Свинец

Самое хуёвое после вот таких столкновений — последствия. Когда смотришь, сколько хороших бойцов полегло, в их навсегда остекленевшие глаза, на лужи крови, на кучи гильз, на общее гнетущее настроение, и понимаешь: всё это — моя вина. Неважно, следствием чего оказалась атака, неважно, какой из ебучих пидорасов решил пойти на нас лоб в лоб — это моя вина как главы. Потому что должен был предусмотреть, потому что обязан был быть осведомлён, настороже и в форме. Но… смотрю на массовую разобранность, на землю под нашими ногами, что ноет от боли, и сжимаю с силой челюсть. Пострадал Ганс — сотрясение и переохлаждение. Пострадал Фил, исполосовав руки в добавок к переохлаждению — и это с его-то диагнозом, блять! Пострадал Док, пострадала Мадлен — изрезала свои нежные ладони, потому что не смогла увернуться и схватилась за лезвие. Никто из нас не выбрался из этой заварушки целым и невредимым. Никто… Но мои раны зашиты и обработаны. Эрику помогли. Мадлен перебинтовали порезы. А Фил пришёл в себя у ворот базы, пока его тащили от озера в несколько пар рук, но через несколько часов слёг с подскочившей под сорок температурой. И можно было бы орать, долго и громко, что долбоёб, что нужно себя беречь, а не усугублять положение, что купание в ледяной воде вряд ли ускорит его выздоровление, но он спасал Ганса. И мой рот оказывается нахуй спаян полностью, а руки опускаются. Потому что оба дороги мне, и потеря, что того, что другого, ударит наотмашь, да так, что хуй оправлюсь. И хочется рвать волосы на ёбаной голове, но руковожу бойцами, перетаскивающими тела в крематорий, после отправляюсь с группой, чтобы прочистить окрестность и найти хуёвину, что до сих пор глушила сигнал. Нашли перерезанные провода, вызвали спецов по электронике, чтобы те смогли хоть как-то это исправить, потому что нужно срочно вызванивать Центр и просить вертушку. Филу нужна помощь — как можно скорее сбить температуру, но с чёртовым раком Док не справится. Да и хуй его знает, что там с ним сейчас происходит вообще, я лучше к проверенной бабе отвезу, пусть острые симптомы после переохлаждения снимет, а там будет видно. — Рокки, нет времени объяснять, потом нормально поговорим, но мне нужна вертушка. И нужна срочно. Морозов в лихорадке, Док температуру сбивает, но это всё хуйня собачья — его нужно в нормальную платную палату уложить. Ехать на машине — долбоебизм, особенно после того как мне шакальё ебаное полбазы разнесло. Мужики своих же в печи, сука, палят вместо дров. — Сам-то целый? — Жить буду. — Сплёвываю на землю, иду к блоку Франца, чтобы проверить, как там Фил. Чувствую, как больно до ахуения щёлкнуло в левом ухе: какой-то ебучий осколок отлетел прямо в раковину, и, слава богам, что слышу на том же уровне, иначе рыдал бы ребёнком, что проебал вообще все остатки чёртова слуха. — Вертушку скоро пригоню. Сколько машин нужно? — В теории две. Подгони к зданию, на которое птичку посадим. По приезду рассчитаемся. Спасибо, выручил. — Он брат Басова, здесь не стоит вопрос моего желания, это неизбежно. — Ты так говоришь, будто так просто заставить тебя что-либо делать. Ладно старший, но Свят? — Ты удивишься, на что он способен, когда ему что-то пиздец как сильно нужно. Жди. Рокки отключается, а я смотрю на трубку и понимаю, что с вероятностью в двести процентов куколка прилетит на железной птичке, и куда я себя дену, к хуям собачьим, увидев его — вопрос интересный. Но как там сказал выебонистый итальянец? Неизбежный? Именно такой, именно