Свинец

— Я пожалею о том, что скажу тебе это. — Интересное начало диалога, но тем не менее заставляет навострить уши мгновенно, потому что если Рокки говорит о том, что может пожалеть, значит информация или не предназначается именно мне, или в принципе сама по себе опасная. — Фил в хреновом состоянии, Фюрер звонил и просил вертушку. Через двадцать минут я поднимаю вертолёт. — Я полечу. — Не обсуждается, — сразу же обрывает. — Одно лишь то, что я не сказал тебе это постфактум, а заранее, уже пиздец какая огромная уступка с моей стороны. — Я полечу, Рокки. Тебе лучше было или промолчать, или сразу же ехать за мной, тут другого варианта не существует. — У тебя запрет на выезд из города. — А я и не поеду, я, блять, полечу. Он мой брат, мать твою. — Незнакомая сталь прорезается в голосе, неожиданно даже для меня, заставляя в шоке замереть, а после — расплыться в ухмылке. Ахуенно. Просто ахуенно чувствовать себя, словно я взлетел не на пару ступеней выше, а сразу же преодолел один из лестничных пролётов, на пути к чему бы там ни было. — И пока ты не начал выёбываться на тему того, что тебя выебут, если узнают, что я оказался аж на самой базе, куда мне вход запрещён по многим причинам, то выебать тебя могут ещё и за то, что я устрою тотальный пиздец в Центре, если ты не возьмёшь меня с собой. — Я не лечу, — огрызается и выдыхает. — А я лечу. И думаю, ты понимаешь, что никто мне это не запретит. — Я просто подниму птичку в небо, а ты можешь беситься, как подросток, и кричать в окно о том, какой я хуёвый. — О нет, я лучше пойду в самый злоебучий район города, въебусь в редкостное дерьмо, а тебе будет пиздец, если в этом дерьме я пострадаю. А я пострадаю! Дружба дружбой, Максим, но, когда стоит вопрос жизни и смерти, напрямую касающийся важного для меня человека, я насру на благополучие любого из живущих. — Если мне будет пиздец в любом из случаев, зачем делать так, как нужно именно тебе, а? Расскажешь? Выгода в чём? Если меня выебут за твой перелёт, выебут за твой дебош, выебут, чтобы я ни сделал, просто потому, что могут. А ещё потому, что ты — мелкое, хуесосное сучилище на минималках. Понахватался дерьма и стал стервозной падлой. — Обиделся? — хмыкаю, натягивая чёрные джинсы, быстро вынимаю водолазку и косуху из шкафа. — Слушай, я не буду доставлять неприятностей, обещаю. Я просто хочу, во-первых — увидеть брата, которому, судя по всему, очень плохо, и мы лишь затягиваем момент вылета. А во-вторых — увидеть Макса. И насрать, хочет ли этого он. Мне нужно увидеть их обоих, и я их увижу. — Если через пять минут ты не выйдешь из парадной… — Я выйду через три. Спасибо, — примирительно бросаю и отключаюсь. Нервно натягиваю водолазку, расчёсываюсь на ходу, успевая одновременно и туалетной водой брызнуть, и рассовать нужные мелочи по карманам. Внутри всё сжимается в предвкушении миллиардами крохотных пружинок, грозящихся одновременно рвануть и разнести моё тело к хуям от эмоций. В машине, а после и в вертолёте оказываюсь рекордно быстро. Рокки с нами не летит. Птичка скоростная и четырёхместная, брать кого-то ещё — не дать вылететь с базы нуждающимся, потому что вряд ли пострадал один лишь Фил. Вряд ли его отпустят одного… Вряд ли Макс не сорвётся следом. И от того мне немного ревниво и много волнительно. Однако всё отходит на второй план, когда вижу, насколько хуёво выглядит брат. Мысли в рассинхроне: я не могу отвести глаз от него, но внутри всё колотится, при виде бледного и с испариной лица Фила. Меня примагничивает ко ртутным провалам, но пальцы подрагивают от страха за состояние брата — прижавшись к нему бок о бок, чувствую как сильно его знобит. Меня проваривает на медленном огне от внимания, которое Макс даже не пытается скрывать, гипнотизируя любимым взглядом, в котором целое море