Свинец

Понимать чужую эмоциональную и психическую нестабильность — это одно, но когда приходит осознание собственной разобранности — другое. Употребляемые годами наркотики, куча пиздеца, что шёл рука об руку с ними, постоянная борьба за жизнь, просто потому, что люди — пидорасы, и с ориентацией это не имеет ничего общего — всё это изнашивало, чем дальше, тем серьёзнее. И в итоге — вот он я. Сижу с блядским контейнером супа, глядя на чёртову закрытую дверь, и понимаю — задница, блять. Задница, сука, необъятная. Так сильно любимая мной и холимая холодность, как смысл жизни, мать его, чтобы все резались об лёд безразличного лица, захлёбываясь кровью, тает из-за сущих мелочей, когда дело касается Гонсалеса. И ладно бы было за что, ведь если доебаться до каждого своего поступка, то становится очевидным желание вывести Эрика на эмоции, чтобы его прорвало и сняло с поводка. Чтобы он наконец проявил свой горячий характер и прогнул, подавил, забрал себе, в конце концов. И пусть это абсолютно эгоистично, вообще нелогично, потому что я тут сдохнуть могу в ближайшее время, и только паскуда и тварь захочет навредить чужому сердцу перед уходом, да посерьёзнее. Но я не могу отказаться от тепла, от жара, который валит от него. Не хочу отказываться. Примагничивает к глазам, смотрящим так живо. К тому, как топит в неразбавленных чувствах, что выплёскиваются, казалось бы, незначительными, но громкоговорящими жестами. Я не привык к такой заботе, и от этого она лишь куда более значима и важна. И хочется искупаться в его небезразличии, услышать его страх, уловить дрожь голоса, обмотать себя, как паутиной, каждым словом о том, что он не хочет, не может себе позволить и боится до дрожи меня потерять. Что любит наотмашь, любит насквозь, с каждым днём всё сильнее. И готов бороться, готов пройти через ад, закрывая спиной, держа за руку, подставляя плечо, а если не выйдет, то рванёт следом, чтобы если не на земле, то под ней разыскать и остаться вместе навечно. Хочется пафосных фраз, громких признаний, истерики от ужаса или уверенности в том, что всё наладится. Хочется эмоций его, касаний, отчаянных ласк, стремления… А он не дает мне ни-ху-я. Разочарование накрывает, едва он появляется в палате с серьёзным, спокойным лицом — одни лишь глаза, как два ореха, сгорающих в инфернальном пламени, и какого рода этот огонь, понять не получается. Эрик молчит, молчать в кои-то веки не могу я. Меня буквально выворачивает от этого спокойствия. Вспоминая, как рыдал брат, как фактически умолял Макс — эгоистичная сука и мразь, рванувшая, вопреки всему, душить заботой, соколиным взглядом следя за каждым вздохом и шагом. А тот, кто якобы любит, кто раскаивается, кто хочет… сидит с лицом лица, блять. И руки чешутся запустить в его голову не просто вещь, целое здание запустить, чтобы расплющило, как ёбаного муравья, не оставив даже капли. Разодрать эту рожу без особых эмоций надвое, а потом каждый лоскут ещё напополам, и так до бесконечности. Выцарапать яркие глаза, раздавить их в руках. Всего его буквально вскрыть и сожрать или размазать по полу каждый орган, превратить в однородную массу, высушить и растереть в пыль. А после вдохнуть, чтобы он застрял во мне до последнего вздоха. Потому что бесит. Так сильно бесит, до ёбаного зуда, и становится исключительно похуй на своё разъёбанное состояние. На то, что слабость наваливается свинцом в каждую вену и мышцу, что хочется свернуться эмбрионом и, закрыв глаза, просто исчезнуть. Потому что боли, живой и пульсирующей, так много, что кажется, я превратился в её квинтэссенцию. И в его присутствии пидорасит так мощно, что забываю о себе. И ведь не пробрался он ещё так глубоко, как мог бы. Где-то на поверхности, словно дымка, несмело проникает в поры и знакомит с этим чувством. Очаровывает, греет. Просто рядом, просто делает молча, просто терпит. А мне и дико от того, что срываюсь едва ли не до истерик, потому что вместо реакции получаю спокойствие. А мне странно, ведь кто-то другой вывернул бы мне этот блядский суп, перетёртый в пюре, на ёбаную голову из-за сраного