Свинец

Сложно идти в противоположную сторону, когда магнитом тащит обратно. Сопротивляться стихии, которая отказывается отпускать из своих беспощадных рук, чувствуя кожей, как вибрирует воздух вокруг наших тел, сквозь стены ощущая присутствие и скуривая по четверть пачки в один присест, только бы лёгкая тошнота и разлившаяся по рецепторам горечь немного отвлекли. Не отвлекает. Избегать того, к кому за шиворот тащит — почти нереально. И набегавшись несколько дней, понимаю, что проще тупо свалить нахуй, пока не натворил хуйни, держа связь с Филом и врачихой на расстоянии. Просто потому, что допустить ещё несколько часов наедине или пару пристальных взглядов — непозволительная роскошь. И пусть он пока не понимает причин, пусть обижается… пусть. Вокруг меня слишком много дерьма, чтобы даже просто находиться в одном помещении. И была бы моя воля, я бы пресёк его общение вообще со всеми, кто каким-либо образом имеет отношение к базе. Но запрещать Морозову контактировать с родным братом — перебор. Особенно в его состоянии. И риски нарастают, риски множатся, а нервные клетки — сухой их остаток — горят, как ебучий хворост. И надо возвращаться на базу, но дал себе установку, что сначала доставлю Фила в онкоцентр, а всё остальное потом. И безвыходное положение заставляет метаться по городу, решать мелкие и не очень дела, мозоля глаза разного рода долбоёбам, которые стали куда смелее, чем следовало бы — скалят свои шакалиные пасти, считают, что, внезапно, чем-то там лучше, будто тот факт, что мне сумели нанести урон, что-то да значит в глобальном плане. Ёбаные ублюдки, так и просятся, чтобы их рожи протащили по асфальту, стирая до блядского мяса. Бешусь, сидя за рулём, в тёмном переулке. Мотор рокочет как голодная железная кошка, сигарета тлеет между пальцев, дым струится, а голова раскалывается на части. Ухо болит — как бы ни игнорировал проблему, она исчезать не планирует. Как бы ни привыкал к своему положению, смириться не выходит, так чтобы полностью. Навыки нарабатываются, острота зрения и рефлексы улучшаются, но как же, сука, не хватает былой чёткости звука. Как же не хватает малейших нюансов, как же нужны эти, ничего для других не значащие, мелочи, типа скрипа снега под ногами, который теперь слышится совершенно иначе. Даже щелчок зажигалки отдаёт ненатуральностью. И поэтому она летит куда-то на соседнее сиденье, пока я насилую очередную сигарету, застыв у черты города и думая, как лучше поступить. Надо продержаться пару дней максимум, собрать последние крохи выдержки и перетерпеть, попутно показаться сурдологу, чтобы пошаманил над аппаратом — вдруг ему удастся настроить звук лучше, чем это сделали мы с Сашей. И ничего же, блять, не предвещало. Всё уныло и блекло, когда его нет рядом. Всё монотонно и больно. Пресно и дебильно. Мысли забиты им насквозь, прошиты алыми нитями, что кровоточат и изводят. Нихуя нового. Всё та же тоска злоебучая глодает до самых костей… Всё та же сука-любовь воет внутри избитой волчицей. Но у судьбы иные планы, судьба любит пошутить… И шутки у неё пиздец какие уёбищные. Чувствую вибрацию телефона в кармане, и раз в наушнике тихо, значит пришло смс, а не вызов. И удивиться бы, ведь переписок вне заказов я не веду: предложения идут на определённый ресурс, а здесь пришла какая-то поебень непонятная, ещё и видеофайлом, и — что вообще из ряда вон — в мессенджер, который скачал когда-то, просто чтобы был и не более. Но когда следом туда же приходит чей-то адрес и фото, которое лучше бы мне не видеть, я понимаю, что происходит что-то пиздец... нетипичное. А помимо нетипичности, ещё странное и максимально дерьмовое, ведь замешана куколка. А когда ему что-то грозит, забрало у меня падает сразу же и без разбора. И смотреть, что там на видео, нет особого желания — куда больше хочется понять, в какую такую пизду он влез, и почему меня должен волновать и адрес этот, и его передвижения. Что в этом такого, что требует моего — именно моего — внимания? И