Свинец

Смотреть, как близкий человек загибается рядом — жутко. И как бы Фил ни пытался делать вид, что всё нормально, всё терпимо, ничего не происходит из ряда вон, но вид его бледного лица, синяков под глазами и стаканы с перемолотой до жидкого состояния едой, орут громче слов. И если бы еда, хотя бы в таком виде, внутри задерживалась, было бы прекрасно, но не успеет он поесть, как его начинает выворачивать наизнанку десятки раз подряд, а ёбаное противорвотное просто не помогает. Смотреть на то, как он дрожит под кучей одеял, даже во сне хрипло дыша и, кажется, ещё больше уставая — невыносимо. Таскаю к нему горячий травяной чай, прогоняю пса, что, прижав уши, лежит с ним, и ложусь рядом сам. Потому что страшно: отвлекусь, а его вдруг не станет, словно я нить, что удерживает его в реальности, заставляя бороться, заставляя выжить. Я в ужасе, что закрою глаза, а он перестанет дышать, слишком измотанный и сдавшийся. Я, блять, в ужасе абсолютном. И в такие моменты всё настолько неважно. Обиды на кого-то, ожидания или цели, когда смотришь смерти в глаза, понимая, что не в силах ничего контролировать, что враг слишком сильный, выматывает умело и быстро. А ты, как с зубочисткой против слона — беспомощен. И сила его восхищает: он всё равно встаёт с постели, встаёт и пытается жить дальше, а я бы бросил давно. Просто не выдержал таких злоебучих побочек. — Не смотри на меня так, словно я, как старая псина, захриплю и сдохну через пару минут, — закатывает глаза и ложится набок, массируя Фрицу место за ухом. — Развели тут похоронное настроение, оба: один лежит и выжидает, второй, как мышь, по квартире слоняется. — Ты проспал восемнадцать часов подряд, я не знал: мне тебя разбудить или не трогать, и что вообще делать. — А перед этим я не спал двое суток. «Господи, просто дай ему сил. Пожалуйста. Просто помоги справиться. У меня забери, если нужно, но не дай уйти в начале лечения, уйти не дай, прошу тебя». Смотрю в его синие глаза, яркие и искрящиеся, и хочется рыдать как сука. Молить кого угодно, отдать что угодно, лишь бы ему стало легче, лишь бы перестало быть так невыносимо. — А впереди ещё минимум курс этой поеботы, а потом опять проверят, что и как с этой хуёвиной в лёгком, — кашляет и перекатывается на спину, прикрыв глаза. — Сука, ещё две капельницы: ёбаный яд в венах, убивает всё, до чего дотягивается, и хорошее, и плохое. Вот такое, ебать его, лечение. А я говорил, что так оно и будет. Вместо того чтобы худо-бедно передвигаться и заниматься приятными вещами, валяюсь, как сраный овощ, потому что сил, даже чтобы кружку тупо подержать, нет. Ахуенный расклад, да? Вот так и буду изображать грёбаный труп, пока рано или поздно в него не превращусь. И чего ради тогда это всё? — Всё не зря, опухоль уменьшится, и её вырежут. Метастаз же нет, операция всё ещё возможна. — Ага, а опухоль впитала первый курс, как губка воду, и никаких сдвигов практически. Если и этот курс в пустоту улетит, меня ждёт госпитализация и подключение лучевой терапии, а там дрянь не менее агрессивная. — Может, не придётся… — тихо произношу, заламывая пальцы. Смотрю с тоской в его глаза, понимая, что лишь из-за моей просьбы позволяет себя травить. Только потому, что я не в силах отпустить его, обрекая на мучения. Изматывая и ослабляя максимально. И в таком режиме мы торчим дома, безвылазно четверо суток, в течение которых он грозится свалить нахер к Стасу и там загнивать, если буду смотреть, как побитая псина. А я, утащив его телефон, пока он принимает ванну, вызваниваю Мельникова, спросив, сможет ли тот приехать ко мне и развлечь Фила. Вроде, нечестно совершенно: вдруг Фил банально не хочет, чтобы его видели