Свинец

Становится хуже. Выносливость, хромающая на обе ноги, мутирует в тошнотворное истощение. Франц смотрит недовольно, к началу лечения не подталкивает, но непрозрачно намекает, что может поехать в Центр со мной и как бы между прочим встретиться с тем самым онкологом, просто, чтобы понимать клиническую картину. В конце концов, обрисованные полгода могут сдвигаться по сроку в любую из сторон. Кровохаркание у меня не обильное и почти сходит на нет: Док выдвигает теорию, что, вероятно, опухоль могла прорасти в вену, которая не выдержала и лопнула. Но была, к счастью, слишком мелкой, чтобы устроить мне глобальные проблемы в виде обильного кровотечения, иначе в живых меня бы уже не было. Сама по себе кровь в слюне — типичный признак для моего вида рака, и не всегда означает, что полный пиздец ласково стучит в двери. Иногда это намёк на то, что зараза растёт, и либо пошли метастазы, либо задеты к примеру лимфоузлы и прочее дерьмо, которые страдают от онкологии одними из первых, особенно, если опухоль локализована близко к ним… Успокаивает ли? Нет. Появившийся назойливый страх теперь, словно тень, стоит за спиной. Перед глазами — гниющее тело в пакете, превратившееся в печи в пепел, став ебучей урной на комоде. Перспектива пиздец… Всю жизнь, сука, мечтал стать пыльной пустотой. И вместе с картинкой догоняет осознание, что помимо избавления и выхода из этого гнилого мира, полного боли, смерть — тупое фатальное ничто. Это блядский конец всех отношений. Это превращение в призрака для тех, кто только стал или давным-давно был дорог. И от этого не по себе. Мурашками пробегает отвращение к собственному телу и начавшему сдаваться разуму под гнётом болезненной атмосферы базы, под гнётом собственных чувств и эмоций. Меня ломает, что-то постоянно бьёт сверху по башке и пытается долбанным гвоздём вогнать в толстый кусок реальности-древесины. Жизнь без остановки мстит, то ли потому, что убивал без сожалений, то ли потому, что предал её нежеланием борьбы, то ли ей просто скучно. Жизнь превратила в бродячего пса: тыкает мордой в лужу ссанины, то ли учить пытается, то ли добить мечтает — не понимаю, но с каждым днём вставать с постели всё сложнее. А узнавать сколько конкретно осталось дышать отравленным воздухом и заставлять своё тело функционировать — невыносимо. — Я бы назвал тебя везучим из-за того, что твоя болезнь без лечения прогрессировала слабо, но… у тебя онкология, и потому везучим ты можешь быть лишь по причине того, что попал конкретно ко мне. — Самодовольства у сидящего напротив пафосного хрена возраста моего отца — не занимать. Он светится, как лампочка, отполированная гладкой тканью. Смотрит своими маленькими, чёрными глазами, так похожими на бусины, и поглаживает гладковыбритые, тёмные от щетины щёки. И мой вердикт с первого его вздоха рядом — он омерзителен. Наверное, каждый, кто работает с умирающими людьми, отвратителен сам по себе априори. Они работают рука об руку со смертью, улыбаются и дают надежду, а после забывают сколько погибло, доверившись их байкам. Алчные и бессердечные суки. Все до единого. В его зрачках — нули и цифры, в его зрачках — понимание, сколько он способен выжать из пациента, в его зрачках — насмешка. — Ты бог? — приподнимаю бровь: фраза о том, что он особенный, а я везунчик лишь потому, что оказался рядом с его нахальной рожей — триггер, и раздражение вспыхивает с новой силой. Будто не хватило мне того, что я впервые блевал после дороги, тупо потому что укачало, мать его. — Некоторые думают, что да, — расплывается в ещё более широкой улыбке. Виниры слепят белизной, маникюр блестит на овальных ногтях, часы с инкрустацией, что не удивляет. — А если серьёзно, то по снимкам и текущим симптомам могу судить, что начинать лечение стоило ещё вчера. Опухоль выросла, и теперь это затрудняет хирургическое вмешательство, а значит, ты добавил себе плюс один этап лечения. Придётся заниматься или таргетно, что практически никому не доступно, или химиотерапией, для того