Свинец

— Я сегодня твой Санта Клаус, Макс, — вместо «привет» звучит в трубке. Ебучий Кваттрокки будит меня в шесть сраных утра, а я уснул, дай бог, часа полтора назад, впервые за последнее время без долбанных таблеток… И на тебе. — А я твой палач, — хрипло отвечаю и прочищаю горло. — Чем обязан в такой поздне-ранний час? И что, нахуй, за привычка звонить, внезапно, как понос? — В следующий раз скинуть предупреждающую смс? — С крыши скинься в следующий раз, если надумаешь звонить в шесть блядских утра, — фыркаю, а он смеётся гортанно. Ублюдок любит словесные перебранки, походу, даже больше, чем секс. Не повезло мужику, не повезло, если такое дерьмо приносит удовольствие больше, чем оргазм. — Жди ночью парочку фур: Басов расщедриться решил к Новому году. До этого не было поставок, потому что были проблемы, сейчас частично всё затихло. Он в курсе, что Джеймс с тобой конфликтует, решил подсобить тебе, как верному пёсику драгоценного принца всея Центр. — Ты точно его друг? — с сомнением спрашиваю, тянусь за сигаретами вслепую, закуриваю и откидываюсь обратно на подушки. В комнате прохладно, по коже бегут мерзкие мурашки. — Помимо того, что к тебе приедут подарки от его величества... база Морозова в скором времени будет частично расформирована — смена правления, тотальная чистка, новый устав. Есть парочка отрядов: один готовый, два на стадии обучения. Не бесполезные, но до профи надо подтянуть, А так как считается, что у тебя одна из самых лояльных, но рабочих схем обучения, плюс они слабо подходят по личностным качествам, регулярно залупаясь и нарушая всё что только могут, то уживутся у тебя на отлично. Да и Фил сейчас на отходняках после химиотерапии, и ему явно не до отца, с которым пару лет не общается толком, потому информацию передаю именно я, из рук в руки, без посредников в лицах обоих Морозовых. Ибо первый тебя слабо переваривает, после финта с ножичком и его сыном, а младший или не в курсе, или слишком занят разъёбанным здоровьем. — Что за хуйню ты мне втираешь, Рокки? Какая, нахуй, химия? — Отряды? До пизды мне ваши отряды, будь там хоть элитные головорезы с максимально прокаченным скиллом. Морозов-старший и передел на официальной военной базе? Похуй совершенно — ебитесь с этим дерьмом сами, если хотите, а меня не нужно приплетать, я существо независимое вместе с базой. Подарки от Басова? Пусть эти ёбаные подачки засунет в свою жадную глотку и подавится ими нахуй. Химиотерапия Фила? Химиотерапия?! У Фила? Чего, блять? Холодок проникает в каждую вену, и тело промерзает в секунды. Дыхание замирает, сердце же испуганно колотится как у кролика. Потому что паника прорастает своими гнилостными корнями в саму потрёпанную душу. Потому что так много непонимания и страха в ней множится, что становится дурно, а перед глазами мутнеет. Рокки цокает и замолкает. Просто, падла, замолкает. А меня колотить начинает. Сигарета выпадает из пальцев, еле нахожу в ворохе одеял и тушу в пепельнице, замечая, как омерзительно подрагивают пальцы. — У него рак лёгких. И прежде чем начнёшь орать, что я из задницы инфу достал, то об этом мне сказал лично Свят. И как бы всё ничего, но ахуеть у вас там уровень доверительных отношений — выше самого неба, если он тебе не сказал. Или вы откровенничаете избирательно, а? Удобно, — вроде подъёбывает, но голос слишком серьёзный, а я и слышу его и нет. Потому что в голове, оглушающим писком — блядское «рак лёгкого». И накрывает невыносимым холодом: хочется закутаться и спрятаться под одеялом от всего грёбаного мира, сделав вид, что не было звонка, что не узнал смертельный диагноз одного из тех, кто оказался ближе всех к душе. Он же