он: определение потрясающе верное — в чёртово яблочко. — Как он? — Захожу в комнату, натыкаясь на тёмный взгляд Франца, который с закатанными рукавами, перебирает пакеты с растворами для капельниц. — Плохо, — не оборачиваясь, отвечает, а у меня сжимается за грудиной в тисках: вместо сердца — зияющая чернотой пустота. И ведь мог же тогда просто сразу пойти за ним, прыгнул бы под воду, хули мне, дебилу, сделается. — Повезло, что остановку сердца не заработали: что один придурок, что второй. А ещё больше повезло, что одним из придурков не оказался ты с твоим барахлящим мотором, потому что как раз ты бы точно отхватил клиническую или необратимую. И в печь, родной, в ёбаную печь и в урну рядом с Сойером, стоять предметом интерьера. — Психованно отбрасывает моток бинта, морщится и закуривает, выталкивая меня в коридор. — Ему нужны хорошие антибиотики, кислородное лечение, постельный режим. У меня есть некоторые препараты, но, кроме как сбить ему температуру, я большего сделать без рисков не могу. Решать, как его лечить, должен профильный врач-инфекционист, который пообщается с его онкологом. Позвонить я ему, конечно, могу сам, но лучше, если Фил будет или в самом онкоцентре, или хотя бы просто в палате с условиями. Ибо мало ли что. То, что у него сердце выдержало заплыв, ещё не означает, что в ближайшие пару суток не может накрыть куда хуже, чем мы сейчас имеем. — Ты пугаешь меня, — слетает с губ, я изгрыз уже щёки изнутри в долбанный фарш, курю, как не в себя, и дёргаю ногой, словно нервнобольной долбоёб. — И правильно. Он никого слушать не хочет, но я надеюсь, что ты убедишь на госпитализацию. Всё очень серьёзно, ему даже банальная простуда опасна с его лёгкими, не говоря о плеврите, пневмонии и прочем дерьме, которое может накрыть после переохлаждения. Коварность химиотерапии в том, что она гробит иммунитет. Она убивает раковые клетки вместе со здоровыми. Потому ему так плохо: яд в крови вытравливает болезнь, но подсаживает и без того слабое здоровье. Пневмония способна попросту добить его. — Блять… — выдыхаю, запустив руку в волосы, с силой оттягиваю корни, смотрю на хмурого Дока и от безысходности, от беспомощности хочется скулить как шавка. И вопрос денег не стоит — мне сейчас любой суммы не жалко, потому звоню на уже не раз выручавший номер, и деловитый женский голос подтверждает, что нас примут, как только мы сможем подъехать, что на крыше есть спецплощадка для посадки вертолёта, что подготовят платную палату с удобствами. Птичка прилетает спустя два часа с момента звонка. Довольно быстрый пассажирский вертолёт сверкает литыми боками и шумит так, что слуховой аппарат сходит с ума. Голова раскалывается, но я стоически терплю неудобства, обговариваю с Доком, что следует сделать, и готовлюсь лететь вместе с Филом. Неожиданно, но всё же ожидаемо — вместе с нами собирается и Ганс. Неожиданно… но ожидаемо — после открытия двери на землю спрыгивает Свят. Ему запрещено выезжать за пределы Центра, время пиздец насколько неспокойное, недавно у нас тут разъебали половину базы, и, по-хорошему, этот перелёт неебически опасен. Хотя по земле двигаться ещё хуже. И я так сильно не хочу его видеть, что в затылке давит, а руки мелко подрагивают. Я не хочу его видеть, так сильно не хочу, что не могу отвести глаз, несмотря на то, что подставляю плечо и помогаю Филу на своих двоих неустойчивой походкой двигаться к вертушке. Усаживаю, тянусь помочь, но чужие руки опережают. Чужие… но блядски свои. Я залипаю на