Свинец

Пять дней длиною в вечность. Нервный срыв, пищевое расстройство из-за стресса, падающее давление, занывшие разом все старые травмы и отравление хуй пойми чем. Док укладывает дважды на дню под капельницу, обкалывает седативным, заставляет спать не менее восьми часов, впихивая мне в глотку снотворное. В дурмане от мыслей, от лекарств, от чувств, от всего разом, дни должны бы пролетать на сверхновой, но те тянутся жвачкой, будто кто-то намеренно растягивает, утраивая часы в сутках. Его нет на базе, и мне кажется, что исчезло чёртово солнце. Воздух — концентрация пыли. Глаза отказываются смотреть по сторонам. Сердце загнанно бьётся, отравленное виной. Душа, если бы могла, покинула бы по собственному желанию это очернённое тело… Стыд. Жгучий, перечный, кислотой плавящий мне органы, стыд сводит с ума. Я не могу есть, потому что едва вспоминаю кровь на своём теле — его кровь — и начинает выворачивать. А не вспоминать не могу: этот омерзительный поступок стоит под веками заезженной пластинкой, бесконечным видеорядом. Не могу спать, потому что мысли вытрахивают всё второстепенное из воспалённого, насквозь больного мозга, всё до чего дотягиваются. Не вижу людей, не вижу мира, жизни вокруг. Сестра успевает уехать в Центр, пока меня носит, как раненого зверя по базе. А я то бросаюсь колотить грушу, разбивая руки в кровь, то срываюсь из базы, куда глаза глядят, пока Док не ловит где-нибудь в поле, в очередной раз блюющего воздухом и задыхающегося от нехватки кислорода. Никто не понимает, что со мной происходит, а я открыть рот и сказать, хотя бы слово, попросту не способен. Челюсть сжимается, как в спазме, и кажется, что если хотя бы одна душа, кроме нас двоих, узнает об этом пиздеце, то я пущу себе пулю в лоб сразу же, не выдержав позора. Не выдержав своей вины перед ним. Просто, сука, не выдержав. Его нет на базе несколько дней, а я тоскую как тварь. Чувствую призрачный поводок, который тот обмотал вокруг моей шеи и приковал к своей руке теперь навечно. Его нет, а я хочу упасть ему в ноги и умолять о прощении: пусть делает со мной всё, что его душе угодно, чтобы меня хотя бы немного отпустило, и появились силы двигаться дальше. Потому что схожу с ума, а у меня сестра остаётся без защиты… Этого я себе позволить не могу — права не имею: несу ответственность с момента её рождения. И вот так спустить свою жизнь в унитаз из-за собственного долбоебизма… нельзя. Блять… Мне настолько хуёво, что я не понимаю, куда себя деть. На Базе нет ни Алекса, который умеет слушать, а главное слышать, и разговаривать о достаточно откровенных вещах. Нет и Макса, которому можно признаться во всём: в самом грязном и грешном, в самом паскудном — он никогда не осудит и не отвернётся. Никого рядом нет, и я готов волком выть, потому что вываливать это на Франца будет нечестно: он человек порядочный — насрать на кровь на его руках — он жизней спас в сотни раз больше, чем отнял. У него самого рана на сердце — любимая женщина, загибающаяся от зависимости и нестабильности внутреннего состояния. Ему не до моей гниющей души, ему не до нас всех, он и без того помогает, как может. Ему бы самому кто помог. Его нет на базе, а я, вынырнув из глубокой воды похоти и неудержимого желания, вдруг понимаю… что там, под толстым слоем этой грязи, оказались чувства. Несмелые, зарождающиеся, живые и пульсирующие, словно вскрытая рана. И осознать, что изнасиловал не просто мужика, на которого так стояло, что аж дымилось, а того, кто вызывает что-то неопределённое, но нарастающее по силе — чудовищно. Осознавать, что облажался по всем параметрам. Показал