Свинец

Люблю зиму, но она настаёт неожиданно, слишком рано в этом году. Ещё даже не конец ноября, а всё засыпает снегом, словно кто-то накрошил сверху муки и ледяной крошки. Базу промораживает, и без того навязчивое, непроходящее ощущение внутреннего холода нарастает в геометрической прогрессии. Пиздецки сильно мёрзну, во что бы ни кутался, горячий чай не спасает совершенно: желудок чувствует себя с каждым последующим днем всё более омерзительно, тошнота, как хронический насморк, постоянна, и что бы ни делал — не проходит, противорвотные не действуют, хоть и сменяю несколько препаратов. Блевать заебало, дёргаться в сторону туалета едва ли не каждый час утомительно до ахуения. И без того потерявший массу после операции и из-за хуёвого состояния в последнее время, спустя почти неделю химиотерапии напоминаю себе оживший труп. Волосы слишком быстро и очень заметно для меня становятся ломкими и тусклыми, блеск сжирается агрессивной терапией, цвет тускнеет. По совету косметолога я тупо не расчёсываю их лишний раз и вообще не трогаю, чтобы, суки, не начали вылезать клочьями, сделав меня плешивым лишайным котом. Пусть и натягивали мне охлаждающий термошлем на башку, чтобы сохранить луковицы и уменьшить воздействие, что-то подсказывает, что этого хватит ненадолго, и скоро я буду любоваться лысиной. Пугает ли? Я в ебучем ужасе от того, что творю с собственным телом. В зеркало смотреться больнее с каждым днём, я, словно старинная фотография, стремительно выгораю, выцветаю на глазах. Теряю краски, себя теряю… И либо это сущее дерьмо — результат самовнушения, либо вокруг одни лишь слепые долбоёбы, но изменений во мне, кажется, не замечает никто. Вообще никто. Тотально. Я разговариваю с Максом, ловлю его взгляд, ставший более осознанным, после отказа от наркоты. Расспрашиваю о том, что происходило во время моего отсутствия на базе… Нагло вру в глаза, когда интересуется моим самочувствием, глядя пронзительно и внимательно, а я на секунду ловлю себя на мысли, что он может знать больше, чем показывает. Потому что слова слишком приближающие к правде, опасно бродящие по самому краю: он замечает, что я болезненно-уставший, что бледнее обычного, и почти растворяюсь, как призрак, теряя массу. И вывалить бы ему всю подноготную, обрушить долбанное слово — аденокарцинома — на голову. Наполнить той же гнилой стоячей водой, что затопила меня и грозится прикончить в итоге. Потому что как бы ни любил его, как бы ни заботился, есть часть вины, лежащей на нём, за моё состояние. Есть ответственность за прошлые поступки, есть… Пусть и прощено всё. Пусть часть вообще намеренно забыта. Я мог бы нанести пару ударов по восстанавливающейся личности, снова раздолбить его целостность, но… нет. И дело здесь не в привязанности и чувствах. Просто слабым стать в его глазах не могу. Не справлюсь. Жалость от него не вынесу: отчаяние накроет окончательно, и тогда выпутаться из этой долбанной паутины станет точно невозможно. Себя уважать после такого невозможно. Бороться — тоже. Потому что в нашем текущем положении я для него должен быть поддержкой, а не наоборот. Потому что многое умудрилось измениться между нами, отбросило к истокам, скрепило заново, уплотнилось и переродилось. Крепкая связь, удивительная и глубокая, которую потерять теперь страшно. Его, как близкого человека, потерять страшно. Снова потерять… А с озвученным диагнозом именно это и произойдёт. Потому что просить Макс не умеет, не умеет умолять — он давит. Сильно, нагло и напористо, эгоистично давит, поддаваясь страху потерять, поддаваясь панике и злости. А давка прикончит меня окончательно и бесповоротно. На месте прикончит, оставив лишь размазанное пятно, чёртову кляксу на белоснежном полотне снега. Я разговариваю с ним, а его голос убаюкивает сознание, и приятной истомой по ушам скользят звуки, но постоянно преследует странное дымное предчувствие. Необъяснимый дискомфорт, туманно скользящий по коже чем-то слишком невесомым и непривычным. Глаза упорно цепляются за людей, подсознательно выискивая что-то в толпе… Непонятное, не поддающееся контролю ощущение. Меня не отпускает неожиданная, требующая чего-то незамедлительно, необходимость. Чего-то тупо не хватает — не на месте. Неправильно. Тело, привыкшее хуй его знает к чему, вдруг не получает необходимой дозы, и раздражение заполняет вместе с кислородом, полощет в нём внутренности. Я рыскаю по базе, как ёбаная ищейка, едва ли не носом в землю, осматриваю придирчиво территорию, помогаю на построении, рассматривая лица салаг, напитываясь эмоциями распахнутых чужих глаз. И не нахожу. Не понимаю, оттого носит лишь сильнее. Впихиваю в себя блядскую диетическую кашу на воде, в надежде, что удержится внутри дольше привычных сорока минут, но спустя полчаса всё же выблёвываю внутренности и разбиваю-таки зеркало, висящее над раковиной, умудрившись ничего не порезать, хотя даже если бы… Было бы похуй. Абсолютно, фатально похуй. А после снова, упорно пытаюсь хоть как-то, хоть что-то поесть, чтобы не свалиться нахуй от бессилия. Чтобы не привлекать внимание больше обычного, а желательно вообще его в моём состоянии не привлекать. Позже туплю в обед, гипнотизируя недружелюбно тарелку с постным супом и стену напротив. Неспокойно мне… Натурально носит и выворачивает от необъяснимых оттенков эмоций, толкает, как теннисный мяч, из угла в угол, и, кажется, ещё немного, и начну биться головой об стены, потому что озарение не приходит. Я не могу понять себя и собственные чувства, я нихуя вообще не могу, едва ли не впервые, понять. Особенно с учётом того, что лишних сил вообще не завалялось в запасе, и надо бы побольше давать организму отдых, чтобы он