Свинец

Снег выпал в середине ноября внезапно для всех нас: вот, кажется, ещё вчера было день рождения Макса и около двенадцати градусов тепла, а вот температура уже ближе к нулю. С момента отъезда Алекса прошло недели полторы, в голове по-прежнему абсолютная каша и неразбериха. Секс ничего не исправил: отвлёк, чуть сменил оттенки стёкол, сквозь которые теперь смотрю на окружающий мир — показал какие эмоции можно испытать от близости с мужиком, какие есть плюсы в анальном сексе и так далее. Но вместе с тем внутри поселилась мысль о том, каково было бы с ним… Именно с ним вот так взаимно, в чистейшем кайфе, один на один, с удовольствием. Каково было бы видеть наслаждение на его лице, слышать его стоны, чувствовать дрожь кончиками пальцев и тугие мышцы, сжимающие мой член. Я помню в том развратном круговороте огромное количество приятных моментов, экстаз чистейший, поделённый на троих, когда выгибало от силы оргазма и перехватывало дыхание, когда казалось, что вырубит от силы ощущений, когда подгибались ноги, и закатывались глаза. И если начиналось всё спонтанно и странно — закончилось феерией. Мы повторили ещё дважды. Все ночи, что Алекс был на базе, трахались втроём бездумно и в полнейшем угаре от травки и алкоголя. Мозг просто вырубился нахуй: сопротивления не было ни на минуту, понимание, что это правильно, что это необходимо нам всем, накрыло и уходить не планировало. Но Олсон вернулся домой, Макса догнал отходняк от наркоты и сильнейшие мигрени. Фил куда-то исчез, Стас тоже уехал. И выпал снег…. Сестра начала звонить куда чаще, зачем-то прислала мне десятки фотографий с открытия клиники Леры. И не было ведь никакого желания их смотреть, пока не заметил белобрысую макушку на одном из мелких квадратиков фото, и утонул, как в трясине, гипнотизируя его ровный профиль, задумчивый взгляд и непривычно светлую одежду. Красивый, словно с разворота журнала, приковал к себе взгляд намертво: я как ни пытался отвлечься, несколько раз на дню просто находил себя с телефоном в руке и сигаретой, зажатой между губ. Красивый… Блять, насколько же, сука, он красивый. Насколько же он идеальный. Насколько же он недоступный для меня, и от этого больно. Потому что секс не решил ничего. Не стёр одержимость, не растушевал развивающиеся чувства, не смазал ощущения от его присутствия рядом. Я всё ещё болен, всё ещё им, всё ещё не найдя лекарства. На самом деле, особо и не пытаясь его искать… И без куска похищенного сердца тоскливо и холодно. Передвигаюсь сомнамбулически по территории, гоняю салаг по стадиону, гоняю по всей базе с лопатами, чтобы расчищали дорожки, раз уж внезапно завалило снегом раньше времени. Начищаю ножи, перебираю оружие, готовлю к зимнему сезону технику, запрягая всех менять резину на шипованную. Меняю режимы на камерах и в автоматических счётчиках освещения тоже, чтобы теперь фонари зажигались на пару часов раньше, ибо беречь электроэнергию, конечно, нужно, но лазить, как кроты в темноте — хуёвая и небезопасная идея. И ничто ведь не предвещало беды, пока не обхожу старую полуразрушенную трибуну, чтобы проверить, что там со старым подкопом, который когда-то обнаружил Фил и оперативно заделал вместе с салагами. Там снова зияет ёбаная дырень. Более того, часть забора тупо с мясом выдрана… Не успеваю нихуя сделать: ни крикнуть, ни позвонить, чувствую сильный удар и проваливаюсь в долбанную вязкую тьму… Открыв глаза, понимаю, что, во-первых — вокруг темно. Пахнет затхлым воздухом, сыростью и железом. Во-вторых — я явно под землёй или в каком-то подвале. Когда зрение чуть привыкает к темноте, вижу очертания коробок, свисающих с потолка цепей и огромных рыболовных крюков. Подо мной раскладушка, рядом бутылка с водой и шелестящая пачка, скорее всего с каким-то съедобным дерьмом. Помимо очевидного, информации — ноль. Ну разве что — я жив, и меня особо не пиздили, потому что болит только затылок от удара, и всё. Неподалёку капает вода — в тишине звук кажется оглушительным, через щели в потолке подвывает ветер, и где-то бряцает кованый замок. Кому я понадобился — вопрос интересный. То что разрыли то же самое место, не удивляет: либо те же самые уёбки, либо увидели, где земля более рыхлая, там и копали. Как скоро меня