чтобы уменьшить её размеры, затем удалять операбельно, и уже потом, во избежание рецидива, проводить повторную химию. — Астон Мартин или Мерседес? — предполагаю наобум, назвав одни из лучших марок кабриолетов. Кто-то, вроде него, непременно катается на такой малышке, курит сигары и вычёсывает своего жирного кота или мелкую породистую псину по выходным. Ест исключительно по составленной диетологом диете, трахается под классическую музыку и панически боится морщин. А работает в этой сфере, просто, чтобы понимать, насколько ему невъебенно повезло, помимо того, что бабло онкологи стригут побольше, чем пластические хирурги. Те всего лишь пришьют тебе член либо сиськи, этот же типа спасает жизни. Ублюдочный, вылизанный хуй. — Астон Мартин, — моргает, склонив голову набок. — Не нужно быть психологом, чтобы увидеть, как ты оцениваешь меня, пытаясь найти дополнительные минусы, чтобы не начинать лечение. И знаешь, мне по большому счёту всё равно, какое из решений ты примешь, потому что лечить тех, кто собрался не жить, а умирать — дело неблагодарное и энергозатратное. Полученные деньги не стоят испорченной ауры и репутации. — Ты же бог, — хмыкаю, проводя ногтями по онемевшим пальцам, чтобы вернуть чувствительность. — А им на ауру и чужое мнение… или желания — глубоко насрать. — Предлагаю опробовать пониженную дозу препарата, чтобы проверить реакцию организма. Ударные нагрузки с твоим изношенным здоровьем и после недавней обширной операции — опасны. Какой будет ответ от иммунной системы — неизвестно. Предложил бы госпитализацию, но сомневаюсь, что это будет иметь у тебя положительный отклик, Филипп. — Что-то пишет на бланке неразборчивым подчерком, ставит несколько печатей и подпись. — Давай разбудим твой азарт: ты успешно избегал пуль и врагов, теперь попробуй сбежать от смерти. — Мне давно не пять, чтобы играть в догонялки, — отрицательно покачиваю головой, хочется курить и побыстрее покинуть кабинет. — И согласия на начало лечения я не давал. — Несогласия тоже, — тон в тон отвечает. — Знаешь, ты напоминаешь мне моего брата. Он был упрямым, самоуверенным и якобы несломленным. Отказывался от помощи, даже если это было необходимо, хотел всё делать сам, не веря, что у других получится не хуже, и в конце концов погиб в отрицании диагноза. — Поглаживает свои сложенные на столе руки. — У него был ВИЧ. У тебя онкология. Обе болезни смертельны, когда остаются без должного внимания. — Насильно вылечить не сможет никто. Если пациент не настроен на результат, это просто проёбывание времени и ресурсов. — Почему бы в таком случае тебе не захотеть выжить ради самого себя? Я видел страх в глазах большинства входящих в эти двери, видел отрицание, непринятие, недоверие. Уверенность, что смерть их минует, или наоборот, что ничего не выйдет. И знаешь, что я вижу в тебе? — Удиви меня. — Разочарование, — словно камнем между глаз. До онемения и последующей боли. Мысли сбиваются в мелкие кучи и рассыпаются внутри звенящего от боли, на одной ноте, практически трескающегося черепа. Прищуриваюсь и молчу. Смотрю враждебно, недовольно, открыто. Маска стекает с лица талой водой, растаявшим льдом и усталостью. Я хочу его убить, потому что он сам того не понимая, проник в мою голову. — Ты не хочешь умирать, ты просто не понимаешь, куда тебя привела жизнь. Ты устал, и тебе постоянно больно. Это можно исправить. — Или потратить оставшиеся месяцы на побочные эффекты лечения, в итоге всё равно проиграв и оказавшись в гробу или в огромной печи. Бороться ради чего? Тратить оставшиеся силы ради чего? Чтобы стать прахом в урне под слоем пыли? Хуёвая перспектива. — Или спустя полгода борьбы, боли и побочных эффектов узнать о ремиссии и понять, что рамки теперь стёрты, и онкология, возможно, никогда больше не вернётся. А если и вернётся, её можно будет победить вновь. Материализация мыслей, программирование себя на результат. Ты рисуешь в своей голове желаемую картину и начинаешь в неё верить настолько сильно, что она наслаивается