вернулся, как спутник, на мою орбиту, меня, мертвеца, на ноги начал поднимать, подставляя и плечо, и спину, всего себя, как опору подставляя. Выдёргивал, словно поплавок, из ёбаного дерьма, в которое несло с завидным постоянством. И теперь я узнаю, что он серьёзно болен? Узнаю от грёбаного итальянца? От хуя с бугра, который для меня никто и ничто, да и для Фила тоже? Только Рокки знал, а я нет. Ахуеть. Отшвыриваю телефон — не интересует совершенно, что ещё Рокки хотел мне сказать. Единственное желание — орать в голос и крушить всё вокруг, а ещё найти Фила и разорвать на части. — Где ты? — пытаюсь не рычать, но когда слышу заёбанный голос Фила, подрывает на месте. Поздороваться банально нет никаких сил, хочется просто понять, где он, почему неделю проторчал в Центре без особых вестей и до сих пор не объявился. Внезапно так много вопросов назревает и заполняет черепушку. И ведь замечал же, что с ним что-то не так, но не дошло до слепого долбоёба, что настолько… Он же никогда не скажет, что ему хуёво. Сколько его помню, всегда молча терпел физическую боль. — Через полчаса буду на базе. Зайду, как приеду, ты в блоке будешь? — В блоке буду, — эхом повторяю и прикусываю язык, чтобы не дать понять, что что-то не так. И ожидание изматывает. Сижу и подбираю слова, которые хочется огромным снежным комом швырнуть в его голову, проораться, а потом выяснить, что нужно делать, как и где. Не помогает контрастный душ и поллитра кофе, не успокаивают сигареты. Успокоительные, ебать их в душу, не успокаивают, хотя это их прямая обязанность. И когда он оказывается напротив, без стука зайдя в мою комнату, подлетаю к нему, как хищная птица, которая увидела подбитую тушу, готовый выклевать его мозг до микрочастиц. — Когда ты собирался сказать, а? — резко спрашиваю, вглядываюсь в бледное лицо и вижу, какие бескровные у него губы, острые скулы, и весь он будто потерял краски. Тени под глазами размером с кулак, и такой усталостью веет за версту, что мне удавить себя, долбоёба, хочется, что не начал бить тревогу, ведь замечал, что в последнее время с ним что-то не так. — О чём? — Сонный, отшатывается на шаг, упираясь лопатками в стену, и смотрит спокойно. — Рак лёгкого? Рак ёбаного лёгкого, Фил?! Почему ты не сказал мне? Какого, вообще, хуя? — рычу на него, подойдя ближе, и так блядски больно внутри, оттого что, казалось бы, он доверяет, а настолько важное взял и скрыл. Понимая, как стал нужен мне. Как я зависим от него. Абсолютно зависим и сломался бы давным-давно окончательно, не окажись Фил рядом. Без него сломался бы нахуй, господи. — Теперь ты знаешь, и что изменилось? — Я в ужасе, сука! — громко бросаю в спокойное, почти без эмоций лицо. — Меня колотит от злости и обиды, даже ебучий Рокки знал о твоём диагнозе, а я? Я... Почему? — Ты и без того не в норме, Макс. Ну болен я, и что? Не сдох же ещё, — хмыкает, тянется к сигаретам, а я нервно вырываю из его рук пачку, выбиваю практически. — Дай мне покурить. Лёгким уже похуй, их всё равно ебёт всратая карцинома, — шипит и пытается отобрать пачку, сверкая синевой своих грёбаных глаз. — Ты лечишься? Когда начал? Когда узнал о диагнозе? Что врачи говорят? — Вот поэтому я и молчал, — тычет в меня тонким острым пальцем, пытается снова отобрать сигарету и зло рычит, побеждённо, когда понимает, что не доберётся. — Потому что ты не спрашиваешь — ты запрещаешь и решаешь за меня. — Ты лечишься или нет? Рокки сказал, у тебя побочки от химии, потому выглядишь хуёво. Или ты забил свой гордый эгоистичный хуй на всё и решил сдохнуть, а? Нашёл-таки способ, как от меня избавиться? Навсегда сбежать? Нашёл, да? — Меня колотит, руки дрожат так сильно, что