Свинец

— Ну что? С чего начнёшь? — ненатуральная усмешка растягивает бледные розовые губы, глаза с протестом, будто заранее готовится спорить или посылать нахуй. А мне и без того хуёво настолько, что пустить пулю в висок охота, и можно было бы давить и выводить на конфликт, пытать вопросами… — Спросишь для начала, какого хуя я веду себя как чмо? Почему, уёбок, скрыл факт того, что одной ногой в могиле нахожусь? Может, поорёшь о том, что я, как истинная сука, филигранно тебе отомстил, влюбив, а сам оказался неизлечимо болен, м-м? Поиздевался напоследок, ещё и, выебав, как шлюху, воспользовался, врал и так далее. Давай, ты же хочешь, я же вижу в твоих глазах ебаллион вопросов. Или будешь не спрашивать, а просить? А? Умолять? Втирать эти убогие и заебавшие в конец: мы справимся, главное — вместе и не опускать руки, главное — борись, Фил, я буду рядом, не уйду и не брошу, мы всё преодолеем, потому что без тебя жизнь — не жизнь, мир — не мир. Не уходи, останься со мной, я не вывезу и не справлюсь. По-жа-алуй-ста. Как много яда… Как много правды. Как много слов, что я готов сказать. Но… — Нет. — Нет? — растерянность растекается по его раздражённому лицу всеми оттенками серого с лёгким оттенком лихорадочного румянца. Непонимание, которое то ли не успевает скрыть от меня, то ли даже не пытается. Замолкает, смотрит внимательно, щурит свои красивые яркие глаза, а я понимаю, что он слышал всё озвученное им и, вероятно, не по одному разу. И что бы ни сорвалось с моего языка, вряд ли хоть чем-то удивлю, да и не собираюсь я никого удивлять… Восхищать или приводить в восторг. Всё что хочется — избавить от страданий, а быстро это сделать вряд ли выйдет. Да и в словах смысла сейчас попросту нет. Они — зияющая пустота, они — абсолютное ничто. Я могу клясться в любви, просить пообещать мне, что будет бороться вопреки всему и вся, убеждать, что буду несмотря ни на что рядом. Но… Я не хочу говорить ничего. Хоть мне ахуеть насколько интересна настоящая причина его молчания. Потому что не он мразь и сволочь. А я. Потому что не он насиловал и без того страдающего от физической боли человека. И это то, что я себе до конца своих дней никогда не прощу. То, что делает мою душу абсолютно, беспроглядно чёрной, как ебучая смола. Его диагноз удваивает мою вину. А с учётом того, что он, рискуя собой, бросился в ледяную воду, ухудшая своё состояние и уменьшая этим шансы на выживание — меня, уёбище, спасал — вина утраивается. И вопросов действительно ёбаное море. Огромнейшее количество, и хочется максимально откровенных и честных ответов, но я позволяю боли запаять мой бесполезный рот. Заполнить собой до самой макушки. Сделать её в пару с тлеющей любовью топливом и мотиватором. Вычерпать из этих двух чувств столько, сколько возможно и даже больше, подключая злость на себя и ненависть, которая горит неебически ярко, инфернально на дне пропащей души горит. И впереди — путь долгий и безумно сложный. Но я найду из этого дерьма выход. Для него найду — ради него. Если потребуется, буду до самого ада рыть землю голыми руками, буду разгрызать зубами препятствия, разбивать собой не щадя. Я буду молча хотеть за двоих. Вопреки всему и всем, вопреки вероятным неудачам, которые будут пытаться сломить, я буду упрямо идти вперёд и тащить его на буксире за собой, протопчу кровавыми ступнями, сотру те до мяса, но выведу из этой тьмы. Я скорее сдохну в попытках его спасти, чем сдамся или смирюсь. Я не отдам его жадной Белой леди, заплачу душой, кровью и сердцем, но не отдам. — Нет, — отвечаю с опозданием. Вижу, как приоткрывается идеальный рот с самыми красивыми губами и закрывается обратно. Сглатывает, брови карикатурно сходятся на переносице, смотрит на