противоречивых, таких живых эмоций и чувств, однако… Блять, Фил. Чёрт бы побрал ебучие обстоятельства: я не могу насладиться этой встречей просто потому, что жутко от возможных последствий моего самоуправства и за здоровье его тоже жутко. Я не могу отдаться моменту, потому что боюсь проебаться и упустить что-то важное. Хотя чем я тут могу помочь — непонятно, разве что просто находиться рядом с братом и верить в то, что он сможет всё перебороть, а врачи сделают своё дело. Но, сука, Макс… Это настоящая пытка: меня ведёт от его запаха — сигарет и кофе, с его такой знакомой терпкостью, с его истинно-мужской аурой, подавляющей. Волосы отросшие, растрёпанный, и губы зализанные, красные, яркие, глаз не оторвать. Красивый, такой блядски красивый, пусть лицо и кажется более острым, и скулы выделяются на бледном лице. А я смотрю и не понимаю, как жил без него столько месяцев. Как смог быть вдали, потому что руки зудят и чешутся, руки хотят коснуться его. Немедленно. Такой силы голод накрывает, что вышибает воздух из лёгких, а дорога пролетает за пару секунд. И в клинике не становится легче, когда оказываюсь напротив него, подпирая собой стену и бесконечно смотрю… бесконечно раскаляюсь, словно внутри пара тонн ирисок, и те одновременно тают. На органах растекается вязкая, липкая, сладкая карамель, обволакивает собой и пробуждает самое грязное, самое тайное и подавляемое, скрытое… Я смотрю в его глаза цвета расплавленного серебра, что токсичной, убийственной воронкой притягивают и желают утопить в себе. Благодарю кого-то там свыше за передышку, пока они с Гансом уходят в кабинет врача. Я смотрю на Фила, который лежит под капельницей, выглядит всё ещё бледно и крайне болезненно, вызывая беспокойство, но хотя бы уже не панику. А дальше… Дальше творится аномальное дерьмо. Потому что путь до машины, а из машины до квартиры не помню вообще. Наваждение, сон наяву, сошедшее с ума воображение, ожившая фантазия — слишком сильное, слишком ненормальное желание просто быть рядом, просто дышать одним воздухом… просто быть, чёрт возьми. Он так сильно заводит всем своим видом, так возбуждает, просто скользя руками по обтянутому кожей рулю, бросая взгляд в боковое зеркало, перестраиваясь на другую полосу по дороге… А у меня стоит каменно, едва ли не течёт из члена, вязкой смазкой, непреодолимая, не подавляемая похоть, сука. И как только закрывается дверь, как только слышу щелчок и его шаги за моей спиной, самые низменные, самые примитивные инстинкты захватывают всё моё существо, срывая с ручника тормоз и отпуская в полное грязи и секса путешествие. Нам не нужны слова. Они всегда становились где-то между и всё портили. Нам не нужны просьбы, но я скулю как течная блядь, чтобы он поскорее вставил в меня свой член, о котором мечталось одинокими ночами, ежедневно мечталось. И можно было бы задуматься на тему морали, ведь первостепенна любовь, никак не ебля, но… Но давайте будем честны, любовь облачена в слова, любовь она глубоко внутри, а секс — её самое яркое, самое ахуительное проявление. А уж секс с ним… Каждый раз, словно армагеддон, катастрофа, конец ёбаного мира, всему конец, потому что я умираю и оживаю, чтобы снова под ним — и с ним же внутри — умереть. И шептать заговорённое «выеби меня, выеби, выеби». Так просто и так сложно, потому что тело захлёбывается от экстаза, от силы его, от взаимной до ахуения жажды. И когда его искрящиеся глаза напротив, все сомнения, что терзали эти долгие месяцы, растворяются, будто дымка. Потому что так много в ртутном взгляде голода, так много неопровержимо взаимных чувств, так много тоски щемящей и страсти неподдельной. Меня уносит нахуй, когда чувствую, как кончает внутри, вижу, как его накрывает удовольствием и, опустив меня на ноги, достаёт незамеченный мной