успел восстановиться перед продолжением ебучего курса, убивающего, похуже диагноза лечения. А я не могу успокоиться, и всё тут, блять. Не, сука, могу. Сдают нервы, огрызаюсь чаще, чем хотелось бы, игнорирую красочнее, чем когда-либо. Всех и вся без разбора. И дёргает меня, как воспалённый нерв в коренном зубе, противной пульсацией нервных окончаний с тонкой, острой ноющей болью. Дёргает так настырно, что в конечном итоге притягивает, как огромным магнитом, к месту того странного подкопа. И вот выглядит же почти, блять, идеально. Сам тут всё заделывал, сам же показывал, как конкретно и где исправить чужой долбоебизм. И забор, да и сама земля, присыпанная снегом — картинка расписная, сантиметр к сантиметру, чуть ли не под линейку, всё выравнено, не приебаться совершенно. Но я ненавижу идеальность, она всегда фальшивая, без исключений. Мне ли не знать, если своей внешностью в собственных интересах всю жизнь осознанно пользуюсь, потому что долбоёбы сраные ведутся на эту чёртову идеальность, не подозревая, что она скрывает под собой. Скрывала… сука, нахуй. Бешусь от нахлынувших мыслей, от воспоминаний, от понимания, что спустя несколько месяцев после моей смерти забудут и ровный профиль, и яркие глаза, и идеальную линию челюсти. Забудут меня. Все забудут. Выдыхаю нервно, сплёвываю на землю блядскую слюну, снова с прожилками крови, и с силой бью в ограждение. Шипастой подошвой ботинка, да так, что мгновенно ломается ебучая идеальность выстроенной конструкции. И вроде же внешне было не приебаться совершенно, а оказалось — декорация, нахуй, а не реальный забор без погрешностей. Оказалось обманка. Кто-то самонадеянно, самоуверенно решил наебать нас всех, что-то по-крысиному мутя за спинами вот таким хитрым, но глупым образом. И этот муляж, эта постанова взрывают фейерверками горячечную ярость, прожаривают грудину от сдерживаемой злости. А мне хочется пойти и настучать по голове сразу Максу, который вроде слух теряет, а не зрение, потому какого хуя вот такие проёбы происходят под его носом? Я даже не пытаюсь себя хоть как-то в руках держать. Это всё — непростительные проёбы. Ненормальные, сука. Учитывая, что и без того по углам подсирают. Заказы начали снова улетать в пустоту. Срывается если не всё, то многое. Заказчиков банально находят, сука, мёртвыми. Слухи расползаются как змеи, как ебливые насекомые. А вокруг, капая слюной, расхаживают шакалы, готовые ворваться и забрать лакомую территорию себе, потому что глава ослабел, долбанный альфа склонил голову и прижался телом к земле. А после Макса мне хочется пойти и высказать всё следующему в списке верхушки слепых и глухих дебилов — Гонсалесу. И когда мысль оформляется, когда почти сформирован доёб и множество доводов в пользу моей правоты — бьёт точечно, но очень ощутимо, током по нервным окончаниям… Потому что наконец, спустя кажущееся бесконечным время, понимаю, чего конкретно мне так не хватает, и почему же меня так сильно и не прекращая ни на секунду пидорасит — его нет. Не было ни в толпе, ни на построении вчера. Не было нигде и сегодня. И именно без его тёмного взгляда, без жара, исходящего от почти чёрных глаз, в мою сторону, без почти горячечного, бредового, лихорадочного тепла его тела, которое так ахуенно ощущалось, когда он проходил мимо, и словно от печи в мою сторону с воздухом волной прилетало — а теперь нет, и это неправильно — от этого неуютно, это стало необходимостью. Незаметно, но это неважно на самом деле, потому что волнует другое. Его нет. Нигде нет. И потому ощущения настолько нетипичные и необычные. Открытие неожиданное. Потому что именно он — тот самый человек, который должен бесить всем своим видом, раздражать настойчивостью, но в итоге становится кем-то вроде привычного и необходимого раздражителя. Мозоль, которая перед глазами перманентно и настолько часто, что без него всё как-то не так. Слишком не так, слишком дискомфортно, без него просто, блять, слишком и всё. И в этом нет логики ни грамма. Ответов тоже не существует. Просто накрывает смешанными, странными ощущениями и сбежать от этого не получается, я даже пытаться не начинаю. На мой закономерный вопрос Максу, узнаю, что Эрик уехал один на какой-то там заказ, написав всратое сообщение, что его не будет плюс-минус пару дней, ибо сказать точнее не может. Подобное вполне в стиле Гонсалеса, потому никаких подозрений не вызвало. Да и мне, мол, во-первых, не стоит ебать себе мозг, а во-вторых: какое вообще дело? Эрик уезжал за эти месяцы не раз, и не два… Несколько как минимум. И никогда интереса и упрямых странных вопросов с моей стороны не поступало, что теперь изменилось? А я бы хотел хотя бы себе на это ответить, да не могу. Просто интуиция не то что шепчет или обеспокоено говорит — орёт в голос, вопит сиреной о том, что происходит какое-то дерьмо. Только с какой из сторон ожидать что привалит с лихвой, да так, что утопит в себе к чертям — не понимаю. Салаги, словно сговорившись, именно у меня спрашивают, где инструктор: привыкшие и к начищенным ножам, и к постоянно мелькающему Гансу — теряются. Он словно сквозь землю провалился, будто призрак, исчез в воздухе. И BMW его стоит спокойно, отбрасывая блики чёрными боками, на своём привычном месте, вторая тачка вообще на летней резине отдыхает под навесом. А что ещё более нелогично в легенде о том, что тот просто свалил на заказ — они обе пустые, хоть и открыты. Как будто он собирался, но подготовку не начал. А ведь Гонсалес обычно не менее чем за сутки, а то и раньше, закидывает всё необходимое в багажник, чтобы нихуя не проебать и не забыть. И неважно в данный момент, откуда я вообще всё это знаю и почему, блять, замечал такие