Свинец

Есть ли у меня желание ехать в Центр за новой добавкой яда в кровь? Нет. У меня стойкое отвращение к самой мысли вернуться в онкоцентр и повторить ту выматывающую неделю. И хочется забить хуй и остаться на базе, сделав вид, что нихуя не начинал и начинать не планировал. Сдохну и сдохну, похуй. Но скребётся внутри просьба Свята попробовать, его взгляд и страх, всплывает под зашторенными веками тёмный затылок Гонсалеса, который мог за меня умереть. И висит теперь, что одно, что другое, словно неоплаченный долг, вынуждая собираться к отъезду. В сумку летит сменная одежда, таблетки, пара стволов, броник и тёплый плед, в который регулярно кутаюсь, просто потому что мёрзну как сука. Ехать одному — хуёвая идея: сил на продолжительную дорогу за рулём попросту нет. В теле перманентная слабость, пусть и стало чуть лучше, спустя неделю после химии, но я понимаю прекрасно, что скоро снова размажет и, возможно, куда сильнее, чем было до. И надо бы попросить Стаса, но он в Центре. Волков, которым можно присесть на хвост, нет, а срывать с базы Макса — не вариант. Потому, когда узнаю, что в Центр к сестре на все выходные отчаливает Эрик, мой выбор очевиден. — Подбросишь до Центра? — спрашиваю, подойдя к его машине, сумка балластом висит на плече и притягивает ближе к земле, как чёртова гиря, хочется скинуть побыстрее. Но он молчит, и я хуй его знает, согласится ли провести несколько часов в моей компании, пусть и доёбывать не планирую, просто нужно попасть в ебучий город. — В багажнике плед, — бросает свою сумку на заднее сиденье и запрыгивает за руль. Перед этим ещё и стащив куртку, под которой, как обычно, всратая рубашка с ёбаной портупеей… Господи боже, он вообще осознает, как выглядит в этом? Укладываю свой багаж рядом с его сумкой. Сняв тёплую куртку, вздрагиваю от потока ветра, который пробирается под саму кожу и мгновенно вымораживает до самых костей. Однако показывать, насколько я не в норме, не хочу: скрывать своё состояние, делая вид, что всё, собственно, пиздато и неизменно, довольно легко — лишь бледность кожи и всё больше западающие глаза портят картину. Беру плед, хули нет-то? Устраиваюсь на переднем сиденьи поудобнее и стягиваю волосы в аккуратный пучок на затылке, свободный, чтобы не напрягать корни. Приходится бережнее относиться к страдающей шевелюре, потому что лысеть — омерзительная перспектива, и если есть шанс сохранить хоть какое-то количество волос — буду пытаться это делать. Таки нет желания превращаться в новорожденную крысу с тёмными кругами под глазами. Уродовать себя и испытывать омерзение от своего внешнего вида тоже. Дорога становится испытанием с первых же минут. Как только включается печка, как только мы оказываемся в замкнутом пространстве наедине… что-то меняется. Не должно, не предвещало, вроде, но... блять. Мне по-собачьи холодно, но шея горит, и жар этот распространяется к груди. Глаза прилипают к его рукам, к тому, как выделяются вены, как пальцы сжимают кожаную обтяжку руля. Как периодически постукивает пальцем. Сила и лёгкость, с которой он управляет машиной, почти осязаемы. Спокойный, невозмутимый, расслабленный что ли, просто рулит, и ничего более, а меня пидорасит как тварь. Меня бросает то в жар, то в холод. Мурашки бегут по коже, а мысли становятся всё смелее. Потому что возникает желание, совершенно не в моем духе — податься в его сторону и залезть на колени, запустить руку в растрёпанные, почти чёрные волосы, сожрать его целиком, начав с губ и языка. Остро полыхнувшее, словно от раскалённой печи, волной в мою сторону, возбуждение, колется игольчато в затылке и плавит. Он весь как блядский грех — тлеющий уголь, обжигающий собой, одним лишь