его пальцы, на то, как заботливо пристёгивает ремнями брата, как аккуратно убирает упавшую на лицо прядь, как надевает наушники. И не слышу ничего, ничего не вижу, кроме его фигуры, втягивая этот грёбаный запах зелёного чая и бергамота, которым провонял весь салон. Пристёгиваясь, чувствую сбоку Ганса, который, стоя в напряжённой позе, смотрит ровно туда же. Мы будто поделились внезапно на два лагеря — победителей и побеждённых. И кто есть кто — сложно вот так сходу определить. Потому что наши с Эриком сердца отданы двум белобрысым сукам напротив, и это вроде как их победа… или наоборот — наша, что выпала честь их любить. Поднимаясь над базой, смотрю в окошко, прекрасно осознавая, что улетать не время. Что надо приводить всё в порядок, что организационные вопросы не терпят отлагательств. И оставлять всё на Дока и других инструкторов — нечестно. Глава в первую очередь ставит в приоритет базу, а после уже всё остальное, и своим поступком я в очередной раз подрываю свой же авторитет. Но переведя взгляд на бледного, словно тень, Фила, видя, как ему тяжело даже просто сидеть, как ему хуёво целиком и полностью, как переживает моя… не моя куколка, понимаю, что пусть сгорит оно всё к хуям за моей спиной, я лучше после вернусь и исправлю, верну, вырву и восстановлю разрушенное, чем позволю случиться неизбежному, страшному случиться. И сидеть в салоне сейчас — самое правильное, самое верное, самое красноречивое решение, отдающее теплом и болью внутри. А глаза его сине-серые, живые, бликуют цветным стеклом и поглощают меня по крупицам, втягивают в смертоносный водоворот. Я почти не моргаю, задушено, но на удивление спокойно дышу и смотрю прямо и открыто. Мне скрывать нечего, мне не любить его невозможно, мне невозможно его вычеркнуть или забыть. И черты его стали чуть острее, он весь стал более острым, как клинок, в прошлом просто красивый и идеально выплавленный, а теперь ещё и заточенный. Я пытаюсь рассмотреть в нём тьму, которая просачивается вовнутрь с кровью отнятой чужой жизни. Уловить червоточину, знакомую мне по вкусу и запаху. Но её нет. Он кажется всё таким же святым, всё таким же сияющим. Бескрылый ангел. Частично демон. Убийца мой. Чёртов палач с ахуительными глазами, ровно таким же ахуительным телом под тотально чёрной одеждой и с таким же ахуительным запахом. Розовые губы привлекают внимание, юркий язык дразняще медленно скользит по ним, блеск от мазка слюны слепит собой и тянет к нему как магнитом. Я могу смотреть в любую из сторон, трахать любого из существующих на нашей разъёбанной планете людей, но стоит ему оказаться рядом, как всё исчезает. Мелочными кажутся проблемы. Высосанными из пальца доводы. Несуществующими запреты. Страх стирается. Я готов разрушить и весь мир, и самого себя до ёбаного основания, только бы остаться у его ног навечно. И это блядски сильная зависимость. Это грёбаная ломка без ощущения под пальцами мягкой, гладкой кожи. Это смертельная жажда, как глотка воды, как жизненно важного вдоха в скованных, слипшихся лёгких. Куколка… Такой красивый, что глазам больно. Такой идеальный, мать его. Такой весь особенный. И просто от того что смотрю на него, мне уже так хорошо, что становится, сука, плохо. В этом запертом пространстве, где я задыхаюсь, видя его. Схожу с ума в прямом смысле этого слова, и если бы у меня спросили, жалею ли, что сел на это ёбаное сиденье чётко напротив, я бы сказал, что готов продать душу за одну лишь возможность просто любоваться им. Пусть даже не