себя как истинное дерьмо, обосрав и без того напряжённое общение, по моей же опять вине. Доёбывал его месяцами, просто за факт существования, он был как бельмо на глазу, как блядская красная тряпка, триггер. И оказалось, что всё имело смысл, каждое ощущение, каждая мысль, каждый оттенок эмоций при его виде. Меня просто тянуло, просто вставило, как малолетку, просто потащило насильно к его силе, примагнитило к его полю… отравило мощной аурой. Заболел им, едва увидав, заразился неизлечимо, и начала паразитировать внутри зараза, на каждом органе. Медленно, но верно. Что вообще ни разу не оправдывает. Мне, в принципе, нет оправдания. И надо бы хоть как-то исправить происходящее. Как-то разрулить ситуацию. Я в такие пиздецы попадал и физически, и морально, однако умудрялся выкарабкаться, так или иначе… Из самых глубоких ям, в которые загоняла жизнь. Из самых непроходимых дебрей выползал. Рвался вперёд, потому что была цель, во всех страданиях был смысл, была мотивация. Мне нельзя останавливаться: от меня зависит она — мой свет в кромешной темноте испорченной души и очернённого сердца. Но даже сестра не сможет спасти от скверны, которая проникла в меня, когда переступил собственный принцип. Она не простит мне этого, не примет, а я так боюсь разочаровать, так сильно боюсь, что начнёт презирать… И нет мне покоя: я перед сном, прежде чем накачать себя снотворным… молюсь, уткнувшись лицом в покрывало, шепчу, обращаясь ко всем святым, чтобы приняли хотя бы моё сожаление. Не оправдываюсь — мне нет оправдания: осознаю, принимаю как факт, что прощения не видать, что окончательно поглотила тьма, что живший без души, теперь остался ещё и без сердца. Я молюсь о том, чтобы не оказаться в одиночестве на этом проклятом пути. Чтобы родная кровь не отвернулась, чтобы судьба её не была мной омрачена, чтобы зараза до неё не дотянулась. Молюсь, как когда-то в детстве, когда мечтал проснуться в безопасности в светлом доме, с любящей семьёй, но каждое утро реальность бросала мне в лицо совершенно иную картину. Бросала ехидно, ядовито бросала и тащила вперёд по каменистой земле, сдирала с меня вместе с мясом любую из надежд, но я умудрялся вставать на ноги тогда, неужели не смогу сейчас? Я молюсь и плачу как ребенок: ткань впитывает и боль, и слёзы. Распадается что-то внутри, словно осквернённая, подёрнутая тленом плоть, сходит слой за слоем. Цельность незыблемая, цельность кажущаяся закостенелой и нерушимой, с его появлением, расходится трещинами. В прошлом крепкий стержень крошится. От моей личности остаётся лишь зияющая, пристыженная, тошнотворная пустота. Я больше не чувствую себя собой. Всё кажется второстепенным, абсолютно неважным и не имеющим никакого значения перед лицом совершённого. Тот самый случай, когда как бы ни выстраивал свою репутацию, одним-единственным проёбом… падаешь с олимпа прямиком в глубочайшую, разрытую персонально для тебя глубочайшую яму. Я гордился тем, что делал, как делал, с кем делал. Гордился тем, что у меня есть чёткий свод личных правил, которые я не нарушу ни при каких обстоятельствах. Гордился собой — мразью, которая выжила в грязи, вырвалась и вытащила оттуда сестру, давая ей будущее, которого я был лишён. Гордился… Теперь ненавижу. Ненавижу так сильно, что смотреться в зеркало не могу. Тошнит от собственного взгляда, от собственного тела, от себя самого тошнит. И когда спустя несколько дней под утро он возвращается с Максом и Стасом, я готов залезть под землю, как боящееся света чудовище, и больше никогда не отсвечивать. Разрыть яму и закопаться там. И накручиваю себя