видом. И запах горчит у меня во рту, я чувствую его перечным привкусом, тот забивает собой и ноздри, и растраханные аденокарциномой лёгкие. Я понимаю, что не должен его хотеть, не могу себе этого позволить в моём положении, в моём состоянии и с моим обозримым будущим, но хочу. Брошенная им фраза, после нескольких дней поисков и притаившегося страха, что не найду его живым, а только начавшее разлагаться тело, что-то изменила. Раньше я и не смотрел на него толком, а теперь захотелось. Теперь, как к источнику тепла, притянуло. Мне так блядски холодно. А от него таким блядски сильным жаром окатывает, что я едва сдерживаюсь. И хочется курить, чтобы не сорваться, курить и стонать в голос, потому что крошится воля, плавится им же. Блять. Закуриваю, приоткрываю чутка окно, заметив боковым зрением, что бросает на меня короткий взгляд, но ни слова не говорит вслух. Он просто рядом, просто существует, а я тут сдыхаю и не понимаю ни своей настолько острой реакции, ни его спокойствия, настолько красноречивого. — Трахался когда-нибудь в машине, Гонсалес? — Я не мог это спросить вслух. Не мог же? Мог, сука, ещё как мог. Делаю затяжку и прикусываю большой палец руки, что держит сигарету. Сгрызаю мелкий, едва заметный заусенец, пока Эрик медленно поворачивает ко мне голову и смотрит, приподняв тёмную бровь. В глазах лёгкая тень непонимания, а ещё красноречивый интерес, к чему же, собственно, вопрос прозвучал. А я не знаю, мне просто интересно. — Вы сговорились с Максом? — По поводу? — искренне не понимаю, к чему здесь Макс, хмурю брови, выдыхая дым в окно. — Вопросы у вас разные по смыслу, но схожие по теме, — выдыхает как-то устало и сам закуривает, выглядя чуть более нервным, чем был до. А я смотрю на его губы, на то, как подносит к ним сигарету, как сжимает фильтр, и дым изо рта сочится, скользит к подбородку, как облизывается, будто намерено провоцируя. У меня ненормально стоит в эту секунду, меня не ебёт уже, был ли опыт секса в машине, мне просто до ахуения хочется сожрать его целиком. И я делаю лишнее, делаю странное, просто бездумно делаю — чуть сползая на сиденье, поправляю стояк, скованный чёрными джинсами. Он это видит. Я это вижу. И ничего не происходит. Сигарета, сгорев до фильтра, улетает в окно. То закрывается, я укутываюсь плотнее, мелко подрагивая: в машине тепло, даже жарко, и не температура тому причина. Причина — он. И, блять, я мог бы сейчас всё свести к сексу, и нам бы обоим это понравилось. Я мог бы залезть на него и объездить, пусть всю жизнь и ненавидел конкретно эту позу. Я мог бы многое, не будь у меня растраханного, ебать его в душу, лёгкого. Я мог бы, если бы были хоть какие-то шансы после на повторение. Если бы не слышал его слов, глядя в тёмные глаза, видя, как он закрывает собой. Я мог бы… Но я труп. А он будет жить. И делать всё хуже, усугублять, сводить к чему-то случайному и незначительному — эгоистично и по-скотски. Потому что после того странного, полунасильственного секса он сжирает себя по кускам, извиняясь при каждом удобном случае, настолько искренне, как никто не извинялся предо мной за всю мою сучью жизнь. И поступить с ним так потребительски кажется неправильным. С кем-то другим одноразовый или почти постоянный необременительный секс был бы нормой: со Стасом, вон, отлично уживаемся и не вгоняем друг друга в рамки. Он понимает, что не получит больше, чем я могу дать. И у меня развязаны руки. У него тоже. С Эриком так не получится, я уверен на все сто. С ним не получится просто разок трахнуться и продолжать жить дальше, как ни в чем не бывало. Потому что в глазах его увидел что-то концентрированное и надорванное. Напряжённое, горячее, многообещающее... Было. Пока