Свинец

Есть люди, которыми передознуться куда проще, чем наркотиками. Их либо недостаёт, либо становится слишком, чрезмерно много. Они заполняют собой всё пространство, похищая каждую секунду личного времени, буквально поглощая по крупицам и замещая собой кислород в лёгких, начиная душить. Есть люди, которых нужно употреблять дозировано. Потому что они — чистый, неразбавленный концентрат. И из чувств, и из эмоций. Сгусток, который не разжевать и не выплюнуть. Это как жрать целый ёбаный год ежедневно по три раза одни лишь шоколадные конфеты. Первый раз они приносят удовольствие, потом приедаются, но всё ещё вкусно. Однако довольно быстро надоедают. А после — вызывают лишь тошноту и отвращение. И конфеты ведь прекрасны сами по себе, но когда их переизбыток… Макса становится много. Очень много и постоянно рядом. Я просыпаюсь, он рядом, с надоевшим вопросом: «Как ты себя чувствуешь?» Приносит завтрак, убеждая съесть хотя бы пару крошек, а убедив, разочарованно наблюдает, как я почти сразу же выблёвываю всё и даже больше. Потом приносит бесконечные тёплые чаи, следит, чтобы я был хорошо и по погоде одет, раздражаясь, когда видит с сигаретой, психует и отбирает их, чем бесит просто пиздец. Макс поглощает окружающее меня пространство. Не отпускает, присваивает, и вроде бережёт, со сквозящим в каждом взгляде страхом, словно если не будет держать в фокусе чёртовы сутки подряд, то я внезапно исчезну. Растворюсь, как призрак, перестав существовать. Убеждает спать в его постели, обнимает, когда просыпаюсь с дрожью во всём теле, и ведёт себя как идеальный... Нет, не друг и не любовник. Идеальный кто-то. Не имеющий определений и понятий. Он просто есть. И его бесконечное количество вокруг и рядом. Он просто есть… всегда. Я словно в медвежьем капкане. В огромной, псевдо уютной клетке. Заперт. Пусть дверь его комнаты и не закрыта, я могу выходить, перемещаться, общаться… Но глаза насыщенного стального оттенка постоянно, как прицел снайперской винтовки, прожигают мне затылок или висок. И это сложно. Я годами задыхался без него, любовь убивала, токсично заполняя каждый участок души и мозга. Отравленное сердце билось нехотя и вынужденно, и всё что подпитывало — глухая, слепая, тоскливая ненависть. К нему, к себе, к моему молчанию, к его слепоте и неумению прощать. Теперь же отболело. Перегорело, угли, в прошлом раскалённые от обиды, разочарования и боли, теперь лежат в толстом слое золы. Я научился реагировать на него спокойно. Принять, как факт, что некоторые вещи лучше оставить в прошлом. Что нет однозначности и единственно возможной правды. Нет чёрного и белого. Есть миллиард оттенков каждого из поступков и при желании можно оправдать абсолютно любого. Стоит лишь понять его мотив, чувства и эмоции в данный конкретный момент. Вырванные из контекста слова и действия никогда не дадут полного понимания. И я первые несколько суток пытаюсь просто принимать всё, что он мне даёт. Отчасти даже благодарно, потому что именно его забота, его волнение и его страх, что меня не станет, греет особенно сильно. Греет как-то исключительно, уникально греет. Первые несколько суток… А после жар плавит грёбаные кости, плавит блядски сильно сопротивляющуюся душу и прожаривает сердце до хрустящей корки. С ним в одной комнате становится тесно. Тесно в одной постели. Хоть о чём-то физическом, с оттенками секса, влечения… нет и в помине. Мы — два бесполых существа, одно из которых медленно угасает, а второе в ужасе от перспектив. Я мёрзну — он греет. Я голоден — он кормит. Я утопаю в мыслях и молчании — он заполняет пустоты будней собой. Он утомляет слишком быстро. Потому что изображать бездействие и почти полное отсутствие на базе — отвратительно. Жизнь бьёт ключом, народ двигается туда-сюда, снуёт по углам, вечно занятый каким-то пустым и незначительным дерьмом. А я, закапсулировавшись, просто наблюдаю через тонкое стекло реальности. И завидую. Первые несколько суток напитавшись им до отвала, до тошноты напитавшись, начинаю вырываться из этой зацикленности, бесконечного круговорота чрезмерной заботы и опеки. Потому что где-то там, в десятках метров от комнаты-тюрьмы, он. С ореховыми глазами, страшными словами об успевшем вызреть и оформиться чувстве. Горячий, как сам ад. И честный, словно я саму душу его исповедал, а сердце забрал. Причём не насильно вырвав из груди, а приняв из рук в руки. Живое, огромное, бьющееся. Алое, как чёртова кровь. Но всё, что мне остаётся — смотреть в его затылок. Он постоянно куда-то идёт, постоянно спешит, постоянно чем-то неебически сильно занят. Не пытается подходить, не пытается быть рядом, не пытается, блять. Просто не пытается. В своей вине провариваясь, в собственном соку маринуясь, заклеймил своё тело одним лишь единственным проступком и возненавидел собственную душу. И я знаю, что он не придёт сам. Не потому что трус — просто не считает, что имеет на это право. Не сделает ни черта, не потому что не хочет — просто решил, что недостоин. А меня, нахуй, наизнанку выворачивает от этого. Просто на ебучую изнанку. И к концу недели, устав от Макса, свихнувшись от побочек, чувствуя себя больше трупом, чем кем-то живым, пытаюсь выбраться из капкана гиперопеки, начав не просить или говорить — рычать. — Прекрати меня душить, Макс. Просто, блять, прекрати. И дай мне чёртову сигарету, пока у меня не поехала крыша. Растраханному лёгкому уже всё равно, как много дыма оно получает. Понимаешь? Всё уже, последствия настигли по максимуму, хуже некуда, а я скоро пизданусь, если не покурю, — протягиваю руку, надеясь, что хотя бы один-единственный раз он уступит мне. Хотя бы раз, сука. Я что, много прошу? — Это может повлиять на результаты лечения, — поигрывает челюстью, серьёзный, смотрит внимательно. Красивый. Чужой и родной одновременно. Мы столько ёбаных шрамов оставили друг другу, столько ошибок совершили, но разбежаться в разные стороны не способны. Никогда. Судьба? Дар или обречённость? Вопросы без ответов. Глаза его без толики понимания моего положения, Только слепое упрямство и уверенность в собственной правоте. Он, сука, давит. И прекрасно знает об этом. — Мне что, пятнадцать, что ты включаешь старшего брата и лупишь по рукам, доказывая, что курить вредно для здоровья? Давай, я сам буду решать, что мне стоит делать со своим телом. — Ахуительно ты нарешал, месяцами страдая хуйнёй и не начиная лечиться. Ты мог бы уже быть здоровым. Полностью. Но упрямо гробился, проёбывая драгоценное время. Я больше не позволю тебе убивать себя. — Это не тебе решать, мать твою, — злюсь, выплёвывая каждое слово. Подхожу ближе, прищурившись и наклонив голову, всматриваюсь в его глаза. — Что? Ты думаешь, что имеешь право решать за меня? Кто ты мне? Муж? Брат? Кто ты, Макс? Болезненное прошлое, тире, настоящее. Включаешь этот свой режим прущего напролом носорога и не замечаешь в упор, что конкретно нужно мне, потому что, естественно, только ебучий Фюрер всё знает. Да? И я смотрю, ты просто ебать насколько безошибочный, да? Вообще