на твою реальность и оживает в итоге. — Чтобы выжить, нужно стать шизофреником? — Скептик? Докажи себе сам, что если захочешь, способен победить даже болезнь. Людей победить легко, Филипп? А диагноз пробовал? Или слабо? — Он за мотивационные речи столько денег сдирает, что может себе позволить один из самых дорогих кабриолетов в мире? — Поворачиваюсь к молчаливо наблюдающему Францу. — Ему нужна благодарная публика? Я могу помочь подыскать неплохой зал для выступлений. — Ему нравится убеждать таких, как ты, ублюдков. Лечить тех, кто плачет на твоей груди и слёзно умоляет помочь выжить — скучно. За столько лет в медицине, сколько он в ней находится, цинизм выдавливает изнутри любые оттенки сочувствия и сострадания. В своё время я тоже осознал, что меня интересуют именно сложные случаи, простота диагноза или травмы — обыденность в типичных буднях. Хочется новизны в том деле, которое когда-то полюбил. Ты — своего рода вызов, свежий глоток. Вылечить тебя дело чести, — Док говорит куда более близким мне языком. Интонация спокойная, голос ровный, глаза уставшие. — Что не гарантирует результат, — цокаю, рассматривая мужика перед собой. И не понимаю ни своего интереса, ни своего сопротивления. Ничего не понимаю, если начистоту. Мне хочется увидеть Весту и молча уложить голову ей на грудь, чтобы слышать, как бьётся сердце, и чувствовать её ласковые руки. Я и хочу умереть, чтобы прекратилось это вечное, заебавшее в конец дерьмо, и не хочу. Я готов попрощаться с большей частью своей оставшейся жизни. И не готов становиться пустотой для дорогих моему потрёпанному сердцу людей. Я не хочу стать пеплом на полке для него… Но страх смерти вызывает разочарование в самом себе. Отчаяние — слабость. В глаза приближающейся суке-смерти следует смотреть с гордостью. Восторгом, вперемешку со смирением. Это — попытка доказать, что я всё ещё хозяин своей судьбы. Не она меня разъебала и почти убила — я сам себя прикончил и поставил точку. Не самоубийство, а стечение обстоятельств и помощь от своенравной фортуны. Из онкоцентра мы уезжаем спустя час. Влитый в вену раствор никак не даёт о себе знать, визитка во внутреннем кармане куртки, словно граната с вырванной чекой, а внутри — стойкое ощущение предательства собственных принципов. Я уговариваю себя, что решил попробовать ради брата, который дрожал от ужаса в моих руках, а в глазах горела нужда и мольба. Ради Макса, что всё ещё разобран и неосознанно цепляется за меня, как утопающий за спасательный круг. Ради девочки, которая борется со своей сломанной психикой, которая подарила мне забытое людское тепло и чувство родства душ. И ради чистого упрямства и желания выебать чёртову похотливую опухоль, самонадеянно решившую, что может растрахать моё лёгкое. *** Ночь погружает меня в чистилище: меня тошнит без остановки, противорвотное помогает слабо, и без того хуёвое состояние расшатывается. Я не могу спать, курю на кухне в квартире у Стаса и дрожу от холода. Мне кажется, что нечем дышать, или наоборот — воздуха в лёгких слишком много. По ощущениям горит каждая клетка тела, однако температура в норме, несмотря на то, что выворачивает наизнанку, и зубы так и норовят отстучать предсмертный мотив. Понимание, что нужно снова идти под очередную дозу, раз уж однажды позволил, убивает нахуй. Оповещать кого-либо о том, что вроде как пробую, только хуй его знает что, не особо-то веря в результат и целесообразность, не собираюсь. Хочется банально понаблюдать, насколько быстро и сильно меня согнёт и прибьёт к земле от ебучих побочек. И если состояние будет ультрадерьмовым, я просто окончательно и бесповоротно откажусь от самой идеи борьбы. Вчерашний позёр, имя которого я игнорирую, встречает в клинике с куда более серьёзным лицом. Расписывает курс, убеждая пройти пять ежедневных капельниц с перерывом в две недели. Для начала. После — оценить, как препарат воздействует на опухоль. Советует госпитализацию, показывает свободные платные палаты, знакомит с хирургом, который в