личные по отношению к кому-то мелочи, и абсолютно ненормально, поразительно давно, похоже, привык к подобному раскладу. Но истина в том, что его нет. И вопреки множеству безобидных вариантов, это всё не кажется чем-то нормальным. А если хорошенько подумать о грёбаном заборе, приплюсовать пустые оставленные машины и слова бойцов с проходной, которые вообще не отмечали его передвижения. Плюс в копилку — просмотренные мной из чистого любопытства записи камер вдоль ворот. И всё это в комплекте подсказывает, что, во-первых: не через парадный, сука, вход он базу покинул, если вообще по собственной воле покидал. А во-вторых: к чему такая спешка и скрытность? Он просто был, и резко не стало. Так не бывает. Люди, даже в нашем ёбаном мире, просто так мгновенно не исчезают. Его должен был заметить хоть кто-то. Хоть где-то. Он молча никогда не уходит. И ёбаное сообщение для меня нихуя не аргумент. Нет и точка. Доебавшись до Макса, читаю ту самую смс, сброшенную Гонсалесом, и не прикопаться опять же, но на то и интуиция, что спасала так много и часто, чтобы не просто так вопить дурниной, не перестраховываясь, а прямым текстом утверждая, что лучше перепроверить, что к чему. Лучше ошибиться, хуй с ним насколько глупо будет выглядеть моя паника и внезапное ненормальное любопытство в его сторону, в конце концов, это не порок, и свой проёб я смогу проглотить в данном случае без проблем, потому что безопасность каждого в наше время важна. Слишком важна, чтобы пропустить мимо странности, усевшись на задницу и бездействуя. И не успокаивает ни уверенность Макса в том, что всё в норме, ни смс, ни отсутствие на камерах чего-то подозрительного. Кроме отсутствия человека вообще где-либо. И доходит до того, что спустя двое суток лазания по базе и выспрашивания всех и каждого, ползания вдоль забора и близлежащего подлеска и озера в попытках что-то найти, просто звоню Святу и прошу поговорить с сестрой Эрика. Доёбывать психующего Макса, на тему того, что не стоит доверять смс друга, а позвонить и проверить — себе дороже. Да и если всё в порядке, но он занят, то друга спокойно проигнорирует. А если позвонит единственная и драгоценная младшая сестра — нет. Таки относится он к ней пиздец как трепетно и внимательно, и банально проснётся волнение, вдруг что-то произошло из ряда вон. Только вот телефон его не просто молчит, он вне зоны доступа. Весь день, весь вечер и последующую ночь. Отследить его не выходит, оператор просто извиняется и предлагает свою помощь, если друг понадобится, а я сдерживаю рычание, потому что она нужна мне сейчас, после… может не наступить вовсе. И спустя бесконечные нервные сутки постоянных звонков Софы, я убеждаюсь в том, что выпасть на настолько длительный срок он точно не мог. Только если что-то произошло, и неважно уже на заказе или же вне рабочих моментов. Дерьмо случилось, и сейчас, пока мы тянем резину, может произойти неизбежное. Неизбежное… Жуткое, отвратительное слово, от которого мурашки маршируют, как родные, по всему телу. Мне холодно, мне так сильно, так невыносимо холодно, что в буквальном смысле колотит, а на нервной почве весь желудочно-кишечный тракт раздраконен до такой степени, что я перестаю нормально жрать, употребляя лишь жидкую пищу и горячие напитки. Потому что горло, обожжённое желудочным соком пиздецки болит, твёрдая еда заставляет десны кровоточить и оседает, словно камни, внутри, просясь наружу в разы чаще и настырнее, чем что-то тёплое и перетёртое в блендере или разведённое с водой. Неизбежное… Я не менее часа доказываю Максу, что всё не так радужно, как может показаться, и если друг ему действительно дорог, стоит начать действовать. Как минимум пробить, что за заказ был им получен и прочесать ближайшую прилегающую к базе территорию. Вдруг искать уже банально некого… Итог не радует нас обоих. Зафиксированного заказа нет. Вне системы, лично в собственный карман — подрабатывают многие, фриланс на то и фриланс, чтобы периодами засовывать туда нос и получать лёгкие бабки. Только ни из одного источника информации о том, что Ганс был замечен — не поступает. Более того, перехваченный им, экстренный заказ до сих пор не выполнен, а сроки прогорают. Наниматель пиздецки недоволен, и Максу ничего не остаётся, как согласится стать заменой и сорваться выполнять. В то время как я собираю несколько отрядов и распускаю в разные стороны, шерстить ищейками по углам, пытаться найти подозрительную активность. Помимо всего прочего прошу Свята забрать Софу к себе в пентхаус, именно туда, а не на квартиру Макса, потому что уёбки в его логово уже находили дорогу, и сидеть им как мыши вместе до того момента, пока я не разрешу любые передвижения. Валера с ними, Рокки со своим отрядом на подхвате, охрана самого Басова выставлена — раскинувшись по Центру, как паучья сеть, пустилась на поиски тоже. Брату даны указания питаться только через оплаченные онлайн заказы или продуктами, принесёнными доверенными лицами, принимать посылки не из рук в руки, а просить оставлять под дверью. Никаких контактов с курьерами, домработницами и прочим персоналом, кроме Валеры и Рокки. Не выходить, кроме экстренных ситуаций типа пожара или вызова скорой. Чужих категорически не впускать, будь там хоть утечка газа, блять. Полная изоляция, до момента, пока не будет найден Эрик — живым или мёртвым. Но даже просто думать об этом неуютно, и мысль испуганно ускользает. Отскакивает колотым льдом в сторону и теряется в череде пространных размышлений. Я пытаюсь охватить огромный кусок непаханого поля в своей голове и не проебать нюансы, но нихуя не получается. Убедить себя в том, что дерьмо минует, что не произошло непоправимого… не