нихуя в своей жизни не переломал к херам, блять. Всё ведь и-де-аль-но! Проебал и мозг, и слух, и сердце, сука, а меня чему-то учишь? — Зато не проебу тебя, — спокойно в ответ прилетает, а я беспомощно рычу… Из грудины вырывается отчаянный звук, потому что противостоять его боли в сверкающих серебром глазах, противостоять нужде и страху — не могу. Ему, отчаянному, противостоять не могу. После всех усилий, чтобы поднять, когда он падал всё ниже, выдернуть из рук смерти, сейчас начать наваливать сверху и вредить — не могу. И не потому что усилий собственных жаль. Жаль его зияющую пустоту внутри, вместо сердца, и хронически больную душу. Добрый ведь, как бы ни скрывал. Чувствовать умеет как никто. Пусть и ебучий эгоист, каких свет не видывал до него. — Баран, блять, упрямый, — хватаю куртку, натягиваю ботинки и вываливаюсь из его блока. Просто, чтобы продышаться. Просто, чтобы отдохнуть от него, хотя бы какое-то время. Слышу шаги следом и чувствую, как мне на шею падает… шарф. Толстый, тёплый, уродливый, как и вся моя жизнь. Поступок простой и безобидный. Поступок огромной силы, если знать — чей. Оттого больно, оттого и щемит за грудиной, оттого и стыдно, что нарычал, как тварь, потому что в нём сейчас говорит не мозг — говорит страх. Он и без того почти остался один, брат и отец — это одно. Кто-то, понимающий каждый тёмный угол твоей души, без осуждения — другое. И я наматываю шарф на шею, застёгивая куртку до самого горла, выдыхаю устало и выхожу на улицу. Жалею, что когда-то поддержал идею переехать на базу. И нет. Потому что, если бы я узнал, что болен, вдали от него, долгие годы сходя с ума от невозможности даже просто сказать ему пару слов — прикончил бы себя, особо не раздумывая. Не возникло бы и мысли о борьбе. Теперь же, просто потому что ему больно и страшно, я начинаю сопротивление. Удивительное дерьмо. Удивительно странное. Как и наши с ним отношения. Улица встречает противным ветром, тот подхватывает мои волосы, устраивая на голове абсолютный пиздец с первых же секунд. А я хотел бы, по привычке, поправить выбившиеся пряди из хуеватой, но укладки, после душа. Но… жутко, что когда проведу по ним рукой, между пальцев вновь останется клок волос. Улица встречает открытыми воротами и моргнувшей габаритами машиной… Эрика. Который снова куда-то сваливает на ночь глядя. Вечно бегущая белка. Понять бы только, сам от себя бежит или от меня. Зато я понимаю, что без него всё же холодно и как-то тоскливо внутри. Тело способен согреть Макс. Душу? Нет. Почему-то всё же нет. *** Спустя сутки осознаю, что если: во-первых — не покурю, а во-вторых — не потрогаю снова раскалённую, словно лава, кожу… ебанусь. Макс, поняв по взгляду, что лучше не вставать на пути, недовольно, но отпускает из комнаты без слов, показав на шею, чтобы я взял свой новый «любимый аксессуар» в виде шарфа. Вряд ли догадался, куда иду, иначе хуй знает, как отреагировал бы. Вроде, я отчитываться не обязан, но ощущаю ответственность за его потрёпанную душу, и за то, как он переживет новость о моей болезни и из-за того, что я потребовал молчать, как рыба, иначе буду больно и выверено мстить. И он знает, что это не просто фарс. Я действительно это сделаю. Просто потому что могу. И к блоку Эрика идти немного волнительно. Его машина стоит под навесом — он вернулся парой часов ранее с одиночного заказа, целый и невредимый, встретил мой взгляд и скрылся в здании. Весь из себя мистер ненавязчивость и понимание. Мистер, блять, ожидание. А мне