до невменяемости, накручиваю до такой степени, что прихожу в себя в тёмном углу стадиона, на полуразваленной лавке в кромешной темноте, с телефоном в руке. Мне не к кому идти, некого просить о помощи, не к кому бежать. Одиночество травит. Оно злорадно топчется по спазмирующему нутру, словно наждаком натирает всё до кровавых ссадин и наслаждается, как я истекаю кровью. И не было бы сестры — точно наложил бы на себя руки. Но она останавливает. И надолго ли тормоза хватит? Чёрт его знает. Я нахожу себя с телефоном. И в момент, когда сгибает от эмоций, когда курить уже не выходит, когда глотаю кровь из прокушенного языка, набираю номер единственного человека, который поднимет в любое время и выслушает. Надеюсь, даже поймёт. — Что-то случилось? Привет, амиго, — Алекс сразу же бодро отвечает. Знаю, что он стопроцентно в кровати с Катярой, но если не поговорю с ним или вообще хоть с кем-то, то прямо вот здесь, в темноте, у грёбаного забора и подохну. Не могу, не вывожу, не выдерживаю. Не в одиночку, блять. Только бы не один, прошу… — Привет, — не узнаю свой голос, скребётся в глотке першение, заставляя громко прокашляться. — Эй, мужик, ты там в порядке? Звучишь как дерьмо, — слышу смешок, но знаю, что конкретно его веселье это просто нервы и привычка справляться со всем дерьмом с показушным весельем. — Физически нормально, — выдыхаю и тру себе шею, чтобы першить там — под кожей, мать его, перестало. — Морально мне пизда, Алекс, мне такая пизда , что даже рассказывать боюсь. — Смотрю в темноту, и мне кажется, что слышу, как она неодобрительно гудит: фон, как у сломанного радио, агрессивное шипение, будто даже чёртов воздух против меня и желает сожрать. По кускам или целиком… Смотрю, и создаётся впечатление, что она смотрит в ответ. Живая и угрожающая. А у меня то ли крыша уже едет за эти дни одного лишь медикаментозного сна и практически голодовки, то ли и правда какой-то пиздец вокруг в воздухе. — Чё случилось-то? Макс совсем до края дошёл? Могу посмотреть билеты. Надолго не вырвусь, но пара дней будет в запасе. Катяра с мелкой возится постоянно, родители на подхвате, но быт убивает быстрее, чем пыль и салаги своим долбоебизмом, — хмыкает и тараторит, а я прикрываю глаза и облизываю пересохшие губы, думая о том, стоит ли говорить ему. Стоит ли рассказывать? — Ответишь на вопрос? Только максимально честно, ладно? — Отвечу, когда я не отвечал? — настораживается и ждёт. — Что для тебя непростительно в жизни? Чего ты простить даже другу не сможешь? Сердце колотится где-то в глотке. Долбится, пульсирует: я ни глотать, ни дышать не могу в ожидании ответа. Нервно дёргаю ногой, потряхивает всего, как эпилептика, и покурить бы, но вкуса сигарет не чувствую. Кажется, обжёг себе пищевод и вкусовые рецепторы желчью: блевал эти дни столько, сколько за всю жизнь не выворачивало. — Хм… Тут всё просто: если кто-то причинит вред Катяре или Сашке, убью. Я не буду смотреть на то, кто это сделал и по какой причине. Логично и очевидно. Но не то. — Это понятно, — выдыхаю, мгновенно соглашаясь. — Есть ли что-то, что тебя может разочаровать в друге настолько, что ты отвернёшься от него навсегда? Что-то, из-за чего тебе станет мерзко настолько, что вычеркнешь человека из своей жизни? — Я нихуя не понимаю, что там у тебя происходит, но на самом деле не думаю, что такое существует. Эй, посмотри в каком мире мы живём, Эрик. Вокруг дерьмо отборнейшее, куда ни посмотри, одни ублюдки, шакалы и мрази. На нас столько крови, что в судный день, если тот когда-нибудь настанет, нас ничто не оправдает. А ты спрашиваешь, что может меня