смузи, который стекал и по его телу, и по стене. Которое он тупо, сука, без единого лишнего звука, убрал и ни взгляда в ответку, ни-че-го вообще. И кто бы объяснил, где его кнопка, чтобы нажать ту, и его взорвало нахуй, чтобы сделал уже хоть что-то, потому что невыносимо. Невыносимо чувствовать разочарование и вину одновременно. Ведь со всеми другими приходится быть сильным, быть сдержанным, умным, мудрым, опытным. Понимать, принимать, выслушивать, направлять, помогать. А с ним… С ним просто с поводка и вперёд на свободу, чтобы любоваться властью и получать удовольствие. Потому что всё для меня и ради меня, без понуканий, без просьб: он видит и делает, он берёт и решает, а я сижу, зачерпывая остывающий суп, и понимаю, что Эрик снова это сделал. Сказал, что найдёт выход, и я зачем-то верю. Он говорил, что сожалеет, и в меня его искренность до самого корня проникла. Он сказал, что любит, и ни капли сомнения не возникло ни на секунду. Один лишь страх — подсесть, как на наркотик, на эту эмоцию, а ещё — проебать. Потому что, когда живое и пульсирующее само в руки идёт, хочется съесть до последней крошки, как горячий мягкий хлеб. Обожраться им нахуй, чувством этим ёбаным. И ведь запустил в него этим долбанным смузи, говоря, чтобы катился к чертям, но внутри всё орало громче истеричного вопля — «не уходи». Без него холодно, хоть и прогнать как раз правильно, ведь если хотя бы тень жалости появится в его взгляде — выпилюсь нахуй. И вся ночь пролетает с тошнотой, лихорадочной дрожью и оглушительной тишиной, а стены давят. Понимание, что он действительно мог уйти после моего выебона, скребётся внутри одинокой облезлой кошкой. И щемит в грудине, сковывает лёгкие долбанными цепями. Сердце сжимает в тиски, а мысли роем навозных сраных мух кружат, кружат, и кружат. Жужжат назойливо и настырно просят вернуть его. Вернуть тепло. И ведь можно было спросить у персонала, где он. Можно было позвонить в конце концов, несложно ведь совершенно. Сказать банальное «спасибо». Хотя бы за одеяло, которое им пахнет… Уткнувшись в которое, всю ночь пялюсь в темноту с открытыми глазами, до рези, не моргая. Потому что после душа, который окончательно лишил сил, выползаю и натягиваю его вещи. И понимаю, что просто ткань, но так приятно обмануться, что это он меня касается вот так невесомо, как никто и никогда, с каким-то сучьим трепетом, от которого порхает где-то в глотке сжатым, пленённым дрожащим вдохом. И выносит буквально как сквозняком в коридор, просто чтобы наконец убедиться, что он пуст, что Гонсалес и правда исчез, что всю ночь не его сердцебиение ощущалось сквозь стену чем-то аномально сильным, что не потому тянуло канатом, буксиром к нему в ноги, с желанием просто открыть дверь и свалиться, опутать собой и не отпускать ни на шаг. Чтобы понять, насколько сильно ебанулся от лихорадки, боли, бессонницы и бесконечных приходов и откатов на сильных обезболивающих. Что нет этой странной, успевшей образоваться связи. Что нет эфемерных, фантомных ощущений по телу, под пальцами, на онемевших подушечках, и на кончике языка не щекочет пряный вкус кожи. Просто выхожу, желая разочароваться окончательно, усмирить свою больную душу и сдающееся тело, потому что он просто очередной, клюнувший на увядающую красоту. Просто не дать себе ни единого шанса, не впустить его глубже, не начать борьбу, почему-то ради него, а не себя или брата. Ведь у Свята, что бы там ни произошло после — есть Макс. Есть тот, кто пожертвует всем и вся, но не допустит непоправимого. Он, как бы ни ныл и ни доказывал обратное, без меня проживёт. Выхожу и как по наваждению поворачиваю голову, чтобы, вцепившись в дверной косяк, с трудом устоять на ногах, потому что он здесь. В той же одежде. В той же куртке. Так же растрёпан, на лице тень недосыпа и усталости. Сидит в кресле, с кривоватой лёгкой улыбкой разговаривает с молоденькой девочкой из персонала клиники. А меня окатывает кипяточно сильнейшей из вспышек ревности пополам с облегчением: не ушёл, скотина, хоть и сидел под дверью как пёс. Но времени, я смотрю, зря не терял. И