Свинец

Есть что-то особенное в том, когда понимаешь, что какая-то сука самонадеянно увязалась за тобой хвостом. Ощущение преследования, когда постоянно сигналит интуиция, когда вдоль позвоночника предупреждающе скользят мурашки. От копчика к загривку, разливаясь по плечам и вниз к кончикам пальцев. Будоражит, возбуждает успевшую уснуть нервную систему, щекочет настырно чуйку, щекочет и заставляет сконцентрироваться. Потому что чужие действия непонятны. Совершенно. Потому что логики в этом нет. Как ни пытаюсь её отыскать — не получается. И лица мелькают в толпе, лица мелькают в такси, лица мелькают… Есть что-то особенное в том, когда понимаешь, что какую-то самонадеянную суку объебал, сбросил пресловутый хвост и убрался подальше. Удовлетворение, спокойствие и чувство лёгкого превосходства. Ещё ни одна падла не смогла найти меня, когда я этого не хотел. И тот факт, что доживать мне осталось считанные месяцы, ничего не меняет. Как и моё смазанное обещание брату начать искать способы справиться с хуйнёй, ебущей самозабвенно моё лёгкое. Потому что его эмоции, просьбы, мольбы, надломили уверенность в предопределённом исходе, но окончательно раскрошить решимость не смогли. Усталость никуда деваться не планирует, её скопилось внутри меня столько, что порой кажется, тело не выдержит, и его разорвёт к хуям. А боль лишь нарастает… Есть что-то особенное в том, когда понимаешь, что в машине едешь в одиночестве, и никто не поможет справиться с управлением, если что-то пойдет не так. Ответственность за собственную жизнь и полосующее временами острое желание — просто отпустить руль, и будь что будет. Когда выдыхаешь дым, прикрыв глаза, и отдаёшься чёртовой судьбе, которая мразь ещё та, разъебала меня полностью. Ничего уже, блять, не осталось. Есть что-то особенное в том, когда ждёшь: врежешься ли, будет ли кто-то на встречной, или ты просто пару минут будешь ехать без каких-либо последствий. Курить почему-то пиздец как вкусно — дым заставляет ноющую от боли челюсть успокаивающе подёргиваться. Пульсация странная, но отчего-то приятная. Горечь на языке не фантомная — натуральная. Но в груди давит, с каждым днём всё сильнее. А ещё першит в горле, и даже сглатывание слюны не помогает, не успокаивает раздражённое горло, которое словно натирает изнутри на постоянной основе ебучая наждачная бумага. Больно. Мне слишком, чересчур, невыносимо больно. И боль эта перестала уходить по ночам, перестала отпускать в критические моменты, перестала успокаиваться от наркотиков и обезболивающих. Пресловутое «легче» исчезло из моей жизни, растворилось дымкой, точно так же, как сизый дым, что сейчас вылетает из лёгких. Затягиваюсь и начинаю резко надрывно кашлять. Хватаюсь одной рукой за руль, распахивая глаза и видя, что как ехал ровно, так и остался на той же стороне дороги, и похуй, что не смотрел. Второй рукой прикрываю рот, чтобы, когда наконец успокаивается спазмирующее горло, увидеть вместе с мокротой… кровь. Что же… Похоже, сроки начинают сжиматься. Голова идёт кругом, слабость накатывает волнами, мышцы теряют упругость, становятся мягче, и нет сил даже сжать ладонь в кулак. Всегда было приятно находиться в выстуженной комнате, где по коже мурашками гуляет сквозняк. Моя любимая пора года — зима. Зимой же я и умру. Мило. Останавливаюсь, выхожу из машины, глядя на бескрайние поля, чувствуя, как под одежду забирается ветер. Всегда любил, когда мандражит и замораживает кровь и тело, когда дыхание слетает с губ облаком пара. Всегда любил… А теперь мне постоянно холодно. Слишком непривычное ощущение, слишком пугающее, слишком… Вытираю об салфетку кровь с руки, вытираю и губы. В бесцветной осенней природе стало мало ярких цветов. В данный момент, лишь алые капли жизни, выхарканные изнутри — самая кричащая краска. Так же как лёгкий, почти незаметный, почти привычный… страх. Но не перед болезнью или смертью. Страх того, что те, кого я оставлю, не смогут с этим справиться. Глаза брата кричали об этом, вопила его душа в моих руках, а я растерянно метался внутри себя, не понимая, как боль эту облегчить. И ведь эгоистично решил всё