Свинец

Уёбок снова звонит, снова ночью, снова включая блядский мотив ебучей музыкальной шкатулки. Напоминает о себе со скрытого номера. Словно взял кочергу и разворошил начавшие остывать угли, набросал со дна раскалённых и заставил лететь во все стороны искры, разжигая почти потухшее пламя. В душе и без того неспокойно, вокруг неспокойно тоже. Макс мрачнее тучи слоняется по базе, тому способствует и погода, и хуёвое физическое состояние. А всё потому, что среди недели мы, придурки, решили скататься к давним знакомым с северной стороны от базы, но наткнулись на недружелюбное приветствие. Последовавшая потасовка оказалась нихуя не шуточной: бока нам помяли, спасибо броникам, внутренности пулями не нашпиговали, но гематомы болят, синяки расцветают, а настроение портится. Те, кто всегда были с нами по одну сторону или хотя бы нейтральны, уходят в подполье. Старые договорённости рушатся, мелкие, почти незначительные, но если их, как тонкие нити, со всех сторон одновременно потянуть, можно создать крепкий, способный выдержать многое клубок. Но народ обеспокоен: в нашем море появилась незнакомая крупная рыба, которая жрёт сородичей, не пережёвывая, и мелкие рыбёшки забиваются в ил и под камни, не отсвечивая, чтобы не попасть под руку случайно. — Вокруг пиздец, а я, как чёртов инвалид, ни на что, нахуй, толком не способен, — рычит Макс, отшвыривает от себя стянутую водолазку, пинает ни в чём не повинный мат и закуривает прямо посреди тренировочного зала. — Я, как ёбаный паук, которому переломили почти все лапы. Понимаешь? Всегда был тем, кого боялись, понимая, что им грозит. — Им и сейчас грозит, — фыркаю, встретив твёрдый, взбешённый взгляд отливающих сталью глаз. — Ты — всё ещё ты. — Я — всё ещё я? Ты серьёзно? — раздражённо переспрашивает, шумно и глубоко затягиваясь. — А вот без этой хуёвины, — тычет в аппарат в ухе, — я хоть на что-то способен, блять? — жестикулирует экспрессивно, нервно вываливает свои эмоции, взбешённый, словно его, как огромную кошку, намеренно погладили против шерсти. Пару сотен раз. Подряд. Наглядно показывая, как легко его можно выбить из состояния равновесия. — Сделай так, чтобы был способен, — пожимаю плечами. Проблема есть, никто не спорит, но лучше попробовать её решить, чем просто злиться. Злость тут ни разу не помощник, она может здорово замедлить развитие и поставить заторы на пути к достижению цели. К сожалению. Но рассуждать, глядя на чужие мучения, легко, а будь я на его месте, хуй знает, как бы чувствовал себя. Вряд ли намного лучше. Вряд ли был бы способен справиться с подобным. А он справляется. — Подожди, найду ебучую кнопку переключения режима. Вот он — Макс, который всю жизнь привык полагаться на свой чуткий слух, и вот он — Макс, который на слух полагаться больше не может. Зато кожа стала сверхчувствительной, как и взгляд, ультра-замечающий детали. И ебучие инстинкты с рефлексами перестроились. Это же так просто. — Не просто, — отвечаю спокойно, понимаю, насколько ему тяжело, потому даже не пробую начинать что-то доказывать, спорить или влезать в его душу глубже, чем позволяет. Максу плохо, и мне плохо. Причины разные, следствие схожее. — Ей-богу, мне в такие моменты хочется выебать из тебя всё дерьмо, просто, как из суки, блять, — практически рычит, а я закатываю глаза и встаю с лавки, что стоит у стены. Длинная, тонкая, неудобная. Но когда нет сил, и нужно пристроить задницу — сойдёт. — Не психуй, давай, лучше потренируемся лишний раз. Языком молоть — не кулаками бить, — перетягиваю руки эластичными бинтами, чуть морщусь от резкого движения, когда ушибленное ребро простреливает болью. — Между прочим, я тут недавно