надо бы развернуться и уйти обратно в палату — перед глазами пол идёт волнами, в висках пульсирует, и силы в теле нет от слова «совсем». Но ореховые глаза вмиг становятся серьёзными. Улыбка, словно потёки чёртового ягодного смузи, стекает с его лица. Осматривает меня за доли секунды, бегло отвечает что-то спросившей медсестре, а меня бросает вперёд, слегка пошатывая. — Сигарету дай, — хрипло, первое слово за десяток часов, не меньше. На мне его тёплое худи с воротом под горло, тёплые же штаны и ботинки: идти на улицу с воспалением лёгких, которые ненасытно ебёт опухоль — отвратительная идея, но… пачка в руке вместе с зажигалкой. Дрожь в мышцах не фантомная ни разу, спускаюсь по лестнице, словно качаюсь на волнах, и курить — хуёвое решение: и без того в глотке и груди скребётся и першит. И перед глазами плывут цветные пятна, кружат свои сраные хороводы, а в голове не утихает звон. Но вырываюсь на морозную улицу, вдыхаю целые лёгкие, обжигая их чистым неразбавленным ледяным воздухом. Промерзаю в секунду до самых костей и вздрагиваю. Холодно… Так, сука, сильно холодно, что пальцы едва умудряются щёлкнуть по колёсику, чтобы выбить искру из зажигалки. Сил еле хватает просто подкурить и, прикрыв глаза, почти заваливаюсь на землю от головокружения и дозы никотина. И привкус горечи на языке не метафора. Мне на плечи ложится тяжёлая куртка. Его запах бьёт в ноздри, тепло окутывает, и я всё же заваливаюсь от неожиданности назад, всё ещё с прикрытыми глазами, чувствую, как упираюсь в его грудь, как удерживает, буквально ловит в объятия. Вместо стона из глотки вырывается концентрат дыма и выдох удовольствия. И холод отступает… Когда чувствую, как запахивает куртку плотнее. От этого, такого простого, жеста почему-то так хорошо, что, блять, плохо. — У тебя воспаление, а ты без верхней одежды выходишь на улицу, — дрожью прокатывается густой голос по коже. Гортанный, словно сдерживаемый рык, и его грудь вибрирует мне в спину. Он говорит тихо, но я не слышу ничего вокруг, кроме своего дыхания и Эрика. Весь мир резко замолчал, выстудил до самого мозга. Исчез. — У тебя, возможно, тоже, что не мешает тебе окучивать баб в коридоре всю ночь. А я просто хочу курить. — Хочется уколоть побольнее, хоть бросаться в него острыми шпильками, наслаждаясь и теплом, и запахом — долбоебизм. Но ревность выплескивается ядом. Та самая благодарность и страх, что сидели внутри всю ночь и сводили с ума, испаряются. Вот такая ёбаная аномальщина. Как и ставшая в мгновение невкусной сигарета. — У тебя капельница, пойдём обратно, — слышу тихое и нехотя отстраняюсь, поворачиваюсь, в надежде не свалиться на крыльце, замечаю, что он стоял всё это время в тонкой водолазке, с закатанным рукавом, где торчит катетер, который заставляет нахмуриться. Ведь у него и правда могут быть нихуя не меньшие проблемы после купаний, а он стоит тут почти голый. Дебил… — Придурок, блять, — огрызаюсь под нос, топлю в раздражении, а он выдыхает медленно, моргает так же, чуть дёргает головой в сторону и идёт к двери, молча открывая ту передо мной. Терпит. Снова, мать его, терпит. И когда швыряю в него куртку, которую ловит, не отводя своих аномально спокойных глаз. И когда отталкиваю, проходя мимо и двигаясь к лестнице. И когда шиплю, из-за того что спотыкаюсь, а он подхватывает с такой осторожностью, словно я хрустальная статуэтка. А мне к нему на руки хочется. Мужику, нахуй, на руки к мужику. Нормально? Нет. Но меня нестерпимо тянет прижаться к его груди, обнять за шею и забыться, чтобы грел и нёс, чтобы спрятал от всего мира. И почти подбрасывает на месте, когда он садится обратно в кресло, даже не пытаясь зайти за мной следом. Я хлопаю с силой дверью, желая размозжить её нахуй в щепки. Сорвать с петель и отпиздить ею по голове ебанутой, потому что он решил, после моих вчерашних психов, что мешает мне. Надоедает или навязывается, что бесит так сильно, что решил не мозолить глаза, но находиться рядом. Словно охрана, словно псина ёбаная в своей блядской будке, а поводок у меня. Захотел — вышел и на себя потянул, захотел — заставил