прекратить, потому что таково моё истинное желание. Потому что от жизни давно ничего не жду, нет в ней ни цели, ни смысла. А когда услышал диагноз, вдруг упорядочились будни, появились мысли о многом, появились планы на ближайшие дни. Когда понял, что нужно многое успеть закончить, иначе после всё развалится, как карточный домик, только лишь потому, что я оказался нижней картой, на которой стоят остальные. Больно: руки дрожат, мутно в голове, и нарастает с каждой минутой всё сильнее звон в ушах. Приходится вернуться в машину, просто потому что чувствую, что ещё немного, и потеряю сознание, если останусь на ногах. Закрываю глаза, дышу медитативно, включив печку — руки от холода онемели полностью. Просыпаюсь спустя полтора часа. Промаргиваясь и скривившись, двигаю затёкшей шеей. Слыша, как разрывается телефон, видя на дисплее номер Стаса, который, разумеется, сейчас будет недовольно подъёбывать ровно на каждое моё слово, когда узнает, что я поехал обратно один. — Развлекаешься? — слышу в трубке, вместе с басами гудящей на заднем фоне музыки. Вопрос он задал мне, но то же самое, видимо, стоит спросить у него. — Заснул в машине на полпути, шея шлёт нахуй, задница онемела, ноги тоже. Это похоже на развлечение? — Это похоже на хуёвую идею поехать одному в Центр. Но в последнее время это ведь твоё любимое занятие — что-то делать одному, потому что не выносишь мой «жалостливый» взгляд и громкие голоса. — У меня начались мигрени и кровохаркание, сижу и думаю, как скоро начнётся что-то посерьёзнее одышки и дискомфорта. К боли, вроде, привык, но к головокружению привыкнуть сложнее. — Знаешь, что нужно, чтобы стало легче и терпимее? — Удиви меня, — хмыкаю и вжимаю педаль газа в пол, решив доехать побыстрее. Потому что заебало находиться в этой ёбаной коробке. И идея ехать одному, и правда, хуёвее некуда. И мысли непрошено заполняют совершенно не те, и сил не хватает сделать всё от начала и до конца. — Лечиться, Фил, — цокает громко и отдаёт кому-то приказ проверить шестую камеру и вместе с тем оба столика, которые под ней. Весь из себя ахуеть какой босс: наслаждается временем, проведённом в казино, а мог бы просто жить в Центре и давно забить хуй на всё вокруг, имея поддержку и брата, и матери, но нет… зачем-то держится за базу, словно она ему что-то, кроме моей потасканной задницы, даёт. — Я соскучился, — голос меняется. Интонация становится мягче, глубже, сочнее. Хрипотца ласкает мои уши полюбовно, и тело отвечает согласием. Был бы он рядом, я поманил бы к себе пальцем, но он далеко, а я за рулём на скорости около ста шестидесяти километров в час. — Жалко, что ты уже уехал, жалко, что у меня здесь ещё дела, хочу тебя до обморока, — продолжает, а я чувствую, как улыбка расплывается по губам. Облизываюсь медленно и дразняще, словно это делает он, а не я. — Хочешь кончить, продолжая вжимать педаль в пол? — Не боишься, что я разобьюсь, слишком увлекшись? — Нет, ты самый внимательный человек из всех, кого я когда-либо знал. Ты не позволишь себе настолько проебаться. Если что-то тебя и убьёт — это пуля-дура или ебучий рак, — фыркает, и я слышу хлопок двери и тишину на фоне, вместо отголосков музыки. — Чего бы ты хотел, мой сладкий, отзывчивый и такой холодный… малыш? — шепчет, а я закатываю глаза, но в противовес лёгкому веселью от ласкового слова, приятной волной накрывает возбуждением, которое вяло, но просыпается. — Малыш? — спрашиваю чуть ехидно, немного сбрасываю скорость и сажусь более расслабленно, сползая ниже на сиденье. — Малыш, — повторяет всё тем же рокочущим голосом, слегка надломанным. Красиво звучит. Красиво, сочно и горячо, чёрт возьми. Он умеет очень эффектно и правильно использовать свои природные данные. Кто-то назвал бы позёром, я же ценю его многогранность. — Сладкий, потому что у тебя гладкая кожа, пахнет мятой и чем-то морским, однако когда скользишь по ней губами или языком, такое чувство, что на ней растаял фруктовый лёд. А губы твои иногда с едва уловимым привкусом мёда. — Это бальзам, чтобы вместо шершавых, ты целовал мягкие и гладкие… — Так это всё ради меня? — Представь себе, — ёрзаю: ноющая задница намекает, что подушку бы под неё, и было бы шикарно и пиздец насколько удобнее, но подушки нет. — Я бы облизал твою шею, начав с места за ухом, смачивая слюной каждый сантиметр, не кончиком, а всей поверхностью языка. Жадно дышать тебе в кожу, потому что я пиздец, как сильно… постоянно тебя хочу. — Укуси, — шепчу, прикусив губу, полуприкрытые глаза видят перед собой дорогу, но в голове картинка начинает оживать. Красиво и ярко. В голове он рядом, совсем близко. — За предплечье, за ключицу, за нижнюю губу, которую сожму зубами и оттяну. — Где твои руки? — Короткая вспышка боли, прокушенная губа пульсирует, а к подбородку стекает капля. Всё равно… бегло вытираю рукой, размазав по подбородку, и слегка прогибаюсь. — Раздвигают твои длинные, ахуительные ноги. Ты же любишь, когда я, медленно и щекотно, по внутренней стороне, глажу тебе бёдра, чтобы после оставлять ощутимые укусы, краснеющие следы от зубов, прежде чем начать сосать и вылизывать твой член и яйца, — ему стоит работать не в казино. Ему стоит открыть персональную линию секса по телефону, потому что настолько глубоких нот я ни у кого не слышал за все свои ёбаные тридцать лет. — Расстегни ширинку, — просит, а я подчиняюсь. Плевать, что пальцы онемевшие, что слушаются плохо, что тело обессилило. Мне нравится это неожиданное сумасшествие. Очень нравится. — Ты возбуждён? — А ты? — отбиваю вопрос, слыша, как мой голос охрип. — Это не ответ, сладкий, вообще ни разу не ответ, — выдыхает специально громко. — Я в отличие от тебя лежу на диване, со спущенными штанами. А в руке твердеет член с каждой минутой всё больше. — Погладь себя, а потом сожми до боли у основания. — Сделай это со мной… вместе. Просить дважды не нужно, рука касается гладкой кожи и подчиняется обоюдному в данную секунду желанию. Было бы разумно остановить машину и закончить то, что мы начали. Но острота и понимание опасности и безумства, ведёт вперёд, как питомца, посаженного на хозяйский поводок. Член дёргается под рукой, онемевшие пальцы скользят по влажной головке и размазывают выступившие прозрачные капли. Приятно… — Хочу твой рот, — шёпотом, едва слышно, захлебнувшись вдохом, когда с силой сжимаю в кулаке стояк и скольжу сверху вниз несколько раз, специально жёстко, рвано, на грани боли. — Вот так? — слышу, как облизывает явно свои пальцы, хлюпающие звуки, довольное мычание. А у меня горит в затылке, горит в груди, низ живота пылает. Я представляю, как вместо пальцев он сосёт мой член, которым я трахаю свой кулак. Рывками, то ускоряясь, то сбавляя темп, облизываясь и срываясь на стоны, которые в тишине машины оглушительны и сливаются с рычанием мотора под капотом. — Ещё, — прошу, а он продолжает сосать, громко и пошло, громко и вульгарно. — Блять, я буду трахать тебя целые сутки, когда ты вернёшься на базу. Я выебу твой рот быстро и резко, пока ты не начнёшь давиться слюной, пока из твоих глаз не потекут слезы. — М-м, — согласно мычит. — Знаешь, где мои пальцы? — хрипло, надломано спрашивает, надорванным, срывающимся голосом. — Где? — вторю, сжимаю яйца и оттягиваю. Какая, нахуй, дорога, когда стоит так, что можно забивать гвозди? — Я вылизал их, вставляя себе до самой глотки, обсосал, словно твой член, а теперь трахаю ими свою задницу, вставляя до самых костяшек. — Блять… Резче, к головке и вниз до упора, бёдра приподнимаются в такт, в висках стучит, а на лбу скапливаются капли пота. В погоне за удовольствием забываю обо всём вообще, есть только дорога перед глазами, педаль газа под ногой, шум в голове и наслаждение. — Кончи со мной, словно не моя рука, а твой член сейчас растрахивает мою задницу. Глубоко, быстро, так, как ты любишь, сжимая мою кожу до красных отметин, царапая мне поясницу и оглушая стонами. Давай же, — просит, шепчет, рычит, убеждает. И даже пожелай я сопротивляться — не выдерживаю и под звуки его удовольствия кончаю, с громким стоном, абсолютно оглушительным, побеждённым, сдавшимся, и прикрываю глаза, поднося руку к своему рту, втягивая носом запах спермы. Будь она его, я бы слизал. Своя же в последнее время либо горчит, либо просто не