имел удовольствие наблюдать твою куклу в спарринге. Удивительное дерьмо, но, кажется, скоро он начнёт обходить тебя по всем параметрам, — расплываюсь в ухмылке, видя, как сатанеет на глазах. — Смотри, превзойдёт тебя, как своего первого учителя, потом приедет и выебет, как суку, — тяну ехидно, специально поддерживая его злость, накаляя сильнее, чтобы сорвался и из чистого упрямства начал доказывать, что всё ещё способен, всё ещё может дать пизды отборной, когда хочет. — Тебе сучесть Морозова или Олсона передалась половым путем? — приподнимает бровь, а у меня от его вопроса оскомина на зубах, и вяжет во рту, как от неспелой хурмы. Потому что секс с Алексом из разряда чего-то тёмного, развратного, но вставляющего, как наркота. А вот Фил… Слова о нём игольчато впиваются в болевые точки, прошивают остро чувствительное нутро. Потому что собственный проёб всё ещё не отгорел, всё ещё облизывает обжигающими языками пламени, вопящей в голос совести. Всё ещё не утихает, и утихнет ли когда-либо — не знаю. Не уверен. — А что? Бережёшь настолько сильно свою драгоценную задницу? Меньше слов, дружище, словами в твоём случае не поможешь, — уворачиваюсь, когда он быстро, почти молниеносно делает несколько вещей сразу. Прячет в карман аппарат, сдёргивает с себя майку и бросается вперёд, в атаку. Спешит, агрессирует, выдыхается спустя пару минут. А я кривлюсь, как от зубной боли, когда попадаю по нему из-за его невнимательности, из-за того, что отвлекается, пытаясь концентрироваться не на том. — Макс, забудь об ушах, совсем забудь. — Говорю, оказавшись рядом, чётко в левое, хоть на что-то способное ухо. — Или смотри, или доверяй исключительно интуиции. Будешь учиться действовать вместе, когда в идеале отработаешь что-то одно. — Не получается. — Плохо стараешься. — Блять, Ганс. — Блять, Макс, — тон в тон и глаза в глаза. — Я не хочу, чтобы тебя, как дворнягу, прикончили. — резко выпалив, нос к носу. — Не хочу, а значит буду бесить и гонять столько, сколько понадобится. Зато потом это спасёт тебе жизнь, если меня не окажется рядом. — Ты не представляешь, насколько это хуёво. Абсолютная беспомощность. И смириться не получается, каким бы пиздатым ни был аппарат, ему не хватает физиологичности. Звуки иногда искажённые и непривычные. Если делать громче, то вполне сносно можно драться, но мозг буквально закипает, будто кто-то вставил в висок кочергу и медленно проворачивает. — Не представляю, но я уверен, что ты справишься, нужно просто бесконечно тренироваться и привыкать. Адаптироваться, стремиться отточить навыки, может, именно наушник тебя тормозит. Ты не в силах просто принять, как факт, что слух может исчезнуть целиком, цепляешься за него и потому тормозишь процесс. — В тишине жутко, Ганс. В тишине страшно. Я недавно поехал прокатиться и включил музыку на всю громкость, и, знаешь, что почувствовал правым ухом? Просто вибрацию. Такое чувство, что почти переставшая работать колонка просто дрожала чувствительной мембраной, но была не способна воспроизвести звук. Давление такое сильное, что мне казалось — кровь пойдёт, и перепонку разорвёт нахуй. В тишине одиноко. Когда мир молчит, я становлюсь беспомощным. — Мир может замолчать навсегда, но жизнь не закончится. Жить без глаз куда страшнее. — Иногда мне кажется, что лучше бы я был без них. — Цени то, что осталось. Судьба умеет наказывать неблагодарных, а жизнь, та ещё сука, с ней заодно. Не давая ему опомниться, иду в атаку, чередой ударов отгоняю практически к стенке, мешая продумывать действия, не позволив подготовиться к наступлению, пру напролом, игнорируя, как отбивается, оттесняю. Загоняю в угол. Вижу, что выдыхается, вижу, как