его не сорвало с цепи, после крепкого виски и моих подъёбов. Хочется рычать от беспомощности, потому что поступить как сука могу, но не хочу. С ним не хочу. Ломать его, крошить и испытывать не хочу. Если бы мог иначе, то… Но нет. Отворачиваюсь к окну, закутавшись по самый нос, не жду ответа, ответ ко мне и не спешит. Молчанием накрывает вакуумно, усталость снова проникает в каждую клетку и забирает власть над телом. Лёгкая тошнота игнорируется, зато начинает клонить в сон. Я соскальзываю в него на остаток дороги. Чувствую лёгкое, словно пером провели, прикосновение к плечу: он не толкнул, как мог бы, он мягкой, едва уловимой лаской, провёл кончиками пальцев, заставляя приоткрыть глаза и сонно посмотреть сквозь ресницы. — Куда конкретно тебя подвезти? Мы приехали, — тихо говорит, а я скашиваю взгляд на виднеющийся в лобовое стекло въезд в город, залитый миллионами фонарей искусственного света. Прошла пара часов, а я спал, как убитый, так крепко и спокойно, что вставать и двигаться не хочется в принципе. Хочется просто пробормотать, мол, вези, куда хочешь и как хочешь, а я просто продолжу вот так, свернувшись улиткой, спать. Однако заставляю себя достать телефон и позвонить Святу, спросив, где он находится, потому что собираюсь остаться у него как минимум на одну ночь, а дальше будет видно. Брат, естественно, не против, стоило ли сомневаться вообще, о чём и говорю ожидающему Эрику. Остаток пути складываю плед, распускаю волосы и смотрю в зеркало заднего вида. Рожа помятая, голова раскалывается, тело успело сотню раз затечь, находясь в одной и той же позе, состояние — дерьмо редкостное. Зеваю в кулак и выхожу следом за Эриком из машины, когда останавливается, припарковавшись у дома Свята. Достаю сумку, натягиваю куртку, поворачиваюсь и, трижды блять, не могу просто уйти. Не могу и точка. Пусть потом пожалею — а я стопроцентно пожалею. Но с каких таких ёбаных пор я отказываю себе в капризах? А я абсолютно нелогично, поддаваясь капризу, хочу его поцеловать. Оказываюсь слишком, критически близко. Эрик не двигается, смотрит мне в глаза, хмурится, серьёзный до ахуения, а мне бы хотелось, чтобы сжал с силой своими ахуительными пальцами, да так, что бы следы остались, сжал бы, как чёртов руль в машине. Но рук его нет, нет его инициативы, он просто стоит напротив и дышит практически в мой рот, и не делает ни-че-го. Только мимолётно ласкает тёмным взглядом губы, которые именно в этот момент специально облизываю. — Дурак ты, Гонсалес, — шёпотом, раздражённым выдохом, сокращая расстояние. Жадно облизав приоткрывшийся рот и сразу же проникая в него языком. Вкусно. Горький, мужской, терпкий и сладкий одновременно. Он, как чёртовы соты, как капля густого меда, разбавленного в стакане крепкого виски, с привкусом табака и сдерживаемой страсти. За затылок прижимая сильнее, голодно ворую его вкус с языка, голодно вылизываю щёки, голодно кусаю мягкие губы. Чувствую лёгкое, невесомое прикосновение его руки к пояснице, как несмело она греет через слои ткани, как он скован и держит себя в рамках. А я не ебучий хрусталь, трепетность его нахуй не упёрлась, хочется сгорать от страсти и безумства, от сумасшествия взаимного. Я же помню, каким он был тогда в душевой, как хотел проглотить целиком, каким он был в долбанном зале, когда присваивал и метил, громкий и хищный, настоящее животное. Теперь его рядом нет. Лишь слабая тень, что-то эфемерное и призрачное. Он целует хорошо и умело, подстраивается под навязанный мной ритм, но добавляет мягкости, добавляет что-то, приправленное чувствами. А у меня душа полуживая, вся наизнанку. С ним почему-то не просто хорошо, с ним... больно. И ощущение