смотреть же не хочу. Не хотел. Не собирался. Но капля любопытства заставляет нажать на загрузку, а после воспроизвести скаченный материал. Любительская съёмка среднего качества — не тапок, конечно, но камера далека от профессиональной. Ракурс странный: обычно камеры официальной слежки развешены по углам и значительно выше. А здесь поебень какая-то: картинка на экране периодически зернится, фокус то настраивается идеально, то смазывается. Цвета блеклые, лишь фигура в центре слепит яркой кляксой. Освещение откровенно хуёвое, но, вопреки всем обстоятельствам, из всех возможных в нашем долбанном мире, при этой грёбаной съёмке, не понять, кто же именно в главной роли в начинающемся порно на ёбаном экране моего телефона, который сжимаю пальцами до боли — сложно. Невозможно, потому что я узнаю его из тысячи по сексуальным, плавным и идеальным изгибам, по уникальной пластике, по длинному шраму на бледной коже лопатки, по длине шелковистых волос, намотанных на чужой сучий кулак — я точно так же, буквально несколько дней назад, наматывал, натягивая его на собственный член до самых чёртовых яиц. Челюсть сжимается с силой, зубы сводит до боли, кажется, ещё немного, и те начнут крошиться. Меня оглушает кипяточным, абсолютно отчаянным, совершенно полубредовым приходом. В крови вспыхивает ненавистная, отравляющая, концентрированная, как густая смола, чёрная и неконтролируемая ревность. Захватывает мгновенно и до самого блядского дна, заставляя захлёбываться волной яростной боли, накрывающей безжалостно и отчасти злорадно. И меня в секунды выворачивает наизнанку, потому что прогибается он красиво, прогибается знакомо… прогибается под каким-то уёбком. Отдаётся с желанием. С огоньком, сука, отдаётся. И всё бы ничего, если отключить эмоции. Есть чем восхититься: его гибкость и раскрепощённость ахуенно красивы и потрясающи. Но всё внутри скулит на одной сучьей ноте, скулит убийственно сильно, потому что уёбок, натягивающий на свой член куколку — не я. Не со мной он вот такой красивый, вот такой горячий, вот такой… не мой. Телефон летит на приборную панель, виски простреливает болью, словно ржавая спираль прокручивает мои, начинающие прожариваться, мозги, как на всратом шампуре нанизанные. Это сводит с ума. Руки подрагивают, онемевшие от холода пальцы едва удерживают сигарету, сухие и омертвелые губы слиплись. Я смотрю вокруг и ничего не вижу, словно замер за одну-единственную секунду до срыва, за секунду до взрыва, секунду до того, как сосущую в груди пустоту, заместившую сердце, разорвёт на крупицы — там даже ошмётков уже не осталось. Я в неё, как в чёрную дыру глубоко внутри, кричу, кричу так надрывно и громко, что глохну. Кричу куда-то в себя, заполняясь ультразвуком непереносимых мук и взрывая, как хрусталь, ставшие стеклом вены. Мне не просто плохо, не тупо хуёво — мне слишком и полностью. Под веками блядские картинки на зацикленном видеоряде, где голос, который до дрожи страшно перестать слышать, однажды и навсегда. Его перестать слышать… А он, под скальпом моим, хрипло стонет чёртово «Мар», отвечает ему ёбаное «твой». И кайфует так неприкрыто, отдаётся так откровенно, что потрошит меня тупой киркой, нахуй, наживую. Потрошит выверенными ударами грудину, потрошит намеренно, умело и беспощадно. И я же, мать его, понимаю и знаю — всегда это, блять, знал — что монахом блядская куколка ходить точно не будет. Что он любит секс, что это банальная физиология. И рано или поздно, как бы ни было мне ревниво, но трахаться Свят начнёт. И ебать меня не должно совершенно, с кем и почему. Я ведь осознанно отпустил его… Отпустил, но — трижды блять! — он совсем недавно шептал своими зацелованными губами о любви… мне. Шептал, как сильно и невыносимо тоскует, как пиздецки хочет вернуть всё. Умолял не уходить, голодно и жадно целовал, цеплялся, искренне и отчаянно. Только тем же зализанным ртом он, ровно с той же степенью искренности, сказал какому-то уёбищу проклятое, не принадлежащее никому, кроме