мёрзнуть и греть своё тело, захотел — в него же его заботу швырнул. И так мерзко от самого себя. Так сильно жрёт ёбаная совесть, что натурально носит, а мне напоминают, что скоро капельница, о которой я уже слышал от Эрика. Но просто лечь и сделать вид, что я тут почти сдох, не получается… В коридор выносит. Снова. Он сидит, уложив затылок на спинку. Трёт себе виски, прикрыв глаза, а я врастаю как чёртово дерево ногами в пол и смотрю. Замечая, как боль искажает его черты. Как подрагивает мизинец, как морщится, пытаясь сползти пониже и сесть удобнее, вероятно проведя в этой позе всю ночь, и теперь болит половина тела. Блять… Придурок. И он, и я. Оба. Подхожу и встречаю взгляд, когда резко открывает глаза, поворачиваясь на звук. Протягиваю ему руку, а он медлит, чуть прищурившись, но принимает её и встаёт. — Что случилось? — настороженный, ищет что-то резко вспыхнувшими глазами, лицо хищно заостряется, серьёзность тона тревожно концентрированная. И он весь такой… — Ты случился, блять, — выдыхаю почти у его рта, вижу, что не двигается, просто смотрит и всё, а я оказываюсь ещё ближе. И успеваю остановить от продолжения вопросов, просто касаясь тёплых сухих губ. Да. Я мечу территорию. Снова. Пусть смотрит эта худосочная девочка, что он, блять, мой. Как бы я ни шипел и ни выёбывался, отдать его ей будет ахуительной ошибкой. Пусть все, сука, видят, кто над ним имеет власть. Ради кого он всю ночь сидел в кресле и ждал. Ради чего. Пусть смотрят, как отвечает мгновенно, как раскрывается его рот, и он впускает мой язык, так правильно и глубоко. Как пятится следом за мной, не разрывая поцелуя, к дверям, как мы вваливаемся в палату, как я заставляю его обнять меня крепко, буквально взять в капкан горячих рук. — У тебя капельница, — шепчет, когда делаю вдох отрываясь. — Да заткнись же ты, а, — рычу, вжимая спиной в стену, меня шатает, голова идёт кругом, но ничего правильнее этих ласк не существует во вселенной. Ничего вкуснее, концентрированнее, нужнее. — Без тебя холодно, — трусь об щетинистую щеку. Смотрю в тёплые глаза. — Скажи, что не сможешь без меня жить, соври. — Зачем мне врать, если я не смогу на самом деле. — Почему тогда вчера молчал? — Ты всё это уже слышал. — Кусаю его сильно, до крови кусаю покрасневшие губы, когда говорит ересь несусветную. Что я, блять, слышал? От кого, сука, я слышал? Почему этого должно быть достаточно? — Скажи! — Между нами считанные сантиметры. Руки его греют мне поясницу через слой ткани, взгляд насыщается чем-то тёмным, чем-то знакомым, чем-то слишком живым. И я, как эгоистичная тварь, впитываю и отголоски боли, что мелькают на дне каре-зелёных глаз, и любовь, что плещется в цветных радужках. — Скажи, — повторяю капризно, облизываюсь и гипнотизирую каплю, что образовывается на прокушенной губе, сдерживая стон, когда цепляет ту кончиком языка. — Я люблю тебя. — Лучшая из симфоний для воспалённого разума, как таблетка обезболивающего со стаканом чистой воды в раздражённое горло. — Ты мне необходим всегда, абсолютно весь и полностью необходим, и чтобы ни случилось, я буду рядом с тобой, каждую секунду, что нужен тебе. И перерою всю ёбаную землю, но найду выход. Вырву твой шанс на жизнь. Плевать на цену, плевать на жертвы, на всё плевать. — Как одержимо, как больно, как горько и как ахуенно звучит каждое слово из его уст. И как же мне стыдно, что я вытаскиваю это из его души, словно светящиеся внутренним светом тонкие хрустальные нити, и вбираю в себя, практически погасшего. Я хочу его любви. Всей до капли и только лишь себе, купаясь в этом невыносимо прекрасном чувстве, когда ты настолько кому-то нужен, что он готов на всё, только бы сохранить тебя в целости, ничего не прося взамен. Это так непривычно. Что-то настолько новое и особенное, ни разу за всю жизнь не встречаемое, когда человек не стремится меня усмирить, прогнуть и поглотить, использовать, а просто любит и говорит вот так прямо. И искренность эта с надрывом, с глубиной океана, с жаром вулкана, плавящего мои слабеющие кости. И мне будет так блядски жаль умереть, не ощутив всю