сложно, вижу, что у него есть откровенно слабые места, давлю на них специально. Враг жалеть не станет. Не должен это делать и я. Друг это не только тот, кто подставит плечо и поможет встать, когда подгибаются ноги. Кто выслушивает и находится рядом, оберегая и заботясь. Друг в первую очередь тот, кто прямо и честно скажет о происходящем, как бы болезненна не была эта правда. И когда наша кожа начинает блестеть от пота, когда волосы липнут ко лбу и скатываются капли по спине и вискам, когда дышать становится всё сложнее, а тело ноет, он начинает мне отвечать. Словно чем больше изматывается, тем больше в нём включается инстинктивной реакции. Заёбанное тело сопротивляется чужой наглости, и топливо его — увы! — не злость, его топливом оказывается усталость. Загнанный в угол, без возможности вырваться, именно тогда, именно там, пробуждается раненый зверь, живущий внутри него. И сам того не осознавая, начинает отражать удары, которые банально слышать и видеть не мог. Он их почувствовал. Наэлектризованным проводом, вызывающий восхищение упорством, сцепив зубы, прокусив собственную губу и слизывая с нее кровь, гибко уходит с линии атаки, всё чаще прикрывая глаза и будто уходя в себя. Я пробую заходить с разных сторон, нападаю со спины, перестаю идти в лобовую. Меняю углы, меняю тактику, пробую тупо сбить с ног и улыбаюсь, когда он не подпускает к себе. Просто, сука, не подпускает, а мне становится так хорошо, так ахуенно, когда оказываюсь спиной на полу, больно ударившись лопатками. Так невероятно, что хочется хохотать в потолок или плакать, потому что глаза его живые и яркие, он весь светится чем-то аномально тёмным и мощным. Он возвращается. И когда подаёт мне руку, остановившись, встаю рывком и притягиваю его к себе, обнимаю, прижав к своему плечу взмокшую голову. Глажу затылок, чувствую, как дрожь бьёт его тело, сильно бьёт, словно его ударили током и мышцы сокращаются до сих пор. Он измотан, я измотан. Но как же хорошо. — Спасибо, — слышу, как говорит мне в кожу. — Я блядски сильно злился, и не получалось вообще нихуя. А когда, казалось бы, сдался и отдался течению, тело начало само вытаскивать меня из дерьма. Блять, это самое странное, что только могло со мной произойти. Самое блядски странное, сука. — Если всех нас собрать по камням, Макс, мы станем стеной. Неважно, насколько мы разобраны, не позволяя пробивать бреши, все вместе, становимся пусть и не непобедимы, зато заставляем врага лишний раз подумать, прежде чем напасть. — Иногда кажется, что сил не осталось, но потом проходит время, и я понимаю, что всё ещё жив и относительно цел. Жизнь бьёт, но не в полную силу. — Видимо, у нее есть свои планы. — Хоть у кого-то они есть, — хмыкает, зачесав влажные от пота волосы, идёт за вещами и выходит из зала, оставив меня одного у стены. Другу-то я помог, но кто поможет мне? Кто подскажет, как научиться жить с чувствительным и постоянно напоминающем о себе сердцем? Как справляться с тоской, как привыкнуть по кому-то скучать? Видеть под закрытыми веками одно и то же лицо, воспроизводить короткие мгновенья близости, которые бесконечно кружат в мыслях. Разбирать на детали, интерпретировать взгляды и жесты. Мне кажется, я разложил сотню раз каждое его слово, умудрился разбить на составляющие вкус и запах, словно чёртов гурман, всё ещё смакуя, спустя столько дней. А метка на шее до сих пор не исчезла окончательно. Которая, когда смотрюсь в зеркало, словно знак принадлежности, притягивает взгляд и слепит. И вроде, не особо люблю подобную пошлость и животное проявление нашей собственнической сущности, но тот факт, кем она была поставлена, заставляет наливаться