наушник из уха, откладывает и включает воду. Становится на колени и, вбирая мой член до самых яиц, всасывает так знакомо, так правильно. Проникает в растраханную задницу сразу тремя пальцами и начинает изводить наслаждением. Я могу трахаться с кем угодно, как угодно, когда угодно и в любом количестве, но ни с кем и никогда не накрывает настолько концентрированно и полностью, как с ним. Кайф неразбавленный, дозой сильнейшего наркотика в кровь, по отравленным венам к сердцу, которое разгоняет по всему телу чистейший экстаз. Его рука творит волшебство внутри моей задницы, умелые пальцы дразнят простату, поглаживают и давят с силой, язык кружит по чувствительной головке, губы выцеловывают каждый миллиметр. А у меня глаза под веками закатываются, как в припадке, горло саднит от громких стонов, вода заливается в уши и щекочет шею. Подаюсь навстречу ласкам, выгибаюсь, словно одержимый, и не выдерживаю, тупо не выдерживаю, потому что его так много… его всё равно так сумасшедше мало, что оргазм — второй по счёту, но о насыщении не может быть и речи — в ближайшее время так точно. — Какая же ты блядь, — выдыхает напротив моего рта, когда начинаю щенком лизать его влажные от спермы губы. Вылизываю подбородок, щёки, шею — все участки, до которых дотягиваюсь, сжимая горячие бока руками, прижимая к себе в максимальном контакте. — Как же я соскучился, сука, как же я блядски сильно скучал, — бормочет, а я не уверен, что он услышит из-за шума воды и без аппарата… — Люблю тебя, — одними губами, видя, как на мой рот смотрит будто под гипнозом, — люблю ещё сильнее, Макс, — продолжаю, а он следит заворожённо, замер, только руки скользят по моей коже. — Я почти сдох без тебя. — Морщится, облизывается, но всё так же напротив. Всё так же ахуеть как близко. Резко поднимает свои невозможные глаза, словно пытается что-то вычерпать, выцедить, вытащить из меня. И так много оттенков боли в каждой тёмной крапинке стальных радужек… — Ты «почти», куколка, а от меня нихуя не осталось, — хрипит и не даёт больше ничего говорить, целует медленно, глубоко и безумно вкусно. Запускает руку в мои намокшие волосы, лаская пальцами затылок, сжимая с силой шею сзади. И насрать на пену от геля для душа, что скользит по телам, плевать на воду, что заливает глаза, на всё плевать, потому что возбуждение исчезать не планирует, взаимное и острое, словно специя. И мокрыми падаем в постель. Простыни намокают от капель, что стекают с кожи, а он ловит их губами, по лодыжкам, по бёдрам, щекотно ведёт носом, всасывает пупок и покусывает соски, напряжённые, словно два маленьких камня. Мне хочется орать о любви, хочется под ним рассыпаться на молекулы от счастья. Но лишь шёпот срывается, а он не слышит меня, и от этого что-то сжимается внутри… сжимается обречённо, сжимается больно, потому что его потеря невосполнима. Отчего-то чувствую вину, что не смог от этого уберечь и исправить оказался тоже не способен. Он так много терял… Он так много заслуживает. Он такой удивительный, сильный, мощный, особенный. Почему-то обративший на меня внимание, почему-то сердце отдавший. Почему-то любит взаимно. Так сильно — в его глазах целая вселенная с мириадами неизученных, не открытых учёными созвездий. Я вижу столько глубины, столько трепета, столько уникальности, что распирает от восхищения и гордости. Однако весь восторг ускользает от накрывающей волнами, не желающей затихать, похоти. Его движения становятся резче, он кусает на грани с болью, метит моё тело россыпью фиолетово-бордовых цветов страсти, разворачивает в своих руках и присасывается к моей припухшей дырке. Терзает, изводит, пытает, у меня нет сил, даже чтобы стонать, хрипы рвутся из груди, а в голове дурман… Всё тягуче плывёт, под веками зарево. И хочется его внутрь и поглубже, с яйцами