силу этого ахуеннейшего мужика, что каким-то невероятным образом попал в мои сети. Так блядски жаль… И так блядски стыдно, что привязываю к себе — потенциальному трупу. Что ничего не смогу подарить, что нет такой же трепещущей взаимности. Просто меня завораживает его любовь. Завораживают чувства. Восхищает внутренняя сила. Восхищает до спазма в горле, до головокружения, когда прикрыв глаза, обнимаю его за шею обеими руками, прижимаясь так сильно, что чувствую, как уверенно долбит его сердце по моей грудной клетке. — Сожми меня сильнее, — тихо прошу, уткнувшись в горячую шею. Дышу им, дышу, и хочется на широкую кровать, чтобы просто спать в его крепких объятиях без долбанных снов. Шепчу и довольно выдыхаю в его кожу, когда прижимает к себе. — Что с тобой? — вспоминаю про катетер в его руке. Про то, как тёр себе виски, явно мучаясь от головной боли. — Всё в порядке. — Тебе делали снимки? — упрямо допрашиваю, запускаю одну руку под его водолазку и чувствую, как бегут по его спине мурашки под моей ладонью. — Делали. — И? — Кончиками пальцев от поясницы к лопаткам, и от этой тактильности хочется лопнуть — настолько приятно. Я просто его трогаю, а кайф захлёстывает с головой. — У тебя сейчас капельница будет, попробуй поспать, я съезжу за едой, заодно попробую попасть к твоему онкологу с анализами, что вчера у тебя брали, и снимками. — Эрик, — слегка отстраняюсь и смотрю на него прищурившись. Ненавижу, когда избегают ответа — снова хочется отпиздить, и раздражение накрывает удушливыми волнами. Стоять и без того сложно, ещё и… — Что с твоими снимками? — Я же сказал, в порядке. — Катетер тебе для красоты поставили? — Пара капельниц — и буду как новый, — звучит, вроде, убедительно, но не очень, на самом деле. — Лёгкое воспаление, небольшая температура. — И ты всю ночь проторчал в коридоре без сна, проплавав дольше меня и наглотавшись ледяной мути? Пиздец как умно, Гонсалес. Лучше бы дома спал, а не баб цеплял по коридорам. — Сжимаю пальцами ему бок, впиваюсь буквально с силой. — Дождусь Макса и поеду за едой, заодно часа полтора посплю, если быстро с онкологом справлюсь. — Я не растворюсь как призрак, нехуй меня сторожить. Недовольство выливается в усиливающееся головокружение. Дохожу до кровати вальтами, ботинки слетают на пол, приземляюсь на подушку и укутываюсь в одеяло, видя, как садится в кресло, придвинув его поближе. Смотрит внимательно, пока мне подключают и настраивают капельницу. Потом притаскивают другую, только теперь уже для него. Он с тенью улыбки благодарит и расслабленно полулежит, прикрыв глаза. А мне бы его под бок, но кровать узкая. А мне бы его вместо лекарства в вены, стало бы сразу тепло и пиздато. А мне бы его спокойствия и уверенности в тело и разум, чтобы прекратило бросать из крайности в крайность. Мне бы его… Только всё это неправильно — разрешать себе вот так поглощать чужую силу, требовать и удерживать рядом. Неправильно, потому что пока всё относительно ничего, но скоро химия, и я снова начну блевать ежеминутно, терять ещё больше волос, рано или поздно мутировав в лысую крысу, загибаться от бессонницы и боли. И такого дерьма он не заслужил. Не после искренности, в которой прополоскал целиком. Не после вот такой самоотдачи. Мне следует просто оттолкнуть. Отпустить поводок. Не обязывать. Не звать. Не трогать, блять, просто не трогать его. Вчерашний натурал оправится, стоит лишь встретить даму своей мечты и подарить ей сердце. Вся эта запретная любовь иссохнет со временем, оставшись лишь дымкой воспоминаний. Я останусь лишь воспоминанием. Его. Главное — не пустотой. Не просто урной с прахом, покрывшейся пылью. Я останусь чем-то сильным, чем-то иным. *** Не неожиданность, но оттого визит Мельникова оказывается не менее приятным. Он пиздец как пафосно заходит в палату, с термосом, свежей выпечкой, тёплыми носками и блядской резинкой с бабским бантом. Расплывается в кривоватой ухмылке, подходит, целует одними лишь губами, лёгкой лаской языка проходится по кромке зубов. — Привет, морж, блять, — со смешком произносит, а я картинно закатываю глаза и