перспективе будет оперировать меня. Доступно рассказывает о желательной диете, о запретах, предлагает специальный шлем с охлаждающим эффектом, чтобы сберечь волосы или хотя бы замедлить процесс потери. Приводит косметолога, который подбирает мне уходовые средства для тела, потому что из-за химии может появиться зуд, раздражение и сухость. Помимо ебучего облысения. Из меня снова выкачивают и кровь, и мочу, для того чтобы посмотреть на формулу и изменения. Выдают кучу вспомогательных таблеток для борьбы с побочными эффектами и предлагают штатного психолога для работы с проблемой отрицания и во имя поднятия боевого, ебать его, духа. Большая часть плана этой великой миссии бесит до невменяемости. Я постоянно ухожу покурить, дважды на нервной почве оказываюсь у фаянсового друга, выблёвывая воздух, и чувствую, что слабость теперь шагает бок о бок и постоянно держит за руку. Желание просто лечь и уснуть на полгода минимум — посещает каждые несколько минут. Прогнозы якобы благоприятные, несмотря на то, что пока вообще непонятно: возьмёт ли конкретная химия злоебучую аденокарциному? Хотя пафосный хер сказал, что мой подтип восприимчив, потому проблем отсыпать не должно, и если будет ответ от организма, хорошо бы подключить ещё и лучевую терапию. На словах звучит довольно просто, но состояние после всего лишь двух влитых капельниц такое, будто меня переехал поезд. Желание продолжать это — не пробуждает. Желание мгновенно сдохнуть, чтобы прекратило таращить во все стороны — что удивительно — тоже. После того как я, словно подопытная крыса, слоняюсь несколько часов в ебучей клинике, созваниваюсь с Рокки. Он подгоняет простенький заказ, спросив, нужен ли нам, и если нет, тогда он сваливает из Центра на ближайшие несколько дней. — Не спрашивай ничего, просто собирайся. У нас вечером заказ, если я не выблюю остатки жизни из своего грёбаного организма, — хрипло выдавливаю вместо «привет» Святу, как только он открывает мне двери своей квартиры. Разуваюсь и прямиком в ванную — вымыть руки и выблевать желудок. Противорвотное почему-то не действует. Мурашки, скачущие по позвонкам, колют, словно острые иглы, и кожа, в местах соприкосновения с воздухом, начинает зудеть. Голова идёт кругом. Ловлю себя на том, что постоянно дрожу, а ещё исчезла сила из рук: они словно не мои вообще, я их отдельно от тела ощущаю. — Тебе что-нибудь нужно? — слышу за дверью. Свят скребётся, как домашний кот, говорит тихо и обеспокоенно, а мне и стыдно, что взваливаю на него это дерьмо, и приятно… что ему не всё равно. Чужие переживания, как прохладная вода, успокаивающая боль. Омывает и отрезвляет немного. Только сил не придаёт, потому что эмоция легковесная. — Травяной чай сделать? У меня есть мята и ромашка с мелиссой. Могу заказать бульон в доставке, это диетическая сеть, их блюда подобраны по граммам и по термической обработке для ослабленного организма. Ослабленного организма… Пиздец какого онанизма с моей нервной системой и ебучим омерзительным физическим состоянием. Это не ослабление, это почти смерть кого-то, типа меня, потому что я сегодняшний — слабый и убогий до невозможности. Умудрялся когда-то в таком дерьме выживать, что порой удивляло, как вынес вообще и боль такую, и условия в целом. Стекало как с гуся вода, заживало как на собаке. А тут, две капельницы — и я полутруп, разъёбанный до самого дна. Позор нахуй, пиздец, какой позор. Сука… Злюсь, сплёвывая желчь, смотрю на себя в зеркало над раковиной, прополаскиваю рот и зачёсываю мокрыми руками волосы к затылку. Как скоро они у меня выпадут, и я стану похож на новорожденную крысу? Годами брезговали из-за мешка с дерьмом, но всё равно хотели, теперь же брезговать нет причин, однако не останется и причин хотеть. Прозаично до ахуения. Одно из излюбленных и действенных орудий выйдет из строя. Была внешность, и не стало её. И без того на меня из зеркальной поверхности смотрят запавшие тёмные глаза, чернильные тени, размазанные по векам и под ними, заострившиеся скулы и