внутрь, целиком, блять… только бы полностью, только бы навечно вот так срастись. И я люблю его бесконечно за эгоистичную зависимость, за демоническую одержимость и совершенно абсолютную испорченность, извращённость, так знакомо откликающуюся внутри. Он безоговорочно любил моих демонов, не осуждал вкусы, готовый к любым из экспериментов. Похотливым чудовищем натягивал всегда и много, в погоне за нашим удовольствием — за моим в первую очередь. И когда я чувствую вибрацию, которая скользит по простате, а следом входящий член, протяжно, с воем, подаюсь навстречу. — Нравится, когда тебя трахают два члена, сучка? — хрипло у самого уха, и шлепок по ягодице, обжигающий резкой болью. Я знаю, что он не услышит, он знает, что мне кайфово до ахуения, потому трахает в едином ритме и вибратором, и членом, растягивая мою задницу и приближая к очередному оргазму. Я теку как мразь, как чёртова шлюха теку — из члена не выплёскивает, из него постоянно капает. Простата выдаивается белёсым молоком. Накрывает так, что кажется, скоро потеряю сознание, потому что такой силы наслаждение смертельно для чёртовой психики. — Нравится? Блядская, похотливая куколка, — гладит по пояснице, ведёт нежно по позвоночнику к лопатке со шрамом и очерчивает кривую белую линию пальцами, а меня разрывает от контрастов. От того, как распирает изнутри, как жёстко двигается его член, но как же нежны чуткие руки… Как же они транслируют любовь, которую я считываю кожей. Он может и не озвучивать, что скучал — это ощущается в каждом касании, в каждом толчке и поцелуе. Я улетаю… Парю в поднебесной, потому что когда он кончает во второй раз, а я сбиваюсь со счёта своего бесконечно-вечного наслаждения и чувствую, как внутри уже не три, а все четыре пальца в медитативном ритме, вместе с его ртом на члене, просто мычу, не в силах банально открыть глаз. Просто подаваясь навстречу. Тяну за запястье, чтобы вставил ещё больше, ещё глубже, и захлебываюсь стоном, прогибаясь в пояснице, когда чувствую, как добавляет пятый, а после медленно, выдавив ещё смазки, вводит всю кисть внутрь. Фистинг? Легко… Когда он проникает в воспалённое и жадное нутро, мне кажется, я способен вместить в себе целую вселенную, потому что рамки и ограничения попросту стёрлись и исчезли. Прекратили своё существование. Это что-то запредельное, на самой чёртовой грани, как прогулка над обрывом — меня трясёт, натурально колотит и от его руки, трахающей меня, и ото рта, что не прекращает сосать и лизать крепкий, твёрдый, как камень, стояк. Безумие. Абсолютное невозможное безумие. На губах налипло бесконечное «ещё». На губах непрекращающееся «о боже, да»… На губах его имя, как молитва, как мантра, как заклинание, клятва и просьба. И когда кончаю, кажется, взрываюсь и прекращаю существовать, едва сумев приподняться и посмотреть на него из-под полуприкрытых ресниц. Притягивая на себя, вдавливаясь его горячим телом в кровать, целую долго, до нехватки кислорода, обнимая со всей оставшейся в теле силой, потому что он буквально выебал из меня чёртову душу. В голове тупо вакуум и пустота. В теле такая лёгкость и эйфория, что хочется хохотать, как от прихода, и петь. И губы онемели, но расклеиться — умереть. Отпустить — умереть. Закрыть глаза — умереть, потому что, если после открою их, а он исчезнет — не вынесу. — Не уходи, — прошу, а он смотрит долго и внимательно, гладит меня по шее, по шраму гладит. Моргает медленно, ласкает чернильной тьмой любимого взгляда. — Останься, мы найдём выход, мы найдём возможность, только останься, — продолжаю, видя, как его что-то ломает, как сомневается и смотрит на мои губы, молчит, а я в отчаянии, потому что он всё ещё рядом, но словно начинает отдаляться. И чувствую ведь, что хочет того же, что такой же больной насквозь этим сумасшествием. Такой