тело приятной истомой. Заставляет хотеть большего, хотеть невозможного, недостижимого. Но мечтать ведь никто не в силах мне запретить? Потому и мечтаю. О нём. *** Неделя в разлуке — звучит как диагноз. Выходные в Центре скучнее обычного, на тренировках Софы нет ни куклы Макса, ни его брата… А я даже скрывать от себя не пытаюсь то, что именно с ним встречи жду, пиздец как сильно. И что-то мерзко ноет внутри в ожидании, затихшее, скребущееся на задворках, как одинокая кошка, напоминая о себе, навязчиво и настырно, но пока просто ждёт. Не истерит, не воет, однако, что-то мне подсказывает — до этой фазы недалеко. А мне бы отвлечься, да не получается. И потому начинаю жалеть, что в принципе приехал в Центр снова, ведь причин, как таковых, нет, разве что с сестрой провести время, но она не маленький ребёнок: нянька ей без нужды, друзья появились, развлечься есть с кем. И трижды блять, я почти открываю рот, чтобы позвонить Басову и спросить, где его брат, зная, что он до сих пор не на базе. И мне начинает казаться, что этот проклятый вопрос, неоновой надписью, на лбу горит и всем без разбора открывает мой чёртов секрет. И секрет ли… сложно сказать, потому что, когда я вернулся в бар, все за столом увидели вульгарный засос и очертания зубов, но не возникло вопросов, зато взгляды были красноречивее слов. И всего пару секунд на лице Фила была тень ухмылки, самодовольной и наглой, которая сменилась леденящим спокойствием и почти апатичностью. Картинная сука. Филигранная до ахуения. Необходимая, хотя бы где-то, в поле зрения, пусть даже не рядом. И нуждаться вот так в ком-то непривычно и дико, чувства изнашивают внутренний ресурс. Вычерпывают из него мерными ложками, словно микрощель в душе появилась, и по крупицам жизнь просачивается в пустоту, пока его нет рядом. Всё чуть более тусклое и незначительное. Оттенки словно смазаны, подёрнутые серой дымкой. И действительность туманно-унылая. Наверное, это и есть зачатки сумасшествия и одержимости. Своеобразной зависимости: как телу нужен кислород, так моему сознанию, душе и сердцу стал нужен он. Жизненно необходим. Фил стал тишиной, вакуумной пустотой, замещающей собой и боль, и прошлое, и частично настоящее. Он стал непростительным грехом, святостью и чистотой, хоть и измазан в крови, но разве белый цвет, абсолютно белоснежный, залитый алым и густым, не будет всё ещё белым, если стереть с него пальцами багровый налёт? Разве за тёмными стёклами очков, солнце теряет свою яркость на самом деле? Разве меняются оттенки в зависимости от поступков? Или во всём виноваты ракурсы, восприятие и наше к этому отношение? Поступки меняют цвет душ и сердец или мы сами? Осуждая, не примиряясь и не смиряясь, начинаем окрашивать всё чернильно-чёрным? Звонок телефона, чувствительной вибрацией в районе ширинки, заставляет дёрнуться и вынырнуть из глубокого колодца мыслей, которые эхом раздаются под скальпом. На экране незнакомый номер, в трубке голос, способный при желании даже убить. — Ты в городе? Мне пора на базу, заберёшь с собой, когда будешь возвращаться? — Выезжаю ближе к ночи. Без «привет», никаких «как ты?» — сухая просьба, ровно такой же сухой ответ. А сердце застревает где-то в глотке. Ещё одна дорога, как тропа в неизвестность, неизбежность, и как итог, вероятно, вообще тупо пропасть. Страшно ли? Желанно. Я так сильно истосковался и соскучился хотя бы по его запаху, по взгляду его небесных глаз, что готов согласиться на всё что угодно, только бы получить желанную дозу. В ноздрю, а после в воспалённую вену. Они прожигаются им, словно ядом. Но зато каков кайф… — Скину адрес в смс, как подъедешь — позвони. И в предвкушении пролетает