смогу ни разу прикоснуться. Пусть не скажу и не услышу ни единого слова. Просто напротив… Уже как смысл жизни звучит. Моей в говно растраченной и бесполезной, блять, жизни. И полтора часа пролетают мгновенной вспышкой, мы приземляемся на крышу медцентра, где нас встречает пара медиков с креслом-каталкой и сразу же забирает Фила, сопровождая к палате. А я иду на онемевших ногах, иду чётко за ними, потому что именно мне разговаривать после с врачихой, которая уже не впервые помогает, пусть и за ахуеть какие бабки. — Я хочу ошибаться... — слышу сбоку, пока мы ждём у палаты, наблюдая, как туда-сюда снуёт персонал клиники. Постоянно возвращаюсь глазами к замершей у самой двери фигуре. Молчаливый, выглядящий для чужих глаз безразличным и закрытым на сотню замков, для меня очевидно растерянный и встревоженный. Мне так хочется встать и подойти, обнять и успокоить, и успокоиться самому. Но сижу, словно задницей к креслу прилип. Игнорируя взгляд Ганса, сверлящий мне висок. — Но ты что-то скрываешь. И видит бог, я въебу тебе как никогда сильно, если мои подозрения оправдаются. Скашиваю на него глаза — в глубине тёмного взгляда плещется отчаянная злость. Он расстроен. И я понимаю, что ощущал бы себя на его месте пиздец как дерьмово, если бы тот, кто важен и нужен, спас меня ценой своего здоровья и теперь выглядит, как оживший труп. И даже не представляю, насколько сильно его сжирает чувство вины. Не хочу представлять, потому что ёбнусь к херам. И без того разрываюсь по всем фронтам сразу. Мне хуёво из-за Фила, хуёво из-за Свята, хуёво вообще из-за всего, что происходит. Но расклеиваться нельзя, пусть и хочется. Расклеиваться опасно… — Ты доверяешь ей? — снова Ганс задаёт вопрос, несмотря на то что я молчаливо слушаю, но не отвечаю. Глаза снова намертво на… нём. И сжимается что-то внутри напряжённой пружиной. Сильнее, сильнее и сильнее. Критически сильно сжимается. Критически нереально становится просто молча сидеть. Критически хочется его хотя бы каплю ближе. Критически нужно. Критически… Сердце застревает где-то в глотке, когда выходит знакомый мне врач и кивком указывает следовать за ней. Запретить подскочившему Гансу я не могу, но и оставлять Свята одного — свинство, однако идти всей толпой — балаган. Куколка остаётся в коридоре, чуть сузив глаза, но промолчав. Эрик, на вопрос о том, кем он приходится пациенту, открывает было рот, но тут же захлопывает, а я просто подталкиваю его в сторону входа в кабинет, потому что лучше пусть сам всё услышит, чем потом будет пытать, неуверенный в правдивости моих слов. — Из хороших новостей — проведённая операция по снятию колостомы и удалению спаек в брюшине вместе с кистообразными образованиями имеет очень положительную динамику и картину как таковую, — обрисовывает руками неопределённую фигуру. — Анализы довольно неплохие, хотя гемоглобин на нижней границе нормы, что для него не очень хорошо, лейкоциты повышены. Если судить по крови, воспалительный процесс присутствует, но не настолько страшный, насколько мог бы быть с его анамнезом. Вопрос тут в другом. Я могу его прокапать, могу снять воспаление, могу дать поддерживающую терапию для иммунного ответа организма. Но я не онколог, и мне нужна связь с его лечащим врачом, чтобы понять, какую конкретно тактику избрать в лечении пациента, в зависимости от того как давно был проведён последний курс химиотерапии или лучевой терапии. Потому что пневмония — это одно, а рак лёгких — совершенно другое. Мы занимаемся экстренными