хочется вытрепать его блядские нервы до самого дна, растормошить и выдавить наружу настоящее звериное нутро. Пусть лучше жёстко сжимает до синяков и трахает до крови, чем ходит диким, испуганным, осторожным животным по округе и лишь изредка позволяет себе просто посмотреть в мою сторону. Потому что я нажрался за эти дни злоебучей заботой до тошноты. В глотке уже стоит, не пропихнуть… долбаным комом, эта всратая чуткость. Не надо меня беречь, как хрусталь, я не рассыплюсь, словно состою из песка, не растаю мороженным, не расплавлюсь сахарной ватой. Я — всё ещё я, просто, внутри часики тикают. И механизм либо выйдет из строя, а бомбу ликвидируют. Либо взорвётся к хуям. Третьего варианта не существует. Дверь открывается без проблем: самонадеянность, что Макса, что Гонсалеса — поражает сознание. Один не запирает дверь, будто не найдётся никогда и ни при каких условиях долбоёба, что способен вломиться с дурными намерениями. И второй такой же, оказывается. И бесшумно ступать — основы основ каждого ублюдка. Ботинки оставляю у дверей, рядом с его парой. Куртку — на диван, следом шарф. В несколько шагов оказываюсь к комнате. С замершим сердцем, в предвкушении, с закушенной губой и всплеском адреналина в теле, до лёгкого головокружения. Эмоция странная, но пиздец как сильно кроет. Его фигура по центру кровати, в полумраке комнаты — мистическая. Одеяло сползло, открыв взгляду голую грудь, плечи… ключицы, шею, которую так вкусно целовать и кусать. Руки лежат расслабленно, одна откинутая в сторону, вторая вдоль тела. А у меня назревает важнейший из вопросов: что под ним? Под одеялом… Одна лишь кожа и литые мышцы, или всё в рамках приличия: бельё или мягкие пижамные штаны? Стаскиваю водолазку одним движением, теряя его из фокуса на долгие четыре секунды. Вот он — лежит с закрытыми глазами, в теории спит. Вот он — приподнявшись на локтях, с прищуром тёмных провалов, вместо глаз — смотрит на меня. — Я тебя не слышал, — гортанно произносит, а у меня подрагивают пальцы, и закрадывается внутрь сучий голод. — Так и было задумано, — хмыкаю самодовольно. Нательная майка, вслед за водолазкой, падает на пол. В отношении одежды, скрывающей верхнюю часть тела, мы уравнялись. Он откидывает одеяло в сторону — всё же в блядских чёрных штанах. Встаёт гибким животным, тягуче, словно перетекает из одной формы в другую. Оказывается напротив. Опустив голову, смотрит, как расстёгиваю ремень. — Очевидно, тебе не холодно сегодня, — облизывает взглядом, но не шевелит даже пальцем в мою сторону. А меня бесит. Бесит до трясучки его бездействие. Бесит так сильно, что вздёргиваю его подбородок, подцепив рукой, сжимаю челюсть: ещё немного, и станет больно. Ловлю взгляд тёмных глаз на своих губах, ощущаю раскалённым воздухом его дыхание напротив. И от него так блядски сильно, волнами, накатывает нестерпимый жар, как от глиняной печи. Будто само адское пекло, раскалённый уголь в человеческом обличии… А мне хочется коснуться его языком незамедлительно, потому что кажется, что стоит это сделать, услышу шипение слюны. — Привет, — лишнее, несвоевременное и глупое, но вылетает. Отскакивает от зубов данностью. Как и мой атакующий, словно змеиный укус, поцелуй. Его губы горячие, мягкие, податливые. Впускает мой язык, встречает коротким взаимным мазком, от которого прошибает током. Потому что вкус его такой же, как я помнил: медовые соты, смешанные с горечью виски, и дым. Насыщенный — рецепторы в восторге, хочется просто вычерпать его до капли и