я сам подкурить не могу, не получается. А внутри всё вопит в голос: ощущение предстоящей потери накрывает просто пиздец. — Лечусь, — выдыхает и потирает виски, а у меня дыра вместо сердца пульсирует и сжимается. Куда я без него дальше? Как вообще? Как? Как?! — Не хотел, но начал, хоть особо и не рассчитываю. — Блять, Фил, — почти нос к носу. — Почему ты не сказал? — Бегаю глазами по его лицу, облизываюсь нервно, под веками режет и щиплет, в носу щекочут непролитые слёзы. Я не хочу его терять. Не могу. Не вывезу, мать его. — У тебя хватает проблем и без меня. Ты только начал оживать, я что — дебил, доламывать такими новостями? Одна жизнь ничего не значит, когда на кону стоит база с её жителями. Я не хотел бороться и сейчас не хочу: бессмысленно — от лечения становится только хуже с каждым днём. — Ты ебанулся? В смысле не хочешь? Просто возьмёшь и сдашься? Позволишь какому-то раку с тобой расправиться? Я хуй позволю, тебе придётся прикончить меня, если ты хочешь, чтобы тебя прикончил рак! Потому что, блять, в ином случае, если ты, падла, сдашься, я своими руками тебя удушу. И следом сдохну. Сука, ты что удумал? — шиплю ему в лицо, уперев руки по обе стороны от головы. Вижу, что злится, чувствую, как бесится, но молчит и сверкает глазами, острыми, как колотый лёд. — Я не отпущу тебя, — тише добавляю. — Я не смогу, я не справлюсь, я же подохну как шавка. Какого хуя, Фил? Я спрашиваю: какого? — Да потому что это мой выбор и моя жизнь. Вы все просите или убеждаете, уговариваете, умоляете, но вам похуй как это больно, как от этого всего хуёво. У меня нет сил бороться, у меня вообще сил никаких уже нет. Я постоянно блюю, почти не сплю или сплю сутки подряд. Я не могу жрать, я ничего, сука, не могу. А только и слышу: Фил, пожалуйста, ты нам нужен, Фил, борись, лечись, всё получится. А если не получится? — Я прикончу тебя сам, я не отдам тебя ему, если станет совсем плохо. Лучше я, чем он, — выдыхаю хрипло. Вижу отчаяние напротив и мне дурно, мне жутко. Мне страшно. — Я лечусь, Макс, но от меня тут нихуя не зависит. — Ты должен захотеть выкарабкаться, ты должен захотеть остаться жить, — нет желания умолять, но если потребуется — готов. — Это так не работает. — А как? Кого мне надо привести, чтобы ты послушал? А? Стаса? Ганса? Отца? Если ты, блять, меня слушать отказываешься, — ору на него и бью по стене кулаком, один, два, три раза подряд, пока он не перехватывает мою руку с разбитыми костяшками, сжимая до боли запястье. — Если ты откроешь свой долбанный рот и хоть слово скажешь Эрику, я молча стоять и смотреть не буду. — И что ты сделаешь? — Если ты сделаешь больно ему, я сделаю больно тебе. Замираю напротив его злых, взбешённых глаз. Дышу сорвано, грудь ходуном ходит, а меня накрывает и злостью, и болью, и ревностью, жгуче и неконтролируемо. Обида затапливает, всё вместе бьёт под дых с силой, пощёчинами наотмашь, до ярких, мелькающих, застилающих всё звёзд. — Как? И чем? Что ещё ты можешь обрушить на меня, чтобы сделать больнее, чем сделал молчанием? — Спрашиваю устало и зло. — Чем, Фил? Если ты убил нахуй своим диагнозом и нежеланием жить. — Я привезу куколку, пусть выебет окончательно твой больной и почти разрушенный мозг. Пусть закончит начатое, а после заберу его у тебя снова. И не думай, что если он мой брат, то я не могу так поступить с вами обоими. Я смогу. Потому что ты этого не переживёшь, а он сможет справиться. Он сумеет выбраться, он уже живёт без тебя дальше, просто пока не осознаёт насколько огромные шаги вперёд делает. А ты сидишь, как вросшее старое дерево на месте, гниёшь с корней, сука. И если ты хоть слово скажешь о раке Гонсалесу, видит