хватятся — неизвестно. Макс не из тех, кто сразу начинает паниковать — знает, что могу спокойно сорваться на одиночную подработку или к знакомым в пригород, а то и к сестре в Центр. Будет просто ждать, когда объявлюсь, и в лучшем случае через сутки-двое позвонит спросить, через сколько примерно вернусь. Первый, кто дёргал меня по любому поводу, был Алекс, а того на базе нет, следовательно — бить тревогу некому. Она в принципе не имеет никакого смысла… Башка болит, и в мыслях, помимо вялого интереса, что же происходит, тотально всё засрано Филом. Сожалением, что теперь я точно вряд ли что-то смогу исправить, потому что шанс вырваться живым настолько призрачный и нежизнеспособный, что даже надеяться глупо. Тоской, что не увидел его ещё раз, не успел. Зарядка в телефоне почти на нуле, сеть, разумеется, не ловит, и оружия нет. Отобрали ключи, которыми можно было бы вспороть одному из ублюдков шею. Вытащили ремень из штанов, благо рубашку с кожаной курткой не забрали и ботинки оставили на ногах. Правда, без шнурков — хитрые ублюдки. Понимают, с кем имеют дело, перестраховываются. Непонятно только: нахуя держат совершенно целым, не связали даже… — Эрик Гонсалес, — под утро, когда через щели начинает пробиваться свет, открывается дверь и входят трое. Встаю. Тот, кто по центру, мне не знаком. Акцент, вроде, европейский, если определять с ходу, но америкосов сраных хуй разберёшь: у них акценты дико ебанутые, потому, возможно, этот ублюдок и из Штатов. — Какая приятная встреча, — расплывается в акульей улыбке. Подходит ближе, даёт жестом указание, чтобы его псы повесили две продолговатые, похожие на керосиновые, лампы возле входа. — Не взаимно, — отвечаю резко и отрывисто, пытаюсь при улучшенном освещении рассмотреть, в какую немолодую глубокую пизду меня затащили. — Чем обязан такому вниманию к своей нескромной персоне, господа? — приподнимаю бровь, складываю руки на груди, расставив ноги на ширине плеч. Поза быстрого реагирования при необходимости. Пусть у меня и нет оружия, зато есть руки и ноги. А ещё куча ёбаного недовольства. — Ты мне нравишься, — всё та же тошнотворная улыбка, всё то же тошнотворное самодовольное ебало. — Не взаимно снова. Сегодня явно не твой день, мужик. И я в чертовски хуёвом настроении, после того, как вы мне почти пробили затылок, забрали особо ценные шнурки и ремень с оружием. Хотели познакомиться поближе? Это так не работает, — договариваться со мной явно никто не планирует: пытаются показать, что в большинстве — это раз, и что у меня нет выбора совершенно — это два. Суки считают себя пиздецки умными. И я бы даже слегка повосхищался тем, что выкрали меня, как невесту для шейха, сука, прямиком из базы, да не восхищается что-то. — Я просто не ожидал, что улов окажется настолько удачным. Один из заместителей самого Фюрера. Жирно, — хмыкает довольно, потирает руки и присаживается на несколько стоящих друг на друге ящиков. Закуривает тёмную сигариллу, выдыхает сладковатый дым. — У нас есть несколько вариантов развития событий. Первый — ты помогаешь мне полезной информацией о вашей лакомой базе, в частности про её главу и его семью. Детали передвижений, частоту посещения базы самим судьёй или его адвокатского выблядка. Работаешь на меня и приводишь мне в руки Лаврова. Любого из Лавровых, на самом деле. В идеале, конечно, младшего, но его трогать без Фюрера опасно, нужно сразу старшего из братьев с дороги убирать. — А ты смельчак, — громко смеюсь и разрезаю тишину аплодисментами, жиденькими и слабыми. Губы растянуты в улыбке-оскале, глаза сканируют бойцов у входа: элитные твари, форма дорогая, на поясах висят ножи, выплавленные явно под заказ. Одинаковые, как близнецы, значит, подразделение есть, вероятно нехуёвое. У обоих по глоку, по две кобуры на каждого. Встроенные пластины на бёдрах и торсе с грудью. Финансирование явно выше среднего у уёбищ. А это хуёвая новость. Очень. — Второй вариант — я ежедневно изматываю тебя физически. Пытки слишком лёгкий способ выбить информацию, а вот полюбоваться на тебя в деле — так ли ты хорош, как идёт молва — хотелось бы. И посмотрю, сколько ты выдержишь и скольких убьёшь, а притаскивать буду шакалят с вашей базы и ближайшей округи. Людей, твоих и Фюрера, мне