разочаровать в друге? Ничего. Что-то внутри, соглашаясь с ним, отзывается теплом. Я понимаю, что думаю точно так же. Что Максу или ему я простил бы то, что совершил сам. Мне было бы откровенно похуй. Что они делают и с кем — их личное дело. В трусы и постель чужую не лез, не лезу и лезть не планирую. Мне там места нет. Но… — Я изнасиловал Морозова, — вслух это звучит ещё более конченно, чем в голове. Тошнота стоит в горле, слюна кислотно заполняет рот и щекочется в глотке. Сплёвываю. От губы тянется вязкая ниточка, которую брезгливо вытираю и пытаюсь дышать глубже. — Я так понимаю, говорить, что так ему, уёбку, и надо, не стоит, да? — спрашивает с сомнением, серьёзный, удивлённый, но скрывающий свою истинную реакцию. Потому что отношение что Алекса, что Саши к Филу — знаю прекрасно. Хорошего там нет ничего. Ни капли. Даже скудного остатка. Они не оправдают его даже тем, что он, который месяц, как нянька, таскается за Максом и едва ли жопу не подтирает. — И теперь ты жрёшь себя за это, я прав? У тебя же пунктик по поводу насильников, блять… — выдыхает тише следом. Слышу, как щёлкает зажигалкой в трубке, тихо курит, ждёт, когда скажу хоть что-то. А я сглатываю накатывающую тошноту и не двигаюсь, застывший, как капля смолы, в темноте. — Это не пунктик, это принцип. Я таких, как сам, уродов с особой жестокостью вырезал, как животных. Потрошил мразей как мясник. И теперь, сука, стал такой же. Просто потому что припекло и зазудело в штанах. Чем я лучше них? А? Чем? Тем, что изнасиловал не молодую девочку, а мужика? Изнасиловал равного мне? — Нихуя он не равный, Ганс, вот нихуя, серьёзно. Ты вспомни, что он Максу сделал! Как подставил целый отряд хороших мужиков, просто продал их, мразь. Кто на Макса метку вешал? Его почти убрали. Ты забыл, как его еле откачали? А кто Макса на наркоту подсадил когда-то, и он сейчас в ту же яму рухнул? Не оправдывай его и не обеляй. Похуй, что он сделал хорошего за последнее время. Пидору просто негде задницу свою пристроить, ему выгодно у нас на базе жить и иметь какой-никакой вес, потому что вне стен, этого торчка уже пришили бы. Его половина системы органически не переваривает. А ты убиваешься? — Это не оправдывает мой поступок. Каким бы он ни был, Алекс, что бы он ни сделал. Лично в свою сторону я дерьма не получал ни разу. — И что? Получил бы позже, как вариант, что-то изменилось бы? Как ты вообще до этого дошёл? Мужиков красивых, сука, в Центре валом, идёшь к элитному эскорту и ахуеваешь и от умелых глоток, и от тугих задниц, и от крепких членов. — Фу, блять,— выдыхаю и сплёвываю снова. Одна лишь мысль о голых мужиках в прямом контакте со мной, и спазмом сжимается и в груди, и в горле. — То есть Морозов — не фу, а остальные мужики — фу? — удивлённо переспрашивает. — Подожди, я тут слегка недопонял, видимо. Ты хотел именно его? Или тебе пиздец как припёрло, а он неудачно подвернулся? — Первое, — выдавливаю из себя. — Пиздец, — слышу, как снова чиркает зажигалкой. — Ладно, допустим... а что-то до этого вообще между вами было? — Было, один раз. Я облапал его, как долбоёб, и свалил. — Судя потому, как ты это преподносишь, он не особо сопротивлялся. Может, и не стоит тогда мозг себе ебать, а? Фил не трепетная ромашка, было бы всё так херово, тот бы уже отомстил. Он та ещё крыса ебаная. Максу вон когда поднасрать решил — годами выжидал. А ведь я думал так же ещё недавно. Относительно недавно. Считал его грязью, мразью и шлюхой. Считал пустотой, тем, кого уважать тупо не за что, презирал, поднимая себя в собственных глазах на парочку уровней выше. У меня ведь принципы