имеет вкуса, потому что питаться нормально не получается… Еда по большей части просто отказывается усваиваться. — Ты сумасшедший ублюдок, — выдыхаю, слыша, как шуршит тканью. — Тебе же понравилось, — фыркает довольно. — А я бы повторил, но вживую. Рука, конечно, хорошо, но ты… Ты в сотни, миллионы раз лучше. — Влюбился? — хмыкаю, вытирая руку и капли с чувствительной головки. Прикосновения бьют током, хочется или повторить сразу же, чтобы до дискомфорта и боли, или не трогать вообще. — А ты бы позволил мне это сделать? — чувствую улыбку в его вопросе, тепло в голосе. Ведь знает ответ, и я знаю. Любовь нам обоим недоступна. Он нравится мне, и с ним чертовски удобно и комфортно. Я нравлюсь ему, быть может, чуть сильнее. Всё взаимно, всё понятно, всё без сюрпризов и неожиданностей. Рамки, очерченные и чёткие. — Повезло мне с тобой, Стас. Иногда думаю, как так вышло, и не понимаю… Появился бы ты раньше. — И не изменилось бы ничего. Всё произошло так, как должно было, Фил: всё неизбежно и закономерно. Такая уж сучья жизнь. Ладно, я пошёл развлекать маман, постараюсь приехать как можно раньше. — Удачи, спасибо, что расслабил. — Будь осторожен, до встречи. Он всегда говорит своё «до встречи». Не бывает ни «пока», ни «прощай». Зацикленный на словах, иногда говорит настолько точно и бьёт выверено и точечно, что пугает и проницательностью, и цепким умом. А я сдаю позиции, чем дальше, тем больше. И на подъезде к базе больше всего хочу, чтобы Олсона там уже не было. Несмотря на то, что он не сделал мне ничего плохого. Просто взгляд его внезапно стал раздражающим. Взгляд далеко не в мою сторону. И это, именно это удивительнее всего. Потому что зайдя к Максу, чтобы передать какие-то долбанные витамины от Дока, наткнулся на великую полуголую троицу, и следы на теле Эрика рассказали за них абсолютно всё. Следы на их телах… Трёх, блять, телах. А я смотрел на Макса и не понимал: почему ревную? Почему не его? Оказавшись на базе, буквально сбегаю в свой блок. Приняв наспех холодный душ и укутавшись в несколько одеял, отдаюсь на растерзание сну, закинувшись и обезболивающим, и снотворным. Потому что этот мир меня утомил. Чувств внутри больше, чем я способен переварить и усвоить. Эмоций тоже. А когда абсолютный пиздец примешан к ним физически… кажется, что ещё чуть-чуть, и не выдержу. Потому что салфетка со слюной снова в крови, а в груди спазмы. Подруга-смерть подходит ближе, присаживается рядом с кроватью и преданно ждёт… Сука. *** Легче не становится никому. Макс не исключение. И если меня кроет от того, что физически сгибает и прибивает к земле от боли, то его ебёт глухота и сильные мигрени, вместе с ломкой по волшебному порошку. И справится с этим дерьмом можно: сложно, но выход всегда есть — ужраться, например, до невменяемости бухлом и травой или выебать из тела остатки сил сексом. У него есть Мадлен, у меня — Стас. И на телах расцветают отметины: я кончаю так часто и много, что реальность стирается, размываются границы, где есть только боль, кровь на простынях или подушке и капли спермы, высыхающие на коже. Стас больше не говорит о лечении, делает вид, что всё в порядке, одни лишь глаза сверкают сумрачно, а я задыхаюсь во сне, постоянно просыпаясь и встречая обеспокоенный взгляд, пью тёплые травяные чаи и позволяю Францу периодически вливать мне поддерживающие организм капельницы. Легче не становится. Грозовой тучей нависает ожидание пиздеца. У меня нет сил даже чтобы просто слоняться без дела, я встаю с постели ведомый одним лишь упрямством и прусь во что-то себя вогнать, типа грёбаной переделки старых зданий. Просто потому что, чем меньше двигаюсь, тем ближе подсаживается неизменная подруга. Ей тоскливо, и она очень сильно ждёт роковой минуты, когда отберёт мой последний вдох, и мы встретимся снова, теперь уже, чтобы остаться вместе навечно. Легче не становится. И если я заставляю себя активничать, то Макса выворачивает наизнанку от желания натворить какой-нибудь хуйни. И в один из дней, он просто подходит и без заминок требует — не спрашивает и не говорит — ставит перед фактом, как именно я проведу последующий