таким, но атмосфера становится слишком гнетущей, вязкая и безысходная… Стас приезжает через час, привозит рыбу с овощами на гриле для меня, для Фила — несколько стаканов разных смузи и косяк, который под моим ахуевшим взглядом помогает раскурить и вручает в высунувшуюся из-под одеяла руку. — Лечебная марихуана, нихуя не сделает ему плохого, не смотри, как на врага народа, — фыркает и заваливается на диван, чуть ли не на самого Фила. — Ну что, труп невесты, батарейки намеренно раньше времени садишь? Куда делась чистокровная сука и говнюк, который на хую весь Центр и всю округу вертел? — В унитаз спустил, пока блевал, как тварь, несколько суток подряд, — точно таким же ехидным тоном огрызается, а я наконец улыбаюсь, потому что их подъёбы немного, но заставляют брата оживать, выдёргивая из состояния полупрозрачной тени. — Так вот, как оно работает! Если будешь мракобесить и стервить, просто вставить тебе два пальца в рот? — Или хуй в задницу, иногда помогают оба варианта. — Я похож на некрофила? — приподнимает бровь, а Фил пинает его в бедро, выдыхая тугую струю дыма в потолок. — Да ладно, обиделся что ли? В тебе из живого с виду, только открывающийся рот, не более. — Шёл бы ты, а, — тянет, посмеиваясь под нос, уворачиваясь от проникнувшей под одеяло руки. — Не на мой, — добавляет и чуть не роняет косяк на постель. — Так, вот эта детка в моей руке, мне сейчас дороже вас обоих, и его тоже, — указывает на Фрица, который дремлет на полу, возле его дивана. — Наркоман, — тянет нараспев Стас. — О, да, ещё и пидорас, — добавляет Фил, и оба начинают ржать. — Торчок-пидорас, тот самый, ага, — продолжает смеяться и кашлять одновременно. Мне от души отлегло, при взгляде на брата, что хоть как-то отвлекается от настырной суки-боли. И насрать, что благодаря банальной травке, лучше уж с ней, чем сидеть и смотреть на его измождённое лицо, беспомощно хлопая глазами. И общение их со стороны выглядит, как между близкими друзьями. Я всё пытаюсь рассмотреть оттенки, которые указали бы на отношения иного рода. Но их нет, словно исчезли бесследно. В последний раз, когда они находились рядом при мне, чувствовалось лёгкое напряжение, теперь же: смеются, разговаривают, обсуждают какую-то непонятную мне хуйню, и ни единой искры. А мне странно до ахуения, я вспоминаю, как было у нас с Максом, когда, развалившись на этом самом диване, играли в видеоигры при его брате, и мои мысли постоянно ускользали далеко от приставки, потому что он был близко. Опасно рядом… А тело ныло и требовало его. И воспоминания подталкивают поиграть сейчас, вместе, оживить часть той атмосферы. Провальная хуйня, потому что кроет ненормально сильно. Я помню, как меня касались руки Макса, как он дышал мне в затылок, как укусил, потому что мне захотелось завести посильнее и поёрзать, чувствуя задницей крепнущий стояк. И в голове, цветастыми картинками, всплывает наш секс, немного позже, когда Саша уже лёг спать, а я маялся в комнате, не понимая, почему он не хочет трогать меня, не пытается толком. А потом всё взорвалось… Ядерной, атомной, похуй какой, бомбой — удовольствие с ним всегда было чистым и неразбавленным. Как ни с кем и никогда, тут даже сравнивать глупо. Не перекроет по эмоциям и ощущениям ни страсть Мара, с его появившейся требовательностью, ни новизна кого-то другого, совершенно случайного. Макс — это чистейший концентрат чего-то пиздецки особенного, чего-то ахуенного, чего-то, что хочется с невероятной силой в эту самую минуту. И я срываюсь в ванну, понимая, что если вдруг что-то понадобится, то Филу поможет Стас. Стены этой квартиры помнят всё, запомнили и впитали в себя наши стоны и крики. А комната, кровать