лениво толкаю его в плечо. — Решил начать закаляться? Думаешь, пиздец оздоровишься, плавая подо льдом? Или это тебя Гонсалес хуёвому научил? — Ага, решил после тридцати топить за здоровый образ жизни. — Не поздно? — Главное, что не рано, — фыркаю и принимаю из его рук чай, сжимая холодными пальцами горячие бока кружки, в которую Стас налил из термоса вкусно пахнущий напиток. — Как сам? Как казино? Перестали ублюдки лезть или всё ещё подсирают? — Подсирать будут всегда, вопрос в размере куч, — цокает и делает глоток, смотрит своими сканирующими, слегка пугающими в такие моменты глазами. Знакомо-незнакомый. Близкий по-прежнему, но теперь всё ощущается как-то странно, не отторгает мысль обо всё ещё сохраняющейся особой интимности, просто не тянет к нему физически вообще… — Что-то в тебе изменилось, понять только не могу, в какую сторону. — У меня тут воспаление, помимо трахающей лёгкое карциномы. Логично, что я меняюсь, — выдыхаю слегка раздражённо. Несмотря на расслабленность, вроде как относительно комфортное душевное состояние. Это телу хуёво. И хуёво, надо сказать, прилично. Что выливается в нервные жесты и недовольство. — До гробовой доски не доменяйся главное. Густое, напряжённое молчание, накрывает куполообразно. Чуйка у Стаса всегда ахеренно работала, и не удивляет, что он сам, не до конца понимая откуда, что-то да ощущает. И вроде скрывать-то особо нечего, громких и важных новостей нет. И между нами всегда была та самая передружба, когда сначала возникает просто откровенность, а потом уже сексуальное притяжение. И точно не сегодня мы оба почувствовали эту перемену, потому нихуя и не было больше в плане секса, разве что пара поцелуев, просто, как дань близости, а не с целью распалить желание. — Ты же не начнёшь трахать мне мозг? — приподнимаю бровь, чай согревает изнутри, мягко скользя по першащему горлу. В груди становится немного теплее, хоть и кашлять хочется по-прежнему сильно. Всегда… И подавлять позывы с каждым днём всё сложнее. Но видеть периодически появляющуюся кровь в слюне теперь не просто нестрашно или неприятно — невыносимо. Потому что даже при обозначенной онкологом в моем случае «норме», кровохарканье — печальный звоночек с той стороны. А туда рваться не особо-то и хочется, когда вдруг из двух очевидных вариантов — сдохнуть или сдохнуть — вдруг появилось кое-что другое. Сдохнуть или… Эрик. И чаша весов внезапно заметно кренится в его сторону: боль перестаёт пугать, пусть и надоела до ахуения и измотала целиком и полностью. Гонсалесу хочется верить, хочется позволить себе обмануться, что выбраться получится, и тогда я буду, как гурман, смаковать это оглушающе соблазнительное и сладкое чувство обладания кем-то настолько мощным и невероятным. Я буду купаться в его любви, пить её огромными жадными глотками и наполняться изнутри. — Я тут на досуге думал: как же так вышло, что ты взял и начал лечиться? Вроде логично было бы подумать, что младший сумел что-то сломить. Уселся на одну из чаш весов и утащил преимущество в свою сторону. И в выборе между болью, борьбой, лечением и попытками и между, назовём условно, Канадой — победила борьба с кучей сопутствующего нелицеприятного и изматывающего дерьма. Но потом я присмотрелся… — М-м-м, лучше бы ты попытался мне вставить, — с прищуром, ехидно бросаю, буквально перебивая этот замысловатый поток летящей вперёд, мать его, ёбаной мысли. — И не в мозг, если что. — Зачем? — хмыкает и отпивает пару глотков, глядя поверх стакана. — Но, присмотревшись, я понял, что брат хоть и задел что-то, но переубедить в одно лицо?.. Не-а. Маловесная величина, не под силу ему за такой короткий срок заиметь вот такой силы власть. — Много ты знаешь о власти младших?! — Дохрена — всю жизнь хуйнёй страдаю и расположением Вити пользуюсь. — Он тебе как отец! Сравнил разницу и в возрасте, и в характере, и в опыте. Смешно. — Вот и я про это! Смешно — твой взгляд, наполненный уверенностью и пытающийся наебать меня. Потому что я вижу насквозь эту нелепую попытку скрыть то, что это был не он. И даже… — замолкает, немного склонив голов. — О-о, и