бог, я привезу Свята. — Я не верю тебе, — выдыхаю. — Хочешь проверить? — Вырывает сигареты из моей руки, приподнимает картинно бровь, отталкивает, демонстративно закуривает и, с громким хлопком двери, уходит. Пиздец, блять. Пиздец, нахуй. Ему хватает наглости ещё и шантажировать, после того как вылил всё это дерьмо на меня, причинив невъебенное количество боли. Обозначив приоритет. И это с каких-то пор не я. И это шокирует, это травмирует, это сводит с ума. И меня носит по базе, я не могу найти себе места. Бросаюсь с разыгравшейся паранойей к медблоку, чтобы узнать у Дока, что вообще тут можно сделать, куда, сука, мчаться, чтобы спасти Фила, чтобы замедлить, чтобы отсрочить. Не хочет сам, значит, моего желания будет достаточно. Я не дам ему умереть, не позволю. — Франц, если ты знал, я клянусь, блять, что въебу тебе впервые в жизни. — Рассказал-таки? Лучше поздно, чем никогда, — кивает чему-то своему, а я обессиленно рычу в голос. — Серьёзно? Как давно? Сколько времени вы ходили и смотрели своими лживыми глазами на меня, не догадывающегося, какой пиздец происходит, а? — Примерно с начала августа стал известен диагноз, а лечиться он начал только месяц назад. — А до этого?.. — в ахуе спрашиваю, подсчитывая, сколько долбанных недель просто улетело в пустоту, и отчаяние грызёт мои воспалённые блядские органы. — А до этого… он, как пациент, запретил разглашать его диагноз и не делал вообще ничего. — Пиздец, и ты молчал? Просто видел это всё и ничего мне не рассказывал? Нормально вообще? Вы — суки, этим предали меня, нагло и демонстративно утаили настолько важные вещи. За что? Почему? — Ты и без того — бомба с часовым механизмом, хоть я и намекал ему, что стоит рассказать. Только упрямый на базе не ты один, вас, таких ебланов, двое. Болеть — оба — не умеете совершенно, что один, что другой, тянете до последнего. Ты, вон, без слуха почти, а он опухоль отрастил, теперь химией уменьшает, чтобы можно было вырезать и молиться, чтобы лечение подошло, и не пошли метастазы, иначе шансы резко упадут. — Ладно он поступает, как мразь, половину своей чёртовой жизни. Но ты? — Я в первую очередь — врач, а уже потом — друг. Макс, ты всегда это знал. — Да нахуй вас всех, просто нахуй. Вылетаю из кабинета. Под ногами хрустит свежевыпавший снег, а изо рта вылетают облака пара. Боль раздирает всё внутри на мелкие ошмётки, под веками лишь его бледное лицо, и в голове вопящий, оглушительный вопрос: «почему?» Почему я бесконечно теряю дорогих мне людей, одного за другим? Почему все распиливают меня на неравные части, рвут на куски и никак не прикончат окончательно? Я смертельно устал, силы давно закончились, и бороться с отчаянием и безнадёгой тупо нечем. Я же сломаюсь как подкошенное дерево, если его не станет. Просто не вынесу. Он — важнейшая часть моих будней, он — одна из составляющих дома, он — необходимость. И не может не понимать этого. Видит же, сука, как сильно я сгибаюсь от ударов судьбы, и сам же наносит ещё один. Эрику, блять, не говори. Эрику! Он хранит его сердце, его чувства и покой. И это неправильно и мерзко, но я ревную как тварь. Ревную, не в силах это контролировать. Потому что друг не виноват, ни в чём не виноват, и я был бы не против, сойдись они, стань чем-то большим. Не против. Но перетасовать карты в колоде и положить теперь рубашкой вниз именно его, оставив меня где-то снизу?.. Пиздец. Стены в старом тренировочном зале холодные и пыльные, с потёками моей крови смотрятся куда более живыми, когда мешу их руками, вместо того, чтобы сорваться на груше. Пинаю чёртовы маты, режу их ножом, варварски потрошу и рычу со злыми слезами, которые таки срываются из