меня, слишком личное, слишком ценное — «твой». Которое дороже громких признаний. Дороже, блять, всего. Принятие принадлежности друг другу. Принятие уникальности нашей связи. Принятие… Которое он проебал, играючи, с каким-то уёбком. Я часто и много ебал совершенно разных шлюх, я сплю с Мэдс, я не святой. Но я ничей. И об этом говорю всегда, прямо и открыто. Не даю надежд, предупреждая, что сердце занято, сердца у меня вообще больше нет. Я ничей… И если кто-то и услышит от меня слова принадлежности, подтверждение абсолютной власти надо мной, то только он. И никто больше. Он забрал и сердце и душу в бессрочное пользование. Забрал, шлюха моя святая. Забрал, чтобы вот так раскромсать, изрубить в фарш… безжалостно и с наслаждением. Треснувшая губа кровоточит. Никотин не спасает. Я не схожу сейчас с ума — я, блять, сбегаю. И понимаю, что меня не спасти. Больше нет. Мне не надо было его искать, мне не надо было давать надежду, мне не надо было трогать его вообще, просто съебать тогда, и гори оно, нахуй, всё синим пламенем. Мне не надо было любить, несмотря ни на что так же сильно, а может, ещё сильнее, чем раньше. Мне не надо было беречь что-то, настолько глубоко внутри саднящее, что никому, ни при каких условиях, не могло достаться, кроме него. Выдыхая чёртов дым, ощущаю, как в глазах мутнеет пелена. Телефон снова в руке, я сижу в салоне, не помня, в какой из моментов оказался здесь. Не помня дороги, по которой ехал через город на сброшенный в сообщении адрес. Понимая, что сейчас он внутри злосчастного дома, рядом с которым я, как ревнивый муж, подыхаю от ревности на полупустой парковке. Выдыхая чёртов дым в тёмное небо, промерзая до костей и глядя чётко перед собой на вход в подъезд, позволяю таймеру запуститься и тикать, приближая момент, когда взорвусь к хуям, не сумев больше просто стоять и ждать. Когда, натрахавшись, куколка свалит домой… или куда он там идёт первым делом, после того как насосётся, налижется и наебётся? Выдыхая чёртов дым, облизывая обветренные губы, выхожу из машины. Закидываю в рот мятную жвачку, выбросив остатки сигареты на землю, придавив ту шипастой подошвой, с силой провожу, глядя, как подхватывает ветер затухающий уголёк. Сплевываю под ноги. Жду… Жду, как ебучая псина, отсчитывая каждую минуту в своей болящей до невменяемости голове. И каждые шесть десятков секунд — преступление против жизни, утекающей из меня по капле. Что у меня? Завывающий, выстуживающий душу ветер, дискомфорт и боль. А у него — контакт кожи, губ, контакт тел… Пока я замерзаю во всех смыслах этого слова, куколка кайфует, нашёптывая кому-то своё сучье «твой», просит своим блядским ртом «ещё» и выстанывает созвучное с моим именем, тошнотворное «Мар». Пока я замерзаю, он продолжает жить, хоть и говорил, что без меня это невозможно. И пусть это сраный эгоизм, но я от него, от чистой души его, светящейся, такого не ожидал. Не надеялся, что будет ходить нетронутым, но чтобы с такой самоотдачей? Блять… Блять. Как же выворачивает и ломает каждую кость. Как же вопит всё внутри, как же разносит в стороны, как же много различной хуйни, как в блендере, перемалывает мозг, и воображение буквально сводит с ума. Сбегает. И я стремительно подхожу к долбаной грани, когда или насру на всё и ворвусь в их любовное гнёздышко, или начну хуярить башкой об бетонную стену, чтобы выбить из неё ровно каждую мысль о нём. Блять, как же хочется выжечь себе глаза. Запечатать оставшееся несчастное ухо. Ослепнуть. Оглохнуть. Перестать существовать, только бы прекратило во мне его голосом повторяться, заевшей пластинкой, проклятое «люблю», после которого следует предательское «твой». Потому что не складывается одно с другим. Не наслаивается. Так не бывает. Так неправильно. Если «люблю», если до гроба, если навечно, если срослись души, если дышать больно вдали… не бывает для кого-то другого — «твой». Не бывает. Не бывает… Сука, я в аду рукотворном. В ебучем чистилище, прилипнув глазами к одной-единственной