свою руку долгие несколько минут, чувствует ведь, что не отвожу глаз, тупо неспособен. — То есть крика о том, что я редкостная чистокровная сука, не будет? Ладно, допустим, ты меня удивил. И красивых слов петь не начнёшь? О том, как сильно любишь всем своим ублюдским сердцем, и что любовь эта преодолеет и победит все проблемы, невзгоды и преграды, даже рак умудрится уничтожить? Что, нет? — приподнимает бровь, прикусывает губу и кривится. — Забавно, — хмыкает, чуть дёрнув головой в сторону, а волосы скользят по его бледным щекам, рассыпаются вокруг протуберанцами. Господи, он, даже смертельно больной — божественное искусство и абсолютный идеал. Я не могу не любоваться. Сквозь страх, что исчезнет прямо из рук, через призму стонущей от боли любви в груди. — Даже не предложишь побороться вместе за мою жизнь? Типа, я буду рядом, дождём, сука, снегопадом. Буду твоим солнцем и кислородом, разделю боль и страх, возьму за руку и поведу сквозь тьму — только вперёд и ни шагу назад. Поднимать, когда будешь падать. Нести на руках, если ноги перестанут держать. Хотеть за двоих, дышать, если потребуется тоже, нахуй, за двоих. Нет? Ни слова? — И я бы сказал ему всё это и даже больше. Искренне, от всего своего разъёбанного сердца сказал бы. Потому что я буду. Люблю. Хочу и стану, если потребуется, кем угодно и чем угодно, потрачу всего себя, заплачу чем угодно. Даже если это меня прикончит нахер в итоге. Потому что даже просто мысль о том, что могу потерять безвозвратно, вгрызается с такой силой во всё тело, сокрушительной агонией, что дыхание перехватывает к хуям. Я игнорирую её. Отсылаю в самый дальний, в самый пыльный угол замершей души. Отказываюсь признавать вероятность потери. — Хорошо, — выдыхает, будто вся усталость нашего ёбаного мира на его плечи оседает влагой спёртого воздуха палаты. — В чем соль, Эрик? — Я найду выход, — говорю прямо, чётко и уверенно, глядя в его сомневающийся и наливающийся ядом взгляд. — И ты сейчас начнёшь надо мной смеяться, обзовёшь самонадеянным долбоёбом, верящим в сказки, — не давая себя прервать, продолжаю, видя, как закатывает глаза: — Я, заметь, не спрашиваю: веришь ли ты мне? И не жду этого, просто ставлю перед фактом — я его найду. — Першит в горле, зудит в затылке острой болью, стреляющей в лопатки. Блядский сотряс шарашит по мозгу кувалдой, виски тисками сжимает, хочется щуриться от пиздеца, что под черепом происходит. — Значит, вопросов у тебя нет? — Есть, — не пытаюсь даже минимально что-то скрывать — хватит уже тайн, одна вон к чему привела. Всё неправильно между нами. Не так, как хотелось бы, не так, как стоило бы начать. И бледная кожа его изрезанных рук, заклеенных длинными пластырями, пробуждает острое желание — отгрызть свои собственные по самые ёбаные плечи. Он ведь мог этого избежать, просто бросить меня там, не вытаскивать, полосуя по живому своё тело льдом, будто лезвиями. Не рискуя. Собой. Блять… Не, сука, рискуя. И мне бы боль его забрать себе, забрать и шрамы, и раны — всё забрать, да не могу. И беспомощность горчит на языке. Травит, падла, бесконечно травит. — И?.. Спросишь хоть что-то? — А ты этого хочешь? — А ты? — не понимаю его раздражения и злости, что сверкают напротив. Приподнимаю бровь вопросительно, а он, кажется, если бы мог — шипел бы в лицо, как разъярённая кошка. В его глазах бездна недовольства, в моих же блекло и до рези сухо. Чёртова новость высосала из меня всё до самого дна, не оставив нихуя, кроме сухого осадка. Выпотрошила, как блядскую рыбину. Понять бы, чего он добивается. Что так сильно требует всем своим видом. Чего хочет? Но то ли я тотально глуп, то ли он фатально непонятен ни для самого себя, ни для меня, что очевидно. Коннекта не