не жаль: перебить можешь хоть всех, только они будут нажратые и отдохнувшие, а ты здесь под постоянным давлением. А потом мы поговорим снова, если выживешь, — игнорирует и мой смех, и мной же брошенную ранее фразу. Чётко проговаривает каждое слово. Равнодушно наслаждается дымом, расслабленный, словно тут курорт, а не подвальное помещение с пленником. — М-м, это тот самый момент, когда я должен уссаться от ужаса? — спрашиваю, криво ухмыльнувшись. — А есть третий вариант — я доберусь до тех, кто тебе дорог. Приведу и использую на твоих глазах, как ресурс, а после избавлюсь. Хотя… первый и третий вариант стоит комбинировать, как считаешь? — спрашивает, медленно моргая, глядя почти похотливо, облизывая тёмные губы с лёгкой улыбкой. Ублюдочная, мерзкая, хуесосная тварь. — Вижу, что тебе нравится, — не дожидается ответа, наслаждается своей актёрской игрой. Развлекается по полной, сучара, а я знаю, кто будет моей целью номер один, при первой же возможности. — У меня есть предложение получше — ты просто отпустишь меня, и я сделаю вид, что не видел твою всратую рожу. И возможно, даже не слышал об угрозах и мне, и семье Лавровых, — склонив голову набок, держа сложенные на груди руки в напряжении, проговариваю. Подскочить и въебать каждому поочерёдно — пиздец как хочется, но понимаю, что скрутят мгновенно. Не вариант вообще. Только травмирую себя, а это лишнее, с учётом того, что мне предстоит пережить. — Хорошая попытка, но я всё же откажусь, — хмыкает, отбрасывает остатки сигариллы, засовывает руки в карманы брюк. — Береги воду, Эрик Гонсалес, это твоя единственная бутылка на последующие два дня. Дверь открывается, одна из керосиновых ламп перекочёвывает бойцу в руки, вторая остаётся на месте. Радует, что не буду сидеть, как летучая мышь в склепе, не радует, что вместе с информацией приходит осознание — я отсюда не выйду. Живым так точно. Крысы планируют подтачивать базу, желают ослабить Макса, добраться в идеале до его семьи. Зачем? Вопрос очевидный: троица Лавровых давно как бельмо на глазу и в Центре, и за его пределами, слишком сплочённые, слишком сильные, когда вместе. Слишком неуязвимые кажутся. У Саши поддержка Джеймса, а тот — рыба покрупнее большинства наших королей. Валерий Алексеевич сам по себе опасная единица, связи его раскинуты как паучьи сети слишком далеко, чтобы пытаться искать концы. А Макс… Макс сейчас разобран, но всё же силён. И сила его в умении объединять абсолютно неожиданных людей вместе. Тем не менее, как бы ни хотелось выбраться, стоит понимать, что уёбки могут попытаться добраться до Софы, пусть та и с Валерой, и он выполняет свою работу добросовестно: пацан один, а уёбков много. Предупредить нет возможности — телефон тремя минутами ранее вырубился, и если я отсюда выберусь живым, то первое, что буду делать — всегда держать зарядку на максимум, чтобы не было подобных проёбов после. Затылок болит: череп словно расходится крупными трещинами. Вопреки сырости, холодно не настолько сильно, чтобы стучать без остановки зубами, но и комфортной температуру назвать не повернётся язык. Застываю в одной позе на раскладушке в ожидании прихода кого бы там ни было, не обманываюсь по части того, что в покое оставили меня надолго, таки выжидать было бы тупостью с их стороны — чем дольше меня нет, тем больше шанс, что пропажу обнаружат и начнут прочёсывать все ближайшие места. А я явно на одной из старых шакальих баз, потому что по времени доехать они могли либо в сторону Центра, где есть пустующая территория, либо в сторону, где раньше торчал Мельников. И не нужно быть ебать каким гением, чтобы рвануть вокруг базы врассыпную в попытках вынюхать, где есть оживление, а дальше — классический сценарий со штурмом. Людей у нас в данный момент более чем достаточно, особенно если запрячь зелёных салаг, но прошедших первичное обучение. Мясные они, зато прикроют собой на отлично профи. Однако ко мне никто не спешит. Я теряю счёт времени, изучая каждый угол в попытках найти хоть что-то, чтобы иметь преимущество, но цепи крепкие и очень толстые, сколько бы ни пытался сорвать хотя бы одну, лишь натираю мозоли об стальные бока звеньев. Крюки приварены, лампу тупо жалко, но беру её в расчёт, сняв со стены и