точке. Молюсь, чтобы вышел, молюсь, чтобы не выходил. Понимаю, что ему не причиню даже минимального вреда, не смогу — не поднимется рука. Но посмотреть на уёбище, которое заслужило такую честь — иметь власть над куколкой, ебать как хочется. А ещё, ебать как хочется стереть его в сраный порошок, выпотрошить, прикончить, нахуй, или на глазах Свята, или без его безучастного присутствия. Но как бы там ни было, итог для Мара сегодня один. Один, мать его, единственный из возможного. Я не могу наказать блядодемона с ангельским лицом, но я могу уебать того, кому он нашёптывает свои предательски запретные — в моём понимании — слова. И так будет до тех пор, пока он не окажется рядом, умоляя принять, или же не скажет что его «люблю» прекратило существовать. Изжило себя, растворилось в кислотных буднях нашего разъёбаного мира. И можно сколько угодно готовить себя к злоебучей реальности, но неуместно пытаться убедить себя в монтаже или подтасовке. Да, технологии идут вперёд, сфабриковать при желании подобное несложно: подобрать похожий типаж, выбрать ракурс, загримировать. И спровоцировать меня, ублюдка, на действия в отношении этого мужика — если, конечно, не он сам это сбросил, а подобное кажется максимально нелогичным. Мне бы пиздец как сильно хотелось обмануться этим идиотизмом, пиздец насколько, если бы не отпечаталось каждое его движение в мозгу, каждая реакция, интонация. Можно сыграть почти идеально, но чтобы настолько натурально и без единого проёба? Нет. Нет, потому что именно он выходит из подъезда в той самой одежде, что был на фото. Словно издеваясь, в моей, сука, куртке, в моих же штанах с цепью и в моих ботинках. А я вдавливаю кулак в шершавую бетонную стену и удерживаю себя остатками силы воли, чтобы не броситься наперерез ему и не начать выдавливать из него каждое — лживое или нет — слово. Чтобы не начать вычерпывать из любимого взгляда эмоции, не начать свои жалкие попытки утвердить власть, увидеть принадлежность, услышать, как умоляет, как клянётся, как рассыпается в моих ногах. Ради меня, для меня и из-за меня. Прикусываю щеку до крови, только бы не рвануть. Только бы не потащить его обратно в подъезд, обратно в постель ебучего любовника, чтобы в этой же постели выполоскать его кукольное лицо в крови сраного Мара. Не нанеся физически ни единого удара, въебать мстительно по сверкающей, вопреки всему, душе. Раз уж он руки свои замочил, пусть теперь вымачивает в чужой крови душу. Если так сильно желает, чтобы нихуя святого в нём не осталось. И когда он отдаляется, когда исчезает за поворотом, быстрым шагом иду к дому. А голова — кругом, а перед глазами пелена, наливающаяся багрянцем, а руки сжимаются в кулаки. Лишь мысли твердят, что даже выполоскав куколку в крови, я бы не отказался от него и любить никогда не перестал. Его поступок ранит, травмирует и приносит нечеловеческой силы боль. Я тоскую и ревную как сука... И всё равно так же неебически сильно люблю. И до квартиры, по лестничным пролётам, буквально взлетаю — через ступень, чётко вверх и ни шагу назад. Вырастаю перед железной дверью, осмотрев ту на наличие видеонаблюдения и, усмехнувшись его самонадеянности, просто нажимаю на звонок — долбоёб даже глазок себе не запилил. Чувствует защищенность? Что вообще он из себя представляет, этот ебучий Мар? Где его нашёл Свят, вопрос не стоит — по шкафчикам я легко узнал один из элитных комплексов Центра, в котором был пару раз. Кто его держит, не вникал, как-то эта информация особо не ебала. Но раз они именно там развлекались, значит, уёбище там же тренируется. А это — как минимум абонемент, как максимум — связи. Значит, уёбок может оказаться не так уж прост. И как бы похуй по сути, но если ошиваешься бок о бок с наёмниками, если хотя бы частично связан с криминалом, обязан быть осторожным. И ещё — стопроцентно — не мог не знать, кому куколка принадлежит, или принадлежал… Слухами наши края полнятся. Даже не особо интересуясь, мы, в большинстве своём, знаем довольно