Свинец

Его становится резко мало. Эрик оказывается из тех людей, после которых настолько ахуенное послевкусие, что не наедаешься и постоянно, блять, хочется ещё. Казалось, что если заставлю его кончить, если наконец получу своего рода расплату за мои прогоревшие нервы, заплачу по счетам, то частично отпустит. Нихуя. Аппетит растёт в геометрической прогрессии, его горечь и сладость, его терпкость и пряность перекатываются на языке, и тянет так сильно, что хочется залезть к нему за пазуху, чтобы носил, как карманную собачку под мышкой. Потому что он горячий, греет качественно и надолго, а ещё вкусный, безотказный. И… любит. Любит непонятно вообще за что и по какой причине, любит, глядя прямо и не скрывая. Смелый, честный, душа нараспашку, по сторонам смотреть вообще перестал, держит в фокусе, а у меня струной натянутой нутро ёбаное дрожит, потому что я скоро могу сдохнуть, а становлюсь для него центром чёртовой вселенной. И от этого невъебенно жутко. Но примагничивает, манит, словно огромное яркое пламя, которое не обожжёт кого угодно, но не меня. И пиздить себя морально: останавливать, чтобы не таскаться к нему постоянно, навязчиво красть у остального мира, забивать собой его будни, устаю слишком быстро. Я заполняю им малейшие свободные, личные бреши. Потому что начинаю не просто вычерпывать любовь, порционно и на постоянной основе, хотя бы из взгляда или мимолётных касаний. Я начинаю целиком поглощать. Наблюдая за тренировкой, за тем, как он учит правильным позам, трюкам, ударам и прочему, вообще неинтересному дерьму, я, как хищная тварь, облизываюсь и держусь чуть в тени, чтобы, когда выходит из зала, просто перехватить и впечатать за углом в стенку, начав, как ебанутый, сжирать мягкие губы. — Сожми меня, — всегда нужно чётко озвучивать, чтобы его сомнения съебали подальше, хотя бы частично. Всегда нужно давать всратое разрешение на действия. И это бесит, но с этим можно работать. И я выдыхаю довольно, когда чувствую, как сильные ладони скользят по моим бокам и спине. Как обнимает и отвечает на поцелуй, остро пахнущий, терпко горчащий, и кожа солоновата, но мне нравится. Всё нравится, даже блядский пот, который слизываю с шеи и по меткам, как по следам, короткими укусами, спускаюсь к твердеющим соскам. А они у него чувствительные, просто пиздец. Он весь к моим ласкам чувствительный. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает тихо, а я резко замираю. Всё ещё в его руках, но частично в шоке, потому что этот ёбаный вопрос делает из меня демона, чёрта и пиздец какого неадеквата, когда задает его Макс. Но Эрик… Эрик резко выключает внутреннюю суку и пробуждает сквозящий холодком страх, что он мог узнать. А я этого не хочу. — Нормально, а с чего вдруг вопрос? — Сама непосредственность, которая блевала первую половину ночи, а вторую её часть страдала от практически заворота кишок, судя по болевым ощущениям, да так, что казалось — кишки в унитаз выпадут через жопу. Удивительно, столько дерьма во мне набирается, с учётом того, что я почти нихуя не ем. — Тебя ведь тошнило вчера, теперь желудок пришёл в норму? — А я вспоминаю, что он видел, как меня после неудачного ужина вывернуло нахуй, за углом. И чуть спокойнее выдыхаю, понимая, что повода для паники нет. Наверное. Но его внимательность к деталям и искренность заставляют почувствовать и стыд, и радость, от того, что он не знает правды. — Я в норме. — Полуправда, на самом деле — слабая треть: мой грязный маленький смертельный секрет встаёт комом в горле, и в кои-то веки начинает мутить не из-за отголосков химии в организме, а от сраных нервов. Я рядом с ним в ненормальной норме. Мне становится тепло и уютно, а ещё обидно, что реально могу сдохнуть, так и не поняв: он всё же подарок или испытание? Боюсь не успеть получить его, не успеть попробовать пожить в любви, в