поставив на пол рядом с собой. Ящики пустые, из тонкой фанеры. Раздолбить на мелкие палки, конечно, можно, но они будут от любого лёгкого удара ломаться. Однако занять себя нечем, потому я выбиваю тонкие стенки и успеваю соорудить шесть штук своеобразных кривых кольев, когда двери открываются, и ебалом вперёд влетает пацан, из новеньких относительно. Подбирается, осматривается и, заметив меня, выдыхает почти с облегчением, пока не активируется ошейник с таймером, где по истечению пятнадцати минут сработает детонатор, который выпустит несколько ножей и зарежет его как свинью. Ужас отражается на неподготовленном к такому пиздецу лице, а я понимаю, что милосерднее будет прикончить по-быстрому, чем давать ему возможность накрутить себя до истерики и всё равно в итоге сдохнуть. — Время, — просто бросает провожатый и закрывает за собой дверь. А мы остаёмся одни, и я прекрасно понимаю, какой будет исход. Понимает и он, но зачем-то бежит на меня с громким кличем, словно возомнил себя одним из ебучих спартанцев. Истерично наносит удары, совершенно не глядя, куда конкретно бьёт: главное для него сейчас — пытаться хоть что-то делать, а не сдаваться со старта. Но мне жалко собственных потраченных сил, таки резерв не бесконечный. — О моей пропаже знают? — спрашиваю, скрутив идиота, тот дышит сорвано, захлёбываясь вдохами, и отрицательно крутит головой. — Нет, никто не знает, всё было, как обычно, когда меня похитили, — истерично шепчет, капая слюной, слёзы текут из глаз. Он в откровенном ужасе, и мне почти его жаль. Но только почти: моя жизнь и свобода стоят дороже, а он и без того потенциальный труп. Потому с силой бью его головой об стену, вырубая, а дальше тупо жду, когда дотикает таймер, и шею его с влажным звуком прошивает несколько острых ножей. Следующий смертник приходит через часа полтора-два плюс-минус, в течение которых я отпиваю шесть глотков воды, гипнотизируя труп, убирать который никто не планирует. Труп, разумеется, обыскал, не нашёл ничего, кроме мятной жвачки в кармане и сигарет. Зажигалка гореть отказывается. Ощущение, словно их ему подложили для меня персонально, потому что мои куда-то исчезли. Зато оставили телефон, что как бы странно. Но, возможно, они ожидали, что на нём маячок, и меня будут искать, а значит — Макс сам придёт к ним в лапы. Или нет. И история повторяется, снова и снова. Они все твердят, что на базе никто ни сном, ни духом о моей пропаже, безоружные и испуганные, умирают по таймеру, слишком хуёво обученные, чтобы тягаться со мной. А я начинаю уставать: хреново питался все последние дни — после роковой ебли в тренировочном зале с Морозовым, аппетита, мягко говоря, не было — и выносливость сильно упала… Плюс поспать нет возможности, хоть и пытаюсь дать себе хотя бы пару часов на покой. Однако, спустя по моим подсчётам примерно сутки, происходит неожиданное — появляется она. С таким же ошейником, правда таймер выставлен на пять десятков минут, и обратный отсчёт начинается, как только её заталкивают в подвал. Следом заходят ещё трое. А за ними — ещё четверо. Нахуя тут такая весёлая супер компания — спрашивать не пытаюсь. Мария испугана, смотрит огромными глазами, а я хочу до ахуения сильно зажмуриться, чтобы не видеть и не слышать, что ублюдки собираются с ней делать. И можно было бы орать или пытаться их пиздить, можно было бы попытаться выбить ей время или убить собственными руками, чтобы перед смертью она не узнала худшее из проявлений мужской натуры, но нет… Молчу, стою, окружённый четвёркой в полной боевой готовности, смотрю, как её насилуют, разрывая одежду, таская по полу, где она стёсывает свои колени и ладони. Бьют по лицу, трахают, как животные, а всё что я могу, просто шептать в своей голове бесконечно: «прости меня, ради всех святых, девочка, прости». Но как бы ни любил её когда-то, как бы ни дорожил, отдав в руки другому, чтобы она смогла жить вдали от меня и моей гнилой кровавой жизни, та её всё равно догнала. У нас не было шанса — у неё его не было. И я понимаю, почему он привёл её сюда, надеясь проломить сопротивление, спустя полтора-двое суток моей несломленной воли и отказа сотрудничать. Тут всё, сука, было решено с самого начала. Им согласие моё совершенно точно не было