получается. Не получается вообще ничего. Я не могу спать, мне чудовищно зябко и пугающе пусто. Мне нигде нет долбанного места, я найти его тупо не могу, и промораживает до внутренностей дурное предчувствие. Всё почему-то становится мгновенно неважным и незначительным перед лицом возможной потери. Он же никто мне. Абсолютно чужой, абсолютно не мой, абсолютно не должен волновать, ни грамма. А в противовес ненормально хочется просто увидеть его навязчивый, назойливый, как летающая перед носом настырная пчела, взгляд. Хочется ткнуть в его самонадеянное, настырное ебало. Просто ткнуть со злости, палкой, рукой, ногой, похуй чем… Главное, чтобы было во что тыкать, сука. Главное, чтобы было… Напряжённо уговариваю себя, когда меня окликают на выезде с базы, докладывая, что в пятнадцати километрах южнее нашли чей-то изуродованный труп, мнение не высказывают, держат реакцию при себе, а у меня начинается зуд в затылке и дрожь в чёртовых, ослабевших мгновенно, руках. Путь до тела на машине ускользает: я дорогу и вижу, и нет, залипнув немигающим взглядом в окно, а после на своих двоих чётко вперёд, словно во сне, в особом ёбаном трансе, полном гнетущей тишины, полной вакуумной пустоты, всасывающей собой в атмосферу, где нет ничего… ни эмоций, ни чувств. Происходит перегрузка, часы ожидания так сильно вымотали, что нервная система нахуй сдаётся. По словам салаг лицо обезображено до неузнаваемости. Труп выглядит относительно свежо, сильного запаха нет, значит выбросили недавно. Буквально со дня на день. И болезненно сжимается что-то пружиной в груди, сжимается максимально, грозясь выстрелить и прошить мои внутренности насквозь. Мне жутко, мне тихо, мне оледенело. Я статуя, и чувства замирают, эмоции капсулируются в маленькие, крошечные шарики застывшей воды, промороженные мысли постукивают в мозгу друг о друга, слишком тихие, чтобы я услышал внутри головы и пытался разобрать их шёпот, но достаточно громкие, чтобы эхом подвывать с безнадёгой на одной сучьей ноте. Их расшатывает, толкает и пытается разбить ветер упрямства. Я выхожу из тачки и не чувствую ног: онемевшие ступни кажутся чужими, просто пришитыми по ошибке к моему телу. В глазах мутная пелена, с каждым шагом силы словно покидают меня по капле, вытекают нахрен, но упрямо двигаюсь вперёд и таю, как блядский снеговик с приходом весны, а в голове нарастает тихий звон, тошнотворным писком. Иду к телу, возле которого поджидают двое салаг, иду, пытаясь быть готовым к результату. И ведь должно быть тупо похуй: я со смертью знаком давно и довольно близко. Не удивляет ничего в этом ёбаном мире. Однако вероятность его гибели меня так сильно пробирает, что едва справляюсь с собой. Смотрю на чёрную рубашку, чёрные же брюки и кожаный ремень с его пряжкой, абсолютно точно его. Часы на запястье, цепочка на шее. Растрёпанная причёска, слипшиеся от крови тёмные волосы. Лицо — кусок отбитого мяса. И всё указывает на то, что передо мной он. Именно он, и никто другой. В глаза бросается куча деталей, и становится чертовски обидно, что он так просто исчез из моей жизни. Так настырно преследовал, так сильно просил поговорить, так явно, так ярко, так голодно меня хотел, что сорвался до насилия. Так наслаждался находясь внутри, кайфовал, рычал, ревнуя к чужим меткам на коже, стонал громко и несдержанно. Я смотрю на мёртвое тело и понимаю, что неважно, пытался ли он тогда унизить, помнил ли обо мне или просто улетел от удовольствия в стратосферу. Всё неважно, кроме того, какими горячими были тогда его руки, как распирал изнутри его член, и пусть он был моментами груб и несдержан, удовольствие пробивалось сквозь дискомфорт, оно накрывало волнами, и не кончи он так быстро и резко, я бы догнал его по ощущениям и кайфонул не меньше. От него, блять, кайфонул. Дышать нормально не выходит, сковывает болью за грудиной. Сажусь на корточки, рассматриваю цепочку, срываю её с шеи и гипнотизирую испачканную грязью и кровью кожу. Веду пальцем к яремной вене, медленно… Веду линию ниже, почти дойдя до ключиц. Скребу ногтями, тру подушечками, пока не добираюсь до относительно чистого участка, желая найти парные родинки. С левой стороны, две ровные точки, которые отчётливо всплывают в мозгу. Которых на трупе нет. Рывком полы рубашки в стороны, внимательно скользя по груди и животу взглядом. Тело, безусловно, в прекрасной форме, но на грудной клетке, справа, ближе к центру, тоже отсутствует родинка. На правом бицепсе нет неровного рваного шрама, уходящего в подмышку. Пупок не прячется внутри, образовывая глубокую ямку, а пресс — не восемь блядских кубиков, какие были у него… Легче ли? Настолько, что в лёгкие наконец поступает ледяной, но дарящий успокоение воздух, тиски за рёбрами расходятся в стороны, а крест на цепочке в руке, сжатой в кулак, впивается гранями и причиняет боль, которая мутирует в облегчение такой силы, что начинает кружиться голова. Ковыляю к машине, закуриваю, игнорируя дрожь пальцев, и выпускаю горький дым в потолок. Кто-то хотел, чтобы мы его не нашли, кто-то хотел, чтобы Ганса не хватились как можно дольше. Кто-то… имеет счёты либо лично с ним, либо это дерьмо касается каждого из нас. Потому что это точно не случайность, что у меня хвосты крысиные базу подтачивают. И что под чёртов Центр копают, успев добраться даже до казино Стаса и нескольких точек его старшего брата. Мелочи, почти безобидные нападки, однако Мельников с семьёй насторожились и резко встали в защитную позицию. Просить у него помощи в поиске Ганса я тупо не стал, после фразы о том, что сейчас его семья стоит на первом месте, а уже после всё остальное, непрозрачно намекнув, что дружба дружбой, отношения отношениями, но