несколько часов. В течение которых успеваю без особого аппетита из-за лёгкого волнения поесть, принять душ, собрать сумку, закупиться продуктами и сигаретами, снотворным и прочим необходимым дерьмом, словно не вернусь в город в ближайший месяц. Растягиваю время до момента встречи, как могу, а то стопорится, сопротивляется, и минута длиной в час становится. Секунды, словно резиновые, и покоя нет, покой не находится… Одёргивать себя, словно за поводок, сложно, но привычно. Терпеть невыносимо, но получается. И к полуночи, за пятнадцать минут до конца дня, нажимаю на значок вызова, коротко бросив «выходи», и жду. Сигарета липнет к нижней губе, которую, нервничая, облизываю, дым застревает в глотке, лёгкие спазмируют в предвкушении. Всё замирает… Последние минуты перед встречей — самый сладкий яд. Когда ещё чуть-чуть, и будет желанная доза, ещё буквально мгновение, и наступит насыщение, успокоение и тишина. И глазам натурально больно и пиздец как хорошо, когда вижу его, освещённого ярким фонарём, рядом с которым я припарковался. А он идёт, словно тень: высокий ворот пальто закрывает до самых ушей, растрёпанные волосы стянуты в небрежный хвост на затылке, создаётся ощущение, будто парит, едва касаясь земли. Или же почти невесом. Чуть шатается и привлекает внимание этим ещё больше. Когда оказывается внутри машины, закинув сумку в багажник, я жадно вдыхаю концентрированный запах мяты, почему-то сладковатый от травки. Его глаза в полумраке салона тёмные и слабо блестят, но даже при таком освещении заметно заострившееся лицо, уставшее и болезненно-бледное. Он измучен, а я не понимаю чем. Но сжимается в груди от дурного предчувствия, сжимается и в затылке от ощущения, что вновь проёбываюсь и упускаю важнейшие детали. Ощущение… что может стать поздно. И не чуйка или интуиция подсказывает, это сердце испуганно шепчет, тоскливо умоляет, а после просто молчит. — Привет, — голос без оттенков, смотрит на меня почти незнакомцем, а у меня пальцы подрагивают: всё моё существо в его сторону тянется, хоть и тело ни на миллиметр не сдвинулось. Мне просто хочется сказать, прямо и глядя в глаза, как сильно я скучал по нему эту бесконечную неделю. Спросить, что мучает его тело, что выжимает все соки, но всё что могу — завести мотор, моргнуть синхронно с потухшей в салоне лампочкой, заметив, как что-то мелькает в его глазах, когда смотрит на мою шею, где всё ещё слабо, но заметна поставленная им метка. Нажимаю на газ — почти подавленный рефлекс склониться в его сторону, спущенный импульс в действие. Мы стартуем с рычанием. Резко стартуем. Я заставляю себя смотреть вперёд, он практически сворачивается на переднем сидении. Ему плохо. Я отчётливо вижу это, и на языке вопрос, будто чесотка: хочется об зубы скрести им, чтобы не открыть рот и не вывалить свои подозрения. Ну какое я имею право лезть туда, куда не просят? Его состояние, исключительно его состояние, и пусть оно меня заботит, но откровенность в мою сторону не заслужена. И как же просто было раньше: грубо что-то бросить или задеть, получить или не получить реакцию и свалить нахуй подальше, думая, что просто перманентно раздражает. А от раздражителя я привык по жизни уходить. Но, блять… — Ты в порядке? — Гори оно всё синим пламенем, серьёзно. Мутность взгляда, заметная дрожь пальцев и то, как иногда вздрагивает, не оставляют мне выбора, кроме как поинтересоваться. И кому-то типа Алекса или Макса, я бы просто бросил, что выглядит как дерьмо. Но Фил… Фил даже в очевидно хуёвом состоянии всё равно потрясающе, невообразимо красив. Его не портит ни бледность, ни острота черт, ни тени под глазами. Любовь наливается, насыщается, напитывается