подбородок. Останется один сучий нос и три волосины с ушами. Уёбище, блять, тошнотворное. Руки чешутся разбить зеркало, срезать, словно маску, своё лицо: уж лучше ходить оголённым мясом с жилами и истекать кровью, пугая и вселяя ужас, чем кем-то жалким и потерявшим себя целиком. — С мятой, — громко и с опозданием. Сглатываю отдающую кислотой слюну, прикрываю устало глаза, медленно медитативно дышу. Сдохнуть сейчас будет смелостью или трусостью? Насрать, что эгоистично, те кто просят бороться, не понимают, на что меня обрекают — понимаю я. Потому очевидно, за кем последнее слово. Но… Блять. Блять, нахуй, три раза… Нервы сдают. Меня носит внутри сдающегося тела, я как запертый в клетке дух: больная душа мечется, мечется по углам и вопит, а сердце сжимается спазмом. Вся грудь сжимается к херам. Сдохнуть будет правильно или поспешно? Мне тридцать. Лет десять сверху было бы идеально. Наверное… Годы идут, что-то меняется, что-то приходит, что-то исчезает. Конец сейчас — лучший из выходов или самый простой? Почему так пидорасит, а? Почему так много сомнений, которые, словно гниль, пластами пузырящегося мяса, сползают слой за слоем? Почему нет привычного ледяного безразличия? Где так необходимый мне похуизм? Увидел урну с прахом… и всё — поплыл? Испугался как ребёнок? Элитный, ебать его, боец. Ага, двадцать раз по двадцать — я слабее салаги, слабее шакалёнка ебаного. Почему не получается найти покой? Почему душа болит сильнее, чем тело? Почему ощущение, словно не желчь с воздухом выблёвываю, а собственные принципы и остатки сил на борьбу, во имя призрачной свободы? Хуйло я сраное, и место мне не в урне, а на помойке. Сдохнуть в подворотне и там же сгнить, чтобы клевали вороны и глодали крысы. — Эй, ты в порядке? — Цокот когтей Фрица по полу и шаги брата, слышу раньше слов. Пугаю его. Пугаю себя. Ахуеть насколько пугливый день сегодня. Выбивается из череды похожих друг на друга выебудней. — Живой, — сплёвываю набранную в рот воду и вытираю лицо. Выхожу из ванной, наталкиваясь на внимательные сине-серые глаза, и чувствую, как в бедро бодается Фриц, выпрашивая внимания. Глажу пса, буквально стекая перед ним на пол и усаживаясь прямиком на задницу. Утыкаюсь лицом в его шерсть, закрыв глаза, просто дышу. Хорошо… Вот рядом с ним мне хорошо и почти спокойно несколько долгих минут. — Тебе стало хуже, да? — осторожно спрашивает, а я чувствую запах чая, с кружкой которого он стоит, и понимаю, что снова мутит, но влить что-то тёплое внутрь пиздецки хочется. Я так пуст… И пустота раздувается внутри меня воздушными шарами. Химическое дерьмо добивает: агрессивная хуета впитала в себя физическую силу, силу, как таковую, и поставила на колени. А мне бы задрать голову к потолку и отдаться воле судьбы, раз уж доламывает окончательно. Я так пуст… Внутри будто сквозняк из шквального ветра, колючего и ледяного, но тот не промораживает — он обжигает, и это ещё страшнее. А Фриц тихо терпит то, как я сжимаю его руками, греясь о большое сильное тело. Я так пуст… Осталась лишь чёртова оболочка, которая надломана, потрескана и оцарапана. А ведь когда-то был наполнен до краёв, и плевать, каким из оттенков эмоций и чувств. Сила мистическим образом пробуждалась раз за разом, и становилось не пусто, а тесно за грудиной. Тогда болело, и сейчас болит, но ощущается всё незнакомым и пугающим. Может, просто смерть подкралась слишком близко?.. — Мне Рокки звонил. Сказал, что у нас с тобой сегодня ночью будет заказ — убрать какого-то ублюдка по-быстрому. Ты всё-таки решил проверить? — Да, ты же хотел, — тихо отвечаю, не поднимая глаз, не в силах встать в ближайшее время. Протягиваю руку за кружкой вслепую, едва удерживаю её, сжимая ручку до боли в пальцах. Пытаюсь скрыть дрожь, а она, тварь, не скрывается. И быть слабым, даже перед братом — чудовищно. Отпиваю пару глотков, горячая жидкость скользит по горлу и смачивает, дарит тепло выстывшему телу. Вливаю внутрь хоть что-то, убеждая себя, что смогу, не упав, как дерьмо, в