пока я и Макс в порядке, он будет находиться рядом с роднёй и своей «Деткой». — Есть мысли, кто это может быть? — спрашиваю Макса, позвонив, как только докуриваю и слегка успокаиваюсь, закинувшись очередной горстью таблеток. — Ни единой, — задумчиво тянет тот, огрызается на чей-то вопрос и, послав нахуй, выходит, походу, из тренировочного зала. — Кто-то захотел, чтобы мы его не нашли, не пытались даже, приняв тот труп за него. Значит, либо пытаются переманить и для этого тянут время, убеждая или угрожая, не суть вообще, обставив его фальшивое убийство. Но попытки сделать Ганса своим бойцом или крысой против воли — вариант нерабочий. Либо же они хотят любым из способов вытащить информацию, а тут нужно дохуя времени, потому что ломать его придётся пиздец как долго, да и сломать вряд ли вообще получится. Им достаточно просто его недооценить, чутка проебаться, и ничто уже не удержит насильно. Он же самый везучий из нас, будто заговорённый: его пули не берут, он голыми руками убивает, как животное, быстро и без единого сомнения. Стреляют порой тупо в упор, а ему до пизды, либо броник впитывает, либо не попадают. Мистика, сука. Но у него из ранений одни ножевые, аварии и переломы. По пьяни как-то шутил придурок, что со своей своенравной Белой леди договорился, что от огнестрела не умрёт никогда, она его так оскорбить, мол, не посмеет. И я не верующий совершенно — ты меня знаешь — но в это дерьмо поверить готов. Плюс он, когда-то в картеле, побывал в отборнейшем дерьме, да и на совместных заказах мы попадали в полную пизду и выбирались живыми. Он умеет выживать там, где другие бы нахуй откинулись. — Мы все это умеем, но бессмертных среди нас нет. — Если кто и бессмертный, то это точно он. И ты. Хмыкаю себе под нос, смотрю в боковое зеркало и думаю… знал бы ты, Макс, знал бы, блять, ты, насколько в эту самую минуту неправ, и уверенность твоя, как слеза кошки, неоправданно мала и неубедительна. Потому что, вероятно, твой друг уже мёртв, а скоро я вслед за ним отправлюсь. Вот тебе и бессмертные, вот тебе, сука, и везучие. — Ты знаешь территорию между Центром и базой лучше меня. Окрестности тоже. Куда имеет смысл двигаться? — Шакалятня, где Мельников ошивался, относительно близко к нам, и именно поэтому я бы туда не лез вообще. Смысла нет: будь я на месте уродов, в настолько очевидное место не попёрся бы. Есть пара заброшек, типа школ, детских садов. Две больницы и пара супермаркетов. Можно там всё облазить. Плюс пара лабиринтов в разрушенных поселениях. Есть посёлок севернее, там начинали рыть подземный туннель, не бомбоубежище, но места дохуя, и спрятаться там было бы логично, чтобы переждать или кого-то довести до ручки. Но если он попал кому-то серьёзному в руки, хоть я и сомневаюсь почти на все сто, то вряд ли он сейчас вообще в стране. Поднять вертушку в паре километров от нас легко. Судя по складу, что мы видели и их спецам, с финансами там проблем, мягко говоря, нет. Но нахуя им именно он — в упор не понимаю. Как способ давления? Выкачать информацию? Подвернулся под руку? — Пока будем искать логику, его самого уже исчезнет смысл искать. — Тогда выезжаем сначала на север, потом против часовой стрелки по кругу и углублённо между нами и Центром. — Организовывай, я пока по своим источникам поспрашиваю. — Удивлён, что именно ты начал активнее всех его искать. Язык не повернётся сказать, что вы были хотя бы немного близки: пара слов и неприязнь — самое яркое описание установленных отношений. — Ты удивишься ещё больше, когда поймёшь, как много под собственным носом пропускаешь без внимания, Макс, очень удивишься, — выдыхаю и отключаюсь. Раздражает и непонимание происходящего, и пиздоглазие Макса, и отсутствие Эрика… Без него непривычно, без него некомфортно, без него слишком всё не так, и это ощущение мешает, оно изводит и изматывает. Я не могу найти себе покоя, попивая из термоса чай и рыская по округе. Отмечая на карте потенциальные места, где он мог бы быть… Всё время цепляясь глазами за алую точку — территорию старой шакальей базы. И пусть всё внутри согласно с тем, что это сущий долбоебизм, держать его настолько близко от нас. Пусть логики в этом совсем нет, ну буквально ни капли, но интуиция подталкивает хотя бы просто глянуть. Просто посвятить короткий отрезок времени, пока основная часть бойцов перекинута на северную часть. Просто… Просто успокоить себя тем, что не пропустил ни одного участка. Чуйка тащит за шиворот, болезненная дрёма, которой накрывает, когда усталость сшибает с ног, не придаёт сил совершенно. Тело сдаётся: не следовало в общем-то ожидать, что химический состав в крови что-то мгновенно улучшит или исправит. Именно об этом я и думал, как только узнал диагноз: о том, что качество жизни и состояние резко ухудшатся, стоит лишь начать вялые попытки выжить, будучи в отравленном колодце, в котором давно непрозрачная и тухлая вода, в колодце, больше смахивающем на болото, которым стал мой организм. Там здоровых органов уже не осталось, что-то лениво работает за редким исключением без перебоёв, остальное износилось, словно мне не тридцатка, а далеко за шестьдесят лет, которые для меня — несбыточная мечта, ибо столько в нашем ёбаном мире мужики не живут. Не с моей профессией. Чуйка потрошит по живому, настырная сука не затыкается, и, взяв на подхват две машины бойцов, двигаюсь в сторону той территории, куда словно магнитом тянет, вопреки здравому смыслу, вопреки логике, вопреки недовольству Макса. Спорить с ним, конфликтовать или доказывать, что мне просто нужно самому проверить и всё, я успокоюсь… не хочется, но мне надо, мать твою. Надо и всё. Если Эрик мёртв, то несколько часов поисков в тех