и честь. У меня ведь цельная личность, стержень пресловутый, которого у шалавы мужского пола быть не может по умолчанию. Я же ахуенный, и репутация в наших кругах идеальная. Меня есть за что уважать, есть чему завидовать. Только теперь я смотрю на него, как на концентрацию болезненно-пульсирующего света. Как на что-то особенное, далёкое, странное и незнакомое. Что-то… к чему так сильно тянет, что искать объяснение больше не хочу. Мне стыдно перед ним. Мне пиздец как сильно стыдно, и вину свою я готов любым из способов искупить. Унижаться, просить, но не позволять боли и трусости побуждать отсиживаться как шваль в тени. За свой поступок готов ответить перед ним. Потому что если раньше смотрел свысока, теперь смотрю наоборот — ввысь. — Дело не в том, что я боюсь или опасаюсь его мести. Тут ты сам знаешь, что постоять за себя и выживать я умею. Софу он точно не тронет: он с малышкой даже, в каком-то смысле, общий язык нашёл. Просто мне хуёво, Алекс. Я не мог принять, как факт, что у меня на мужика стоит, а теперь, когда круто проебался в его сторону, сам себя возненавидел за это. Потому что чтобы он кому-либо ни сделал, сексуальное насилие — дно. Ниже дна. — Поговорить пробовал? — Я блевал все эти дни на нервной почве. Док укладывает под систему и тупо вливает в меня кучу всякого дерьма, чтобы обезвоживание остановить. А он в Центре с Максом и Мельниковым был. На базе тоже всё не радужно. Крысы по углам подтачивают: недавно Макса с Мадлен в поле еле нашли, повезло, что Элкинс с Джеймсом и волками их на вертолёте высмотрели. Кое-как окрестности зачистили, без серьёзных потерь. Но хуйня не в этом. Я не видел его после произошедшего, только мельком, а тут он вернулся, и меня распидорасило. Потому что, когда похоть схлопнулась, и стоять от нервов вообще перестало, понял, что есть что-то глубже. — Любишь ? — Алекс спрашивает, а в голосе протест, но он давит его слишком умело. — Не думаю, что настолько глубоко, но что-то есть, и это что-то становится сильнее с каждым днём, а чувство вины раздирает на куски, — всё же закуриваю. Дым клубиться в темноте, горит алеющая точка сигареты, в ноздри забивается горечь, напитывает страдающие лёгкие. В глотке першит, но я давлюсь никотином, чувствуя себя от этого на мелкую, незначительную крупицу, но лучше. — Если тебе это нужно, пусть я и в ахуе, но это твоё дело — не моё, то попробуй поговорить. Извиниться никогда не бывает поздно или рано, чувствуешь вину — скажи ему, а дальше уже, как судьба захочет, так и будет. От неё бежать бесполезно, только доведёшь себя до края. А одного сорвавшегося с цепи и разрушающего себя, нам более чем достаточно. Посмотрю всё-таки билеты, прилечу на пару дней, а то устроили там пиздец сами себе, придурки, оставить вас без присмотра нельзя уже. — Да тут Саня прилетел, Валерий Алексеевич тоже, так что Максу получше будет. — А тебе получше будет? Сестру в Центр отправил, меня нет, Макс в заёбе, тебе кто поможет, дебил? — А ты что — пилюля от безответных чувств и проёбов? — Договоришься, Гонсалес, приеду и выебу, раз на мужиков потянуло, — ржёт в трубку, а я озвучиваю рвотный позыв, на что в ответ тот заливается лишь громче. — Конечно, у тебя же только на белобрысую тварь стоит, забыл, — фыркает следом. — Ладно, пошёл спать, скоро прикачу. Не доводи там себя, ты мне живым, целым и адекватным нужен. И не только мне. Люблю, целую, амиго, не скучай. — Сладких снов, придурок, — выдыхаю в ответ, слабо улыбнувшись впервые за долгое время. — Катяре привет и тысячу извинений, Сашке буп в кнопку. — Замётано, жди, отключаюсь. Связь