под зеркальным потолком — моё личное чистилище, которое стараюсь избегать, как и шкаф с секс-игрушками. Но сейчас рука туда тянется, и, спрятав под майку, чтобы случайно не спалиться, иду и набираю горячей воды. Зажигаю несколько свечей и погружаюсь в пышную пену. Волосы липнут к коже, руки почему-то дрожат. Логичнее было бы просто вырваться на какое-то время к Мару, натрахаться от души за пару часов и вернуться. Но… нет. Игрушка приятной лёгкой вибрацией скользит по полувставшему члену, и удовольствие прошивает короткими импульсами, волнами, от кончиков пальцев, по ногам и к животу. Хорошо… Заводит безумно быстро, член твердеет в секунды, наливается кровью, а я глажу яйца рукой, сжимаю в ладони, проводя игрушкой вдоль ствола, и закрываю глаза, откинув голову на бортик. Звук льющейся воды глушит звуки, запах плавящегося воска заполняет лёгкие, дурманит и толкает снова, бесконечным видеорядом, воспроизводить в голове наши вечера. Думает ли он об этом? А если да, то о чём конкретно? Представляет ли, так же как я, трахая кого-то другого, меня на его месте? Мой рот или задницу? Глаза или голос? Язык и губы или твёрдый, как камень, член? Ему нравилась больше моя внешность или моя на него реакция? Моё тело или мои чувства? Что он любил сильнее всего, помимо «чистой души»? Что он любит сейчас? Вибратор скользит, возбуждение крепнет, мозг отключается. Телефон оказывается в руке, благо, на нём водонепроницаемый чехол, иначе пришла бы пизда. Номер его перед глазами, и я не пробовал писать ни разу — десятки звонков по пьяни не в счёт, — мессенджеры обходил стороной, но неработающая голова, отсутствие тормозов, накатывающее с силой удовольствие... И рука сама жмёт на буквы, мелькающие цветными пятнами на экране. «Что ты любил во мне больше всего: душу или тело?» — Неуместное, лишнее, странное, страшное даже. Навязчивая идея. И сожаление, вспыхнувшее следом, но удалять глупо, удалять поздно, удалять, когда высвечивается индикатором «прочтено» — не имеет смысла. И с дискомфортом, нехотя, туго входит в задницу вибратор, упираясь в простату. Меня словно вспышками молнии бьёт: прикусив губу, задержав дыхание, закатываю глаза и практически готов кончить, когда слышу звук принятого сообщения. Замечаю на экране простые четыре буквы, и накрывает оргазмом. Выплёскиваются из члена густые белёсые капли, всплывают на поверхность мыльной воды, плавают среди остатков пены. А нервы коротит, в голове замыкание и острая боль в сердце. Простое: «Тебя», — горит и не затухает. А мне внезапно горько, всё смазано и полупьяно. Голову ведёт до головокружения, а игрушка внутри всё ещё с силой вибрирует по воспалённой простате. И это пиздец. Всё что происходит — полный пиздец. Моя смс, его ответ, незамедлительный фактически. Рука, что рывками трахает собственное тело, вгоняя вибратор до самого конца и вытаскивая почти полностью. Не заменитель, не полноценный трах, не Макс, не он… Но с ним она всегда использовалась по назначению. Ему нравилось смотреть, мне нравилось показывать. Исключительная взаимность. Исключительная глупость. Потому что когда тебе говорят «прощай», спустя время, лезть с вопросами — тупизм. Детский сад, вообще ни разу не признак зрелости и взрослости. И когда выхожу из ванной, трижды, блять, кончив и измотав себя до состояния желе, которое пружинисто приземляется в кресло и растекается в нём, внутренности затапливает концентрированным сожалением. Легче от его ответа не стало. Отсутствие игнора ещё не означает желание общаться. И нужно ли это общение до определённого срока? Непонятно. Может, именно оно отсрочит воссоединение на неопределённый срок. А может, наоборот, приблизит развязку. Но