и требующими сиюминутного вмешательства вещами. Онкология — не мой профиль. Блять… Трижды, сука, блять. Я боялся, что Эрик узнает всё таким образом, не хотел, чтобы так вышло, надеялся, что она не упомянет основную проблему. Но… Судьба — ёбаная сука и всё решила за нас. Чувствую, как меня сбоку опаляет волной панической ярости. Понимаю, что стоит нам выйти за пределы кабинета, грянет пиздец. Пиздец полный, полнейший, мать его. И этого не избежать. Но решить все вопросы нужно как можно быстрее, моё ебало разбить он всегда успеет, главное — вызвонить лечащего врача Фила, согласовать нужные препараты и быть уверенным, что помощь будет оказана в полной мере. Франц сбрасывает контакт, врачиха сама звонит онкологу, долго беседует, дотошно выспрашивая мелочи, только им понятные. Добившись желаемого результата, озвучивает дальнейшую тактику лечения. Фил проторчит в палате минимум пять дней, а после, скорее всего, его переведут прямиком в онкоцентр, чтобы продолжить лечение, но уже по их профилю. А нам в ближайшие восемь часов тут делать нечего, потому что после капельницы и нескольких уколов, Морозов будет спать сном младенца с кислородной маской на бледном лице. И надо бы рассказать всё ждущему за дверями Святу — он выглядит как брошенный хозяевами щенок, хмуро разглядывает наши лица, а потом сам идёт к врачихе, и мне бы рвануть за ним, но Эрик толкает в спину в сторону лестницы. Не понять, к чему всё идёт, довольно сложно. Агрессия чувствуется запахом озона в воздухе, жар, исходящий от него, аномальный, он будто превращается на ходу в огромное бешеное животное, громко стуча подошвами по плитке, резко открывая двери, выталкивает из здания едва ли не пинком. А я ведь могу сопротивляться. Могу… — Какого хуя, блять? — рычит, вдавливая возле выходной двери в стену. — Какого, ебать тебя, хуя? Я же спрашивал! Я же тебя, мразь, просил — скажи, что не так. Я же видел, что ты, падла, что-то важное от меня скрываешь. — Это не моя тайна, Ганс, я не мог… — Да всё ты, тварь, мог. — Бьёт в плечо, больно бьёт, а я намеренно пропускаю удар и смотрю в его разъярённое лицо. — Ты понимаешь вообще, что происходит? Он умирает! Он, блять, умирает! — Я не видел дрожащих губ у него… никогда. Такой сильной боли во взгляде, такой сильной вины и такого огромного страха. Пытается въебать мне, раз за разом целясь то в плечо, то в корпус, а я отбиваю его руки, отмахиваюсь, уворачиваюсь, прижатый к стене, но он всё равно умудряется попасть мне в челюсть. — Ты же рядом с ним был всегда, ты же, уёбок, мог оградить его от всего этого дерьма. Где твои глаза сучьи были, а? Как ты допустил это? Как ты не досмотрел? Ты позволил мне его изнасиловать! Позволил смертельно больному рисковать, чтобы спасти мою никчёмную ёбаную жизнь! Ганса трясёт, так сильно колотит, что он то запускает руки себе в волосы, уткнувшись лицом в стену и сорвано дыша, давясь пытающимися прорваться слезами. То садится на корточки, раскачиваясь и хрипя. Пробует закурить — не получается даже зажечь зажигалку, и в итоге и то, и другое летит на землю. — Эрик... — Подхожу ближе, получив снова в плечо, смазано, но больно, и всё равно иду к нему. — Я сам не так давно узнал. Диагноз известен ему с августа, но лечится он всего месяца полтора-два. Да и лечиться не особо хочет. — С августа, мать твою, с августа… — проговаривает вслед за мной и прикусывает до крови губу. На виске пульсирует толстая вена, шея напряжена и глаза мутные, безумные глаза. — С августа, а ты, сука, нихуя