нужно: предателей держат на поводках, куда более коротких, чем обычных пленных, потому что такие крысы расходным материалом сразу же становятся. Он знал, что подобраться к Лавровым и притащить хоть кого-то из них — сюрреалистичная картина. Куда реальнее извести меня в относительно сжатые сроки, чтобы добыть информацию, а после прикончить демонстративно и бросить где-нибудь у ворот базы. Мне хуёво. Мария едва жива, ей остается около четырёх минут, всё её тело в царапинах и ссадинах, вытекает изнутри сперма, разбитые губы кровоточат, нос тоже. А глаза прикованы ко мне. Мне жаль, мне так сильно жаль, но ничего не могу поделать с этим. Даже начни я говорить, её бы прикончили, просто потому что могут. С подобными уёбками встречался по жизни много и часто, у них из святого только кругленькие суммы на множествах счетах и любовь к своему члену и эго. И теперь потенциальных трупов — будущих, если я выберусь — становится на семёрку больше. Итого восемь тел, которые я хочу лично изуродовать до неузнаваемости голыми руками. Её тело, со всё ещё открытыми широко глазами, уносят сразу же, от этого нихуя не легче, но смотреть на неё несколько долгих часов перед очередным визитом, был бы полный пиздец. Вина пробуждается, наслоение происходит мгновенное: мои прошлые поступки и несправедливость в её отношении, тот факт, что вообще допустил какие-либо отношения, вина перед Филом за то блядство в зале и насилие. И её смерть. Смешивается этот пиздец в кровавый коктейль с привкусом боли и отвращения. Меня морально выворачивает наизнанку. Вода заканчивается, желудок болит, болит и горло от напряжения. Телу покоя нет, уснуть получается на час, не больше. В голове шумит, мигрень атакует нещадно. Холодает, сырость расцветает плесенью в моих лёгких, и периодически душит кашель. Лампа давно потухла, звук падающих капель давит на мозг, я медленно схожу с ума, окончательно теряя счёт времени, и просто надеюсь, что моё исчезновение наконец обнаружили, иначе всё было зря. Все смерти напрасны. Обесцененные жизни, напрасно потраченные. Ублюдский мир с его ублюдскими правилами. Убей или умри. Кровь и смерть, переплетённая с грязью и болью. Дерьмо, утомительное на двести процентов из ста. Однако вопреки усталости, вопреки глубокому, отравляющему чувству вины, выжить хочется. Найти лазейку и съебаться из этой шакальей ямы, вдохнуть свежий воздух, выпить свежей воды, сожрать тёплой мягкой еды и поспать часов десять без перерыва, отлежавшись в горячей ванной. Хочется увидеть, что Макс в порядке, что с Софой всё хорошо, что Фил… Фил цел, и плевать, что топит в концентрате безразличия и равнодушного игнора. На всё плевать: хочется свободы, а со всем остальным я найду, как справиться. Выхода нет только из гроба, правда, когда мёртв, тебе уже всё равно. И пока дышу, пока бьётся загнанное сердце в груди — буду бороться. Потому что есть ради чего жить. Ради кого. *** Время становится одной сплошной, долгой, выматывающей, недружелюбной и издевающейся своим существованием дорогой. Если прошлые пару дней — а они явно успели пройти — ко мне регулярно наведывались каждые пару часов придурки разной калибровки и функционала, то теперь посещения стали реже, а давление на психику в разы мощнее. Мария… Любил ли я её? Да. Абсолютно, всем своим отравленным сердцем, наивно и искреннее, какое-то время веря в то, что даже для меня есть шанс на настоящее чувство в этом гнилом насквозь мире. И проебался… Хотел уберечь, в итоге прикончил. Теперь кровь её на моих руках. Мучения, что она пережила, из-за тьмы, в которой я обитаю. Жаль ли мне? Нет такого слова, которое сумеет описать степень сожаления в данном конкретном случае. Потому что разрывает грудину от тоски и боли, от невозможности обратить время вспять и не допустить этого пиздеца. От страха, что она может быть не последней жертвой, потому что есть сестра… И похуй, что разум говорит о том, что к ней они рвануть не рискнут, таки я давно обрисовал Валере его действия в случае экстренной ситуации, и что первый человек, к которому стоит ехать — младший Басов. Потому что к принцу ебучего Центра никто в своём уме не полезет, зная, насколько мощно его защищают. А даже если всё же рискнут, то там у них будет больше