внутри ненормально тепло, и плевать, что вопрос касался прошлого, а не настоящего. И сам факт того, что ответ вообще пришёл, значит многое. И надежда расправляет свои потрёпанные крылья. *** — Тренироваться нужно минимум через день, максимум — ежедневно. А ты проторчал со мной все будни. Завтра идём в зал, в каком бы состоянии я ни был, — Фил отказывается ночевать у Стаса, Фил отказывается вообще выходить из дома, даже на прогулку, упав в обморок в продуктовом, который находится через дорогу. После психовал до самого подъезда, кусая свои и без того практически потерявшие цвет губы. А ещё, когда аккуратно расчёсывал рукой волосы, увидел, как тонкая прядь отделилась от общей массы и осталась в его ладони. И мне казалось, он тот человек, который не знает страха, давно привык к нему и обесценил как таковой, но в глазах его отразился первобытный ужас и обречённость. Прядь улетела в водосток, он опустил взгляд и сжал челюсти, въебал с силой в стену не менее трёх раз, разбив костяшки в кровь, которая долго не останавливалась, даже с участием перекиси. Его боль стала моей болью. Его отчаяние моим. Его бессонница моей. И если бы я мог, то забрал бы себе эту отраву, хотя бы частично, разделил мучения пополам, дал ему выдохнуть и набраться сил, чтобы после мы, вместе, продолжили борьбу со злейшим врагом — временем, которое почему-то сговорилось с сукой-смертью. — Давай, в воскресенье. Тебя немного отпустит, я потренируюсь, и все будут довольны. — Меня уже никогда не отпустит. У химии накопительный эффект: чем больше яда вливаешь, тем больше влияния на весь организм. И если подействует на опухоль, значит, в равной же степени, погибнет и часть необходимых организму клеток, а это в свою очередь значит, что с каждой новой дозой меня будет сгибать лишь сильнее. — Мне жаль, — выдыхаю и нервно зачёсываю к затылку волосы. — Мне, правда, очень, пиздец как сильно, пиздец как жаль, но я так не хочу тебя терять. Я не могу тебя потерять, мы так мало времени провели вместе, но я уже так сильно люблю тебя. Ты такой родной, такой важный, такой нужный, Фил. Пожалуйста. Если бы я мог, то забрал бы часть этой хуйни себе или всю целиком, только бы ты стопроцентно жил. — Слёзы наворачиваются сами. Кажется, до встречи с Максом и Филом, я столько не плакал за всю жизнь. А теперь крошится всё, словно тело стало песочным замком. А брат подходит и крепко обнимает, сжимая так сильно, показывая, что есть в нём ещё живая и пульсирующая мощь, что меня взрывает от чувств и эмоций. — Я здесь. Я здесь, Свят, здесь… — шепчет, и мы раскачиваемся, как две тонкие берёзы на ветру, цепляясь друг за друга. Его футболка промокает от влаги, что крупными каплями льётся из моих глаз. Мои руки гладят его спину, его руки гладят мою. Мне хорошо рядом с ним, мне так невъебенно хорошо, и так невъебенно страшно, что мурашки бегут по коже. — Ты не виноват, никто не виноват, дерьмо просто случается, и каким бы ни был исход, в нём не будет ни твоей ответственности, ни вины. Здесь мы оба бессильны, но я буду делать всё, что от меня зависит, чтобы ты не потерял меня. Договорились? — отстраняется, вытирает мои щёки холодными руками, всматривается мне в лицо. А я — двадцатипятилетнее хуйло, размазанный, как клякса по стене, ребёнок. Он ведь всего на шесть лет старше, а ощущение, что года эти — непреодолимая пропасть. У него так много опыта, мудрости и знаний, в нём такая сила и мощь, и я настолько восхищён каждым словом и жестом, что не могу успокоиться. Всё выливается изнутри солёными, словно морская вода, слезами. Тихая истерика, не выдержавшие напора нервы, слишком подскочивший накал. — Прости, я придурок, тебе и без меня