чём-то сильном, настоящем и лишь для меня одного. Искупаться в этом обожании, понимая, что я — ебучий центр ебучей вселенной. Потому что ни для кого никогда им не был. Наши отношения с Максом развивались под грифом его эгоизма. Я его соблазнил, я влюбился и сорвался. Я перевел всё в иную плоскость. Я. Не он. И плевать, что после он ответил взаимностью, плевать, что накрыло не слабее, а в чём-то, возможно, сильнее. Плевать, потому что центром вселенной был он, вокруг него я на орбите крутился. И докрутился, сука. А теперь я имею шанс попробовать другую роль. Только часики тикают… И внезапно хочется их остановить. Заморозить, вырвать изнутри, растоптать. Слабое, едва жизнеспособное желание выжить вдруг поднимает голову и пристально смотрит мне в душу. А мне хуёво и больно, мне страшно за близких. Накрывает усталостью и отчаянием. Измотанность, как стиль жизни, и никаких целей впереди. Но, мать твою, ради того чтобы попробовать… хочется, блять, выжить. Помимо почти священного ужаса, от того что Макс нахуй слетит с катушек и всё пойдёт по пизде из-за цепной реакции. И перед глазами встаёт странная, мистическая картинка того, как брат с усилием толкает в спину, Макс подхватывает сбоку, подставляя плечо, а Эрик — именно он — стоит впереди и как путеводная звезда приманивает, заставляя идти за собой. Держа за руку и уводя от края. Только одного желания мало, верно? Два курса химии, и никаких изменений, организм лишь слабеет от самого факта лечения ядом. Я могу хотеть, даже сильно, но не суметь выкарабкаться, и от этого будет лишь обиднее. И мне, потому что понадеялся и настроил себя. И им, потому что поверили, что я смогу. И, блять… Я не уверен, что хочу, чтобы он видел, как я сдыхаю. Чтобы смотрел на лысую крысу со впавшими глазами, блюющую даже от воздуха и ненавидящую каждый час, что бродит по разрушенной земле. И с каким-то злым отчаянием снова иду к нему. Буквально сбегаю от действительности, как никогда желая просто почувствовать его внутри, так глубоко и горячо, как только возможно. Хочу, чтобы он трахал меня, медленно и долго. Чтобы смотрел ореховым, тёплым взглядом и любил, целиком и полностью. Каждый шрам, каждую шероховатость, бледность и выцветающие краски умирающей души. Я его хочу. Вжимающего собственным весом, всем телом вжимающего в кровать и двигающегося, медитативно и неспешно, словно мантры моим телом читает. Словно молится, будто ритуал особый проводит. Но организм подкидывает пиздец за пиздецом, я банально не могу себе позволить даже нормальный секс, потому что блевать одно, а сидеть с расстройством кишечника — другое. И можно было бы позубоскалить на тему, что я обосрался или от жизни и страха, или от радости. Но как-то не смешно совершенно. Однако я иду к нему. Целуя долгие минуты, прижимаясь всем телом, раскаляясь до невменяемости, понимая, что забываюсь, что в него, как в омут, ныряю, и кроет, как же, сука, кроет от каждого касания и взгляда. От этой сдерживаемой страсти его глаз, от нежности, что транслируют руки, а сердце отбивает чёткий, сильный ритм в груди. А меня сгибает. Я не могу остаться рядом дольше, чем на жалкие полчаса-час, потому что едва выхожу из его комнаты, сворачиваю за угол, чтобы снова, как сука, блевать воздухом. Потому что желудку покоя нет совершенно, меняю я пищевые привычки, не меняю… Пью я противорвотное или не пью. Мне хуёво, и ничего не помогает, а скоро начнётся третий курс, и кажется, он способен меня прикончить, раз после первых двух такой пиздец. А меня сгибает, и Макс это видит, беспокойно глядя, всё чаще засматриваясь в мою сторону, дольше привычного, и что-то тёмное и мрачное плещется в его зрачках. Он боится. Я боюсь. Наш объединившийся страх не помогает, он расшатывает моё внутреннее состояние до ахуения. Добавляет и Свят. — А разве не должно ближе к следующему курсу становиться