происходит. Фил хмурится, что-то выискивает в моих глазах, на моём лице выискивает. Растерянный, расстроенный, приоткрывшийся или специально, или ненамеренно, а меня буквально магнитом тащит к нему. Руки подрагивают от нужды обнять, прижать к себе. Держать у самого спазмирующего, гулко бьющегося сердца, делиться теплом. Мёрзнет ведь, всегда мёрзнет… Холодный весь стопроцентно. Уязвимый. — Как ты себя чувствуешь? — Это всё, что тебя интересует? — практически огрызается. — Нет, — спокойно в ответ. И разговор наш выглядит максимально убого. Неполноценно. Наверное, после признания в тёмном салоне посреди дороги, после настойчивых извинений… я кажусь ему слишком спокойным или даже отчасти безразличным. Только впадать в панику и давать волю чувствам сейчас пиздец как опасно. Мне нужны работающая в полную силу голова, способная правильно и быстро реагировать и анализировать. Иначе будет пизда, полнейшая пизда. Не время рассыпаться и страдать. Распыляться на эмоции — не время. Все возможные ресурсы должны быть брошены на борьбу. Каждая частица меня брошена как на ебучий алтарь. — Мне нужен номер твоего онколога, хочу с ним лично пообщаться. — Не доверяешь, после того как умолчал о диагнозе? Считаешь, не расскажу всю правду? — Мне нужны малейшие подробности, но я не хочу тебя этим напрягать, — пожимаю плечами, достаю телефон из кармана брюк, верчу тот в ладони, перебираю между пальцев под его сканирующим взглядом. Прилагаю максимум усилий не морщиться от вспышек боли, которые точечно и раздражающе прошивают, будто длинные острые спицы, всю голову и спину. Дерьмище ебаное. Травма, которая теперь будет активно ебать мой мозг. Безудержное веселье, сука. — Тебе что-то нужно? Может, одежда? Тёплое одеяло или ноутбук? Горячая еда? Я не знаю, что именно ты ешь в последнее время, но судя по тому, что видел, тебя рвало после каш и супов. Твёрдое, наверное, ещё хуже усваивается раздраженным от побочного эффекта химии желудком. — Блять, Эрик… — хрипло полурычанием. — Что? Я не спрашиваю, Фил, хочешь ли ты, чтобы я что-либо покупал и привозил, потому что в любом случае это сделаю. — Упрямо распиливает меня взглядом, сложно читаемый — в бескрайнем грозовом небе его глаз столько протеста и хер пойми чего ещё намешано. Облизывает свои красивые розовые губы, а я готов кастрировать себя на месте, потому что хотеть его — грех, хотеть — ебучее преступление. — Но только лишь от тебя зависит, сколько из привезённого мной будет реально необходимым, желаемым и полезным, а сколько отправится на помойку или будет тупо покрываться пылью и сгнивать в углу палаты. Упрямых здесь двое. К слову. Пусть только лишь один с невъебенно огромным чувством вины. Безответно влюблённый по самые сраные уши. Так сильно очень, так сильно в него… Так сильно хочется обнять, просто обнять, просто дотронуться, убедиться, что не призрак, что не растворится в воздухе, что всё ещё рядом, что битва возможна. Как же блядски сильно хочется. Но сжимаю в руках телефон, перебарывая своё неуместное желание. И усмирить тело легко, но кто усмирит сердце и мозг? — Фруктовые смузи, от них тошнит меньше всего. — Трёт переносицу и дёргается, когда игла в вене двигается. А я дёргаюсь вместе с ним. Синхронно. — Супы-пюре, соки с мякотью. Чай травяной помогает, иногда сухари усваиваются. И я хочу курить. Адски. — Цокаю на его слова о сигаретах, а он аж подбирается весь, словно воевать готов начать сию же секунду. Склоняет голову набок, волосы соскальзывают с одного плеча и перетекают по спине на противоположную сторону. Прищуривается хищно, пугающе красивый… Не время любоваться, а всё равно любуюсь. Всегда, сука. Не поддается это контролю. Совсем. — О, блять, даже не начинай эту ёбаную