совершённой, лишней, ненужной обоим, ошибки зудом забирается за шиворот. Отстраняюсь. Всего на считанные сантиметры. Всматриваюсь в тьму зрачка напротив и не вижу ореховых радужек в искусственном свете фонаря. Зато вижу эмоции, в которых внезапно топит. Вижу, сколько там вины невысказанной, сколько жажды, скованной цепями, вижу, что хочет, чувствую, но сам не сделает ничего. И это в нём бесит, это же восхищает. Истинно мужская, первобытная сила. Я видел её в нём, когда он убивал своих врагов. Видел, когда он закрывал собой. Видел, когда говорил открыто и прямо. Видел и с телом девушки на руках. Эрик Гонсалес — один из самых простых и в то же время сложных людей, встреченных мной. Жаль, что слишком поздно, в самом конце пути. *** — Почему ты не рассказал отцу о том, что болеешь? — Уснуть после дрёмы в машине не получается. Аппетита нет, да и твёрдая пища всё ещё не слишком хорошо усваивается, а с учетом того, что через день мне снова будет пизда из-за побочек химиотерапии, драконить желудок было бы глупо. Куда-либо идти ночью желания нет. Таскаться по холоду — не привлекает, потому мы оказываемся на кухне, пьём чай и разговариваем под бормотание телевизора. Свят вырезает что-то из дерева, сидит в спортивных штанах и майке, Фриц валяется на полу, улёгшись телом на мои ступни. А я думаю не о том… Поцелуй стираться из памяти, как что-то незначительное, не собирается. Фантомные ощущения дыхания и мягкости губ, горечи и терпкости вкуса, жара, которым от Эрика, как от печи, валило… не покидают. Это было действительно хорошо, настолько, что тело уже жаждет повторения. Всё внутри замерло в предвкушении. И явно рано или поздно потребует его снова, словно противоядие в кровь. Смотрю на то, как скользит нож по бруску, игнорирую прозвучавший вопрос об отце, гипнотизирую скупые выверенные движения. Как работает кистью, как напрягаются пальцы. Красиво. Искусство в чистом виде. Созидающее одним лишь своим видом. В этом моменте брат — творец. А те, кто творят, сами по себе, чаще всего, удивительно многогранны и прекрасны. И я внезапно рад, что он появился в моей жизни. Жаль, что так поздно. — Потому что не хочу, — выдыхаю наконец, а он вздрагивает, успев отвлечься и забыть о том, что хотел услышать от меня ранее. — Не вижу смысла. Излечить меня по щелчку пальцев он не сможет, зато выебет мозг с лёгкостью. А я очень ценю свои нервные клетки в последнее время, чтобы так бездарно растратить на закате собственной жизни. — Или не на закате, — исправляет меня, а я фыркаю в ответ. — Ещё пока ничего не понятно. Прогнозы неплохие. — Всратая аденокарцинома растрахала моё лёгкое, Свят. Опухоль выросла, меня травят ядом, чтобы она стала меньше, и тогда появится возможность операции. Возможно, меня начнут добивать ещё и лучевой терапией, а это значит, что я куда быстрее подохну от самого лечения, чем от диагноза. — Или наступит ремиссия. — Или нет, — цокаю и тянусь за сигаретой под осуждающим взглядом напротив. — Что? Я не могу без сигарет, а хуже, чем есть, уже не станет. — А Максу ты рассказал? — Шипит, когда нож соскальзывает и колет его палец, где выступает капля крови. Как ребёнок, тянет палец в рот, огромные глаза, с детским же любопытством, устремляются на меня. Мелкий манипулятор. — Нет. А должен был? — приподнимаю бровь, выдыхаю дым сквозь нос, выдерживаю тяжелеющий взгляд. И не собираюсь говорить. Максу и без меня пиздецов выше крыши, но он начал потихоньку оправляться, оживать. Пока что несмело и слабо, но задышал. И тормозить его в начале выздоровления после череды смертоносных ударов — нечестно. Он всё ещё нуждается в помощи, куда больше, чем я, со своим разъёбанным здоровьем. Потому что рак, если