местах уже ничего не исправят, если же жив — в принципе тоже: мы потеряли несколько суток на тупое ожидание, плюс несколько суток убеждённости, что он просто уехал на заказ. Его нет минимум неделю. За это время могло произойти слишком многое, чтобы сейчас высчитывать долбанные десятки минут промедления или спешки. Ничто смысла особого не имеет, но сидеть на заднице ровно не могу. Хочу увидеть живым или мёртвым и успокоиться. Или нет. На первый взгляд всё выглядит привычно. Особого оживления по пути не наблюдается, прикатывать прямиком к воротам, как на королевский бал в праздничных нарядах — практически самоубийство. Потому высаживаемся в нескольких километрах и пешим ходом, в рассыпную, двигаемся к цели. Концентрация на максимум, каждый шорох, каждый лишний звук, каждый подозрительный камень, куст или разрушенная стена — подвергаются осмотру. Мы находим гниющих животных, высохшие человеческие трупы, просто хуй пойми чьи кости, оружие и прочее дерьмо. Брошенные машины без номеров и опознавательных знаков, некоторые без колёс, стёкол и дверей — просто кузов и сиденья, а порой даже тех недостаёт. И накрывает каким-то сучьим отчаянием, потому что казалось, что я близок, не понимаю к чему — не осознаю. Просто… знаю, что разгадка близка, зудящее чувство в затылке об этом нашёптывает. Я разглядываю, кажется, даже сам воздух, смаргивая мельтешащие пятна перед глазами, и уговариваю меньше курить, но нервы не в пизду, и сигарету прилипает к губам. А вокруг пустота, частично припорошенные снегом поля, собачий раздражающий холод и недружелюбный, промораживающий до костей, ветер. Холодно. Как же мне блядски сильно холодно, я толком не чувствую ни рук, ни ног, ни вообще всего своего тела. Передвигаюсь заторможено: туловище словно резиновое, усталость — ещё немного, и прибьёт, как камень, к земле. Всматриваюсь в окружающее меня пространство не видящим нихуя взглядом… и проёбываюсь. Это кажется галлюцинацией из-за отсутствия нормального сна. Кажется вымышленной картинкой, нарисованной болезненно-воспалённым сознанием, игрой садистского воображения, навязанной фантазией больного разума, не знающего ни днем, ни ночью, покоя. Но я вижу вдалеке фигуру, похожую на него… Вижу спину в чёрной рубашке, тёмные брюки и знакомую пластику в движении, когда он бросает нож в убегающего от него придурка, не сбавляя скорости бега. Скорость абсолютно фантастическая: он как безумный перепрыгивает невысокие кусты, даже не запнувшись, и что очевидно — догоняет долбоёба, который наивно пытался в него выстрелить. Валит дебила на землю, как тушу оленя. Они кувыркаются в подобии борьбы по заснеженной земле, пока один не начинает избивать другого. А меня, как на буксире, резко тащит вперёд, ветер подгоняет в спину, подгоняет любопытство, подгоняет жажда рассмотреть лицо того, кто превращает в отбивную тело, распластанное на начавшем алеть от крови снегу. Бегу, насрав, что хрустят ботинки, бегу, а ветер агрессивно бросается в лицо, словно хочет остановить. Бегу, подошва скрипит, скрипят и натянутые нервы, а лёгкие так сильно болят и горят, что в голове снова звенит, и виски прошивает острая боль. И когда остаются считанные метры, понимаю… что это он. Это чёртов Гонсалес сейчас разбрызгивает чужую кровь по в прошлом белоснежному полотну. Это очертания его плеч, это его ебучая задница, его низко сидящие в кои-то веки штаны без ремня и его грёбаные ботинки. Его растрёпанная макушка, его рычание. Его безумие и сила. Меня так сильно накрывает смесью злости и облегчения, что не контролирую тело. Не контролирую реакцию, не контролирую вообще ничего, резко дёрнув его за предплечье и рванув на себя, наклонившись вперёд. А он стремительно оборачивается. Мгновенной, молниеносной реакцией. И я видел его разным: он никогда особо не стремился специально, но всё равно умудрился показать множество оттенков своей личности, буквально бросить это мне в лицо. Я видел его глаза возбуждёнными и блестящими. Под кайфом, немного покрасневшими и мутно-пьяными. Видел его злым и несдержанным, агрессивным и опасным, высокомерно-смотрящим свысока и презирающим. Видел улыбку на гладких, поблёскивающих от слюны губах, видел отрешённость и глубокую задумчивость. Видел боль. Концентрированную и пульсирующую в его живом, пронзительном взгляде в нашу последнюю встречу, в наш последний несостоявшийся диалог, когда я подъебал, просто потому что мог и хотел сковырнуть корку на его незаживающем чувстве вины, и вдруг с удивлением увидел, что он ломается. Что крошится изнутри, а я этого не хочу. Ломать его не хочу. Но оттенки тьмы, густой и такой знакомой, во взгляде, тоски, ужаса и вины, тогда отозвались внутри чем-то отравленным, чем-то родным, чем-то особенным. Он извинялся перед мной не раз, за то что совершил, пусть страшным его поступок я не считаю. Он смело шёл навстречу, он хотел донести, он хотел искупить свой грех, он… Блядство. Он оборачивается, и я вижу в нём дикое, сорвавшееся с цепи животное, хищника, который вырвался из клетки и теперь пирует кровью врагов. Вижу в нём горящую месть, жажду чужих мучений и клинок, несущий смерть, от которого успеваю отпрянуть, словно кошка, увернувшись от удара, схватив его руку с ножом, внимательно всматриваясь в лицо напротив. Секунда… Его тёмные глаза, всегда кажущиеся мне почти чёрными, как обожжённые кофейные зерна, насыщенные и горячие, словно угли, раскаляются и светлеют. Вторая… Красивые ореховые радужки наливаются яркостью цвета. Глубокие, отливающие зеленью, живые и ослепляющие. Наполняются чем-то мистически прекрасным. — Эрик? — почти шёпотом, тихо, но всё равно, в замкнутом пространстве, где мы внезапно оказываемся вдвоём, слишком