прерывается. Тьма скалит свои гнилые зубы и шипит, как от святой воды, в глазах стоит мутная пелена, в голове лёгкий сквозняк, словно разговор немного, но всё же сумел помочь. Толика правды в словах Алекса всё же имеется, пусть моя агрессия в отношении Фила и сдохла, но с тем, что нам стоит поговорить, и поговорить в ближайшее время — стопроцентно верно. Пока обдумываю услышанное от друга, не замечаю, как скуриваю полпачки, а вокруг заметно светлеет: ночь проходит без сна, в теле раздражающая слабость. Вчера обещал Францу зайти с утра, и до построения желательно с ним пересечься, чтобы сразу после выловить Морозова и поговорить, ибо тянуть не вижу смысла. Быть посланным нахуй или получить пиздюлей нестрашно. Страшнее наткнуться на его излюбленный, промораживающий до самых костей, игнор. Мне важно понимать, что не навредил ему хотя бы морально. Физически, возможно, он уже в порядке. Но изнасилование, даже железные, казалось бы, личности не всегда способны вынести. Лично я, скорее всего, свихнулся бы от подобного и тварь, это совершившее, прикончил бы на месте, даже если бы это было последнее, что я сделал. Но это я… Найдя Франца, нахожу там же и Макса с Сашей и узнаю неприятную новость номер один — Макс теряет слух: правое ухо вышло из строя полностью. Левое работает в полсилы, и теперь ему нужно ходить со слуховым аппаратом, и это не очень-то поможет. Состояние у него дерьмовое, потому что на пиздец физический, наслаивается пиздец другого плана. Свят и Фил, оказывается — родные братья. Более того, кукла Макса становится смелее и вылезает на задания, где они с Максом и столкнулись, отчего друга растащило во все стороны. Выглядит он хреново: под глазами не то что тени, там тёмные провалы, и об скулы порезаться можно. Присутствие Саши помогает, но вечно сидеть под боком и успокаивать брата тот не может: у него есть своя жизнь, которая не терпит проёбов и невнимания. Док сама непосредственность, делает мне очередной укол с витаминами и заставляет вылакать сладкого чая вместе с куском батона, маслом и сыром. Осматривает и качает головой, когда признаюсь, что ночью снова не спал. Отпускает с обещанием придти позже на капельницу, потому что ему не нравится мой внешний вид от слова «совсем». Практически орёт, что на меня, что на Макса, потому что один месяцами молчал о том, что теряет слух, и окончательно запустил ситуацию, а теперь мучается, а я, мол, хоть и пришёл сразу же за помощью, всё равно выздоравливать особо не собираюсь, доводя себя до ручки. Построение вялое: мне тупо похуй, куда и кого отправлять — закидываю часть долбоёбов на полигон, часть отправляю ползать на полосу препятствий, сам же иду на поиски Морозова. Курить сегодня приятнее, чем хотя бы вчера. Начинаю понемногу чувствовать вкус, и теперь всё кажется не настолько искажённым. Внутри теплится надежда, что что-то ещё возможно изменить в лучшую сторону. Теплится, сука, зря. Я нахожу его у дальнего барака, который он так сильно хочет переделать: явно старается не отсвечивать особо перед братом Макса и находит себе занятие по интересу. А я, пока иду к нему, отмечаю в голове схожесть, которую когда-то заметила Софа, показывая мне фото, и ведь оказалась права. Басов и Морозов, кто бы подумал. Что там внутри у Макса по этому поводу, даже представлять жутко, то что мы обязательно это обсудим — не сомневаюсь, более того, я очень сильно этого момента жду. Пока иду, сердце разгоняется до тахикардии, бьётся о рёбра, кровь шумит в голове, приливает и к шее, и к щекам, и к конечностям. Бросает в жар, несмотря на то что холодок предупреждающе скользит