вдруг повезёт, хотя я и не верю в это, можно отодвинуть на какой-то срок. А потеря слуха неисправима. Он искалечен, а я добавлять сверху не хочу. — Не знаю. Вы же, вроде, были близки или близки сейчас, не суть. А получается, не знает почти никто. Ты же не сможешь скрывать это вечно. — Может, и смогу, — пожимаю плечами. Смогу, если внезапно и пиздец как неожиданно для всех, сконцентрированных на совершенно других вещах, сдохну где-нибудь месяца через три-четыре. Или раньше. Или позже. Не суть вообще. — Я разговаривал с ним, кстати, — опускает глаза, встаёт и начинает рыться в шкафчике. — Ездил с Фрицем к Лере в клинику, она завела разговор о нас, показала фотки Макса, а потом просто набрала номер, — добавляет воодушевленно, а я понимаю, по какой причине Макс был снова странно разобран, вроде и держится, но будто на соплях, словно наспех себя склеивал. — Бабы… — тяну недовольно и закатываю глаза. Тушу сигарету в пепельнице, запивая горечь во рту травяным чаем. — Это было странно, — хмыкает, заклеивает пластырем порез и садится обратно. — Но, знаешь, он не сказал мне «нет», когда я спросил, примет ли он меня обратно. И, блять, мы поговорили-то минут десять от силы, но я так блядски разбит и... счастлив, что сложно описать словами. Он дал мне надежду, будто сил прибавилось. И я просто хочу теперь стать кем-то — не другим, конечно, но сильным, самодостаточным и уверенным, чтобы приехать и поставить его перед фактом, что не прогонит, как бы ни пытался. — Ты думал, он способен сказать тебе «нет»? — со скепсисом спрашиваю, покачивая головой. Наивность, чтоб её, неискоренима. — Он любит тебя. Не просто увлёкся когда-то, не просто потрахался пару месяцев, подарив вот это, как минимум, — небрежно поднимаю его руку с печаткой Макса. — Он не романтик ни разу, такие жесты не про него, но... — киваю снова на кольцо. — С тобой шаблон порвался, нахуй, в клочья. — Ты же считаешь, что мне не стоит быть с ним. — Сейчас не стоит. На базе и без того дерьмо творится. Гонсалеса в плену держали, фигуры на шахматной доске покрупнее нас сцепились и что-то бесконечно делят, но страдают как раз кто-то, типа бойцов нашей базы. Макс стал слабее и физически, из-за того что практически потерял слух, и морально. Поистрепался, пиздец, сожрал себя целиком, прогорел до самого дна и только начал с колен подниматься. А такое не прощают, ему просто везёт, что он окружён относительной стеной. Фамилия говорящая, много связей и влияния какого никакого. Так бы заруинили и базу, и всё остальное играючи. Тебе там делать нечего, Свят. Если любовь настолько сильная и не стихает, ей будет похуй на время. Год или два, три, да хоть пять, она сумеет выдержать. А если нет, то грош ей цена. Значит, найдёшь лучше. — Лучше нет. — Ты не искал, — отбиваю его слова. — Ты не искал и знать не можешь. Я не собираюсь тебя убеждать, он стоит того, чтобы попытаться вернуться, но без угрозы своей жизни. Встаньте оба твёрдо на ноги для начала. Он восстановится, ты повзрослеешь, с обновлёнными мозгами не натворите новых ошибок и сможете быть вместе. В теории. — Ты прав. — Хочется сказать «я знаю», но решаю промолчать. Жизнь на базе не имеет каких-то особых плюсов, минусов же дохуя. И выбирая между Центром, с отцом под боком, бабками, неограниченными ресурсами и возможностями, и Максом, с его разрушительной любовью, я бы… На его месте я бы выбрал первое. Либо как-то попытался скомбинировать. Если это вообще возможно. — А я уж подумал, ты так рад моему приезду, а оказывается: поговорил с великим и могучим, и всё — поплыл. — Я рад и тому, и другому. Больно, конечно, осознавать, что придётся терпеть и жить дальше, скучать, вспоминать, уговаривать