плохо, а я усугубляю, — начинаю, выдохнув, смотрю в его внимательные спокойные глаза и чувствую сучью вину, потому что довожу нас обоих. Мелкое безголовое дерьмо. — Ты просто очень чувствителен к близким, в противовес абсолютному бессердечию к чужим. Уравновешивание. Баланс твоей психики. Что не хорошо и не плохо. Просто, немного отличается от среднестатистического и привычного для общества в целом. Послушай, у тебя впереди будет ещё много дерьма, с которым покажется, что справиться невозможно. Если ты начнёшь твёрдо ступать по кровавому пути, всё периодически будет выходить из-под контроля, и тебе придётся импровизировать и выживать. Тебе придётся жертвовать, карабкаться и поступать, как последняя мразь, эгоистично выбирая себя. И люди рядом будут меняться, как времена года, эмоции будут накрывать, чувства обесцениваться или, наоборот, годами сидеть внутри, как хроническая болезнь. Будет многое, вне зависимости от того, справлюсь я или нет. — Я знаю, — киваю, хоть и ноет, протестует и орёт в голос всё внутри о том, что без него если не всё, то многое просто потеряет смысл. — Знать мало, важно понимать и принимать это как факт. Меня может не стать. Так бывает. Но в первую очередь ты должен выбрать себя. В любом из случаев ты должен выбрать себя. Твой комфорт, твои желания, твоя безопасность и твои чувства важнее всего. Лучше быть эгоистом на все сто из ста возможных процентов, чем не быть им вообще. Не жертвуй собой, не поступай, как Макс, иначе разрушишь и разум, и сердце, и душу, и не останется ничего, кроме оболочки, живой и пульсирующей, но абсолютно внутри пустой. Не отказывайся от перспектив ради него, не бросай к его ногам своё будущее. Если меня вдруг не станет, ты должен жить. Попробовать всё до чего дотянешься. Вырви из чужих рук всё, что доступно, а что недоступно… прикончи ублюдков и возьми. Ты должен вычерпать из этой ёбаной жизни максимум. — Его глаза горят напротив небесным ослепительно-прекрасным огнём, а у меня в груди щемит до приступа, потому что больно от понимания, насколько я далёк от него. Насколько низок, беспомощен и ущербен. И это не зависть, это путеводная звезда, пример для подражания и лучший из учителей, которого могла когда-либо предоставить мне жизнь. — Не говори со мной так, словно прощаешься. — Если я за, вероятно, последнюю пару месяцев не скажу тебе всё, что хочу вложить в твою пока ещё почти пустую голову, то проебусь очень сильно и непростительно. И, помимо прочего, у тебя всё ещё есть ненавистный мной дед. Он — омерзительно хитрая падла, но если я всё же не справлюсь и проиграю эту битву, то иди к нему. Может, хотя бы у одного из нас выйдет найти общий язык с единственным родственником матери. Он всё, что от неё осталось. — Может, съездим к нему, снова вместе? Он чужой для меня, и когда ты рядом, я чувствую себя в разы увереннее. — Я подумаю, что можно с этим сделать. — Спасибо. *** На тренировку мы всё же идём, несмотря на то, что Фил снова всю ночь не может уснуть из-за тошноты и головной боли. Его душит кашель, стоит лечь на спину без подушки. Мутит и воротит от любой пищи, и доходит до почти абсурда — он не может курить: накрывает головокружением, а от горечи гонит слюну и хочется блевать. А тело просит никотина, тело просит хоть чего-то, чтобы стало легче, но получая всевозможные варианты, легче ему не становится вообще. Я сравниваю его, того, что был, хотя бы неделю назад, и сегодняшнего, и кажется, он стал кем-то иным. То ли потому, что отмечаю много мелких деталей, которые ускользают от чужих глаз, то ли он и правда растворяется куда быстрее, чем мне казалось. И это бросается в глаза вездесущему Рокки, которого в последнее