же безумный полностью. Совершенно взаимно. — Макс… — Рано. — И зарычать бы от безнадёги, которая просачивается от него в мои поры. Скручивает до спазмов. — Рано, куколка, рано. На базе опасно, рядом со мной опасно. И станет ли когда-нибудь что-то возможно или нет — неизвестно. Выжить бы нам всем для начала, — выдыхает, хмурится и целует как-то отчаянно и горько. А я понимаю, о чём он. Знаю, что правда на его стороне, что мои просьбы — эгоистичный каприз, в то время как брат неизлечимо болен и вокруг какой-то неподвластный, неизвестный мне толком пиздец. Но как же блядски сильно не хочется отпускать его. Как же невыносимо осознавать, что любви и желания быть рядом мало. Слишком, сука, мало в нашем случае. И я оправдываю его по всем статьям, оправдываю, когда открываю глаза спустя полтора часа, лёжа на животе, накрытый до самой шеи, и понимаю, что его в квартире уже нет. Одиночество ощущается сосущей пустотой в воздухе. И горчащим на кончике языка полынным запахом безнадёги. Макс ушёл. Стоило ли ждать иного расклада? Наивно, но хотелось урвать хотя бы ещё несколько часов. А в итоге, тело первоклассно оттрахано, но такое чувство, что не в меньшей степени разъёбана душа. Сердце просто отказывается биться: спустя долгие месяцы разлуки, вновь ощутить его так близко и так вкусно, так щедро, а после лишиться — полный пиздец. Однако, он не сказал, что между нами висит обречённое «никогда». Он допустил вариант воссоединения, показал свое явное желание, доказал, что любовь не ослабела ни на гран за пролетевшие девять месяцев. И сейчас это — важнейшее, это та самая нить, по которой я буду идти следом. Та самая нить, что в конечном итоге приведёт к нему и окончательно сплетёт нас воедино. Ему не уйти от неизбежности. Не уйти от меня. Я вырву нам шанс и у смерти, и у обстоятельств, и у судьбы, если потребуется. Я, блять, вырву этот чёртов шанс. Я буду верить за двоих, найду выход, а если его не будет… создам. Я хочу быть с ним, а значит — буду. Буду… Просто потому, что по-другому отказываюсь жить. *** В клинике тихо и стерильно до тошноты. Состояние Фила частично купировали, остро вспыхнувшее воспаление после купания в ледяной воде въебало по его телу слишком мощно. Ослабленный организм после двух курсов химиотерапии справляться с подобным дерьмом был не готов. КТ показала, к сожалению, вещи неутешительные: опухоль, размеры которой были уже озвучены его онкологом, не уменьшилась ни на миллиметр. В итоге, после того как снимут воспаление и дадут поддержку иммунной системе каким-то там невьебенным методом — отчасти экспериментальным и пиздецки дорогим — хотят подключать лучевую терапию, которая дерьмо редкостное, насколько мне удалось прочитать из доступных источников. Нужна альтернатива, потому что химия и лучевая разом — билет в один конец для ослабленных организмов: у него попросту начнут отказывать по цепочке внутренние органы, и накапливаться проблемы, от того выбраться станет лишь сложнее. Операция всё ещё не показана из-за размеров хуёвины, что трахает его лёгкое, и вопрос не стоит о том, чтобы делать органосохраняющую — тут хотя бы умудриться убрать с долей лёгкого эту херабору… но нет. Паскуда проросла в крупную вену и ближайший лимфоузел, а это грозит кучей редкостного дерьма. Я сжимаю кулаки и молюсь о том, чтобы не расползлись метастазы, потому что ему сейчас нужно было начинать новый курс, но тот откладывается до полного восстановления после воспалительного процесса. Плюс у Фила упал гемоглобин, и пошла вразнос формула крови. А с таким анализом яд никто вливать в вены не станет. Меня накрывает отчаянием и болью, хочется крепкого, уверенного и бесконечно любимого плеча рядом… Хочется найти, зная, что ошивается где-то поблизости. Хочется просто обнять и напитаться его