лучше? Я понимаю, что плохо первую неделю, но… Может, попросить делать не две недели перерыв, а три? Или дозировку поменять, или препарат. — Или просто продолжать. Два курса не вылечат по щелчку пальцев. — Если бы ты начал раньше… — Свят, не еби мозг, а? Мне твоего блядского Макса хватает, который не даёт спокойно дышать, задушил уже нахуй гиперопекой и прочим дерьмом. Я скорее от вас, паникеров, постоянно доёбывающих вопросами и переживаниями, сдохну, чем от химии или рака. — Прости, — тихо выдыхает, а я запускаю руку в волосы и чудом успеваю остановить себя от такого привычного, сильного сжатия. Его «прости» выключает раздражение за секунду. Из-под ног уходит холодная земля, а в глазах мутная, ебать ее, муть. Я дожился до того, что вдруг перестал быть одинок на своём пути, меня любят и любят по-настоящему и сильно. Заботятся, дорожат. А я срываюсь, как сволочь, из-за их страха и боли — отталкиваю и выёбываюсь как паразит. — Послушай, я устал, серьёзно. Я понимаю, что ты чувствуешь, и я пытаюсь. Ради тебя пытаюсь, ради Макса пытаюсь, но я не всемогущий. А организм изношен. Просто не заёбывай, ладно? Ничего не стало лучше, просто не стало хуже. Мы всё на той же ступени. Наверное, это хорошо, когда нет ухудшения. Лучше хоть какая-то, но стабильность. Я даже сам не вслушиваюсь в то, что несу, лишь бы успокоить его. Просто потому, что я не знаю нихуя. Ноль идей как справиться с грёбаным раком. Абсолютный ноль, веры в то, что всё наладиться, тупо нет. Есть слабое желание справиться, чтобы попробовать пожить по-другому, и всё. Но этого, подозреваю, будет мало. — Может, тебе ко мне переехать? Ты всё равно на заказы не ездишь, а на базе условия, мягко говоря, херовые. — Рано или поздно это случится. А пока как есть, Свят. До звёздного «случится» надо бы дожить, но это остаётся за кадром. И ведь веду себя, как кретин, обнадёживая доверчивого брата. Но если не кормить его полуправдой, он свалится в свою привычную депрессию, а ещё и его вытаскивать из дерьма — не выдержу. Мне Макса хватило, повторения даже в лайт версии не хочу категорически. Повторения я не вынесу. Быстрее вынесут меня… вперёд ногами, без особых прощаний и песен, поближе к огромной печи, чтобы превратить в пепел. И самое мерзкое в этом всём, что звучит как, вполне реализуемый план. *** Любое затишье — всегда намечающаяся, приближающаяся ёбаная буря. Казалось бы, после похищения Эрика ничего не предвещает, пусть в Синалоа и раскол, а какой-то самонадеянный олень залупается в сторону ирландца, но наша база не настолько значимое место, чтобы тащиться сюда со стволами наперевес, пытаясь вырвать из рук. В то время как старая шакалятня пустует, и её можно взять без особых потерь, без потерь вообще. Но годы в системе и вне её, годы, в течение которых лилась кровь по малейшим и порой просто смешным причинам или без них вообще, научили держать ухо востро. Всегда, без исключений. Но болезнь поизносила внимательность, концентрация давно снизилась, чуйка работает с перебоями, то чутко улавливая изменения и вокруг, и внутри, то засыпая полностью. Близится третий курс химии. Полтора месяца с момента начала лечения, полтора месяца тошноты и бессонницы, усталости и раздражения, которые изредка разбавлены чем-то приятным. Полтора месяца без особых изменений, с нервотрёпкой и прочим дерьмом, относительно тихие, если не считать пропажу Эрика и ещё парочку мелочей. И вот. Всё начинается с раннего утра, организованно и молниеносно. Вот камеры чётко фиксируют, что происходит и внутри, и вне ворот базы. Вот камеры отключаются. Техника прекращает работать — электричество исчезает, словно огромная крыса с голодухи пережрала все провода на несколько миль во все стороны. Вокруг забора начинает развеваться сизый дым, плотной завесой скрывая количество подбирающегося врага. И начинается