сожрать. Всего. Ремень — нахуй. Ширинка расстёгнута, джинсы сами сползают по ногам, остаётся из них лишь вышагнуть. Царапая шею, обжигающую мои пальцы, короткими ногтями, притягиваю к себе ещё ближе. Протестую в поцелуе, буквально рычу, укладывая безвольные руки на собственное тело. Потому что бесит: нехуй стоять как каменный. Отвечая на поцелуй, но не касаясь даже грёбаным пальцем. — Вырву тебе руки, раз не пользуешься ими. — Вырви, — выдыхает, а я затыкаю собой. Толкаю, напирая всем телом, к кровати, роняю на неё. Вижу, как вопросительно приподнимает бровь на мой жест — лечь в прежнюю позу, но выполняет. Ни единый мускул на лице не дрогнул, когда сдёргиваю его штаны… под которыми кроме голой кожи ни-ху-я. А на мне трусы — пиздец несправедливость. Для него. Только мысли исчезают из головы, все, до единой, как только нависаю на вытянутых руках над ним. Глядя в расслабленное лицо, отмечая, как играют тени, как идёт ему тьма, какой он в ней манящий и грешный. И ладони его, порхающе, касаются моей поясницы. Настолько невесомо, что почти незаметно. А мне хочется узнать его предел. Его хочется. И реакцию… и тело. Потому резко раздвигаю коленом мощные ноги в стороны, укладываясь, словно в колыбель. Впитывая каждую микроэмоцию… но их фактически нет: он просто лежит и смотрит, как на восьмое, ёбаное, чудо света. Моргает медленно, и длинные ресницы застилают и без того почти неразличимые глаза. Меня бесит, что настолько темно: с зажжённой лампочкой был бы куда лучше виден он, а с другой стороны — комфортно до ахуения. Есть лишь наэлектризованная кожа, будто мембрана, способная чувствительно, на максимум, воспринимать всё, что происходит. А происходит — долбанный апокалипсис. Потому что этот придурок, изгаляясь, трепал мою нервную систему с первых минут моего появления на базе. Треплет её и сейчас — покорностью. Но мне слишком голодно… И я жадно присасываюсь к его рту. Снова. Отираясь твердеющим стремительно членом, вжимаясь, чувствую, какой он горячий, какой ахуительный, мать его. И шея, мужественная, с выступающим кадыком, такая же ахуительная. И ключицы, которые пробую языком и губами. Царапаю зубами рельеф мышц на груди, вбирая в рот твердеющий острый сосок. И руки бесконечно бродят по каменному корсету его пресса. По сокращающимся кубикам, по выделяющимся косым мышцам, к напряжённому члену, который, обхватив рукой, поглаживаю. Я помню, как он распирал меня изнутри, как натирал болезненно, как прошивало насквозь от удовольствия на грани, как заполнял до искр перед глазами. Толстый… С выступившими венами, что отлично прощупываются пальцами, а хочется провести языком. Вниз, до пупка, цепочкой мелких засосов. Два симметричных укуса по обе стороны низа живота. Мазок, самым кончиком языка, по увесистой мошонке, следом — по стволу, по крайней плоти, которую всасываю и, насаживаясь ртом, отодвигаю, оголяя головку. Втягивая щёки и создавая вакуум. Цепляю его руку, что лежит совсем рядом, выпускаю член изо рта и, начав надрачивать, всасываю сразу два его пальца в рот, с мычанием, чувствуя, как по его телу прокатывает дрожь. А я смачиваю слюной каждый палец, обильно, с удовольствием, тяну их к его стояку, чтобы тот ласкал себя, пока я займусь иным. Сплюнуть в тишине комнаты на свои пальцы — пошлость, вульгарность, полный пиздец. Провести ими по его тугой, сжавшейся дырке — пиздец ещё больший. Я не экстрасенс, но там не было никого ранее — уверенность стопроцентная. И оттого коротит внутри до безумия. Потому что я снова