неебически огромной внутренней силой. Но всё что достаётся — видеть, как сворачивает за угол, будто чувствует, когда приближаюсь ближе, чем на пару метров. Или смотреть в окно, когда он садится в машину и уезжает. Тоска жрёт не пережевывая. Тоска глодает меня до костей, полирует их и очищает от мяса до сияющей белизны. Мне хуёво, мне так хуёво, что хочется рыдать, но остаётся лишь злость. На обстоятельства, на грёбаный мир с его грёбаными правилами. На болезнь, что пытается вырвать из моих слабых рук родного человека. На себя, потому что я не могу ни-ху-я. Вообще нихуя. Меня этим буквально тычут, как щенка, ебальником в ссанину, когда говорят, что лечение оплачивает Максим Валерьевич, а я бы мог вставить свои никого не ебущие пять копеек, да заплатить мне… нечем. Я — беспомощное, зависимое от денег отца дерьмо. В сравнении с акулами, типа Макса, Ганса, Рокки — всех, кто меня окружает. На их фоне я просто бесполезен. Принц без собственного королевства. Ничто, зияющая дыра, пустота, обуза, балласт. И это больно бьёт по сознанию и самооценке. Гордость от того, что удалось вырасти и начать шагать более уверенно вперёд, вкупе с появившимися целеустремленностью, вдруг обращается прахом в моих блядских руках. Рассыпается, красноречиво дав понять, что я обманывался в очередной раз. Почему-то наивно решил, что добился каких-то успехов. А по сути? По сути — нажал с десяток раз на курок. Точка. — Вы теперь вместе? — спрашиваю Фила, наконец оказавшись с ним наедине. Палата была оккупирована то персоналом, которые меняли ему катетер, ставили систему, после подключали к кислороду и проводили кучу непонятных тестов. То Гансом, что тенью ошивается поблизости, внимательный и собранный — движущийся механизм, совершенно закрытый эмоционально. И раньше с братом всегда был Стас, теперь тот лишь заехал ненадолго и испарился. — Ты и Ганс? Неожиданно… — Что значит «вместе» в моём состоянии, Свят? Вместе сидим в палате? Вместе ждём, когда я подохну? — Ты не подохнешь, — хмурюсь и перебиваю его, сажусь рядом, смотрю в уставшие синие глаза и прикусываю губу до крови. — Прекрати пугать меня, — тише добавляю. Глажу руку в длинных пластырях, что прячут порезы и швы, обхожу бабочку капельницы. Смотрю, как бугрятся вены под бледной натянутой кожей, и понимаю, что он похудел. Снова. — Не будь наивным, — цокает и отводит взгляд. Напряжённый, натянутый весь, словно струна, которая держится из последних сил, готовая лопнуть в любой момент. — Вы все не будьте блядски наивными дебилами. Один со своей гиперзаботой, вваливающий безумные бабки на моё бесполезное лечение. Другой со своей виноватой любовью, от которой только хуёвее становится. И ты со своей верой во что-то там. — Злится, а я чувствую исходящий от него отчаянный страх и протест. Он не хочет сдаваться. Но и бороться тоже. А я не представляю, через что он проходит сейчас, как много боли чувствует, как много дерьма внутри копится, сколько уходит ресурсов на то, чтобы просто открывать глаза каждый день. — Отдай мне часть боли или забери у меня часть сил. Мы справимся все вместе, мы сможем, Фил. — Красивые слова, на самом деле не значащие вообще нихуя, Свят. Нихуя. Потому что вы только говорите и фоните этим своим сочувствием, жалостью и страхом. Просто ждёте и смотрите, словно от меня что-то зависит. Просите, блять, не представляя даже приблизительно, о чём конкретно. Какое «вместе», братец, какое нахуй вместе? — Мы будем рядом, — повторяю своё глупое и ненужное ему обещание. — И это ничего не изменит и не решит. — Ты просто должен хотеть жить, как никогда сильно, так сильно, чтобы сама смерть съебала в ужасе. Чтобы не смогла перебороть, чтобы сдалась в попытках убить, чтобы устала сражаться и отступила. — Иногда уходить без борьбы — признак куда большей