пиздец. Сколько не готовь салаг и бойцов к ситуациям, где необходимо быстрое, мгновенное реагирование, избежать хотя бы частичной, но паники, невозможно. Народ рассыпается, словно кто-то уронил коробку с бисером. Каждый норовит побыстрее получить свой ствол и запасные магазины. Броники летят, как обёртки от конфет, во все стороны, короткими командами главными в отрядах раздаются указания, в какую конкретно точку следует двигаться. Озвучены цели, намечен на скорую руку план, а Макс выглядит, как вынырнувший из адского котла дьявол, обозлённый и сверкающий металлом своих яростных глаз. Поправляю перчатки, застёжки на липучках у запястий, шнуровку в армейских ботинках, крепления на бронике. Стараясь игнорировать усталость в теле, тошноту и боль в желудке, помимо сраной мигрени, что трахает меня в висок. Встречаю взгляд Макса. Предчувствую, что начнёт свою песню: «Ты никуда не пойдёшь, ты должен беречь себя, не рискуй». Но он удивляет. — Надо наказать самоуверенных уёбков, — подходит, поправляет аппарат в ухе и закуривает, даже не возникает, когда беру сигарету себе. — Если я сдохну, а такая вероятность есть всегда, — начинает, а я уже было открываю рот, но решаю не перебивать, а дослушать. — Просто хочу сказать, что люблю тебя. Всегда любил, всегда буду. Похоже, вы оба посланы мне, чтобы или прикончить, или заставить хотеть жить, — хмыкает, а у меня ком в горле встаёт затором. — И даже если меня не станет, ты должен попробовать бороться. Ты обязан выбраться. Кто, если не ты, способен победить злоебучий рак? И мне есть что сказать ему в ответ, внутри начинают хороводить со страшной силой мысль за мыслью, слова складываются в предложения и рассыпаются крупой. Мелкими частичками, перемолотыми в муку, в чёртову пыль перемолотыми. Потому что я точно так же, навсегда и безоговорочно, несмотря ни на что. Потому что это вышло за рамки. Ошибки стёрлись, обиды истлели, осталась лишь связь, что не слабеет, как бы ни пыталась сука-судьба истончить нить. Как бы ни старалась раскинуть по разные стороны, как бы ни пиздила сильно и наотмашь. Наши пути пересекаются, мы всё равно приходим друг к другу. И пусть вместе не будем — не в том самом смысле, но спасать, вопреки всему и всем, не перестанем никогда. Просто, это же Макс… Всё что с ним связано, максимально во всём. Он травит собой, собою же исцеляет. И мне есть что сказать ему в ответ, но просто смотрю долгие, бесконечные секунды в глаза, что горят честно и обжигающе. Он открывается, и для кого-то подобное не значит вообще ничего, но в нашем случае это многое. Потому что то, что транслирует его взгляд, куда глубже, куда честнее и важнее слов. Потому что он взглядом просит и приказывает, извиняется, признаётся, прощается на всякий случай. Параноидально, со страхом не успеть, проебаться по полной и оставить между нами пустоту. Мне есть что сказать, но… нет. Сигарета просто тлеет между пальцами, во рту и без того неебическим концентратом скапливается горечь. В груди неспокойно, и дело не в физических ощущениях, просто чуйка непрозрачно намекает, что случится дерьмо. Дерьмо лютейшее… На нервной почве сильно мутит, голова идёт кругом, я натурально разобран. Нужно собраться, нужно оценить нормально обстановку, быть внимательным к деталям и присматривать за Максом, потому что тот, как обычно, неоправданно рискует собой, с чего-то решив, что нет смысла беречь себя. Бросается в самое пекло, а у меня сердце проваливается раз за разом в ноги, потому что могу тупо не успеть. Новоприбывшие отряды как никогда в тему: нас приличное количество, а недавняя поставка от отца Свята играет на руку. Я замечаю вдалеке Эрика, который руководит одним из отрядов, серьёзный и собранный, проверяет собственный ствол, отвечает коротко на вопросы, что задают бойцы, собравшиеся рядом, и резко поднимает глаза, встречая мой