личную хуйню друг про друга. Потому что информация — ключ ко всему, в том числе к сохранению собственной целостности. Которую он через пару минут потеряет. Дверь открывается. Удивления на его лице не мелькает даже мимолётно. Бровь приподнимается почти карикатурно. А я осматриваю смертника с ног до головы, медленно и придирчиво, узнавая по укладке, по рельефу мышц и растительности на лице. Ошибки быть не может. Как и не может быть ни единого оправдания куколке, ведь ублюдок старше его, конечно, не вдвое, но довольно прилично, и не тянет на мою замену ни одной ебучей каплей. — Чему обязан? — спрашивает спокойно, с лёгкой улыбкой, обманчиво расслабленной, потому что глаза скупы на эмоции и осторожны. Он, вероятно, догадывается, кто стоит перед ним, только вряд ли понимает для чего именно. Вряд ли ожидает, что я пришёл убивать — на меньшее размениваться агонизирующая душа не согласна. — Мар? — Вопросом на вопрос. Можно было бы и не говорить вообще нихуя, просто, едва открылась дверь, с ноги уложить подонка на пол и уебать к чёртовой матери. Но… Но. — Допустим, а что? — А нихуя хорошего. Для тебя, — выплёвываю и дёргаюсь вперёд, когда он довольно быстро и резко отскакивает с траектории удара, но дверь закрыть не успевает. Успеваю я… с ноги. Она, с громким стуком и ровно таким же щелчком, захлопывается. — Послушай, Фюрер... верно? Давай, цивилизованно всё обсудим, тем более что мы, буквально пятнадцать минут, расстались со Святом. — Выставляет перед собой руки, подбирается весь, готовый то ли к атаке, то ли высматривает, блядина, оружие. А оно у него есть, не может не быть. — Он бросил меня, мужик. Всё просто. Нам с тобой нехуй делить. — А я делить и не планировал, — огрызаюсь и попадаю в блок — он успевает выставить руку, когда совершаю очередной злой удар. Тренируется сволочь, значит, всё не будет до обидного просто, значит, есть время поразвлечь себя. Значит, прикончить его будет куда приятнее, чем безобидного ёбаря, который только и способен, что трахать чужие дырки. Не более. — Его никто не принуждал, а вы, насколько я в курсе, не вместе. К чему всё это дерьмо в таком случае? Давай, адекватно всё решим. — Тут нехуй решать, Ма-ар, — тяну скривившись. А в голове дубляж голосом куколки: почти нараспев выстанывает ебучее имя. И ведь рассчитывал ещё раз промахнуться, растянуть удовольствие, насладиться моментом, но почему-то, вопреки ожиданиям, как раз таки мощным, слегка смазанным ударом попадаю. И когда он оказывается уложенным на лопатки, распластанным на полу — исход предрешён. Я давно не убивал голыми руками, не используя вообще нихуя, кроме собственных конечностей, чтобы превращать в кусок мяса потенциального врага. Я давно с таким сучьим наслаждением не месил лицо переставшего сопротивляться человека в фарш, раз за разом всаживая кулаки в хлюпающее кровью месиво. И не ебёт меня — он всё ещё жив или уже нет. Вся обида, вся ненависть к произнесённым словам, вся боль, что пульсирует внутри, всё разочарование, отравившее каждый участок души и тела — выливаются сейчас в бесконтрольную агрессию. Я срываюсь нахуй. Срываюсь полностью, рыча как животное, оседлав безвольное тело и не останавливаясь ни на секунду, хоть пульс и начал частить, как безумный, а голова раскалывается пиздец как сильно, до тёмных пятен, мелькающих и смазывающих реальность, до сюрреалистичных нечётких картин. Я срываюсь до текущих по щекам слёз, до истерики, чувствуя, как кровь стекает по лицу, как она попадает в глаза, как хрустят кости под моими ударами. Как проседает грудная клетка, когда с силой бью шипастой подошвой по ней, ломая его рёбра. И если до этого он мог быть всё ещё на грани, но жив, то не после этого удара. Я срываюсь, и мне мало. Мало того, что это уёбище уже никто не спасёт. Мало, потому что хочется разодрать на куски, хочется кожу стянуть, кости перемолоть, вытянуть и жилы, и вены, растереть его до состояния размазанной по всему полу кляксы, вместо в прошлом человека. Я срываюсь и