даже не Фюрер! Надо же. — А ты у нас, надо думать, вдруг в телепаты подался? Экстрасенс? Медиум? Гадалка? На цыгана ты пиздец как похож, разве что зубы не золотые. Подрабатываешь предсказателем в своём казино, сдирая по паре сотен за обещание любви до гроба? — Тебе могу погадать бесплатно. — Покусывает губы в попытке сдержать рвущийся смех, маскирует тот под покашливание и заливается чаем. — Но, как бы ты ни пытался сейчас бросать пыль в мои прекрасные глаза… — Клоунские. — Серьёзно? — приподнимает бровь с улыбкой. — Ладно, пусть будут клоунские. Но, как бы ты ни пытался, тем не менее, не Макс. Не Свят. Варианты исчерпаны, потому что точно не я. Ибо мне ты запретил даже пытаться просить, а я бы мог. — Очень старательно и на коленях? — А ты хочешь? — облизывается без намёков, просто проскочившая мимолётная пошлость. Я вижу это, а он чувствует. Награда для моих изношенных нервов. Обожаю ублюдка. — Не хочешь, дрянь такая, — мурлыкает почти влюблённо, но тут ключевое слово «почти». Всегда было просто «почти». И это прекраснее всего, не успевшая стереться грань между тем, что есть и могло бы… не быть. — Так вот, ты, конечно, перебиваешь пиздец как мастерски, но я же упорный. Если не они и не я, значит есть кто-то, кто действительно смог зацепить. Вопрос не в том, кто это — тут догадаться вообще ни разу несложно. Вопрос: чем? А вот и прилетела пуля-дура чётко в висок. Вопрос отрикошетил от стен и прошил мне голову насквозь, вышибая красивой, красочной, кровавой кляксой ёбаные мозги на ближайшую стену. Он так делает всегда, почти играючи вдруг вскрывает и добирается до сути. Проницательная сволочь, не зря в казино заколачивает целое состояние, наёбывая без подозрений, так красиво, что даже понимая его намерения, тупо сдаёшься. И признаёшь, что да, мастерски, завораживающе, слишком пиздато, чтобы после наказывать, получив откат и последствия. Ювелирная работа. А мне бы промолчать. В этой правде нет смысла, хоть и допускаю подобное, где-то глубоко внутри и самому себе. Буквально сгибаясь пополам и падая в ноги. Понимая, что ломаюсь, запретив себе, когда-то очень давно, делать так. Приказав ни при каких условиях в угоду другому мужику не делать ничего, не отдавать, не стремиться к близости, даже не пытаться. Больше, сука, вот так глубоко и чётко в пропасть не пробовать. Потому что нет ресурсов вывозить сокрушительный пиздец, который нагрянет — всегда ведь приходит, падла, всегда якобы нежданно, но не неожиданно. А мне бы срастить свои губы каплей суперклея, чтобы тот, разъедая до мяса, слепил их. Чтобы не вылетело роковых слов, чтобы не обратились они в такие простые и знакомые звуки, обретающие форму буквы, осязаемые, почти материальные слова. Кажется, протяни руку и коснись: вот они висят надменно, нагло перед глазами, в воздухе. А мне бы проглотить вместе с густеющей слюной, затолкать в глотку и камнем вниз, в сжавшийся спазмом желудок. Потому что это слабость — пользоваться чужим сердцем, потому что, наверное, неправильно реагировать так бурно и сильно на чувство другого. Влюбляясь не в него. Влюбляясь в любовь, словно личность дарящего вот это особенное ощущение не важна. Словно будь на его месте кто угодно, главное, что другой, сработало бы то же самое правило. Словно… Блять. Кажется, я хочу впервые, чтобы Стас ушёл и ушёл немедленно, потому что боль прокатывает волнами по внутренностям. Мозг, сука, пытает короткими импульсами, вспышками, покалываниями, слепящими, требовательными. Настолько, что прикрываются глаза. Момент слабости и проигрыша. Момент, когда сдаюсь, понимая, что всё, пиздец, приплыл, сука. Понимаю, как никогда ярко и сильно, отчётливо и трезво, словно разум никогда не был так чист. Я не хочу его потерять, а это означает, что необходимо выжить, а после забрать Эрика себе. Но это половина проблемы. Вторая часть беды состоит в том, что нужно уговорить себя, если всё станет совсем плохо — оттолкнуть, чтобы не причинить слишком сильной боли. Потому что ранить не хочу. Хочу сберечь, отдав остаток давным-давно разбитого сердца. Положив в его задний