обморок, скататься с братом на детский заказ. Но понимаю, что если не дам себе отдых в пару часов — это будет невозможно. Поэтому укладываюсь на диван, укутавшись в несколько одеял, и вырубаюсь, запустив руку в шерсть Фрица, под внимательным взглядом Свята. *** Курок наша святая, мать его, куколка нажимает настолько уверенно и без лишних эмоций, что сомнений не остаётся. Ублюдок с рождения болен, и болезнь его будет пожизненно требовать крови. Это ни хорошо и ни плохо. Это просто констатация факта. И то, как меняется он в этом моменте, из наивного птенца становясь хищной птицей со встроенным особым глазомером — восхитило бы, будь у меня на это хоть немного моральных или физических сил. Я сдерживаю себя от острого желания хоть куда-то присесть или прилечь. Борюсь с преследующим холодом и ощущением, что в затылок кто-то жадно дышит. Чувствую, как по крупицам, сквозь поры, моё тело покидает жизнь. За Свята становится чуть более спокойно: глобальных перемен в нём в будущем не предвидится, скорее отшлифуется имеющееся по факту рождения — станут острее когти и появится обожжённость различным жизненным дерьмом. Особые шрамы, которые сделают из него примечательную и индивидуальную личность. Моя помощь тут уже не нужна, всё что я мог донести — донёс, а он впитал. И уходить от него… будет не так страшно и стрёмно, понимая, что выжить он скорее всего сможет. Пусть он и считает иначе. Остаток ночи мы проводим в забегаловке на углу, Свят с аппетитом уплетает луковые кольца, я пью свой чай с куском мягкого шоколадного пирога. Желудок ещё способен удержать в себе хоть что-то, что радует несказанно. Таблетки, которые глотаю горстями каждые пять-шесть часов, действуют, пусть и с опозданием. Нос почему-то немного заложен и периодически кровоточит. Кашель привычен, как и прожилки крови в слюне. А глаза напротив — внезапно родные, внезапно ценные, внезапно внимательные и цепкие. — Расскажешь, что с тобой? За неделю ведь не могло так резко стать хуже? Маленький говнюк, с любопытством, но неумением анализировать и догадываться. Пока что. То что у него чуйка обострённая — воспалённая, я бы даже сказал — заметно невооружённым глазом. Только пользоваться он ею не умеет от слова «совсем», что сейчас могло бы сыграть на руку, возжелай я скрыть от него правильный и правдивый ответ. Но самое главное я уже озвучил, по ощущениям, целую вечность назад. Скрывать то, что я исполняю обещанное, смысла не имеет. Как не имело смысла обещать, но это уже лирика. — Ты просил попробовать — я пробую. Восторг неописуемый, — слабая ухмылка почти насильно приклеивается к губам. Облизываю те, потому что кожица натянута и зализана, но ввиду того, насколько сильно они пересыхают, а это бесит, не смачивать их слюной не могу. Помада же раздражает и вкусом, и запахом. Подташнивает от привкуса мёда. От себя всего… — Я боялся ошибиться, — кивает, словно подтвердил догадку. — Но мне казалось, что когда начинают такое сложное лечение, укладывают в больницу. Или нет? Пытливый маленький говнюк. Сейчас начнёт, хлопая невинным взглядом, упрашивать попробовать полежать в клинике. Потом скажет — давай попробуем увеличить дозу, давай попробуем не выблевать внутренности, давай попробуем отрастить заново волосы или не высрать кишечник целиком, каждый грёбаный метр кишки, блять. Продавив однажды, поняв, что сработало, будет продолжать свои нехитрые манипуляции. — Или нет. Я не буду лежать в палате с голубыми стенами и клетчатым пледом, как старуха в хосписе. С букетом на тумбочке и постоянно пиздящим со стены теликом с региональными новостями. Даже не пытайся, Свят, потому что я очень сильно разозлюсь. Хватило того, что в мои вены вливают какую-то химическую бомбу, которая разрывает меня на части двое суток побочками. Леча одно дерьмо, — указываю пальцем на свою грудь, — я убиваю весь остальной организм. Глотаю горсть таблеток несколько раз в сутки, чтобы хоть как-то функционировать, а ведь это только начало. — Ты жалуешься? — спрашивает, а я замираю