песню о том, что мне нельзя, вредно и далее по списку. — Сколько раз в день ты пьёшь обезболивающие? Сколько раз можно? Помогают вообще? — Хочет курить? Пусть курит. Дым не убьёт его: если что-то и убьёт, то чёртова опухоль, которая разъёбывает бедное лёгкое, точнее, она может попытаться это сделать. Однако сука не учла, что жрать придётся не одно или два лёгких — под её зубы их четыре. Пока не обглодает обе грудины до последней капли, нихуя не добьётся. Не хочу ничего ему запрещать — это ненужный нам конфликт и противостояние. В этом нет никакого смысла, только потеря внутреннего ресурса и времени, которое как никогда драгоценно. — Не знаю, каждые шесть часов в среднем, — выдыхает устало, смотрит пиздец странно, выжидающе, что ли… хуй разберёшь, что в его глазах такого намешано в эту минуту, когда встаю и накидываю на плечи утеплённую кожанку. — Сильно болит? — вырывается совершенно неуместно и непрошено. — Конечно, сильно, — сам себе отвечаю, зачёсываю волосы рукой к затылку. Не знаю, что ещё сказать и надо ли. Вечереет, время бежит просто жесть, он весь день не ел, я не ел. И нужные слова попросту разбежались. Рассыпались. Исчезли нахуй. Я могу ведь лично персоналу сказать, но… — Если я не успею до девяти, тут вроде как позже для посещений клинику закрывают, попроси, чтобы впустили, когда подъеду. Дверь в отделение для тех, кто проплачивает лечение, по идее, должна быть круглосуточно открыта, но мало ли. Они обязаны разрешить мне остаться. — Платил Макс, но мы условились, что часть я беру на себя. Хоть это и не принципиально, я способен внести сумму целиком — и вдвое, втрое, в десять раз больше, если потребуется. — Будешь как псина спать на коврике у дверей? Или возле кровати? — язвительно спрашивает. Неприятно звучит, ядовито. Задевает, но я не виню, его мне винить совершенно точно не в чем. Я его винить не способен. — Если будет возможность, выкуплю соседнюю палату, чтобы не мешать тебе. — Отвожу взгляд, проходясь рукой до затылка, прикусывая изнутри щеку, чтобы перетерпеть вспышку боли. Успеваю заметить что-то мелькнувшее на его лице, странное и непонятное. То ли разочарование, то ли я просто чего-то жду, а ждать как бы не стоит. И дверь открывается под накрывшее куполом молчание. Под него же закрывается с тихим щелчком. *** Номер он мне, разумеется, не дал, но я многого и не ждал, потому, как только выхожу за дверь, первое, что делаю — звоню Доку и записываю надиктованные им цифры. Потом иду к врачихе узнать, есть ли возможность приобрести на пару ночей соседнюю палату, заодно подлечив свою чуть травмированную тушу, раз уж судьба распорядилась таким образом. Но палаты в резерве, что не мешает ей назначить мне обследование на завтра и отпустить восвояси, не протестуя на мою просьбу впустить, когда приеду, и оставить на ночь в палате Морозова. Природное обаяние всегда открывало множество дверей, если на пути стояли женщины. С ними проблем никогда не возникало, они удивительно прекрасно ведутся на мою внешность, в которой, по моему, пусть и нескромному, но мнению — убеждённости даже — нет нихуя выдающегося. Однако как есть, так есть. И вроде не размениваюсь на мелочи, довольно быстро и чётко делаю всё из запланированного, заезжая в магазины, успев в ресторане сделать заказ, заскочить домой за ноутбуком, заодно прихватив своё одеяло и подушку — вдруг понадобится. Полотенца, майки, мягкие тёплые штаны, носки, бельё. Мелочи, типа мятных леденцов, которые он вроде как частенько рассасывал, жвачки. Подзарядку для телефона универсальную, переходники для ноута. Складываю по пакетам, умудряясь отвечать попутно Софе, куда манатки собираю. Прикинув, что, помимо комфорта, ему не помешает парочка ножей и приличный