время я стоически игнорирую без каких-либо на это причин. Мы не ссорились, не сталкивались лбами, в принципе не виделись толком: я пропадаю либо с Филом, либо, всё чаще, с Валерой и Софой, изредка с Родей или вообще с отцом. Из поля зрения начал выпадать и Мар, который названивает всё чаще, и Кваттрокки. — Что с ним? — спрашивает, после того как пожимает руку, указывает взглядом на брата, а я облизываюсь, не зная, насколько откровенным могу быть. — Я знаю, что ему осталось мало и он болен, но диагноз Морозов не называл. Тем не менее я вижу, что ему становится хуже, а значит, должен быть готов, — он любит лёгкость в общении, не так уж и часто демонстрируя «крутизну». Позёр, конечно, ёбаный, но ведь помогал, много и часто, потому особо выёбываться глупо. Тем более, что людей вокруг меня, относительно или не относительно близких, мало. Критично мало, я бы сказал. — Аденокарцинома лёгкого, — в последнее время эти слова кажутся отравленными, приговором, причём смертельным и не подлежащим обжалованию. И часики тикают, сука. Часики. Тикают. Блять. Часикам похуй на всех. — Онкология всё-таки, — почёсывает свою чуть отросшую бороду, задумчивый и серьёзный, а я натягиваю на себя рубашку и думаю съебаться с тренировки пораньше, потому что мучить брата нахождением в тренировочном зале не хочу. Тело размял, пару подходов сделал, хватит и этого. — Он лечится? Или?.. — Да, лечится. Два курса химии позади, впереди ещё куча всего, а он уже измотан. — Я заметил, — кивает, смотрит чуть нахмурившись, сжимает мне плечо пару раз рукой, — держись. Рак, конечно, то ещё дерьмо, но из него в наше время и с его возможностями выбираются. Сложный путь, дико ёбаный, выматывает, просто пиздец, зато потом такая жажда жить просыпается. — Тебе-то откуда это знать? — У меня мать смогла вырваться из лап грёбаной смерти. Бесконечные круги ада, куча яда в крови, посаженый организм, операции, облучение, в итоге уже шесть лет ремиссия. Рак, сука, может вернуться, и следующий бой, вероятно, окажется последним. Но пока она наслаждается жизнью и не думает о хуёвом исходе вообще. Иногда главное — желание, поделённое на несколько сердец близких людей, и поддержка, чтобы справиться даже с таким дерьмом. — Я ни разу не сталкивался с этой болезнью напрямую. Рак был как сказка-страшилка, которой пугают врачи, если не придерживаешься здорового образа жизни. Что-то вроде и существующее, но пока не ткнут в это говно носом, не замечаешь. А теперь, с каждым днём, всё страшнее становится. — Выше нос, его не смог убить сам Фюрер, грёбаный рак тупо отсосёт, — фыркает и, похлопав меня по спине, уходит обратно в зал, а я стою с полотенцем в руках и думаю: он пытался приободрить и дать надежду или прозондировать почву, чтобы понимать, в каком я состоянии, и к чему ему готовиться? Тем не менее, из комплекса мы уходим. Мелькнувший где-то в толпе снующего народа Мар, как долбанный призрак, призывающий совесть проснуться, а та не пробуждается. Потому что складывается стойкое ощущение, что просто не до него, и точка: хочется каждую минуту, что Фил рядом, проводить именно с ним, остальные подождут. Подышав свежим воздухом в парке, на прогулке с Фрицем, съев суп-пюре, Фил выглядит немного получше, даже цвет на лице какой-никакой появляется, а я радуюсь впервые вот таким мелочам. Что непривычно и немного пугает, но кажется правильным. И весь оставшийся вечер мы просто смотрим кучу видео, связанных с обучением языку жестов, пробуем какие-то фигуры пальцами, отмечая, что кажущийся внешне простым способ общения, сложен не менее, чем полноценные языки. И время снова срывается на свой чёртов бег. Время срывается, главное, не сорваться мне.