на секунду. Провоцирует? Считает, что так подстегнёт и поднимет настрой? — Бесишь? — приподнимаю бровь, отпиваю чай из зажатой в руках горячей кружки. — Лучше не продолжай, — прикрываю глаза на пару секунд. — Я настолько заёбан, что могу только грубить или молчать на вот такое дерьмо, а будешь трахать мозг — свалю в отель или к Стасу. И буду очень жалеть, что рассказал тебе некоторые вещи, и в будущем не совершу подобной ошибки. — Это нечестно, — выдыхает и хмурится. — Это нечестно, — в тон ему отвечаю. — Не наглей, Свят. Понимаю, что ты приучен к эгоизму, и большая часть тех, кого ты встречал в своей жизни, плясали под твою дудку, я же становиться одним из блеющего стада не собираюсь. — Ты же знаешь, что это не так. — Спорит? Усмехаюсь на его утверждение. Наивный… — Я знаю, что в большинстве случаев это так. Тебя окружили стеной, охраняют, всё позволяют, обучают, поддерживают в начинаниях. Всё что не доступно по умолчанию — покупается. Прогибается, преподносится. Жаль, что пока что ты этого не рассмотрел. В частности… даже Макс был дан тебе через появление на его базе. После, за тобой присматривали, потому что не будь надсмотрщиков — прикончили бы, ведь это самое интересное и забавное — душить породистых щенков, типа тебя. Ломать и крошить. Макс пожертвовал чувствами, чтобы ты вернулся в комфортную жизнь, отдал своё сердце, чтобы ты имел в перспективе больше, чем он способен дать. Удивительное дерьмо, на самом деле. Я никогда не думал, что такой эгоист, как он, сможет сделать что-то подобное для кого-то, кроме своего брата. Ты сломал шаблон. И его тоже — сломал, — усталость стирает барьеры. Говорить проще: обидеть его страха нет. Страх в принципе притих. Апатичность, граничащая с безразличием, окутывает. Хочется вытрясти из головы мысли, из сердца чувства, из души осадок. Ради меня Макс не делал ничего сверхъестественного. Это не обида или зависть, это — факт. — Он всё решил за меня, избавился, как от балласта, не стал слушать, чего именно я хочу. — Потому что ты не понимаешь огромное, абсолютно несвойственное ему, самопожертвование. Этот поступок не в его природе. Он таких жестов не делал и не сделает ни для кого. Никогда. В его характере использовать эгоистично, брать всё, что дают и даже больше, сверху. Дёргать за нити и получать желаемое. — Не говори так, словно только я был в выигрыше, находясь с ним, — злится. Глаза сверкают, наливаясь эмоциями. Красиво… Очень красиво, и в этот самый миг я Макса отлично понимаю. Тут есть на что посмотреть. Есть многое, неосознанное пока что обладателем. Но уже нашёлся истинный ценитель. — Вы занимались взаимным разрушением. Там выгоды было ноль. И любовь ваша — пыточный инструмент для душ. Вы и вместе друг друга калечите, потому что он с твоим появлением ослабел прилично, и по отдельности хуетой страдаете. Я бы на вашем месте бежал друг от друга в противоположные стороны. Чтобы, не дай бог, не пересечься снова. — Я люблю его. — А он любит тебя. Это что-то решает? — спрашиваю устало. Прошу ещё чайник с чаем у официантки. Беру пару сухарей, пытаясь заглушить лёгкий голод. Заливаюсь жидкостью, понимая, что твёрдую пищу желудок усваивать не готов: пирог, как камень, упал на дно и лежит. Свят, задумчивый и грустный, снова топит себя в тоске и мыслях о том, о ком лучше не вспоминать. Но я специально прошёлся по болевым точкам, потому что реагировать пора бы уже поменьше. Время идёт, жизнь продолжается, но что один, что другой тормозят процесс. Мазохисты сраные… Мазохист и я. Потому что решаю на следующий день поехать к Весте. Понимаю, что встретиться лицом к лицу не смогу, но от возможности хотя бы издалека увидеть, что она в порядке, мне станет спокойнее на душе. Подтверждение, что хоть у кого-то из нас идёт выздоровление. Хоть кому-то хватило сил на борьбу. Хватило желания. Ванесса, её лечащий врач, большую часть времени молчит и смотрит на меня. Ответив на парочку коротких вопросов и закинув удочку по поводу моего состояния, просто контролирует