и трепещет в груди. Любовь ждёт. — Нет, — ответ тихий, голос безликий, слабость его осязаема, а у меня ускоряется пульс и скользит холодок по шее. Что-то не так, но я не понимаю, что конкретно. Может, слишком много выкурил травки? Отравился? Или после операции какие-то осложнения, дающие о себе знать? Что мне вообще о его здоровье известно, кроме того, что была стома долгие годы, а теперь её нет? Верно — нихуя. — Тебе что-то нужно? — Мы едем не больше часа, по сути всего-ничего, впереди прилично дороги, но всё моё внимание сконцентрировано на нём. Он пугает. Всем своим видом… — Холодно, — поднимает голову, глаза уставшие и полуприкрытые, облизывает губы, кутается сильнее в пальто, складывая руки на груди и сжимая, а у меня мурашки бегут по коже. Потому что в салоне можно сказать жарко, температура не менее двадцати градусов, я в рубашке чувствую себя абсолютно комфортно. А он, словно стоит на сквозняке, и шквальный ветер пытается снести его к хуям, подхватить и выбросить в атмосферу. — Дать тебе плед? — сбрасываю скорость, потому что на дорогу смотреть перестал, и пусть едем прямо, но с такой концентрацией лучше перестраховаться, чем вслепую ехать вперёд, вдавливая педаль газа в пол. — В термосе есть кофе. — Ненавижу кофе, когда тошнит, — выдыхает и морщится, а я решаю, что если уж судьба-сука позволяет быть рядом, должна в таком случае сохранить, если остановимся, потому что одному из нас нужна передышка в пути. Сворачиваю к обочине, не глушу мотор, потому что тогда перестанет работать кондиционер, и ему станет ещё неуютнее. Цепляю из багажника плед, замираю, когда вижу, как он выходит из машины, пошатнувшись, залезает на заднее сиденье, а я открываю вторую дверь и заглядываю в салон. — Согрей меня. — Стягивает пальто, а под ним водолазка. Оборачивается, глядя через плечо на меня. — Иди сюда, — тихое с его губ — не приглашение, это толстый канат, которым тянет с невообразимой силой, и нет ничего проще поддаться этому искушению. Залезаю к нему, закрыв дверь, поворачиваюсь, а Фил, скинув ботинки, полубоком устраивается между моих ног, когда упираюсь одной лопаткой в дверцу, развернувшись к нему, и моя согнутая нога лежит на сидении. — Хочу твоё тепло, — шепчет, расстёгивая пуговицы на моей рубашке, буквально распахивает её и ледяными ладонями ведёт от рёбер к ключицам. Ныряет одной рукой к затылку, а второй обнимает, заведя за спину, и его холодный нос утыкается в районе шеи. А я оглушён, просто нахуй распят на кресте, расстрелян в упор. Не понимаю, куда руки деть, боясь просто банально коснуться, потому что одно дело, когда трогает он, совершенно иное — я. Пытаюсь накрыть пледом, едва ли не до самой макушки укутываю и укладываю одну руку на спинку сиденья, второй упираюсь в окно и подпираю подбородок. Понимаю, что биение моего сердца сейчас с его телом резонирует, мощно пробивая дорогу из моей грудной клетки к нему. Что он чувствует, как я глубоко дышу, как дрожь пробегает, от его медитативного поглаживания ниже лопатки. Кожа к коже… Ёбаная пытка. Прикрываю глаза, надеясь, что ему полегчает и станет тепло, может, он даже сможет уснуть на какое-то время. А дорога… нахуй дорогу, всё в этом ёбаном мире нахуй, если ему хреново, и нужна передышка. — Я попросил согреть, а не изображать камень, Эрик, — вздрагиваю, от его голоса в тишине салона, чувствую, как ведёт носом по моей шее, выдыхает горячо и касается губами мимолётно. — Обними меня, я не рассыплюсь от касаний. Да твою же, блять, мать. Стискиваю зубы, потому что на словах это просто, а у меня в голове борьба «хочу» с «правильно». Желания тела прорываются через грызущую совесть, и водоворот