вдоль спины. Иду… и отмечаю насколько он красив: солнце заливает его светом, размывая контур фигуры, делая его обманчиво лёгким и воздушным, ветер подхватывает пушистые волосы, и, подсвеченные солнечными бликами, они кажутся нимбом вокруг тонкого отстранённого лица. Ослепительная, сбивающая с ног красота. Изящество в каждом движении рук, в каждом повороте головы. И глубокий, насыщенный голос. Иду и понимаю, что любуюсь. Я тупо им любуюсь, признаваясь себе честно, что все эти дни скучал. И хотя бы просто видеть его… уже приятно. Хотя бы просто смотреть. О чём-то большем и думать себе не позволяю. Отсекаю даже случайно мелькнувшее на задворках — у него до ахуения красивая задница в этих джинсах, слишком облегающих рельеф безупречных бёдер. Твою мать. Он не мог не видеть меня боковым зрением, не мог не слышать, в момент, когда я остановился в полутора метрах от него. Не мог, но делает вид, что вокруг по-прежнему пустота. Спокойно перебирает какую-то хуету в руках: рассматривает, отбрасывает, берёт следующую. Что-то быстро говорит салаге, делает шаг в сторону, поднимает с пола трос и стоит, накручивает себе на руку: под локоть и между пальцев, под локоть… между пальцев в зажатую ладонь, снова под локоть. Демонстративная медитация. А я и говорить не могу, и молчать устал. И смотреть не могу — глазам от его красоты больно. И не смотреть не получается. Я дышу с трудом: лёгкие проморозило до самого дна перечной мятой с морским шлейфом, на кончике языка привкус соли, а в горле аномальная свежесть. Я сдохнуть в его ногах хочу, потому что убивает одним своим видом. И выжить вопреки всему хочется. Ненормальное дерьмо. Мистическое. — Фил, — начинаю, а он даже не дёргается от звука моего охрипшего голоса. Ни единого мускула на его лице не даёт понимание, что он вообще меня слышал. — Давай поговорим, пожалуйста. — пытаюсь нейтрально, но нервы шалят, и хочется куда-нибудь деть руки: засовываю их в карманы брюк, перебираю зажигалку между пальцев. А в глазах уже мелькают цветные пятна, от того что слепит, скотина, собой же слепит… Не отвернуться, не отойти, не выжить рядом с ним. Тупо не выжить. — Фил, — пробую снова, а он докручивает трос, перевязывает ровные кольца, укладывает поверх такого же мотка. И поднимает следующий. Я — пустота в его мире, зияющая дыра. — Я долбоёб, о’кей? Я проебался, проебался очень крупно. И мне жаль. Мои извинения нихуя не исправят, но я всё равно прошу у тебя прощения и полностью признаю свою вину. Хуй знает как это можно исправить, но если тебе есть что у меня потребовать или сказать, то я здесь и готов выслушать. Всё что угодно, Фил, — искренне, каждое слово — горящая огнём эмоция, я вкладываю оставшуюся часть себя в этот монолог, но он ни то что не поворачивается ко мне, он спокойно закуривает, отвечает на звонок телефона и начинает разговор. Да посмотри на меня! Чувствую ли я себя униженным? Хуже. Меня вот так никто, ни разу за всю мою жизнь, не полоскал в игноре. Настолько демонстративно и красиво, настолько идеально сыграно, что я почти восхищён. Меня даже его ледяная аура отталкивает, он словно энергополе вокруг себя зарядил, чтобы долбоёбы замерзали на подходе. А я стою. Жду. Непонятно чего и зачем. Сказать мне нечего, кроме сотни банальных «прости» и не менее банальных «пожалуйста». Знаю, что бессмысленно: подобное прощать нельзя, никому и никогда. Ни при каких условиях нельзя. Это непростительный поступок, омерзительный поступок, абсолютно бесчеловечный. — Фил, — снова зову, когда кладёт трубку. И вдох замирает в глотке, когда он поворачивает ко мне своё каменное