шансов остаться целыми, чем при попытке вернуться на базу. Особенно наземным транспортом, ибо дорога — дополнительный риск нарваться на уёбков, спешащих устроить лютейший пиздец. И можно было бы обдумать многое, огромное количество вещей, оставшись наедине с самим собой. Заполниться глубинными запрятанными страхами, поднимая те со дна чёрной, как смола, души. Препарировать чувства, рассматривать те, как под микроскопом, и наконец понять, что же всё-таки бурлит настолько сильно внутри. Сделать напрашивающиеся настырно выводы, дать оценку своим поступкам. Оправдать или осудить. Но… тактика долбоёбов меняется. Помимо раздражающе капающей воды с потолка, добавляется попеременно, то блядская мелодия детской шкатулки, то диктофонная запись сраных пыток и смерти Марии. Мне казалось, я сильный морально — из такого дерьмища выбирался, что психика тренированная по максимуму. Казалось, что сломить одними лишь звуками мою менталку нереально. Что безумие не подступится настолько близко, не начнёт гнилостно дышать мне в шею и пытаться окутать собой. Казалось… Я пытаюсь выдрать из стены кусок арматуры, до кровавых мозолей тяну. Тяну и тяну, с рычанием, напрягаясь всем телом, расшатывая, и впустую тратя и без того скудный запас сил. Пытаюсь разыскать цепь, у которой есть слабые звенья, чтобы сорвать её с петли и отпиздить уродов, которые скоро наведаются в гости. Только нихуя не выходит. Более того, уроды не приходят, а блядский мотив повторяется. Слепящая яркими всполохами цветных лампочек, со стройной голубой балериной, окружённой оранжевыми цветами, шкатулка повторяет зацикленный мотив. Я вижу её через дверную выемку, не могу достать, не могу и дотянуться, нихуя сделать тупо не могу. А она играет, играет, играет бесконечно, доводя до грёбаных галлюцинаций, потому что, несмотря на усталость, несмотря на то, что измотан и пить хочется невыносимо… спать не выходит. Не получается. Звук выбивает из колеи. Он долбит в висках, словно кто-то ввинчивает мне тупые шурупы насильно, проделывая спиральные дыры до самого мозга. И по ощущениям это длится часами, тишина — концентрат ебучего мотива, который отпечатан, отныне и навечно, под скальпом, ровными, периодами скачущими, цветными нотами. Они выцарапаны на черепе, ожогами на мозгу пульсируют кроваво. А я не знаю, куда себя деть, потому что игнорировать не могу… Зажмуриваю глаза и считаю про себя до ста, двухсот, а после и нескольких тысяч. Потому что пытаться перемурлыкать эту хуету какой-нибудь другой упоротой песенкой — провальная миссия. И хочется биться башкой о стенку, рычать и орать на долбоёбов, ибо смешного в этом нет ни грамма: подобным давлением они не получат желаемую информацию, а лишь заставят впадать в неконтролируемые вспышки ярости, что точно не является их целью. Когда дверь открывается, я без раздумий иду в прямую атаку, готовый уебать голыми руками придурка, который так смело появился в грёбаном подвале. Мне всё равно по какой он пришёл причине, насрать, что из рук его выпадает бутылка с водой, о которой я думал половину из пережитых безумных суток. Я просто долблю его чередой ударов, уворачиваясь от не менее сильного отпора. Противник явно из профи, салагой не пахнет даже приблизительно: силы в его теле достаточно, и техника не так уж и хуёва, но он — не я. Для меня — к счастью, для него — к сожалению. Однако на их стороне численный, ебать их всех, блять, и не по разу, перевес, потому отталкивают меня в приступе ярости от тела обмякшего. Вырубают сильным ударом, оставляя лежать на выстывшем полу сраного подвала. По пробуждению я чувствую первое — мои губы смочены, и не факт, что это кровь. Второе — стало светлее, а очнуться меня заставили не дотрагиваясь физически, а включив запись с голосом Марии, умоляющей прекратить мучения. И в этот самый момент я готов просить ебливых уродов врубить обратно чёртову шкатулку, только бы не слышать, как она умирает раз за разом, зациклено, безостановочно, проворачивая меня, нанизанного куском кровавого мяса, на огромном вертеле душевной боли. Потому что болит невероятно… Нестерпимо болит. И под зашторенными веками её лицо с огромными глазами, с разбитыми губами, с надеждой, что я могу это исправить, что спасу… не допущу, не