громко. Застреваем в мгновении, в ощущении аномально возникшей близости, утопая в коннекте, который установился благодаря одному лишь взгляду. Третья… Зрачок сужается до крохотной точки, а после взрывается, словно петарда. Сжирает цветную радужку, поглощает её по кускам, расплывается огромной кляксой чистейшей тьмы. Всего три секунды проходит, но словно длинною в вечность, а я вижу, как с его лица стекает кровавая маска. Вижу узнавание. Отпускаю его руку, а он спокойно ту опускает вместе с окровавленным ножом. Выдыхает судорожно и хрипло, облака пара срываются с его губ. А он не моргая смотрит. И я смотрю. Впервые так пристально смотрю в него. Он же — внимательно и настолько пронзительно, что я теряюсь на мгновение, не понимая до конца, что с ним, в каком конкретно состоянии, где был и что делал. С виду целый, кровь на нём вряд ли его, хоть он и измазан ею полностью. Рубашка влажно поблёскивает, разорванная в некоторых местах, открывает вид на испачканную кожу с мелкими царапинами и ссадинами. Глаза выглядят болезненно, белки с лопнувшими капиллярами, губы потрескавшиеся и с запёкшейся корочкой, нос тоже выглядит припухшим, но в остальном он вроде как цел. И ничего ведь не делает, просто замер и смотрит, а я всеми фибрами впитываю исходящее от него аномальное тепло. Он практически голый в такую погоду, но холодно мне, не ему. Гонсалес — блядская огромная печь, раскалённая, и от него исходит жар, к которому тянутся руки, но эмоция настолько чуждая по отношению к нему, настолько ненормальная, как и многое, что происходит в последние дни, что я насильно затапливаю себя безразличием, отгораживаясь привычной стеной. — Я не булавочная подушка, чтобы в меня тыкать ножом, Гонсалес, — хрипло, ненатурально, настолько наигранно, что даже ребёнок уловил бы фальшь. — Что ты здесь делаешь? — ломкий голос, бешеная энергетика так и прёт из него, блять, абсолютно бешеная, меня буквально сносит с ног от его внутренней силы, мощи, чёрт побери. Он, как огромный хищный получеловек, сейчас рассматривает моё лицо и дышит глубоко и часто, грудь вздымается, покрасневшая от пронизывающего ветра, в брызгах крови и разводах грязи. И подавляет собой. Хочется прогнуться. Под него, сука, прогнуться. — Глупый вопрос, — покачиваю головой, сглатываю густеющую слюну и горчит на кончике языка лёгкий страх перед ним. Страх, что сможет обрести власть, если не над душой, то над телом. Беру свой телефон, ощущая так сильно недостающий мне все эти ёбаные дни взгляд тёмных ореховых глаз, который плавит кожу и играет на натянутых струнах внутри. Нахожу номер Свята и набираю сразу же. — Передай трубку, — начинаю без приветствия, — я нашёл его. — Протягиваю ему свой смартфон, вижу, как с прищуром смотрит на имя абонента, но подносит к уху без споров, переводя на меня свой цепкий взгляд. Я знаю, что он слышит сейчас голос сестры, которая в порядке, жива, невредима, в безопасности, только устала от ожиданий и страха, устала рыдать в подушку, тихо, как потерянный котёнок, и молить всех богов, чтобы он был жив. Свят умеет описывать подобные вещи, Свят умеет сочувствовать, когда кто-то ему близок. Пусть я и не просил подробностей. После звонка брату, звоню Максу, сказав, что мы скоро приедем, чтобы он возвращался на базу с остальными. После — Доку, просто потому что тот на базе ждал всех нас. И предлагаю Эрику пиздовать к машине, свалить наконец с открытой территории, где мы, как два чёрных пятна, лишь привлекаем внимание, словно пляшущие мишени. — Я поймал только одного, а их было трое. Не собираешься помогать — вали в тачку, я потом приду, когда прикончу уёбков, — сплёвывает и прокашливается, протягивает ко мне руку. — Дай сигарету, я будто полжизни не курил и забыл вкус никотина, только кровь и пыль во рту. Непривычно вот так с ним разговаривать. В последнее время от него былого осталась лишь оболочка, которая слонялась с потухшим взглядом и осунувшимся лицом, и не без моего участия, блять. Сейчас же он совершенно другой. Видно, что измучен, видно, что не в порядке, но горит, как огромный, опаляющий языками пламени, костёр. Горит жизнью, что бьёт в нём ключом, или это адреналин в крови с преизбытком… А в глазах тьма клубится, лижет страстной любовницей расширенный зрачок, и жажда мести искрит и бликует. Страшные у него глаза, страшно втягивающие в себя, как в глубокий смертельно-опасный водоворот. И это пиздец как неожиданно и внезапно. Всё происходящее пиздец как внезапно для меня. Потому что осознаю, что помню оттенок его радужек — каждую крапинку и неровность рисунка, их меняющееся выражение, родинки на теле, как они расположены вниз по шее и к груди. Рельеф мышц, особые линии, шрамы… Что давно рассмотрел, сам того не заметив, что выучил, сука, его изгибы. И это шокирующее открытие. Абсолютно шокирующее. Ведь казалось, что глаза смотрят в любую из сторон, кроме него. Намеренно мучая игнором и не позволяя очистить совесть хотя бы частично. А в итоге? В итоге, я тупо проваливаюсь в упавшее озарением сумасшествие и снова проёбываюсь. И проёбываюсь, надо сказать, крупно. Потому что среагировать не успеваю: подняв взгляд на приближающийся шум, увидел, как перед мной вырастает затылок Ганса. Он закрывает меня собой, а я смотрю на стоящего ублюдка в десятке метров, со стволом в вытянутой руке, который начинает палить без разбора, изрыгать пули, как нализавшийся шерсти кот. И замирает всё в груди от вспышки леденящего ужаса, деревенеет блядское, не подчиняющееся мне, тело, ноги примораживаются к земле, утопая в снегу и подмёрзшей траве. Я понимаю, что Эрик принимает на себя то, что предназначалось мне. Здоровый, сука, мужик, у которого вся ебучая