глаз. Злая, отчаянная истерика накрывает, забивая мне голову орущими вопросами, полными страха и беспомощности. Громким, безумным писком и болью. Боли так много… Боли так блядски много. Не зря они братья: оба бьют так выверено и мощно, что не восхититься не получается. Идеальные суки. Один филигранно отточил свои навыки. Второй дёргает за крючок, который давным-давно запустил в мою душу. Оба суки… Оба. Нож — в очередной мат, поролон летит во все стороны, весь пол устлан нахуй, а я рыдаю, с хрипами, кусая до крови губы, кромсаю ножом всё, что подворачивается под руку, визуализирую врага, который стоит перед глазами. Это злоебучий рак, который полосую с ненавистью, не позволяя отобрать дорого человека. Это ревность, что травит ядовито, очерняя каждую мысль. Это обида за молчание. Я раздавлен, выпотрошен, в крошево разбит и перемолот. Я, блять, один. Я ебучий мертвец. Внутри всё окончательно погибает, высыхает, как в пустыне, глохнет нахуй. — Что случилось? — Мягкое, даже нежное касание, а меня лишь сильнее выворачивает наизнанку, прогибаюсь, избегая её рук. Ласка бьёт током. Наэлектризовывает и заставляет, как у кота, шерсть встать дыбом. Я просто не хочу, чтобы меня трогали, я вообще нихуя не хочу. — Макс? — Ладонь скользит по затылку, шее и к плечам, по щеке стирая влагу, а я снова уворачиваюсь и дёргаю ножом, разрезая очередной кусок поролона. — Что произошло? Ты пугаешь меня. — Вокруг одна ебучая фальшь, лживые привязанности, лживые отношения, лживая дружба. Просроченные ценности, чувства и приоритеты. Он просто решил умереть, не собираясь бороться, и молчал об этом, — рычу и вгоняю нож. Голова раскалывается, разговаривать не хочется, но обида вываливается изнутри комьями. Я буквально изрыгаю её. Насильно выталкиваю наружу. — Сколько ещё будет потерь? За что жизнь так сильно бьёт? Считает, что выдержу? А если нет? Если без него нет? — Фил? — тихо спрашивает, погладив по плечу, а меня передёргивает всем телом. Она замечает, но Мадлен никогда не сдаётся — давно принятый факт. — Фил, — киваю и откидываю нож, тот отлетает к стене с громким стуком. Мэдс дёргается, я следом. — Он очень серьёзно болен, смертельно, и судя по тому, как мы поговорили, особо бороться не планирует. Но всё, что я понял из сказанного им, это то, что мне запрещено озвучивать диагноз Гансу. Он, сука, заботится о его моральном состоянии. — А ты ревнуешь? — Мне бы её спокойствие. Вобрать хотя бы часть в себя. Чтобы отболело внутри и успокоилось. Чтобы прекратило так надрывно, так невозможно сильно вопить. Мне бы её трезвый цепкий ум. Мне бы стать кем-то другим, но всё что у меня есть — отчаянная злость. Ненависть к его нежеланию бороться, обида, спровоцированная молчанием, и боль в раскуроченной груди. — Мэдс, я в дерьме, в котором конкретно тебе измазываться нет нужды. То, что кипит, чёрное, словно смола, внутри, оно же только моё, и мне с этим разбираться. Я не способен оценить твою проницательность, терпеливость и мудрость. Я ни на что, нахуй, уже не способен, во мне одна лишь тьма осталась. Никаких блядских просветов. Ничего лишнего. Сердце вырвано из груди, душа практически издохла, один лишь полубезумный разум в агонии. Я мертвец, Мэдс. Живой и бродящий среди вас всех мертвец, на которого всё ещё сыплется откуда-то сверху испытание за испытанием. И ты сейчас скажешь мне: Макс, но ты жив и это главное. Пока жив есть возможность хотя бы что-то исправить. Но ответь мне: как заставить другого человека жить, если сам внутри мёртв? Как спасти его, если сам сдыхаю? А? — Некоторые просто не хотят, чтобы их спасали, — пожимает плечами. — И куда важнее самому принять решение, что ты хочешь от своей