ствол — таки время беспокойное, говно и крыса может быть где угодно — достаю из закромов ещё и скрытую камеру, на ходу обдумывая, куда её прицепить можно будет, чтобы в моменты паранойи видеть, что он на месте, и всё в порядке. Не позвонит ведь, не позовёт, а я изведу себя нахуй. В контейнерах — полумягкие сухари, свежий тёплый хлеб. Пара высоких стаканов с ягодным и фруктовым смузи. Куриный суп-пюре и точно такой же, но с овощами и грибами. Две большие порции, точно хватит нам подкрепиться, хоть я и сожрал несколько сэндвичей, сделанных сестрой и впихнутых в меня практически насильно. Покупаю ему пару небольших пачек сока с мякотью, заправляю термос травяным чаем — Софа находит привезённый мной из Дуранго сбор от знакомой знахарки, точный состав я не помню, но старуха никогда не навредила бы, отводя от меня всякую хуету с завидным постоянством. И к ней, кстати говоря, будет очень нелишним слетать в ближайшее время, когда разберусь хотя бы с воспалением Фила, а там будет видно. Возможно, Диего как раз объявится, и в идеале совмещу работу с личными делами. На улице темно, холодает с каждым днем всё больше. Пока иду от машины, что одолжил Рокки, руки замерзают к херам. Пакеты, сука, объёмные и тяжёлые, в затылке стреляет до тёмных пятен под веками, раздражают хлопья снега, что попадают в глаза. Клиника встречает теплом, тишиной и улыбкой знакомой девчонки, которая вся из себя рассыпается, предлагая помочь, но я благодарю и отправляюсь чётко к палате. Вижу, что полоски света под дверью нет, а значит он либо спит, либо просто лежит в темноте. Макс скинул смс, что переночует у Саши и утром явится. Прекрасно знает, что я буду здесь, потому не срывается дежурить у палаты. А мне и хочется поскорее к нему, и нарушить покой будет неправильно. Но он вряд ли съел хотя бы крошку за весь день. А в моих руках пакет с едой. И задавив орущее внутри сомнительное дерьмо, тихо открываю дверь, захожу, бесшумно поставив пакеты, осматриваюсь в полумраке, найдя импровизированную стойку у дверей, вешаю туда куртку. — Можешь включить свет, — хриплое в тишине скользит по позвонкам лёгкой дрожью. Жутковато ли? О да. Но не вздрагиваю, на мгновение прикрываю глаза, нащупав круглый выключатель, чуть поворачиваю в сторону, чтобы появился тусклый свет, которого для видимости более чем достаточно. Яркости не хочется. Хочется почему-то исчезнуть и не отсвечивать. Но позволить эту блажь воспалённому нутру не могу. — Паковал вещи для переезда? — Его ехидство, как тонкие иглы под ногти. С одной стороны, радует — если есть силы быть сукой, значит не всё так хуёво, как могло казаться. С другой же — сквозит внутри лёгкое разочарование. И пусть заслуженно, блять: с его стороны всё, что получаю, заслуженно на двести процентов из ста. Но раздрай такой, что или в петлю, или нажраться в сопли. Бегу, как могу, вперёд, чтобы не крыло от ужаса, чтобы не скулить побитой шавкой, когда смотрю на него, потому что готов упасть в ноги и умолять остаться со мной, плевать, что не взаимно, пусть шлёт нахуй, вытирает ноги — что угодно делает, только живёт. И сучья душа воет изранено. На одной ёбаной ноте, как забившаяся в угол хищница, от безысходности и боли воет. И накатывает всё это дерьмо волнами, настырно накатывает, навязчиво. И игнорировать сложно, но затыкаю и чувства, и эмоции, силой заглушаю, переключаясь на физические ощущения, на то, что нужно сделать безотлагательно. Не реагируя на его скепсис, достаю одеяло, укладываю в ногах на кровати, туда же подушку. Будет нужно — возьмёт. Нет, значит, на пол сбросит. В недалеко стоящий шкаф укладываю вещи, что притащил. На стол — шнуры, ноутбук, термос с травяным сбором, кружку. Выгляжу тупо в его глазах, но он