чувств, что волнами накрывают, и сопротивляться нет сил. Обнимаю аккуратно поверх пледа, чуть придвинув ближе к себе. И, сука, как же идеально чувствуются его руки на моём теле. Его губы на моей шее и дыхание тёплое. Перестает дрожать, но устраивается удобнее, психовано откидывает мою руку и стягивает плед, отстранившись и зло сверкнув глазами, молча абсолютно, но я не понимаю, какого хуя опять сделал не так, что дал или не дал. Задыхаясь от близости и от концентрации его запаха. И взгляд его словно вечность, а он будто небо… Которое отчего-то пахнет мятой и морем. Боже, я люблю его. Я. Люблю. И осознание этого стучит в висках в эту минуту. Особенно, когда тянет мои руки к себе, берёт одну и засовывает под водолазку, прямо к гладкой коже спины. Прижимается и натягивает следом плед. А я второй рукой обхватываю его плечи, чтобы прекратил хуй пойми по какой причине раздражаться. Замираю, когда трётся об остатки метки, поставленной им. Трётся и целует невесомо, мокро, языком проходясь следом. Гладит мою спину, гладит мой затылок, ведёт щекой по линии челюсти, прикусывает слегка, всасывает кожу, выдыхает тепло и... убивает. Хорошо. Удовольствие медленно, осторожно, почти пугливо, дымкой просачивается в тело. И руки его творят волшебство. Здесь вообще не про возбуждение, хотя, желание, пока несмело, но пробуждается. Здесь не про секс или страсть. Здесь что-то тлеющее. Что-то незнакомое, что-то, раскаляющее угли в моей груди до красноты. Я весь раскаляюсь неспешно, отдаваясь ощущениям рук и губ. Как смакующе ласкает кожу, как целует ключицу, словно сам получает неземной кайф от этого. — Чёртова печка, — царапает мне затылок, тянет к себе, ещё ближе, а водолазка его мешает неебически, но я не смею ни сдвинуть руку ниже или выше лопатки, ни заикнуться о том, чтобы он её стащил. — Согрелся? — спрашиваю, когда его лицо оказывается напротив. А он молчит, рассматривает меня. В полумраке не видно почти нихуя, только смутные очертания в лунном свете. Божественен, прекрасен весь, неописуемо. Будто впитывает слегка голубоватое свечение и сам светится изнутри. Плевать, что выглядит уставшим и измотанным, красоту это не способно прикончить. — Что? — Одними губами спрашиваю: эта пауза заставляет нервничать, хочется снова извиниться, в очередной раз напомнить, что мне и правда стыдно за проёбы и всё остальное. Что дебилом был, дебилом остаюсь. — Прекрати винить себя, просто прекрати это, блять. Невыносимо уже, ей-богу, — морщится, как от боли, недовольный и резкий даже: видимо, стало легче, раз начинает психовать. И это радует. То что легче, а не то, что раздражается всё сильнее. — Там не произошло ничего криминального, ты трахал меня, пусть неосторожно, и в начале поспешил, но это не было изнасилованием. Я вырваться мог, твою мать, я мог уйти, но не ушёл. — Я повел себя как животное, — с презрением к собственному поступку отвечаю. Потому что по-прежнему мерзко. — Это непростительно, такого не заслуживает никто. — Единственное, в чём ты проебался, это в том, что я не успел кончить, Гонсалес. И не беси меня этим своим «непростительно». Просто не беси, — подаётся вперёд и кусает за губу, больно кусает, до крови. Слизывает выступившие капли, смотрит, хищный, острый весь, словно порезать способен одним лишь взглядом. — Я хочу твои руки и губы, тебя хочу, — выдыхает и снова слизывает каплю, обсасывает ранку и так и остаётся нос к носу. — А я люблю тебя, — на выдохе слетает с губ. Правда даётся невероятно легко, даже пульс не сбивается, пусть сердце и стучит сильно и громко. Где-то в ушах от эмоций стучит. Дрожит обнажённая душа, дрожит рядом с ним до боли. Я чувства свои полностью