жизнь впереди, закрывает собой потенциальный труп. Взрывается всё внутри, тает лёд на спазмирующих органах, бросает в жар неконтролируемой ярости и страха за грёбаного придурка, когда вижу, как он просто, без тени сомнения, без промедления, бежит навстречу стрелявшему. Выстрелы кажутся оповещением о последних секундах перед смертью. Словно таймер мерцает алым и приближается к заветным нулям, чтобы взорвать долбанную бомбу и погрести под собой всех и вся. Я смотрю, ахуевший полностью, смотрю шокировано, как он, не боясь свалиться от пули-дуры, тупо замахивается и бросает нож в стреляющего долбоёба, попадая тому в плечо. Это везение, или он действительно водит дружбу со смертью, однако, как и говорил Макс, уворачивается, словно и правда заговорённый от пуль, и бросает урода на спину, буквально протаранив собой. А я в ахуе нахожу себя припавшим к земле, с запущенными ладонями в мокрую и противную кашу из снега и грязи с травой. Меня никогда так сильно, никогда так внезапно и так оглушающе не накрывало паническим ужасом за чью-то жизнь. Не накрывало такой силы злостью и ненавистью к чужому поступку. Тотальным непониманием мотивов. Он, сука, просто закрыл меня собой. Закрыл, как стеной, широкой спиной. Не помедлив ни секунды, на чистых рефлексах, дёрнувшись на инстинктах, тупо став живым щитом. Без сучьего броника, который как раз таки на мне имеется. Без нихуя вообще, голой грудью меня, уёбище с хуёвиной в растраханном лёгком, меня, блять, инвалида ебаного, взял и закрыл, жертвуя собой. Зачем-то, блять, жертвуя. И это не укладывается в голове, я ошалело направляюсь к нему, видя, как он точно так же, как с телом ранее, хуярит его голыми руками, как отбойными молотками, раздалбливая в мясо лицо, месит из него фарш, наносит ножевые следом, с такой ненавистью и силой, что мне приходится оттаскивать его, потому что это явно лишнее. Он только себя изматывает напрасно. — Какого хуя ты творишь, придурок, блять? — вздёргиваю его на ноги, толкаю обеими руками в плечи, а он отступает на шаг, дышит сорвано, облизывается бегло, пугающе ахуенный в этом моменте. — У тебя, долбоёба, вообще мозг отключился? Нахуй ты такое исполняешь, а? Я просил тебя? Я, по-твоему, сам не способен? Что за ёбаный альтруизм? Мне самому тебя прикончить или что, раз так в могилу захотелось? — шиплю раздражённо, смотрю зло, ненавижу его за то, что он делает, что не ценит себя, что утопился в ебучей вине из-за грёбаного секса и закрывает, сука, совершенно бездумно собой, насрав на то, что сдохнуть, падла, может и оставит сестру одну на этой гнилой земле, дебил. — Ну прости, что не сдох, — рычит в ответ, скривив свои губы, кожица на них трескается и выступает кровь, которую он, поморщившись, слизывает и, развернувшись, идёт в сторону дороги, куда мы изначально шли. — Да что с тобой не так? — громко бросаю в спину. Мне хочется разорвать кретина на части, встряхнуть, чтобы опомнился. Въебать со всей дури, вдруг мозги встанут на место наконец. — Что за дебильная попытка проебать свою жизнь? — Лучше её, чем тебя. — Что? Оглушало ли хоть что-то сильнее, чем так просто и зло брошенная мне в лоб фраза? Хоть когда-то в моей ёбаной жизни, хотя бы раз, настолько дезориентируя на месте? Он этим выворачивает наизнанку, полоснувший острым лезвием — взглядом, мимолётным, но сильным и оставившим ожог на чём-то глубоко спрятанном от чужих глаз внутри. Словно раскалённой кочергой ставит клеймо на груди. Что? То есть мало того, что он закрыл меня. Меня — инвалида и практически труп. Собой! Живым, абсолютно здоровым и имеющим будущее, всю жизнь впереди имеющим. Тупо, блять, закрыл, и ни мысли о сожалении. А теперь бросает в лицо, что лучше сам сдохнет, чем позволит умереть мне?.. Слова исчезают. Растворяются во вскипевшей внезапно крови, я мёрз всю неделю как сука. Казалось, тело заранее остывает, готовясь отключить все функции навсегда. Теперь же прожаривает что-то незнакомое изнутри, до костей прожаривает. А он подходит к тачке, спрашивает у салаги, есть ли сменная одежда и начинает переодеваться, прямо посреди улицы. Снимает рубашку, обтирает грудь и руки от крови. Натягивает водолазку, снимает штаны, надевает простые, чёрные — часть формы, в которой у нас на базе расхаживают все. Брезгливо откидывает свои старые шмотки и поднимает на меня нечитаемый взгляд, совершенно закрытый, запертый нахуй на сотни замков. А я даже не пытаюсь скрыть того, что наблюдаю всё это время. Что рассматривал его подтянутое, накаченное, но чуть потерявшее массу тело. Что ключицы и линия плеч, что торс, горошины сосков и округлая задница почти заставили нагло и демонстративно облизнуться. Что всё ещё хочу наорать в голос, что это всё… могло погибнуть, потому что он дебил. И я вообще не для того его искал, чтобы тот перед моим еблом взял и подох. Но… молчу. Сажусь на пассажирское сиденье впереди, когда он прыгает за руль. Затихаю под работающий звук мотора, в абсолютной тишине, где кажется, что всё раскаляется от его тела. И надо бы расспросить о произошедшем, надо бы выпытать детали, надо бы понять, где он был, что от него хотели, что видел и так далее. Но мысли разбегаются. Растекаются в голове странной субстанцией слова. Мне просто неожиданно очень тепло. Просто кожа ощущает его, словно наэлектризовываясь, и хочется подсесть поближе и отогреться окончательно. Напитаться этим аномальным жаром, как от печи. Закрыть глаза и забыться нахуй… Но вопреки желанию молча смотрю в окно, смотрю до рези в глазах, ощущая онемение в теле, накрывающую боль и усталость. Сон подкрадывается незаметно, измотанный поисками и переживаниями, я позволяю себе передышку. Потому что сил не осталось совсем.