первый. Именно со мной он впервые познал однополый секс в активной роли. Именно со мной будет пассивным. Повод ли это для гордости? Ни разу. Не в общепринятом понимании. Но для меня это приятное достижение. Что кто-то, настолько сильный, настолько горячий и мощный, оказывается подо мной. Распластан и возбуждён, вздрагивает от прикосновений и позволяет всё, что я хочу с ним сделать. А я хочу многое. Но палец входит туго, очень туго — нехотя. Несмотря на то, что Эрик не зажимается, расслабленный и дающий своё молчаливое согласие. Двигает медленно рукой по стволу, позволяя облизывать и посасывать головку, направляет член в мой рот, пока я растягиваю бесконечно долгие минуты, прежде чем внутри оказывается каких-то всратых два пальца. Спешить не хочу, больно делать не хочу, но сил терпеть просто нет. Стоит каменно: с члена течёт, будто кто-то кран открыл — я, собственно, природной смазкой его задницу смазываю, дырку растираю, медленно трахая до самых костяшек, лаская начинающую припухать простату. Меня бы уже распидорасило, будь я на его месте. А он возбуждён, но не до критической отметки. И другой смазки-то нет, но его ахуеть как хочется. Слюны во рту много, слюны на члене и вязких прозрачных капель тоже. Смазываю ствол, поднимаюсь к его губам, облизываюсь, купаясь в покорном взгляде, и глубоко целую, в тот самый момент, когда потираюсь головкой об вход. Чуть надавливаю и, с сопротивлением, вхожу на самую малость. Кусаю умелый язык, всасываю в рот. Выхожу… Снова рукой по члену, размазывая слюну и свою смазку, и внутрь, чуточку глубже, чем прежде. Медитативно и без спешки, сдерживаясь, как никогда, сука, в жизни. Потому что трахнуть кого-либо, вот настолько сильно, как его, не хотелось. Наоборот? Пожалуйста, ебите меня семеро. Но вставить? Да так, чтобы побыстрее? Кому-то? Не-а. И кажется, проходит целая вечность, прежде чем мой член полностью оказывается в нём. Словно в каменных тисках, где всё так раскалено и туго, что глаза закатываются от удовольствия. А поцелуй становится агрессивнее, пока я даю время привыкнуть к наполненности. Поцелуй убивает, его дыхание горячее убивает. Запах пряный убивает. Я будто упал в раскалённые угли, словно в моих руках расплавленный добела метал. И это восхищает, это пугает, это — что-то непривычное и новое. Что-то, что вставляет до безумия, особенно, когда делаю пробный толчок. Один… второй, третий, десятый. Захлёбываясь от стонов, вылизывая его шею, метя каждый миллиметр, кусая с силой, в такт трению внутри него, скользя рукой по чуть повлажневшей коже, к его полувозбуждённому члену. Напротив — глаза, такие тёмные и большие. И ладонь на моей щеке такая мягкая, такая гладкая, и столько в нём сейчас бурлящих чувств, которые транслирует, нихуя не скрывая, что меня выгибает от кайфа. От простоты движений, старых как мир, от того, как, наращивая скорость, скольжу в податливой глубине. Трижды блять, я реально трахаю его. Я, и правда, это, сука, делаю. И каждая секунда — неразбавленный чистейший экстаз. Мне физически сложно: мышцы протестуют и болят, руки, словно износившаяся резина, мышцы деревенеют, поясница отваливается нахуй, но, в погоне за оргазмом, в погоне за финальной точкой, не вижу ни единой преграды на пути. Входя резче, входя глубже, желая вогнать в него член с яйцами. Трахаю как обезумевший, одержимый совершенно. Со шлепками об его тело, ловя едва слышные хрипы с губ, слизывая их, сгрызая. Утрамбовывая в матрас, к чертям, втрахивая в него и понимая по коротким