осознаю, принимаю и готов за них отвечать. Но ни в коем случае не навязывать. А он молчит напротив, и что-то настолько пронзительное в моменте, что хочется закрыть глаза, но удерживаю взгляд. Контакт такой силы, что накрывает стремительно, будто кто-то пустил мне наркотик в кровь. И я понимаю, что упускаю миллион деталей из-за того, что не вижу оттенки его глаз. А хочется… Пиздец как. И растягивается реальность, словно превратилась в густую мятную карамель. Обволакивает нас, застывших в своих позах, он всё ещё смотрит, словно пытается найти в моих словах или взгляде ложь. Смотрит, вскрывая мне душу, препарируя, как грызуна в кабинете биологии, вгоняя нож в сердце и располовинивая, а то пульсирует и кровью обливается, но бьётся сильно, бьётся мощно, к нему в руки стремясь. А потом, с тихим стоном, сокращает расстояние, вдавливая собой. Целует глубоко, целует смакующе, целует неспешно, давая насладиться каждой секундой скользящего языка в моем рту. Вкусный, ахуительно вкусный, мягкий, хрупкий в моих руках, которыми я аккуратно его держу. — Сожми меня, блять. Просто сожми, — требует и впивается ногтями в шею, снова целуя. Сжимаю чуть сильнее, запуская и вторую руку под его водолазку, короткой лаской, ладонью провожу от поясницы к лопатке. — Сильнее, — шепчет, а сам обнимает меня за шею, отрывая от опоры. Щека к щеке, его пальцы в моих волосах на макушке, перебирает и прижимается так сильно, будто под кожу хочет проникнуть. — Такой горячий, — трётся носом об ухо. — Чёртова печка, — следом язык скользит по раковине, ныряя внутрь, с горячим выдохом. — Тебе лучше? — тихо спрашиваю, гладя его от лопатки к пояснице пальцами, вниз… вверх, как по заговорённому маршруту. — С тобой мне тепло. Мёрз несколько суток, а с тобой так блядски тепло, — дышит в шею и снова начинает выцеловывать кожу. Покусывать, лизать и тереться губами. — Так блядски тепло. — А мне с тобой тихо, — закрываю глаза, прогибаясь, чтобы ему было удобно целовать. Наслаждаясь им всем, целиком. И голосом, и ласками, и теплом под руками. Мне и правда тихо, только рядом с ним: ебучий мотив просто стирается из подкорки, словно никогда и не было его. Всё становится совершенно неважным, только он… и убийственные эмоции и чувства. Вина за срыв, радость, потому что игнор прекращён, и он ближе, чем когда-либо. И за что от жизни такой неожиданный подарок — спрашивать страшно. Она обычно подобное с огромным подвохом даёт. И чем сильнее мне хорошо сейчас, тем хуёвее может откатом прийти позже. — Любить меня — хуёвая идея, — мазком по губам. — Очень хуёвая, Эрик. — Ты опоздал, некоторые вещи неисправимы, — облизываюсь и стираю с его нижней губы след от моей крови кончиками пальцев. — Неисправимы, — эхом повторяет, устраивается снова на моей груди. Затихает. И в молчании пролетает не один десяток минут, когда я понимаю, что он просто уснул. Тихий, дышит короткими выдохами мне в кожу, скользя подрагивающей рукой по груди. А у меня всё тело затекло от неизменной позы, но не двигаюсь ни на миллиметр, благодарю Богоматерь, что я додумался заправить целый бак сегодня днём, и можно не переживать, пока стоим в прогретой заведённой машине. Открываю периодически окно, запуская свежий воздух в салон. Глажу по спине, когда дёргается во сне, смотрю в темноту ночи, иногда минут на десять проваливаясь в полудрему. Спина ноет, сука такая, но его спокойное дыхание важнее. А ещё, мне свободно и комфортно в груди, словно признавшись в чувствах, сделал самую правильную вещь на свете. И впереди неизвестность. Ухабистая и опасная, но так похуй… пока он в моих руках. Живой, целый и невредимый, остальное наживное. Остальное приложится.