позволю. С разочарованием, когда понимает, что в этом самом подвале доживает последние минуты. Что жизнь её разрушена только лишь потому, что позволила что-то чувствовать ко мне однажды. А мне стыдно и горько, вина разъедает кислотой каждый орган, обжигает и скручивает, выворачивая после наизнанку. Я бы хотел попросить её простить меня, если сможет когда-нибудь… Отпустить этот выбор. Отпустить мысль о том, что я рад, что это она, а не Софа, потому что мучения сестры я бы не вынес. Не пережил. И это малодушно и неправильно, это дико и бесчеловечно. Я животное сраное, которое стоило бы усыпить нахуй, чтобы никто не пострадал больше от моих рук, по моей вине. — Удивительная вещь — голос. Он не оставляет ран на теле, неспособен пустить кровь снаружи, зато как же прекрасно от него кровоточит внутри, — нараспев тянет уже знакомый мне ублюдок, которого, выйдя вперёд, прикрывают несколько бойцов, наученные опытом прежнего придурка, от которого меня оттащили. — Мне нравится, как отчаянно ты борешься, как красив в гневе, как искусен. И будет очень жаль, если настолько полезные навыки погибнут в настолько тренированном теле, благодаря глупым решениям твоего туго соображающего мозга. Как нам это исправить? — Демонстративно подходит ближе, игнорируя спохватившихся шавок по обе стороны, останавливает жестом. Самоуверенный уёбок. Тошнотворная падаль, от вида которого руки чешутся особенно сильно. — Я вырву твои кишки и обмотаюсь ими, как сраными гирляндами. Повешу на шею лёгкие и сожру, как животное, твоё ёбаное чёрное сердце, — пересохшими губами, глядя на него в упор и не моргая совершенно. Левый глаз подёргивается на нервной почве, веко противно тикает, словно от таймера, чётко раз в несколько секунд. Руки сжимаются в кулаки, напряжённо гудит всё тело. — О, это моя любимая часть, — поднимает руку в воздух, прикрывает от наслаждения глаза и губами повторяет слова мольбы Марии. — Пожалуйста, я прошу вас, остановитесь. Пожалуйста, пожалуйста, умоляю, умол… — Голос на записи прерывается, до конца договорить не выходит: её шею прошивают лезвия, и слышен захлёбывающийся вскрик, превращающийся в булькающие стоны. А урод открывает свои горящие довольством глаза. — М-м, не советую, — указывает на меня пальцем, когда дёргаюсь вперёд, с желанием раздавить в своих руках его сучью голову. Сопротивляться порыву совершенно нет сил. Но мне уже насрать на то, что их больше, на то что сильнее, на то что не справлюсь, а лишь покалечусь. Увернуться от одного ублюдка легко. От второго ненамного сложнее, от обоих сразу — двойная нагрузка на тело. Уставший, невыспавшийся, но с врубленными на максимум инстинктами и рефлексами, я отшвыриваю их от себя. Отталкиваю, отпинываю, подбираясь к отошедшему к порогу подвала долбоёбу, но на помощь им вбегает ещё трое. Меня скручивают, вжимая ебалом в сырую бетонную стену, разбивая нос в кровь и впечатывая свои кулаки в районе почек. Больно ли? Похуй. Абсолютно, блять, похуй на собственное состояние: волнует лишь самодовольство на его лице и спокойный голос с омерзительным акцентом, растягивающий гласные. — Знаешь, что самое привлекательное? Пока ты сидишь здесь, как крыса, и слушаешь увлекательную запись бывшей сучки, которая теперь гниёт в братской могиле вместе с шкалами из вашей базы, о твоей пропаже не знает никто. О тебе забыли, Гонсалес. Ты не нужен им, никому не нужен, сидящий в ожидании спасения… Просто стал грёбаным призраком, — я хочу пересчитать его зубы острым носом ботинка. Растоптать его лицо, прыгать на нём, пока хрустят кости черепа. А потом разорвать на части, разрубить по суставам и разбросать уёбка по разным концам огромного поля, чтобы сожрали его оголодавшие дикие псы. Заслуженная смерть для такого куска дерьма. — Я повешу твои глаза и уши, как трофей, на шею и буду носить, пока не сдохну. — Боюсь тебя разочаровать, но ты, именно ты, сдохнешь куда раньше меня. А всё потому, что имеешь несчастье быть близким к одному из Лавровых. Что дала тебе дружба с ним, а? Защиту? — смеётся в голос. Хлопает демонстративно руками, аплодисменты его жидкие и глухие, но эхо подвала добавляет зрелищности. — Может, он дал тебе помощь или безопасность? Влияние? Друзей, способных сохранить жизнь твоим