процесс наблюдения. А мне так холодно… Дрожит всё внутри, рвётся через несколько стекол, чтобы коснуться родственной души и обнять. Как же сильно хочется обнять, спрятать ото всех и спрятаться самому. Я так нуждаюсь в её поддержке и любви, так блядски сильно в ней нуждаюсь, что сжимается до боли за грудиной, лупит отчаянно в рёбра, лупит и вопит. — Насколько всё плохо? Мне нужно понимать, к чему быть готовой, чтобы вовремя стабилизировать её состояние после дурных новостей. — Будь у меня ответ с конкретной цифрой — жилось бы легче. — А вы разве хотите жить? — спрашивает прямо, нейтральная, спокойная, не отталкивает, не вызывает желания открыться нараспашку. — А вас это разве касается? — отбиваю вопрос ровным тоном. — Можно вопрос? — Чтобы задать прошлый, вы не спрашивали. — Ради чего вы живёте? Ради… Я, блять, в душе не ебу. Просто потому что так вышло? Ради тех, кому необходим? Ради призрачных перемен и внезапно появившейся цели или смысла? — Не знаю, — пожимаю плечами, даже не глядя в её сторону, и вроде должна раздражать, но нет. Что странно. Возможно факт того, что она помогает Весте, и у неё это получается, ослабляют мою бдительность и подпускает к броне. — А ради чего, по-вашему, должен? — Секундное любопытство. — Ради себя? — Уверенность и разыгранное непонимание. Однако бьёт чётко в цель. Ответ, который даже на задворках разума не мелькнул. Подобная мысль не проскочила мимо, не появилась вообще, в принципе. Жить ради себя? Это как? А главное — зачем? — В существующем списке приоритетов, всегда должно быть занято первое место. Это правильно, это жизнеутверждающе, это логичнее всего. Вокруг нас может быть бесконечное количество сменяющих себя или же постоянно находящихся рядом людей, а вместе с ними — причин, удерживающих, словно якоря, в этом мире. Но лишь одна работает на все сто из ста возможных процентов. Без осечек и сбоев… Первое место следует оставлять себе, тогда это имеет шанс на успех. В любом другом случае — это саморазрушение на различных из выбранных нами или ими скоростей. — Встречает мой взгляд, даёт возможность что-то найти в её глазах, что-то необходимое мне, чтобы или поверить или опровергнуть каждое слово. А после, с наигранной покорностью перед чужим решением, опускает ресницы, с мелькнувшей… едва уловимой, но острой, как лезвие, понимающей улыбкой. Разворачивается и через плечо бросает, прощаясь: «Через пятнадцать минут вас проводят до ворот. Надеюсь, вы успеете насладиться видом. Берегите себя». Диалог ни о чём, но по смыслу — обо всём и о самом главном сразу. Провожаю её взглядом, продолжая смотреть на запертую за ней дверь и думать о пустоте, которой умудрился представить себя настолько реально, что буквально визуализировал пульсирующий воздух, который облачил в уставшую и осевшую пыль. Я сделал невозможное — полностью обесценил себя. И это открытие заставляет замереть и проникнуться каждым оттенком последовавшей душевной боли. В этот самый миг я аномально сильно и неуместно чувствую себя живым. Холодным, белоснежно-голубым, ослепительным пламенем в прошлом, теперь же — маленькой, но вопреки всему сверкающей искрой. Прежнее пламя практически исчезло, мой резерв сил вычерпан до дна, и я начал тлеть, как уголь, изнутри саморазрушаясь. Сдался ли я в новогоднюю ночь, когда был готов пустить себе пулю в голову и закончить на этом. Или намного раньше, когда вела вперёд лишь гнилостная месть, сквозь боль и обиду от предательства. Но факт остаётся фактом: в какой-то из моментов меня выключило. И именно тогда организм решил, что нет никакого смысла продолжать влачить своё существование. Закоротило систему, и с перезагрузкой запустился иной режим. Я сам себя практически прикончил. Сожрал заживо. Износил. И даже понимая и отчётливо видя это, не нахожу сил, чтобы решиться всё исправить. Сил попросту нет, и взять их то же неоткуда. А мне, наверное, всё же хотелось бы попытаться. Чтобы посмотреть, есть ли для меня ещё шанс. Или я упустил и растратил все до единого?