взгляд. Сквозь толпу, сквозь царящий упорядоченный, но хаос, сквозь расстояние и преграды… Смотрит долго, в саму душу смотрит, а мне хочется подойти, что-то сказать или дотронуться, урвав каплю тепла, но ноги примерзают подошвами к грязному снегу. Тело тяжёлое, сбруя и оружие тянут к земле, сил во мне почти нихуя не осталось. Разве что, насрав на толпу, насрав вообще на всё, подойти и, сжав его одежду, поцеловать. Насрав на возникшее молчание и сбоку, и за спиной. На всё насрав. Просто опасность за воротами, и к нам точно пришло не мясо на убой, мы можем сдохнуть. Или по одному, или все разом. И мне так холодно… Я мерзну, как сука, тянусь к источнику тепла, к нему тянусь, а он отвечает, так жадно и вкусно, отдаваясь моменту, в котором зависаем, как падающая капля смолы на белоснежное полотно снега. Как капля крови, срывающаяся со вскрытого сердца. Его. И в поцелуе так много страсти, которая перетекает в меня со слюной и вспыхнувшим желанием, так много тепла и любви, которую транслирует всем своим существом, буквально топит. Вот так, прилюдно, отдавая, при всех выделяет, и в нём ни капли сомнений. В ещё вчерашнем чёртовом натурале, который бесил меня своими доёбами, который срывался, как бешеный пёс, а теперь держит меня в своих руках. И эта смелость, эта откровенность вышибают воздух из лёгких к хуям. — Выживешь? — спрашиваю, глядя в его ореховые глаза, вцепившись в затылок. — Ради меня выживешь? — свожу вместе брови. Вопрос глупый, от него может тупо ничего не зависеть, но блять… блять, я хочу, чтобы он был в порядке. Мне греться будет не об кого. Напитываться любовью безусловной неоткуда. И пусть эгоизм. Но я эгоистично хочу его себе. — Выживу, — облизывается и порывисто подаётся ко мне, впервые целуя первым. Впервые сам, и оттого ещё слаще, ещё больше горчит послевкусие, и что-то вяло шевелится внутри, вместе с вопящей совестью, что сближаюсь, понимая собственную обречённость. А так, сука, нельзя. Но кто мне запретит? Отлипнуть от него сложно, игнорировать взгляд, обжегший затылок, от Макса сложно, двигаться к забору, пробираться местами почти вслепую сложно. Звуки выстрелов начинают звучать то тут, то там дробным мотивом. Россыпью конфетти сыплются вокруг гильзы. Запах пороха и пробирающийся внутрь собачий холод, выстудивший к херам все болящие лёгкие, изматывают. Сил нет, просто нахуй нет, но упрямо иду вперёд, снимая какого-то зазевавшегося дебила у дерева, который, видимо, решил, раз уж видимость так себе, можно страдать хуйнёй. А так как все наши с синими повязками на бедре и точно такими же на руках, перепутать тут невозможно. Своих мы вряд ли случайно снимем. Испуганные птицы с громким криком срываются с деревьев. Где-то по левой стороне, ближе к стадиону, гремит взрыв. И как бы эгоистично, цинично и дерьмово не звучало, на ту часть мне похуй, потому что Макс двигается у ворот, Эрик левее, со стороны озера — ни того, ни другого не занесёт в сторону стадиона так быстро, а на жизни остальных придурков мне похуй. Разве что будет жаль, если пострадает Док или НуДенис — залупастый пацан, но со мной и Стасом тренировался много и толк от него был. И время вдруг теряет свою ценность. Минуты скачут, словно издеваясь, вперёд, ускоряются и изматывают, а после начинают, наоборот, замирать и тянуться бесконечной резиной. Я меняю магазин за магазином, получив пару раз отдачу по бронику, психуя, что рация не работает, не работает и мобильник. Долбоёбы глушат, долбоёбы пришли подготовленные, только, видимо, не ожидали, что нас стало больше. Волки, конечно, съебали, по поручению Джеймса, но мужики, подъехавшие с базы отца, которые ходили когда-то под Рокки или ходят до сих пор — ресурс прям пиздец насколько вовремя приваливший. Меня тошнит. Желудок делает кульбиты, сигаретный дым отчего-то забивается в глотке омерзительной горечью и