десяток, как минимум, часов. — Мы едем в Центр, — вырастает перед моим носом, сигарета кажется уже просто приросла к его нижней губе, пустым рот не бывает никогда, и мне бы пошутить про его задавленное и глубоко скрытое внутри желание — отсосать член, да побольше, но молчу. — Зачем? — спрашиваю, просто, чтобы знать, куда несёт нелёгкая, отказывать не планирую. Впрочем, прыгать в восторге — тоже. — Я хочу перезахоронить Сойера, мне не нравится то, что он там один возле сраного озера, под землей у дерева, словно помойный кот. Он был важной частью моей жизни и заслуживает куда большего внимания, но полгода сдыхая от боли, я просто об этом забыл. Точнее тупо не подумал насколько неправильно и несправедливо поступил. — Для начала — ты убил его. Это весомее, чем похоронить под дубом. — Убил я его за дело, но похоронен он без чести. Так что сейчас… мы возьмём мешок и лопаты, заберём его и привезём сюда. — А дальше? — А дальше… он окажется прахом в урне на полке в моём блоке. Спустя час мы уже на пути в Центр. Макс за рулём, я спокойно курю на пассажирском, борясь с кашлем и головной болью. Виски сжимает, словно стальным обручем, в глазах пляшут пятна, а руки немеют. Мне казалось, что симптомы стали привычными. Что я смирился и принял приговор и последствия. Только вот открыв рот и сказав Стасу и Святу, внезапно хочу обрушить то же самое на Макса, чтобы точно так же безысходностью накрыло и его. Это эгоистично, это глупо, это неуместно. Но желание столь сильное, что я прикусываю щеку изнутри до крови, сглатываю ставший привычным привкус вместе со слюной, смотрю в бесцветный вид за окном. Земля твёрдая, лопата напарывается на камни и корни, чуть ниже почва становится рыхлой и более податливой: мы не утрамбовывали могилу, просто быстро и не слишком глубоко его закопали, потому времени раскопать требуется немного. Я видел картины страшнее, чем практически сгнившее тело в земле. И не накрывает ни тошнотой, ни омерзением, когда мы в перчатках складываем то, что осталось от друга в огромный, непрозрачный, плотный чёрный пакет. И обратная дорога, несмотря на то, что мы оба устали и физически и морально, проходит в комфортном молчании. Я отключаюсь несколько раз, засыпая, укутавшись в плед, перед включенной печкой и под внимательным взглядом. А боль нарастает. Отоспавшись немного, переварив очень странные эмоции, что испытал разрывая могилу, по возвращении на базу оказываюсь в более стабильном состоянии. Франц помогает: молча разжигает огромную печь, молча же с нами погружает туда тело. И последующие часы мы просто сидим и пьём, передавая бутылку по кругу и глядя, как струится дым, который прекрасно видно в окно. А я представляю, как скоро окажусь на его месте. Сначала загорится одежда, после кожа… плоть, а самыми последними будут уничтожены кости. Поднимаю руку, смотрю сквозь пальцы на стену, выдыхаю сигаретный дым из лёгких, прищурившись, пытаюсь что-то в этой звенящей пустоте рассмотреть. Но правда в том, что ничего там нет. Точно так же, как стопроцентно, и по ту сторону. Я исчезну в никуда. Пустота станет моим вместилищем и домом. Моей тишиной и покоем. Долгожданно? Звучит, как обещание избавления от постоянной изматывающей боли. Своего рода осознанный выход из сложившейся проигрышной ситуации. Моё безразличие к собственной скорой смерти явно патологично. Прокрастинация вместо действий, какое-то странное наслаждение из-за того, что я намеренно разрушаю себя отказом что-либо менять. Упрямое желание стоять на своём. До последнего… До победного конца, моего конца… Только в чём конкретно будет победа не понимаю, но сделать это дерьмо со своей жизнью хочется просто пиздец. И всё что чувствую — разочарование. Оно безвкусное, постное и рыхлое, словно мягкая земля вперемешку с корнями деревьев. Разочарование, которое накрывает, когда вижу, как Макс ставит урну на свой блядский комод, и понимаю, что то же самое останется от меня. Я буду просто горстью пепла в ебучей посудине перед его глазами. Моё место в его жизни на отведённый ему на земле срок. В пепел и на полку. Звучит, как самый лучший из худших сценариев, и