вспышкам где-то в копчике, что ещё пара секунд, и, нахуй, взорвусь. С громкими стонами, последние секунды, как на финишной прямой моей грешной жизни, буквально вдавливая свои губы в его рот, вздрагиваю, кончая до шума в ёбаной голове. Закладывает в пизду уши. Пищит и хороводит какое-то дерьмо под черепом. Цветные пятна под веками слепят. А горло сжимается в спазме и першит. Мне так ахуенно — дотрахиваю его несколько долгих минут, скользя по собственной сперме. Проживая отголоски оргазма, закашливаюсь в его подушку. Надеясь, что без крови… Надеясь, что он тоже успел, как и я, получить удовольствие, дойдя до финальной черты. Но когда покидаю горячее тело, вижу его полувозбуждённый член и абсолютно сухой живот. Тянусь к нему, но останавливает аккуратно мою руку, а я, даже будь силы в теле, хуй знает, что сделал бы. Но тех нет, и я просто откидываюсь на спину, прикрывая глаза. *** Утро встречает болью во всем теле, тошнотой, усталостью и ломкой без сигарет. Спасибо тому, что Эрик не в курсе, что моё лёгкое разъёбано раком: протянутая за сигаретой рука — и желаемое ложится в неё. Пока я с закрытыми глазами курю, вспоминаю прошедшую ночь. Это был пиздец в хорошем смысле слова. Секс из разряда — стоит повторить, и не раз. Для меня. Веки поднимаются чуть ли не со скрипом, я смотрю на светлый потолок, и вслед за восхищением от полученного удовольствия накатывает почти истерика. Потому что кончили в этой постели не двое — один. Потому что он позволил выебать себя, даже словом не обмолвился — хочет ли, согласен ли. Просто дал и всё. А я, зная, что сопротивления не будет, играя на его чувстве вины и чувствах как таковых — взял. И какой бы паскудой ни был, когда односторонне — это эгоизм и дичь. И я, безусловно, большую часть жизни им и являюсь. Но не в сексе, не в кровати, здесь чужой не оргазм — личное оскорбление. — Ты не кончил, — выдыхаю вместе с дымом, поворачиваю голову в его сторону, смотрю при ярком естественном освещении в ореховые глаза, на тёмные, будто густой гречишный мёд губы, воспалённые и искусанные. На шею, всю в отметинах от засосов и укусов. На грудь и ниже. Леопард, а не мужик. Пиздец насколько. Предмет ли для гордости? Частично. Будь он так же удовлетворён, как и я. А этого, увы, не завезли. И я тому — прямая ёбаная вина. Ненавижу. — Тебе было хорошо? — приподнимает бровь, а я громко фыркаю, возмущённо затягиваясь снова. Было ли мне хорошо? Я в сраный космос улетел и увидел сраные звезды. — А тебе? — будто он скажет правду на мой вопрос, мистер «я ебу свои мозги несуществующей виной двадцать четыре на семь». Облизывается, ищет, видимо, что сказать, а мне хочется, как граната, взорваться, чтобы сдохли сейчас, оба. Одновременно. Ибо вынести его извинения и нелепые оправдания — меня, дебила, а не его! — не смогу. — Могу ответить, не утруждайся, — не даю сказать ничего. — Твоё тело за тебя ответило. И вот скажи мне: чем это было лучше, совершённого тобой в том ёбаном зале? — Я этого хотел, ты — нет. — Повторяю для тех, до кого доходит слишком туго — я мог вырваться, Гонсалес. Я не захотел. — Ты не кончил, — моими же словами отбивает, а я тянусь через его тело к пачке сигарет и снова закуриваю. Он это сейчас серьёзно сказал? — Но в твоём случае — помешала боль, в моём — просто незнакомые ощущения. — Серьёзно? Искупил вину? А? Просто дал, наказывая себя? Отомстил себе за свой поступок? Доволен, сука? — шиплю, давясь дымом и кашляя в кулак. Горло дерёт, как наждаком, изнутри. В груди сжимается