начинает выворачивать. Блевать возле дерева со стволом наперевес — полный пиздец. Блевать тогда, когда вокруг куча шакалов и нужно быть осторожным — пиздец ещё больший. Но неожиданно рядом появляется Франц, протягивает флягу с водой, смотрит не на меня, а по сторонам. Настороженный и собранный, я его таким ни разу не видел. Я в принципе Дока в деле не видел никогда, разве что чихвостящим или латающим долбоёбов. Но идущим в гущу событий? Нет. И пусть слава его идёт далеко — алхимик, который при желании отравит не то что воздух, а собственные слова. Только вот работал он, насколько мне известно, более тонко, чем брать и ебашить пулями или голыми руками. А тут… — Тебе бы нужно остаться на территории, сдохнуть в бою, конечно, более почётно в наших кругах, но для этого не следовало Гонсалеса при всех по самую глотку зализывать. — Ревнуешь, вместо Весты? — фыркаю и отплёвываюсь желудочным соком, отпиваю воды, прополаскивая рот. Протягиваю флягу ему, а он отрицательно покачивает головой. — Себе оставь. Я, конечно, не боюсь заразиться долбоебизмом, выпив после тебя, но с твоим состоянием, она тебе явно нужнее. — Что слышно? — спрашиваю, осматриваясь, и замечаю по правую сторону наших мужиков с синими повязками. Киваю им, что всё в норме, и перевожу взгляд на Дока. — Что ты блюёшь слишком часто, вот что мне слышно, — цокает недовольно. — Ты говорил с врачом про побочки? Если после нескольких курсов всё без изменений, то стоит попробовать что-то другое, хуёво будет в любом из случаев, но травить себя в пустоту глупо. — Это же твой друг, позвони и спроси напрямую. Пока что всё, что я слышу от него — ухудшений нет и он ёбаный бог. Но что-то его божественный промысел меня пока не исцелил. — А ты исцеляться готов? Дошло наконец, что бросать Макса и Свята — идиотизм? Что Веста твою потерю не переживёт, она только начала восстанавливать свой разрушенный разум по крупицам. — Как легко вам всем говорить о том, что нужно или не нужно, стоит или не стоит. Думаешь, со стороны виднее? Со стороны проще, чем есть на самом деле. Потому что блевать, конечно, утомляет, но это безобиднее остального дерьма. А когда всё наваливается и сбивается в кучу, на борьбу, о которой вы поёте, не остаётся ресурса вообще, — дым горчит во рту, тошнота не исчезает, боль во всём теле тоже. Хочется просто прилечь на заснеженную, истоптанную землю и передохнуть. Потому что нервная система коротит, в мозгу происходит замыкание, и начинает клонить в сон. Нужно приободриться, вокруг опасность, вокруг пиздец, и смерть бродит по стопам — голодная сука жаждет отхватить побольше пищи в этом столкновении. — Держись ближе к базе, если почувствуешь, что не вывозишь, лучше найти безопасное место, чем сдохнуть где-то, в луже блевотины. В этом чести не больше, чем в обычном суициде. — Твоя забота, как нож под рёбра, настолько же приятна, — фыркаю и отпиваю пару глотков воды, проталкивая ком в горле. В ушах нарастает звон. — Жалко Эрика, — вздрагивает что-то внутри от его тёмных, с винным оттенком, глаз. — Почему? — Влюбился в дебила, — выдыхает и, развернувшись, уходит, оставив оглушённым, я смотрю на его удаляющуюся фигуру и понимаю, что согласен. Целиком и полностью согласен, потому что любить меня — хуёвая идея. И не только потому что я — потенциальный труп, я ещё и сволочь, каких поискать. Эгоистичная мразь и сука. И мне подходит кто-то, вроде Макса, такой же суки и эгоиста, но точно не смелый, прямолинейный, в чём-то простой и честный Гонсалес. Которого я, не желая ломать, сломал собой. Что вообще не повод для гордости, как и наша псевдо-победа над шакалиным отродьем, которых получается отдавить от базы, не без потерь, к сожалению, но всё же. К вечеру, когда небо начинает затягивать тёмными тучами, а серость вокруг сгущается, мы видим, сколько наших полегло. Док умудрился отхватить