неожиданно холодок скользит по рукам, впервые не ласково, а колко по спине, мурашками по лопаткам. Передёргивает, дыхание сбивается, а сердце замирает. В пепел и на полку… Всё, чем я стану для него. Просто пеплом, сука, на полке. Разворачиваюсь и ухожу. Дороги не вижу. Голосов не слышу. Оказываюсь за бараком и начинаю надрывно кашлять, пока не доходит до тошноты, потому что раздражённое горло сжимается спазмами. Меня рвёт желчью и кровью со слюной. Рвёт остатками травяного чая, виски и протеиновым батончиком, который съел утром. И просто прекрасно, что напарывается на меня никто иной как Франц. Отводит в медблок и даёт какие-то препараты, я тупо не спрашиваю, что это — просто глотаю. Вдруг понимаю, что испытываю страх перед неизвестностью впереди. Испытываю практически ужас вместо усталости и облегчения. Потому что не хочу быть просто пеплом на полке — быть пустотой, ничем и никем. Воспоминанием, облачённым в ебучую урну. Пустотой, которая будет со временем покрыта пылью. Пиздец. *** — Найди что-нибудь во фрилансе и скатайся на заказ со Святом, или подыщи что-нибудь и скинь мне, я приеду на днях в Центр. Пусть нарабатывает и руку, и опыт, пригодится, — звонить Рокки всегда лотерея, многое зависит от его настроения в данную конкретную минуту: он может или начать ебать тебе мозг или внимательно выслушает и поможет. Не человек, а сплошной ребус. — Макс в курсе, что его куколка идёт в разнос? Так старался его прикрыть и не дать измазаться, а ты поощряешь? — А я вижу, что это неизбежно, и лучше хоть как-то контролировать процесс, чем потом бороться с последствиями, Кваттрокки, — не хочу спорить или доказывать, тем более погружать его в настоящие причины моей просьбы. Потому что помимо того, что Святу становится легче, после того как он убьёт, я ещё и надеюсь, что он поймёт свою природу, вот таким незамысловатым образом, куда лучше. И как бонус — отвлечётся от темы моей болезни, о которой я ему рассказал. Вроде и зря… и нет. Слышать, как он рыдает, было сложно: его боль не подарила удовольствие, как раз наоборот. Однако понимать, что я кому-то дорог, видеть эти эмоции было извращённо приятно. Чужую нужду ощущать приятно. Потому что я сам себя давно обесценил в чужих глазах. — Макс в норме? — Будет, — уверенность в голосе напускная, но ему это знать необязательно. — Позвони, если что-то найдёшь, чтобы я понимал, подстраивать ли мне планы, — добавляю следом относительно дружелюбно. — Кстати, вопрос. — Ну? — Зачем твои люди следят за мной по городу? — Потому что больше тупо некому, и ни к чему это делать. Однако в Центре меня регулярно полощут в ненужном внимании, словно я особо опасная личность, требующая неустанного контроля. — И для чего же мне, по-твоему, это делать? — Хм, не он. А это становится интересным. Потому что одно дело, когда по пятам рыскают ублюдки местного известного разлива, а совершенно другое, когда это кто-то с непонятными мотивами. — Ты мне скажи, — подыгрываю, пусть и понимаю, что информацию он мне не даст. — Ты, как потенциальная цель, не светишься в системе уже несколько месяцев — это раз. И два — ты брат моего клиента тире друга. Здесь слежка и прочее дерьмо, в котором подозреваешь, не имеет смысла. Ищи крыс в других углах, Морозов. — Обиделся? — хмыкаю на его серьёзный и резкий тон. — Поставил в известность, чтобы таких вопросов больше не возникало. Береги себя. — Отключается сразу же, его не интересует мой ответ, меня — его… Теперь тоже. Получается, хвост был действительно чужой и крысиный, значит, потенциально опаснее. И сущее везение, что я его не один раз вполне удачно сбрасывал и вырывался из Центра целым, а что немаловажно ещё и доезжал без проблем, умудряясь по пути отоспаться какое-то время. И это удивляет, потому что судьба-сука ебёт во все щели, заставляя выхаркивать лёгкие с кровью, но ублюдкам в руки не отдаёт. В чём смысл такой бережной заботы, безумно любопытно, было бы у кого спросить — поинтересовался бы, не медля. А пока всё, что остаётся — отдаться течению времени, которое скоро прикончит. И обдумать, как выполнить обещание, данное брату, не выполняя его.