не заметил, да? Куда ты смотрел, нахуй? В какую из сторон, когда он рисковал собой, когда он помогал тебе, где глаза твои были? — хрипит и закусывает руку, а я вижу, как блестят слёзы в уголках. Как морщит лицо, как быстро моргает, расхаживая по кругу. Жмурится, дышит ртом и наклоняется, упираясь руками выше коленей. — Главное, что он начал лечение. Шансы есть, слышишь? Шансы есть. Он сможет — если кто-то и способен победить эту хуету, то Фил. Он сильный, он всегда выживал. Везде, блять, выживал. Нашей веры хватит, чтобы он выкарабкался, разъебём все вместе эту хуёвину, что захотела трахнуть его лёгкое. — Я в ахуе, — выдыхает хрипом, ерошит свои волосы, стирает слёзы, всё ещё как зверь, рвущийся из клетки, бьётся в агонии перед моими глазами. — Я просто в ахуе, — повторяет, не слыша ничего, не видя по ходу, а я рывком тащу его к себе и обнимаю. — Ганс, он справится. Да, будет тяжело и долго, но он справится. Слышишь? — беру в руки его лицо, смотрю в покрасневшие глаза, в которых плещется смесь ожившего ужаса и ахуеть какой паники. И убеждать его ещё сложнее, чем верить самому. Потому что орать можно долго и громко, но не в наших силах что-то изменить. Враг невидимый и коварный. Враг хитрый, и у него куча преимуществ, в том числе время, которое мы проебали… — Я хочу к нему, отпусти, — отталкивает, выдыхает и пытается собраться. Стирает влагу со щёк, бьёт себя пару раз ладонью по лицу, передёргивает плечами. Меняется на глазах, достаёт сигарету, поднимает зажигалку с земли, закуривает, и дрожь его рук теперь не видна. Истерика гаснет так же быстро, как началась. Я всё ещё вижу, как ему больно и страшно, но решительность затапливает искажённые страхом черты. Курит быстро, затягивается глубоко, резко выдыхая дым. Смотрит, не моргая, куда-то вдаль, где видно, как небо пересекается с землёй. Смотрит, словно там видит саму смерть, готовый сорваться и лицом к лицу столкнуться с ней. А мне жутко за него и в то же время спокойно, потому что Ганс не сдастся. Он не захочет так просто отдать Фила своей Белой леди. Если кто-то и договорится с ней, то заговорённый. Спасти от пуль смогла... сможет и от рака спасти. Вернувшись к палате, запускаю внутрь Ганса, вижу, как встаёт куколка и движется на выход. Бледный, серьёзный, сосредоточенный. А я начинаю пятиться. Он напирает, как бульдозер, как каток оттесняет меня к коридору, а после и к лестнице. Я иду спиной вперёд, сталкиваясь с углами, пока не замечаю что-то, мелькнувшее в глубине его взгляда. Что-то, понятное на каком-то особом… животном уровне. Путь от здания до машины, которую предоставил Рокки с ключами в зажигании, от машины до квартиры, в прошлом моей, а теперь по документам Свята, смазывается — сознание заполнено чем-то густым и мутным. Путь до бронированной двери — кипяточный бред. Градус в крови повышается, понимание происходящего не желает приходить. Всё кажется сюрреалистичным сном, особенно когда щёлкает замок, и за нами закрывается дверь. Он стоит спиной… я — в полуметре, вдыхая концентрат его запаха. После просто вдавливаю лицом в блядскую стену, взяв холодные руки в свои, отогреваю собой, прижимаю их над его головой. Одежда мешает. Слова застревают в глотке — мне много чего есть сказать, но я сглатываю, и они горечью стекают по горлу к спазмирующим лёгким, пока я, уткнувшись лицом в ахуительные волосы, просто дышу, чувствуя, как он трётся своей блядской задницей об меня. Осознать, что это реальность… нереально. Но тепло рук, сжатых в