где-то глубокий порез, который сам на себе и зашивает, вгоняя иглу в левый бицепс, даже не поморщившись. Денис хрипло дышит сквозь зубы, зажимая свою ногу, где по касательной, навылет, прошлась пуля. Шмыгает разбитым в кровь носом и морщится при движении. Макс заходит к нам нахмуренный, из левого уха к шее струится алая дорожка, он показывает Францу на травму и недовольно усаживается на стул, глядя в мою сторону цепко и сканирующе. — Я в норме, — одними губами, глаза в глаза, на что он кивает и стирает пальцами следы крови на лице. Стягивает броник, который впитал в себя россыпь пуль. Растирает бока и ждёт, когда Док закончит. А у меня на душе неспокойно, сквозь усталость, словно нехотя, щекочет в затылке интуиция, чтоб её. — Где Эрик? — Спрашиваю их обоих: если кто-то и может знать, куда понесло Гонсалеса, и почему он сейчас не с нами, то это они. — В душе не ебу. Рация до сих пор сдохшая, надо искать, где конкретно глушилка. Он был у озера со своим отрядом, насколько слышал по отчётам тех, кто уже на базе. Там было тише остальных точек, так что скоро придёт. Уж для Ганса это, как прогулка под луной, заговорённому-то, — хмыкает и принимает из рук Дока пару колес и кусок сложенного бинта. А мне бы, вроде, должно стать спокойнее, таки Макс знает Эрика дохуя времени, чтобы сомневаться. Оценивает куда лучше и шансы, и возможности. Знаком с дерьмом, в котором тот выживал. Но, блять… Подхватываю ствол и выхожу из комнаты. Двигаюсь по лестнице, а по спине скользит холодок, словно против шерсти ведёт огромная рука. Мне странно, но подобные ощущения были, когда я искал его, и что-то тащило, будто за шиворот, чётко вперёд, без промедлений и вопреки всеобщей убеждённости, что именно там искать глупо. И вот снова. Необъяснимое дерьмо, совершенно сюрреалистичное, буквально зовёт просто посмотреть. Я не сломаюсь, пройтись за ворота и сквозь лесок к озеру. Ничего не стоит убедиться — нервы и без того шалят, истончились крепкие в прошлом канаты, совсем изношены нахуй. За забором и правда тихо. Даже ветер успокоился, не треплет мои бедные волосы, касаться которых с каждым днём всё более жутко. Снег окрашен кровью, салаги стаскивают тела в одну кучу, отделяя чужих от своих, чтобы после сгрузить шакалов в огромную печь — даром что ли у нас тут она имеется — а своих похоронить по-человечески. За забором меня промораживает до внутренностей, стынет алая в венах, нарастает боль в висках. Усталость упрямо сгибает к земле, но предчувствие, словно подпитка, куда лучше пресловутого адреналина, тащит вперёд. Я просто надеюсь, что это банальная паранойя, а не интуиция, которая просыпается редко, но метко. Лучше бы она. Потому что на подходе замечаю фигуру на льду. Озеро давно умудрилось промёрзнуть к херам, на воде толстый слой, практически безопасный, если его не трогать. Вижу, что на нём лежат несколько тел кого-то из наших — синие повязки заметны издалека. Как и Эрик, который, видимо, решил проверить, в каком они состоянии, есть ли смысл спешить с помощью, или можно будет чуть позже позвать бойцов, которые перетащат трупы к базе. Склонившись над ними, что-то рассматривает. А я медленно иду к нему, от сердца, вроде, отлегает потихоньку. Начавшая включаться паника исчезает, зато усталость накатывает сокрушительными волнами. И отлегает зря. Когда он выпрямляется, смотрит в мою сторону и делает всего два ёбаных шага, лёд под ним хрустит и расходится трещинами. И не потому что он, долбоёб, пытался его проломить. Просто какой-то уёбок, лежа на заснеженной земле, напитавшейся уже его кровью, решил, что раз подыхает, то можно захватить кого-то с собой, и стреляет не особо-то прицеливаясь из автомата, не попадая в Гонсалеса — заговорённый же — зато попадает в лёд. И было бы даже смешно, что не смогли убить шакалы, зато прикончит стихия, но смеяться не хочется