жизни, чем подчиниться чужому желанию. Он устал, я могу его понять. А тебе страшно, потому что ты им дорожишь. — Я бы сдох без него ещё летом, когда несло, как по встречной, в лобовую. Я уничтожал себя, а он, как страховочная сетка, ловил меня собой в самом низу и поднимал одной лишь волей выше. Одёргивал. Уводил. Закрывал. А теперь мне придётся просто смотреть, как его прибивает к земле? — Не смотри. Не дави — пробуй просить. Расскажи, как он важен и необходим. Зарази его желанием жить. Захоти этого вместе с ним. Возможно, из вас двоих, лишь тебе есть ради чего, ради кого выживать. А он одинок. — У него есть брат, — вспоминать о куколке в подобном контексте почти дико. Потому что сам факт их родства до сих пор отдаётся протестом внутри. Кажется чем-то абсолютно нереальным. — И у тебя есть брат. В этом вы похожи. У вас обоих есть отец, только твой для тебя, как каменная стена, а у него? Просто задумайся о том, сколько людей готовы сделать всё возможное ради тебя, а сколько ради него? Потом вспомни, как он жил последние месяцы, гоняясь наперегонки со смертью, что хотела тебя из его рук вырвать. Сколько испытаний выпало. Веста далеко, а они были близки. Стас всё чаще пропадает в городе с братом: у него семья, и она важнее. Ты эгоистично купаешься в своей боли, не видя никого и ничего вокруг. Что есть у него, кроме брата, Макс? Кто есть у него? Я не знаю. Я не спрашивал. Не смотрел. Не лез в его душу и жизнь. Отдавшись собственным проблемам с головой и забыв о том, что рядом не просто помощники, а живые люди, и у каждого своя личная жизнь. Эгоизм? Привычка. Особый стиль, помогающий выживать, вопреки всему и вся, карабкаться вперёд, не пытаясь кого-то тащить за собой, думая в первую очередь о себе. А остальные следом подтянутся. А что если в данном конкретном случае он не может сделать это сам? Растратил весь ресурс, вытаскивая меня? Я долбоёб. Вообще не новость. И всё ещё злюсь. Уже успело стемнеть и в зале, а после в блоке: время незаметно улетело куда-то в ебеня. Мадлен отвлекла долгим разговором, обедом и ужином, без требований или намёков, просто находилась рядом и не выпускала из цепкого фокуса глаз ни на минуту. А я осознаю, что у меня не друзья или баба — у меня няньки вокруг. Оттого становится тошно до ахуения… И ближе к отбою срываюсь к Филу, просто потому что не могу выкинуть случившееся из головы. Не исчезает настырная сука-боль из мыслей, страх захватил господство над телом и пирует спазмирующими органами. — У меня нет желания скандалить и ебать друг другу мозг, Макс, — устало выдыхает, укутанный в одеяло, когда открывает мне дверь. А мне стыдно, что набросился, и жутко, что он похож на ожившую тень. Плотный такой — пока что — призрак. — Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю, решив сбавить обороты. Потому что орать можно долго, но лишь окончательно измотаю нас обоих, и состояние это не улучшит абсолютно. Ни на грамм… — Хуёво, — отходит, позволяя зайти. Плетётся к кровати и практически падает на неё. А я пододвигаю кресло к ней, сажусь впритык, наклоняясь к его лицу. — Я рядом, слышишь? — тихо выходит, голова болит, но оставляю ебучий слуховой аппарат, наказывая себя за несдержанность. Оставляю, чтобы хорошо его слышать. — Мы справимся вместе. В городе у тебя будет он, здесь буду я. Ты только говори, что тебе нужно, ладно? — То, что мне нужно, ты не сможешь мне дать, — слабо фыркает, моргает медленно, уставший и сонный. Какой-то выжатый, словно одна лишь оболочка перед моими глазами. — Расскажи мне, что происходит. Подробно. Чего ждать, какой план, что говорят врачи? — Меня лечит очень пафосный хуй, друг Франца. Говорит, что бог, и