моих, чёртов бергамот и природная терпкость напитывают каждый орган… каждым сучьим вдохом, а мне бы бежать от него. Это всё настолько неуместное и лишнее, что просто пиздец… Но бежать не могу — не способен теперь просто уйти. Целуя за ухом, ниже, возле ворота водолазки, чувствую, как сбивается дыхание, как он прогибается сильнее и пытается освободить руки. — Пусти, — спасибо слуховому аппарату, я слышу его. И когда ладони выскальзывают из захвата, а он резко оборачивается, сталкиваемся так близко и так необходимо, лицом к лицу. Его кожанка соскальзывает с тела ненужной обёрткой. А он, как блядская элитная конфета, весь из себя горький шоколад со сладкой сливочной начинкой. Облизывается, выдёргивает мне водолазку из-под пояса джинсов и сразу обеими руками ныряет под ткань. Притягивает за поясницу, впечатывает моим телом себя в стену и целует, медленно проводя языком по губам, с широко открытыми глазами, всасывает губу и громко стонет. Смакующий, голодный, сумасшедший и нетерпеливый. Кусается, сосёт мне язык и дёргает мои руки со стены, чтобы после скинуть мою косуху, следом и водолазку, и нательную майку. А у меня стоит, будто три года не ебался. Смотрю, очарованный нахуй полностью, отвечая на жадные поцелуи, утопая в ощущениях его рта, утопая в растекающемся по рецепторам вкусе. Сладком, мягком, любимом вкусе… Господи, блять, боже. Что-то кульбитами кувыркается внутри, горит и жжёт в горле и висках. Кайф накрывает стремительно, удовольствие на грани с болью, удовольствие вообще без границ… без рамок, без времени, без запретов. Просто чистейшее удовольствие, и он — его прямое воплощение. А у меня душа обливается кровью в экстазе, когда сдёргиваю тряпку с его плеч и касаюсь голой кожи, сжимая до боли. Я скучал по нему как сука, я мучился, как тварь, месяцами, не жил — существовал, и теперь открылся источник кислорода, я дышу полной грудью, захлёбываясь от чувств и эмоций. — Хочу тебя внутри, — шепчет в мои губы, оторвавшись на пару секунд, расстёгивает мой ремень и сразу же ныряет рукой к члену. Сжимает так правильно, так знакомо. Ласкает чуткими пальцами, а у меня дрожит всё тело, яйца поджимаются, и ничего, кроме хрипов, изо рта не вылетает. — Пожалуйста, — добавляет и сам свои штаны расстёгивает. Лихорадочный румянец, зацелованные, яркие губы. Нежные губы, любимые, которые целую, проникая в его рот до глотки, жадно сжирая юркий язык, сжимая зубами. И стон его вибрирует в горле, а меня током прошивает насквозь, когда сжимает оба члена в руке, головка к головке, смешивает смазку и скользит по стволам. — Хочу тебя, сейчас, Макс, сейчас, — шепчет, словно безумный, разворачивается, упираясь влажной рукой в стену. Оттопыривает свою ахуительную задницу. — Я не хочу ждать, просто войди в меня. — Блядская же ты куколка, — выстанываю, сплюнув на член, приставляю к жаждущей дырке, аккуратно надавливаю, размазывая слюну по входу. А он сам подаётся навстречу, и пусть туго, пусть обоим немного больно, но сантиметр за сантиметром вхожу в него, и это самый лучший на свете кайф. Просто двигаться в нём, закрыв глаза и целуя выгнувшуюся шею. Гладить тёплые бока, рельефный пресс, каждый изгиб, до которого дотягиваюсь. И дышать им, дышать, дышать, дышать бесконечно. — Трахай меня, — стонет и запрокидывает мне на плечо голову, — трахай, — повторяет раз за разом, — трахай, трахай, трахай. Боже! — громкий как никогда, стоны отскакивают от стенок моего черепа, резонируют внутри, я глохну к хуям от наслаждения, всё