лицо. Светящийся на солнце мрамор. Искусство в каждой черте, высеченная искусным скульптором идеальнейшая из статуй. Смотрит синим, прозрачным льдом глаз, в которых нет ничего. Абсолютно ничего. И я не понимаю в этот момент — он посылает вот так нахуй, ему похуй или же он мысленно меня расчленяет с особой жестокостью. Я смотрю на эту ледяную стену, и нет ни единой мысли: мне скользить по этому льду и примерзать окончательно или изрезаться, а после истечь кровью и сдохнуть? Он просто стоит, и я стою. Что видит в моих глазах — не знаю. Что вижу я? Конец всего. Для меня конец. Хуй знает сколько времени проходит, и сколько бы я ещё стоял вот так, примёрзнув к месту, если бы не подошли салаги и не позвали его. Фил разворачивается и уходит, всё так же без эмоций и слов в мою сторону. А я гипнотизирую его спину и мысленно осыпаюсь крошкой на землю. Словно замёрз целиком, превратившись в глыбу льда, а после он своим безразличием и игнором, как огромным булыжником, разбил меня, внезапно хрупкого как стекло. И я разлетаюсь на осколки, крошусь до состояния пыли, и ветер разносит остатки по грёбаной базе. «Вот и поговорили», — проносится в голове. — «Вот и извинился, дебил», — следом скользит под скальпом. Ахуенно всё изменилось, нечего сказать. Расклад хуже некуда… Морщусь и закуриваю: лучше сразу идти к Доку, лучше въебать успокоительное помощнее, да побыстрее, чтобы не накрыло. Но судьба — сука. Сучара редкостная сталкивает меня нос к носу со Стасом. И мгновенно вспыхивает и вина, и ревность, потому что в глазах его вижу — он знает. И если Фил не показывает эмоций, в Мельникове их целый колодец. А я без седативных. А Стас не игнорит. Комбо. — Слушай, ты знаешь, что я проебался. Мне жаль, мужик, мне пиздец как жаль, я пытался перед ним извиниться, но он молчит и игнорирует. Я не трус и знаю, что виноват. И ты имеешь полное право уебать меня на месте, я даже сопротивляться не буду, — как на духу, глаза в глаза. — Долбоёб ты, Гонсалес, — выдыхает скривившись. — Долбоёб редкостный, — покачивает головой и смотрит раздражённо. — Если так сильно было нужно, мог просто попросить, блять, — режет словами, и сталь в голосе, будто клинок, вспарывает воспалённое нутро. Больно ли? Безумно, потому что он прав. А чужая правота — правда, звучащая от кого-то другого, ранит сильно. Очень сильно. — Вот хули тебе надо, а? — раскалёнными углями по свежим ранам: всё внутри шипит и пузырится ожогами. — Он, — слетает с губ, а Стас фыркает, но молчит. Смотрит своими страшными, сканирующими глазами, смотрит внимательно, будто вскрывает как лягушку, хладнокровно препарирует. — Шёл бы ты лучше нахуй. И желательно, как раз, не в его сторону, — коротко бросает и уходит, оттолкнув меня с дороги. Без особой грубости, но всё же агрессивно. А я смотрю ему вслед и не понимаю, что чувствую. Признаться другу, в том что хочешь кого-то, легко. Признаться в том, что, вероятно, чувствуешь что-то — немного сложнее, но всё же… Признаться тому, у кого вызываешь лишь презрение и раздражение? Особый вид мазохизма. Унижение концентрированное. Открывшаяся при нём кровоточащая язва, слабое место. Уязвимость. Зря? Безусловно. Прежний я уже искал бы способ, как предотвратить своё падение в чужих глазах, как выровнять безупречную репутацию, как удержать позиции. Только вот прежний я не был почти на все сто безумен из-за другого мужика, который мысли не покидает ни на секунду. Прежнему мне было бы похуй на чужую обиду или боль — важны лишь близкие сердцу и духу. Прежний я жил полной жизнью и имел и самоуважение, и самолюбие. Но прежнего меня больше нет.