близким и тебе самому? Нет. Ты не нужен ему, он даже не пытается тебя искать. А ещё у меня есть запись с общением моих людей и твоей сестры, до которой я лично рано или поздно доберусь. — Через мой труп для начала переступи, уёбок, — выплёвываю слова, облизываю окровавленные губы и сбрасываю с себя держащие в слабом захвате руки. — Просто расскажи мне то, что я хочу. Дай себе шанс выйти живым и ещё хотя бы однажды увидеть солнце, увидеть Софию. Я правильно произнёс её имя? — Будто я дебил и не понимаю, что живым как раз таки не выйду отсюда стопроцентно. Это не имеет никакого смысла. Все его действия, направленные на то, чтобы меня сломать и достать информацию, кричат громче слов, что скоро, очень скоро, меня за ненадобностью прикончат и возьмутся за кого-то ещё. — Не веришь? — спрашивает, приподняв бровь, после просит телефон у одного из уродов и включает видео. Молодая девочка: тёмные волосы и смуглая кожа. Тонкая, нежная, испуганная. Волосами лицо занавешено, пока она плачет и просит брата помочь. Истерично воет, словно раненая кошка, скребёт ногтями по подлокотникам кресла, к которым её руки зафиксированы. А я слушаю, смотрю, и сжимается внутри жалость к девочке. В то же самое время понимаю, что это точно не Софа. Когда испугана, она кричать не станет, просить тоже. Она бы плакала, кусая пухлые губы, и молчала. Более того, Валера не позволил бы её схватить, Макс бы не позволил. И я, блять, не верю, что они забили хуй на то, что я бесследно исчез. — Нравится то, что видишь? — спрашивает, когда видит, как внимательно я смотрю, моргаю и не реагирую на его слова. Даже не вздрогнув, когда девочке, которая типа моя сестра, прописывают пощёчину. Сильно, наотмашь бьют и рассекают губу. — Зачем? — Прищуриваюсь, склонив голову набок. — Ради чего всё это? Ты хочешь одного из Лавровых? А дальше что? — А это не твоего ума дело. Вы в своём Центре слишком изнеженные стали и трепетные. Дружбу водите с кем попало, союзников выбираете наобум, не раздумывая о вариантах получше. Возомнили себя едва ли не королями вселенной. Только всегда есть рыба крупнее и голоднее. Враг могущественнее и страшнее. — Самомнение на уровне, ты, похоже, верил во все сказки, что тебе перед сном в детстве рассказывали. Потому что откуда у тебя настолько искажённое видение ситуации — ноль идей. — Стань частью нас и узнаешь, на что мы способны. — Ты правда думаешь, что это звучит убедительно? — Попытаться стоило. — Иди нахуй, — холодно бросаю ему в лицо. Сжимаю с силой челюсть, смотрю с безразличием, граничащим с ненавистью. — Посиди здесь ещё неделю, как подвальная крыса, забытая своим долбанным Лавровым. И если ты не нужен был ему в добром здравии и с работающей нормально головой, то с поехавшим мозгом не будешь нужен вдвойне. Для тебя путь обратно закрыт: ты либо умрёшь здесь, либо подчинишься. Прекрасный выбор, я считаю. — Молись, чтобы я не нашел тебя после, просто молись, потому что живым не отпущу, если дорвусь. Ты знаешь, что с такими паскудами, как ты, которые лезут на близких родственников, делают в Синалоа? Я покажу тебе лично любимую инсталляцию картеля из умирающих уёбков. Вы, сука, будете произведением искусства, гниющей омерзительной статуей из изуродованных тел, — с рычанием из глубины болящей груди, от нехватки кислорода. Мне хочется бродячим бешеным псом на него бросаться, кусать и отрывать ошмётки плоти зубами. Загрызть его живьём, срывать куски мяса с белёсых костей. Рвать его на части. Руками своими голыми рвать и купаться в отравленной ублюдской крови этой самоуверенной мрази. Весь скопившийся негатив за последнее время выливается в клубок отравляющих эмоций, что ураганом бушуют внутри. Однако моё бешенство ему совершенно до пизды. Он тупо уходит, мазнув нечитаемым взглядом своих змеиных глаз. Бросив мне, как собаке кость, продолговатый небольшой нож, со словами: — Можешь вскрыть себе вены, когда станет невыносимо осознавать, что такой элитный и незаменимый ублюдок, как ты, вдруг оказался никому нахуй не нужен. Запомни одно, Эрик Гонсалес: в нашем мире заменимы все. И нет неуязвимых. Центр выглядит стеной, только пока вы все стоите вместе. Но стоит устранить одного — упадёте как чёртово домино. Не вы первые, не вы последние.