тело скручивает, будто от прихода под дозой, эйфория невъебенная. Ненормальная. Мне кажется, ещё немного, и разорвёт нахуй сосущую черноту, поселившуюся внутри вместо сердца. Грудину развернёт нахуй, наизнанку её раскурочит. Я выблюю остатки души, она вытечет со слюной, потом и спермой, потому что как выжить, вновь отпустив, не знаю, не понимаю… Надеюсь застрять в этих минутах навечно. — Трахай сильнее. Давай же, трахай меня, — срывается снова на стоны, подаётся навстречу, вскрикивает, когда жёстче вхожу в него, со шлепками об задницу. Сжимаю одной рукой вибрирующее от звуков горло, второй упираюсь в стену, чтобы иметь хоть какую-то опору. А пот стекает вдоль позвонков вместе с дрожью — плавать на грани как никогда сложно, почти невозможно, но кончить быстро не хочется, хочется выебать из него каждый стон и утопить в экстазе. А с его члена, словно сгущённое молоко, течёт вязкая сперма, он кончает, даже не коснувшись себя рукой, просто как сука течёт и просит ещё. Жадная куколка, вкусная куколка, моя куколка… в эти минуты такая моя, что как никогда сильно ощущается. — Я так люблю тебя, так люблю, — полуобморочный голос, охрипший, слабеющий, словно его выключает от накатывающего удовольствия. — Пойдём в постель, — шепчу во влажную от моих поцелуев кожу, слегка прикусываю шею, а он гладит мне затылок, не отпуская от себя, не позволяя ни отойти, ни выйти. — Душ? — Можно и душ, — соглашаюсь, нехотя покидая его тело, всё ещё с колом стоящим членом. Скидываю ботинки и джинсы. Помогаю раздеться ему, пока, влипнув лопатками в стену, почти сползает по ней. — Ты в порядке? — Я хочу ещё, — облизывает в сотый раз розовые губы, а когда выпрямляюсь, тянется и целует сразу же. И всё что ине остаётся — просто подхватить на руки и медленно идти к ванной. Вслепую, потому что затыкает собой, не давая ни минуты продыха. — Скажи, что так же сильно скучал, — в миллиметре от моих губ, а глаза такие огромные и чистые, такие стеклянно-любимые, стеклянно-убивающие. — Скажи, что всё ещё любишь. — давит на больное, ногтями внутренности мои царапает. Сука моя незаменимая. А член трётся между его ягодиц, и искрит под веками и в затылке. — Люблю. — Сгрызает это отравленное слово с моих губ. Жмётся так сильно, что, кажется, задушит нахуй. А я втискиваюсь в кабинку, закрываю кое-как дверцу и прижимаю его к стене, снова вхожу в растраханный зад. Сразу же на всю длину, ловя ртом громкий протяжный стон. — Пообещай, что будешь ебать меня часами, что я забуду своё имя с твоим членом во рту и в заднице, что ты накончаешь в меня несколько литров. — Обещаю, — выдыхаю и резче вхожу, чувствуя, что скоро кончу — тут уже без вариантов, терпеть нет никаких сил. Когда этот ангелодемон говорит так грязно и порочно, у меня срывает крышу окончательно, всегда, без исключений. — Выеби меня, выеби, как никогда. — Да твою же мать, блять! — Выеби. — Кусается снова, а у меня уже губы пульсируют и горят от его напора и голода. От его жадности. И когда он резко проводит ногтями по лопатке, взрываюсь к херам. Войдя до самых яиц, кончаю, хрипя, будто при смерти, дотрахивая и изливаясь внутри. — О, господи, кончай. — Сжимает в своей заднице мышцами, а у меня закатываются глаза под веками . С трудом умудряюсь удержать его и не сползти на пол как уёбище обессиленное. Опускаю аккуратно, упираюсь лбом в его лоб, смотрю в такие же пьяные, как и мои, глаза и понимаю, что ближайшие часы предопределены. Насрать, насколько я измотан, яйца сегодня высохнут изнутри.