совершенно. Он умудряется посмотреть в сторону выстрела и сам же добить долбоёба, но не успевает среагировать, проваливается под лёд, ударяясь головой об острый край. Я бегу в его сторону и вижу... чёртову кровь. Его кровь. Похуй, что скользко, и ноги так и норовят разъехаться, как у коровы на коньках, в стороны. Похуй, что мышцы ноют, что тело скованно усталостью, что в голове перезвон, а перед глазами плывёт реальность. Я бегу к блядской полынье, наблюдая, как лёд продолжает трескаться, и под него уходят тела наших бойцов, следом за Эриком, который не всплывает. Секунды тянутся бесконечно, время, как и моя душа от страха, замирает. Я понимаю, что прошло всего-ничего, мы научены задерживать дыхание на несколько минут, но на улице ёбаный дубак, он в ледяной воде и, вероятно, сильно ударился головой. Сука… Отбрасываю ствол, куртку с броником и ныряю. Мутная вода забивается в уши, игольчато колет кожу, и все мышцы в теле мгновенно сводит едва ли не судорогой. Я пытаюсь увидеть его, рвусь ко дну, отталкивая чужое, запутавшееся в водорослях тело, с горящими от нехватки кислорода лёгкими. Понимаю, что его нет, не успеваю рассмотреть, не хватает дыхания. Вынырнув, набираю полную грудину воздуха и снова под воду. Глубже, чем в прошлый раз. Дёргаю за рукав оседающее на дно тело. У него закрыты глаза, и из раны на затылке расползается кровь. А меня, ещё немного, и самого нахуй вырубит, но тащу его к поверхности, упрямством тащу, злостью тащу, потому что, дебил, был бы цел, не пойди он проверять на ебучий лёд состояние своих бойцов. Потому что обещал выжить, а теперь так глупо проёбывается. Потому что если я похороню его раньше, чем сдохну, то бороться больше не захочу. Потому что сам в эту выстывшую воду нырну и уйду на самое дно. Смерть относительно быстрая. Как раз зимой, как я и хотел… Дотащить его до поверхности непросто. А когда тело сдаётся, немеет и подводит, вытащить его из воды ещё сложнее. Лёд трескается, я разрезаю к хуям об острые края руки, в попытках удержать Гонсалеса на плаву и не уйти под воду самому. Бултыхаюсь, как дерьмо в проруби, с горем пополам, рыча сквозь зубы, выползаю, срывая грёбаные ногти, с мясом срывая. Раздирая кожу, толком не чувствуя ёбаной боли, потому что нарастает паника за его состояние. Вытащив на лёд, пытаюсь оттянуть хотя бы немного подальше, чтобы не рухнуть под воду снова, иначе второй раз я то же самое проделать точно не смогу, не в моём состоянии. А волосы липнут к коже, мне так неебически холодно, что колотит всё тело, а зубы стучат. Я губ не чувствую. Ног не чувствую. Нихуя не чувствую вообще, кроме страха. Давлю на его грудь, зажимаю нос и выдыхаю в его рот. Массаж сердца — основа основ первой помощи, но бледность его, лёгкая синюшность губ… пугают. — Давай же, ты обещал, — шепчу, и снова в его рот, отравленным кислородом. Бесконечно нажимая на грудину, с силой нажимая. — Давай, сволочь, ты мне как минимум одну ночь должен, — с моих волос капает на его лицо, капает, словно слезы. А я в чётком ритме, руками и губами, в чётком ритме, раз за разом. — Вернись, — хриплю, и что-то дрожит внутри, когда резко открывает глаза и склоняется набок, выплёвывая воду. Заходится в кашле, а меня буквально впечатывает спиной в лёд. Дышу сорвано, смотрю на пасмурное небо, а звуки, как он выблёвывает эту муть — лучшее, из услышанного в последнее время. Я больше не злюсь. На злость тупо не осталось никаких сил. И больше не больно, похоже, замёрзло и тело, и все эмоции внутри. И больше не остаётся сомнений, он любит… а я начинаю влюбляться в его любовь. Только проблема в том, что будущее отдаляется. И, кажется, лёгкие не скажут мне спасибо за купание в проруби. Кажется, что отсрочил своё выздоровление или вообще прикончил призрачный шанс. Кажется, сейчас Макс будет орать. Кажется, он уже орёт, но меня вырубает.