себя, что обижаться не на что… — Есть на что, но толку от обиды? Ты не сможешь понять до конца его мотивы, а он в принципе не станет тебя переубеждать или убеждать. Я вижу смысл в его поступке, вижу жертву, принесённую во благо твоего будущего. Ты нет. Для тебя он предатель и тот, кто ушёл без борьбы. Но с его точки зрения, он человек, который, наступив себе на горло и задавив эгоизм, отпустил любимого, чтобы тот был в безопасности, в комфорте и нашёл своё место в жизни. — И кому он сделал лучше? Себе или мне? Его слова о том, что когда я рядом, он слабеет, звучат так, словно он избавился от меня, когда понял, что всему придёт пиздец. И во имя любви рисковать своей жизнью не хочет, не может и не будет. — Некоторым слабость не прощают. Когда приходит уёбок, который хочет сделать Максу очень больно и очень хуёво, то идёт к его близким. Гонсалеса выкрали прямо с базы. На его глазах пытали, насиловали и в конечном итоге убили любимую девушку, только лишь потому, что хотели сломать и либо склонить на свою сторону, либо просто выкачать информацию и выбросить, понимая, что крысу Макс сам прикончит. А был бы на базе ты, выкрали бы тебя. Издевались бы ещё сильнее и страшнее, потому что знали бы, насколько ты дорог ему. — И им было бы плевать на моего отца? — На твоего отца они уже пробовали нападать. Кража формулы, насколько я понял со слов Рокки, плюс прочие мелкие нападки тому подтверждение. Ты, по сути, сейчас находишься на линии огня. Частично, но всё же. У Стаса куча проблем: его казино перевернули вверх дном, точки повычищали, дилеры умирают. Какое-то дерьмо идёт на всех разом и прощупывает. А кто-то вообще выжидает, когда ослабнет одна из враждующих сторон, и попробует напасть сам, уложив на лопатки, отобрать или часть ресурсов и территории, или всё целиком. Всё сложно. — Если всё сложно в любом из случаев, почему я не могу быть на базе? — Потому что там твой рост останется на твоём текущем уровне. Ты застрянешь, закапсулируешься и всё. Тебе это нужно? Остановить саморазвитие? Найди себя. — Я нашёл, — моргает нахмуренно. — Я знаю, чего хочу. — И?.. Чего же ты хочешь, помимо Макса и убийств? Чего ты достиг? Сможешь выстоять против профи? Сможешь сам себе найти заказ? Сможешь от и до его выполнить в одиночку? — Этому я могу научиться и на базе. — А познать азы бизнеса, от которого не открестишься, как бы ни хотел? Закончить обучение, получить диплом, скопить какой-никакой стартап? Ты только начал созревать, только начал расправлять крылья, а уже рвёшься в очередную клетку? Это не рост, не упрямство или знание, что тебе нужно от жизни, это — глупость. Ты просто проебёшься и очень крупно, задавив себя, перспективного бойца, в зачатке. Ты станешь рядовым шакалом, вместо элитного наёмника, раз уж припёрло руки в крови мочить. — И как это поможет мне достичь цели? — Сосредоточься не на ней, а на себе, как раз это и приведёт к более быстрому результату, ты даже не заметишь, как станешь готов. Как станешь другим. Двигайся вперёд. А не старайся упасть на желаемое дно, чтобы застыть, как капля смолы. — Я не понимаю, — выдыхает и откладывает и нож, и брусок. Отпивает успевший остыть чай, психует и выливает в раковину. Ставит греться чайник и, оперевшись задницей о столешницу, прошивает острым, как спица, взглядом. — Вот потому и не готов ты ещё, потому что нихуя не понимаешь. Повезёт, если я успею, перед тем как сдохнуть, хоть что-то в тебя вложить, чтобы дальше как-то сам смог, — снова закуриваю, игнорируя недовольство в его глазах. Давлюсь дымом, но горько не от него. Слабое, вялое, не оформившееся желание «не сдыхать», лёгким зудом, еле заметной щекоткой, мешается в затылке. И бесит. — Может, тогда