молчит, и я молчу. Уже спокойнее. Соки достаю. Толкаю кресло к нему поближе, цепляю пакет с едой, обрабатываю руки антибактериальным гелем. Поднимаю на него взгляд, держа флакон открытым. — Странно думать о стерильности, когда ты ходишь в обуви по палате… после улицы, — хмыкает, но словно в замедленной съёмке протягивает ко мне свои руки, ждёт, пока капаю на каждую ладонь, и зря ведь, абсолютно точно зря, но мягко провожу своими горячими пальцами, по его ледяным рукам. Почти невесомо. Размазываю гель, а он позволяет почему-то, хотя мог бы отшатнуться. А я корю за слабость своё ебучее тело, но медленно и осторожно втираю отдающую немного спиртом и чем-то травяным субстанцию. Каждый палец погладив, до самых запястий, боясь сжать лишний раз. — Есть куриный суп с овощами, есть такой же, только ещё и с грибами. Что будешь? — достаю контейнеры из пакета, одноразовые приборы, салфетки. — Я не хочу есть, — морщится недовольно. — Организму нужны силы, чтобы побороть воспаление. Хотя бы пару ложек. — Не время нотаций, но… блять. Пульс от волнения ускоряется, я по минному полю настолько аккуратно не ходил, как в разговоре с ним, пытаясь улавливать каждую микроэмоцию на лице. — Куриный, возможно, мягче, мне в целом всё равно какой из них съесть. Есть ещё свежий мягкий хлеб и сухари. И смузи. Молчит. Смотрит устало, моргает медленно, гипнотизирует, как кобра свою жертву. Берёт первый же контейнер и ложку. Вдыхает запах, пробует. А я не дышу, стараясь не смотреть в рот и не мешать. — Попробуй второй, может, он больше понравится. — Не побрезгуешь после меня есть? — приподнимает бровь. — Нет. — Глаза в глаза. Его тихое фырканье, мой едва заметный выдох. Открывает и демонстративно зачерпывает ложку. Подносит ко рту, а потом просто выливает её обратно в ёмкость с супом. — Ебучий агнец, — раздражённо бросает. — Если мне насрать тебе на голову захочется, тоже стерпишь? Или вот этот чудный суп из ебучего ресторана вылить за шиворот, м-м? — А тебе хочется? — Сглатываю густеющую слюну, аппетит исчезает. Хочется курить и выйти в окно. Потому что я понимаю, почему он психует, почему его выворачивает от заботы, почему выглядит как демон на сеансе экзорцизма. Ему плохо, ему больно, и его слабость вижу я — вероятно, тот самый человек, которому эту самую слабость видеть нельзя. Секс — не повод для взаимности, даже крошечной. Можно ненавидеть и чудесно друг с другом кончать. И его желание со мной согреться продиктовано банально измотанностью и холодом, что окружил, а я — всего лишь доступное тело. Безотказное. И он пользуется. И правильно делает. Не вяжется лишь со всем этим его геройство на озере. Либо он настолько эгоистичен, что свою ручную шавку, полученную в бессрочное пользование, отпускать не желает и наслаждается властью. — Безумно, мало того что вывернуть всю эту хуету на тебя, ещё и блевануть сверху, потому что тошнит от этого сопливого дерьма. Блять… Прикрываю на пару секунд глаза. Медитативно дышу, держу себя в руках, чтобы не рассыпаться в чёртово крошево у его постели. Потому что жертва здесь не я. Жертва — он, получающий пиздюлей от суки-судьбы, и злость его обоснована. Фил просто сбрасывает негатив на первого, кто подворачивается под руки, а в мою сторону поводов более чем дохуя. А может, просто наказывает за то, что коснулся его рук — не имел права, но пошёл на поводу у жадного тела и блядски сильной, вопреки всему, любви. — Если что-то понадобится, я за дверью, — встаю, поставив контейнер с хлебом и сухарями на тумбочку у его кровати. Поправляю брюки и двигаюсь на выход из палаты. — Да катись ты к чёрту, — шипит вслед. А рядом с моим лицом влетает в стену продолговатый пластмассовый стакан с ягодным смузи. Отлетает