спазмами и болит. Но злость сильнее боли, злость в принципе, сама по себе, сильнее всего. — Какого хуя ты творишь, а? — Молчит, смотрит спокойно, а глаза, как чёртова трясина, втягивают в себя. Топят, нахуй, в чувствах. Там любовь осязаемая, она буквально выливается из цветных радужек и чёрных точек зрачков. Ненормальное дерьмо. Неадекватное, сюрреалистичное. Не могло со мной такого произойти. Не мог кто-то, вроде него, полюбить, вот так бескорыстно и чисто, сука. Не мог. — А если бы я тебе член в глотку засунул, вставил по самые яйца, тоже бы спокойно и безропотно принял? — одна лишь мысль об этом возбуждает и вызывает отвращение к себе, мгновенно, одновременно. — Ты вообще со своей виной ебанулся на всю голову? — Молчит, мать его, всё ещё молчит. Ни единый мускул на лице не дрогнул. Непробиваемая стена самообладания. Терпение на грани, особенно, если вспомнить, как его колбасило, как он изматывал доёбами. Как выводил намеренно, каким агрессивным был. Вспомнить, как убивал голыми руками, купаясь в крови врагов, абсолютно диким зверем. Понимая, что я, со своим ебучим характером, эгоистичным, сучьим и ебанутым совершенно, получаю неожиданный и ебать насколько ценный подарок. Власть. Над ним. Безусловную, потому что сердце он отдал по собственной воле, искренне желая, чтобы оно было в моих руках. И это так сладко — обладать таким породистым, таким мощным животным. Благородным по-своему. Сильным до ахуения. И не смогу ведь не пользоваться. Не смогу устоять… Не смогу не испытывать. Не смогу. Потому злюсь до ярких звёзд под веками. Злюсь, что проебались оба, он — полюбив, а я — приняв как факт и в глубине души наслаждаясь. Потому что мое тело чистое, а его в росписи меток. И это блядски сильный кайф. Потому что воспользовался им, как одноразовым: просто выебал эгоистично и уснул, ебучая сука. А он не сказал ни слова в знак протеста. Приняв как должное. А мне ведь хотелось увидеть, как закатывает глаза, кончая. Увидеть, как дрожит от оргазма, как запоминает на всю жизнь эти незнакомые ранее ощущения. Хотелось стать его открытием. Стать чем-то нереальным, чем-то особенным, чем-то… В итоге же не дал ничего. Только стопроцентно саднящую задницу и боль в пояснице. Дай бог, не вызвав отвращение на будущее к такому виду секса. Жертвенный, мать его, агнец. И без того как с хрустальным обращается — лишний раз не двинет рукой, не прижмёт, не обнимет. Блять… Врываюсь в комнату, закидываю в рот горсть таблеток, запивая прохладной водой и снова заходясь кашлем. Проспав прилично, всё равно не чувствую сил в теле. Измотанность аномальная — вроде пора бы привыкнуть, но… нет. Сажусь на постель, запускаю руки в волосы, зачёсываю к затылку и медленно подношу к лицу, понимая, что не дышал эти секунды, боясь, что или все начнут осыпаться, или в руках снова останутся тонкие пряди. Но там на удивление пусто. И что это — отсрочка или надежда? Хуй его знает. Настроение тотально дерьмовое. Внутри такой балаган… Но громче всех вопит почему-то совесть. И будь лишние силы, вернулся бы и попробовал поговорить и объяснить, что я не пытался мстить ему. Не пытался. Не хотел мстить… Хотел я лишь одного — его. Хотел его этой ночью сильнее, чем дышать полной грудью без боли. Но сил нет. Совсем нет, хватает лишь на то, чтобы доползли до кровати и, натянув сваленные в кучу одеяла, вырубиться мгновенно. То ли потому что мозг решил погрузить в сон, то ли потому что не выдержало сознание и коротнуло. Всё против меня, организм — ебучий обсос.