не стоит сдыхать? — огрызается, как щенок, тихо зарычав, почти забавно. Могло бы быть. — Начинаешь лечение и продолжаешь твердить, что всему пизда. Пизда и будет с таким настроем. — Ну прости, что не скачу с плакатом «Счастливое будущее в каждый дом, рак излечим силой мысли и желанием близких», — с сарказмом вылетает. — Получится выжить, я против не буду, но убеждать себя в том, что нет угрозы, что не сидит внутри тикающая бомба — не стану. Самообман страшнее недоверия и сомнений. В разы страшнее. Попав в иллюзию слепой веры и наигранного искусственного счастья, я прикончу себя ещё быстрее. — Стоит просто захотеть бороться и жить, говорят, это творит чудеса. — Говорят, любовь всё побеждает. И как? Наша с Максом любовь победила его принципы? Ваша победила обстоятельства? Его вера в то, что всё обойдётся, оставила ему слух? Он потому и тянул с лечением — думал, пронесёт, или само рассосётся. В итоге ходит, сдыхает от мигрени, с дорогущей цацкой в ухе. — Не стоит это всё вываливать, но вываливаю, потому что раздражает неуместным требованием — стать оптимистом. Я реалист, нахуй. Всю свою ёбаную жизнь трезво оцениваю и шансы, и варианты. Если я вижу, что пиздец, значит, пиздец. Не отрицаю, что существует вероятность, и даже в чём-то желанная, но слепо надеяться не хочу. Разочарование бьёт больно. Слишком больно, особенно по слепцам. — Тебя послушать, так, узнав диагноз, нужно лечь в гроб и ждать. Типа, а толку? Прозвучало одно-единственное слово, и жизнь резко закончилась, — стучит сахарницей, психовано заваривает чай, так же психовано ставит кружку и себе, и мне, а я устало выдыхаю и смотрю на него снизу вверх. Чувствую лёгкий оттенок вины за то, что испортил его окрылённое настроение. — Я обещал тебе попробовать бороться, я начал. Не дави на меня, не проси невозможного. Хочешь, чтобы я верил? Верь вместо меня. Может, твоя вера поможет, раз ты в этом так убеждён. Могу в качестве компромисса предложить начать ходить к сурдопедагогу. — Учить язык жестов? — удивлённо спрашивает, а потом замирает, помешивая чай ложкой, залипает в стену, задумавшись, знать бы о чём, но, поганец, молчит. — Если я выживу, он мне пригодится, тебе тоже, раз уж ты планируешь свалиться камнем на его голову в будущем. С его ушами ситуация может стать только хуже. Он уже полностью потерял правое, второе, грубо говоря, слышит ниже среднего уровня. Ему сложно, больно и некомфортно. И ходить с аппаратом сутками не сможет, даже при желании. А общаться нужно, особенно если будете работать вместе. — Логично? Логичнее некуда. Необходимость, как и то, что сам Макс должен начать это делать, но будет достаточно получить часть знаний мне, чтобы привлечь его. Если успею… — Я молчу не потому что против, Фил, я молчу, потому что, придурок, даже не подумал об этом. Я подумал. Но решаю промолчать и не пытаться уколоть его. Всё же решив, что поспать было бы хорошо, поспать было бы правильно. Нужно набраться как можно больше сил, перед блядским курсом химиотерапии, раз уж положительного настроя не завезли, и внутри вялая борьба протеста с отвращением. Пусть хотя бы в тело сила поступает, раз в душе пиздецкий раздрай. И ложась в постель, под толстый слой одеял, в комфорте, тепле и уюте, поглаживая решившего пристроится сбоку пса, я снова вспоминаю чёртов поцелуй, почему-то выделяя его в череде событий. Ничего ведь такого не произошло, но ощущение чего-то значимого. Между мной и Эриком нет ничего, но будто… всё же есть. И хуй его знает, хорошо это или плохо. Уместное или лишнее. Радует или разочаровывает. Потому что понять: я ошибаюсь или получаю шанс от сучьей жизни, не получается. Зато в мыслях о нём получается уснуть.