крышка, выпадает длинная толстая соломинка, выплескивается содержимое и на меня, и на стену, и на пол. Стекают капли по подбородку и щеке, по груди, брюкам, ботинкам. Я весь, как глазурью, покрыт ягодным ассорти, сука, перемолотым в блендере. Без добавок, натуральный, мать его, продукт. И сделай это кто угодно, кроме него, уже плевался бы кровью, как тварь, выхаркивал бы лёгкие, давился бы кровавыми соплями и пересчитывал вслух свои ломающиеся рёбра и руки, дохера смелые такую хуйню творить. Но. Это он. Потому прощён мгновенно, доёб сожран, проглочен, не разжевывая, и переварен. Разворачиваюсь на пятках, приподняв руки, с одной из них вязко капает на пол, по телу всё ещё стекает то, что было выше пояса, теперь скользит по штанине. Блядство… Омерзительная хуйня, унизительная, но тянусь к пачке с влажными салфетками и молча оттираю сначала лицо, после шею, куда тоже попало пару капель — насрать, что ворот в водолазке высокий. Дальше грудь. Спасибо, что я весь в чёрном — пятна не видны будут. Потом очередь брюк. Ботинок. Следом стена, в самом конце пол. И хуй знает, сколько времени проходит, Фил молчит, я отчищаю чёртов смузи. Можно было бы позвать девочку, чтобы убрала, не отказали бы стопроцентно, таки бабло заплачено нешуточное. Но ему, видимо, нужна была порция вот этого всего — пусть насыщается. Надеюсь, хотя бы поест помимо прочего. Остальное вторично. Потому что смотреть на него я сейчас не способен, и не потому, что раздражён или обида проснулась, просто не время. Лишнее. Моя рожа, похоже, и без того слишком примелькалась, раз подобные финты происходят. И как только все до последнего пятна оттёрты, выбрасываю использованные салфетки, мою руки в раковине в ванной, смежной с палатой. Тихо приоткрываю дверь, беру куртку и выхожу. В коридоре дышится легче. Напряжение, которое натянуло, как грозящие лопнуть струны, все мышцы в теле вместе с нервами, немного, но падает. Выхожу на улицу, закуриваю и выдыхаю дым вместе с облаками пара. Снег всё ещё идёт, крупные хлопья подтаивают в волосах, щекочут по носу, превращаясь в капли стылой воды, норовят намочить сигарету. А мне блядски хуёво. Безнадёжно нарывает в груди. Боль ноющая и непрекращающаяся. Пидорасит дай бог, — день, сука, бесконечный, тянется, словно жвачка. Бесконечной обещает быть и ночь. Психануть бы да уехать домой, въебать снотворного и проспаться, может, и башка болеть перестанет, и сердце. Утром придёт умная мысль по поводу того, как правильно действовать, с чего начинать вообще. Мне, в конце концов, нужно хотя бы немного времени, чтобы остановиться и переварить происходящее. Разложить по полочкам. Созвониться с онкологом, узнать детали, начать рыть в поиске лучшего лечения, понимая, с чем конкретно придётся бороться, и насколько всё многообещающе или наоборот хуёво. Распределить своё время, согласовать с Максом план действий касательно базы. Дел — ёбаная туча. Проблем ещё больше. Расклеиваться не время совершенно. Как и спать… Вернувшись в клинику, передёрнув плечами и тряхнув головой, чтобы слетели крупные капли с волос, скривившись от лёгкого головокружения и простреливающей боли, бреду к палате. Сажусь в кресло у стенки между двумя дверями. Чуть съехав и уложив затылок на спинку. Благо меня здесь не так уж и видно из ресепшена с медсестрами. Чувствовать их взгляды было бы некомфортно. Пусть спать в коридоре в любом случае не стану, мне было бы сложно уснуть с ним в палате, что уж говорить о том, чтобы расслабиться вне её стен, несмотря на то что от усталости и боли кроет. У меня ебучий передоз за сутки. Дерьмо слишком убойной дозой въебало. Лошадиной, сука… И всё хуйня на самом деле. Главное — выкарабкаться в итоге. Обоим. Плевать, какой будет цена.