силы, чем глупые попытки отсрочить очевидный конец. Врагу будет обиднее в разы, когда кто-то упадёт к нему в руки без боя, чем когда после долгих усилий, он всё равно добьётся желаемого. Потому что сломленный враг в разы приятнее сдавшегося. — Ты обещал, — цепляюсь за его руку, кусаю губу сильнее, чтобы не позволить влаге наполнить глаза, слыша убивающие меня изнутри слова. — Ты… обещал мне, что будешь пробовать, что не оставишь одного в мире блядских уродов, которым на меня плевать. — Максу не плевать. — И где он? — горько по влажным искусанным губам скользит омертвелой тоской вопрос. По зацелованным, всё ещё воспалённым после часов безудержной ебли, которые следами на теле отпечатаны. — Я вчера был с ним. — Я знаю, — кивает спокойно, смотрит проницательно, читает меня, как открытую книгу. — И были бы у меня силы, я бы ему с радостью переебал по хребту, за то что зря дал сраную надежду. Вам сейчас ни то что не нужно быть вместе, это пиздецки опасно, для тебя в первую очередь. Грош цена такой любви, если один идёт на смерть ради другого. Сиди на жопе своей ровно и жди, сука. Никуда он не денется от тебя. — Как и я от него, — шепчу, прикрыв глаза. Укладываю лоб на его ладонь, что лежит вдоль тела. — Как и я. Девять месяцев прошло, но как только он оказался рядом, как только коснулся, и всё полетело в пизду, Фил. Всё полетело в пизду: ничего не ослабело, наоборот, из-за тоски и ожидания раздулось до размеров вселенной, целой галактики… Я любить его не перестану, даже если захочу. Это невозможно. Такой силы чувства не прикончить, их не убить ничем и никогда. Я могу ненавидеть и обижаться, могу психовать, отказываться думать, но любовь всегда в одном и том же изолированном безопасном месте. Просто ждёт своего часа. Абсолютно ненормальное дерьмо. — Блять… придурок эгоистичный. — Я? — Ты тут при чём? Он свой член в штанах не удержал, а мог просто избегать. — Почему ты думаешь, что всё зря, что лишнее? Да, мне больно, но это дало надежду, это дало дозу… — Потому что вы вернулись к исходной точке. Его снова начнёт ломать и будет такой же, как и раньше, пиздец, а у меня сейчас нет ни капли ресурса, чтобы вытаскивать из дерьма. — Всё было бы куда проще, вернись я на базу. — Вы бы оба уже сдохли, вернись ты на базу. Потому что, кроме тебя, он нихуя не видит и не слышит. Пришили бы или тебя, чтобы его подразнить, или его, потому что тупой дебил в облаках летает. Я понимаю, что когда вы рядом, то оба становитесь не шибко умные, но это же очевидные вещи. У нас хорошие бойцы превратились в пепел, половина базы разъёбана, и он должен помогать её восстанавливать, иначе скоро одни руины останутся. А он мало того что со мной тут сидит, так ещё и ты… блядство, — шипит и морщится. Начинает кашлять, а я вижу на его платке капли крови и сглатываю густеющую слюну… И мне так жутко, что мурашки бегут по коже, затихаю, как нашкодивший пёс, опять уложив голову на его руку, и замолкаю, дыша через раз, словно это ему как-то поможет. — Иди лучше, прикончи кого-нибудь, заработай бабла, отведи душу. Я из этой палаты не ходок в ближайшее время, хватит сидеть как над покойником. — Я хочу быть рядом с тобой. — А я хочу побыть один, — поворачивается ко мне, уколов ледяным огнём тёмных глаз. — Надоело смотреть, как вы тут оплакиваете меня при жизни, иди развейся, а потом принеси мне мятного чая и фруктовое смузи, заодно напомни медсестре, что обезболивать можно и почаще… За что им, сукам, тут платят вообще? — снова кривится, а я догадываюсь о причине его злости, но молчу. Потому что гонит ведь, не желая показывать свою слабость, а ещё сходит с ума от боли. Прекрасное предложение — вырваться на заказ и отвести душу. Умыть руки в крови — предложение просто отличное, потому что душа умываться устала. Душе нужен перерыв.