карман, что он вряд ли заметит, но продолжит после жить. Без меня. Жутко, нахуй. — Я проебался, Стас. — Даже не хочу смотреть в его очевидно транслирующие «я и так это знал» глаза. Допиваю половину кружки чая и протягиваю вслепую руку, чтобы налил ещё. Цепляю какое-то мягкое бисквитное пирожное и откусываю, чувствуя, как эта ванильно-фруктовая сладость тает на языке. Процентов восемьдесят, что спустя полчаса буду ею блевать, но пока что мне вкусно, и горечь, скопившаяся от осознания накрывшей безнадёги, перебивается десертным вкусом. — Он сам того не понимая заставил меня его увидеть. И я увидел. Куда глубже, чем стоило бы. И этот удивительный мир, в котором я — персональное, единственное и неповторимое божество — прикончил нахуй. Всё выглядит так, словно он на моём поводке. Но если задуматься? — То держащий поводок, так же сильно привязан, как и сидящий на другом конце? Ошейник не означает чужую победу — это просто выбранная роль? — В пизду тебя, философ диванный, ты заебал быть так часто и так сильно прав. — Всегда, солнышко, всегда, дорогой. Вы оба стали настолько очевидны, что даже не тошно. Но если у него было на лбу всё написано, когда как щенок бегал за тобой в попытках исправить то, что натворил. То твой загорающийся взгляд и искры в обычно ледяных глазах, подсказали, что тебе это слишком нравится, чтобы вот так просто отпустить. В итоге подсел. В итоге теперь всё взаимно. — Почти, — честно отвечаю, обжигая язык слишком горячим чаем. Тру кончиком о зубы. — Почти… Мне до любви ещё далеко, я с этим чувством прекрасно знаком, к счастью или сожалению, хуй его знает. Но до неё далеко. И успеет ли усугубиться всё? Непонятно. Надеюсь, что нет, если придётся сдохнуть. — А если нет? — Он пообещал найти выход. — И ты поверил? — Я хочу поверить. — Моргаю несколько раз подряд. И даже не чувствую себя глупо. Скорее, уязвимо, будто собственным руками, как чёртов шкафчик, открыл нараспашку створки своей души, выворачиваясь наизнанку. И даже не больно. Просто пиздец какой сильный дискомфорт. — Верь, может, тогда он действительно его найдёт. Не борись, если дал всему этому развитие. С чувствами и им самим не борись, лучше пусти все свои силы на борьбу с настоящим врагом, что сидит у тебя внутри и пытается прикончить. Потом будешь выяснять, стоит ли он того, чтобы второй раз в жизни рискнуть. Потому что будет обидно, если оба раза в пиздеце, который рухнет на твою голову, будет виноват Синалоа. — Ситуации разные, — покачиваю головой, вспоминая далёкое прошлое. Тогда картель был моей целью — целью отца, если начистоту. Теперь же в моих руках сердце одного из их сикарио. И как бы пафосно ни звучало — бывших там не бывает. Бывают мёртвые. — Знаю, но судьба — сука, да? — Судьбе просто похуй на нас, она играет в свои игры. Стоит лишь дождаться, что ещё припасла — не думаю, что решила вот так свести, чтобы просто прикончить. — Знаешь, я рад, что так вышло. Ты захотел жить, а это прекрасно в любом из случаев, и плевать, что или кто тому причина. — Я не заслуживаю вас всех, чёрт возьми. Появились почти одновременно, как снег на голову. Свят с огромными глазищами, в которых обожание обезоруживающее. Ты, вот такой, какой есть, и я без ума от этого. И он. Сердце мне протянул на ладонях, честный настолько, что захлёбываюсь нахуй. Веста с её абсолютом, принимающая целиком, со всем дерьмом на душе. И Макс, сегодняшний, готовый проглотить эгоизм, с незнакомой, но подкупающей искренностью. Пиздец, полный пиздец. — Выживи, потом поговорим о том, как и чем сможешь отплатить, — расплывается в широкой ухмылке, как чеширский, мать его, кот. — О да, я алчная сука, ты же даже не удивлён, правда? — Пошёл нахуй, — тон в тон, чувствуя, как впервые за много дней губы сами собой растягиваются в улыбке. Как становится каплю, но легче. Не физически, тут всё слишком сложно — морально легче. Аномальный прилив сил затапливает. Сил, чтобы ждать, когда он снова придёт и искупает в обжигающей, отданной в дар любви, чтобы вычерпать её до дна и начать ёбаную борьбу. По-настоящему начать. По-настоящему захотев.