мне ебать как сильно повезло, — закатывает глаза, а голос слабый и хриплый. Морщится и начинает кашлять, уткнувшись лицом в одеяло. А я протягиваю импульсивно руку и провожу по его волосам, одёргивая её, когда он шарахается, чуть ли не с шипением, а меж моих пальцев остаётся тонкая длинная прядь. И описать всю гамму эмоций не получится, даже если попытаюсь. Это кошмарно. Дезориентирует полностью. Шокирует до глубины души, потому что слышать одно, а видеть?.. Видеть — полный, лютейший пиздец. — Всё нормально, это же просто волосы, — пытаюсь сказать как можно спокойнее, а у самого режет под веками, потому что я знаю, как сильно он любит их. Всю ёбаную жизнь обожал свою шевелюру, накручивая пушистые локоны на пальцы, даже не замечая за собой эту привычку. Расчёсывал по сотне раз на дню, маслами натирал. Гордился природным оттенком. С ужасом говорил, что пустит себе пулю в висок, если когда-то облысеет. — Я скоро стану лысой новорожденной крысой, — с отвращением проговаривает, отдергивая от своей головы собственную руку. — Они пока почти не выпадают. Мужик, что лечит меня, натягивает мне какой-то охлаждающий шлем и даёт целый уходовый комплекс. Он говорил, что если повезёт, выпадет только часть, потому что лечат не ударными дозами. Организм слишком разъёбан, и химия меня тупо прикончит, если увеличить дозу всратого яда в крови. — Сколько ты уже лечишься? — Два курса: было уже десять капельниц. Он вливает пять дней подряд, потом передышка в две недели, чтобы чуть прийти в себя, и снова по кругу, пока организм не начнёт реагировать. Если хуёвина, что трахает моё лёгкое, начнёт уменьшаться, то смогут прооперировать. Если нет… тогда нет. — Какой наилучший прогноз? — Операция, как можно скорее, и следом два курса химии, чтобы исключить вариант рецидива. Обследование на количество раковых клеток в организме и восстановление после лечения. Длительное и ебать муторное. — Наихудший? — пристально смотрю в его глаза, заставляя себя не протягивать к нему руки, только поправляю одеяло, натянув чуть выше и погладив по линии подбородка. Мимолётная ласка. Его кожа холодная до ужаса. — Метастазы и отсутствие реакции на лечение. Тогда мне останется плюс-минус пара месяцев. — Альтернативное лечение есть? — Мне о таком никто не рассказывал. Я искать не пытался. И без того каждая капельница — испытание для нервной системы, когда уговариваешь себя, как мазохист, принять порцию яда. Который убьёт меня быстрее, чем опухоль. Вот вам, нахуй, и лечение. — Снова давится кашлем, хрипло выдыхает следом, укладываясь на спину. — Давай, у меня поспишь — тут же как в клоповнике. Холодно и неуютно. — Не хочу, — зевает в кулак. — Иди, сам выспись, я пока ещё дышу, нехер сидеть рядом как с покойником. — Я хочу, чтобы ты справился, ты нужен мне, Фил, — протягиваю руку и укладываю на его грудь, поверх одеяла, а он поворачивает голову, глядя чётко в глаза. — Пожалуйста, я без тебя не вывезу. Мне пизда без тебя будет. Сорвусь рано или поздно, ни Ганс, ни Док, ни Мадлен не удержат. Только ты способен дёргать за поводок. Только ты знаешь меня, как облупленного, до самого дна. — Я пробую, Макс. — Обещай, что не уйдёшь без борьбы. — Это сложно, — неоднозначно отвечает. — Фил, пообещай, что сделаешь всё что способен и даже больше, чтобы вырвать шанс. — А если я не хочу? — Я буду хотеть за нас двоих, ты, главное, не опускай рук, такие агрессивные болезни чувствуют слабину и набрасываются сильнее. Давай разъебём эту дрянь вместе. Какого хуя она решила, что сможет справиться с тобой? Ты же бессмертный, даже я не смог тебя убить, — горько хмыкнув, добавляю и вижу мелькнувшую тень улыбки. — Давай разъебём.