луплю ногами по бокам, по бёдрам, топчусь по рукам, которые трогали того, кто не может ему принадлежать — никому принадлежать он не может! — никому и никогда… Никогда. Никому, сука. Если не мне — никому. Я срываюсь, отпихиваю его от себя и падаю на пол, приземляясь на задницу, смотрю, как с рук стекает кровь, чувствую, как пульсируют они от боли, как всё тело пульсирует. Как вибрирует грудина, как реальность идёт рябью, как сознание мутнеет и грозится покинуть. Сильнейшим откатом ебашит по мне грёбаная, неутихающая, вопреки всему, ярость. И чтобы не натворить окончательного пиздеца, чтобы не рвануть к первопричине, чтобы не устроить в сраном Центре невероятной, непоправимой хуйни, я цепляю мокрыми от крови руками телефон и звоню единственному из ныне живущих, который поймёт, чтобы ни случилось. Поймёт, примет и промолчит. Только он не осудит. Только он. И похуй, что они родные братья. Похуй, что повадки схожи, что потрошили и потрошат чудовищно похожими способами. Похуй. Я звоню Филу просто потому, что кого-то другого рядом с собой не вынесу. И не проходит и получаса, как дверь квартиры открывается и бледной знакомой тенью он оказывается рядом. Правда, не один. Что не удивляет, и даже капли ревности не возникает, потому что она исчерпала себя сегодня, оставив на полу остывающее тело. В глазах Фила нет ничего, кроме понимания. Там нет ни осуждения, ни брезгливости, ни презрения или несогласия с моим поступком. Глядя на него, сжимая подрагивающие руки, я чувствую благодарность. Чувствую вину, что выдернул из больницы. И боль, что его, такого близкого и совершенно незаменимого в моей жизни, могу потерять. И накрывает внезапно так сильно, что сжираю стон с губ, сглатывая густеющую слюну, закрываю режущие от сдерживаемых слёз глаза и чувствую руки, которые помогают встать. — Ты в порядке? — Ганс не был бы собой, если бы не спросил сразу же и прямо. Серьёзный и аномально спокойный. Осматривает меня на предмет ранений. — Кровь только его? — Да, — слетает коротким хрипом с губ, а он дёргается в сторону, цепляет полотенце и подаёт мне, чтобы я вытер кровь с рук. — Стас скоро приедет, — слышу голос Фила, как на периферии. — Тебе надо смыть кровь с лица. — Оказывается напротив вместо Ганса. Отбирает ткань из рук, ведёт в ванную, а я ощущаю себя безвольным телом. Внутри так невыносимо громко и больно, гул стоит такой силы, что не передать, хочется просто отрубиться к хуям на несколько суток как минимум. Или вообще навсегда. И когда оказываюсь в ванной, он выключает воду и сам стирает с моих щёк и лба потёки. Вымывает с мылом руки, смывая с куртки кровь. — Когда Мельников приедет, отвезёт тебя к брату, а мы с Гансом обо всём позаботимся. Слышишь? — Спрашивает, а я не могу открыть рот. Не получается. Кажущаяся просто спазмом боль в груди нарастает, а лицо ощущается онемевшей маской. Эмоции вытекают порами, я выдыхаю их хрипами, моргаю, и кажется, кожа век скребёт по пересохшим глазам. — Макс? Эй, блять. — Щёлкает перед носом пальцами, встряхивает за плечи, а у меня голова дёргается, и виски, и затылок простреливает вспышкой, словно ударом молнии. Мне хуёво, хуёвее, чем должно бы быть, ведь ожидалось, что придёт облегчение, когда перестанет дышать уёбище, совавшее свой ебучий член в не мою куколку. Только легче не становится. Становится с каждой минутой всё хуже, и дышать удаётся почему-то с трудом. Моргать с трудом удаётся. С трудом удаётся существовать. — Что с ним? — голос Ганса, как из подвала, кажется глухим и отдаляющимся. Ноги покалывает, начиная с горящих, словно в ботинках разлита кислота, ступней, руки немеют, покрываясь ледяными мурашками. — Фил, у него приступ, похоже. Вызывай неотложку из клиники. А я оседаю на пол у стенки. Сползаю по ней сгустком кровавой слизи, из носа к подбородку стекает что-то горячее, а я прикрываю глаза, не понимая, чего хочу сильнее: чтобы ушла боль, но осталась жизнь, или чтоб они обе исчезли. Потому что сил моих больше нет. Ничего нет. Доломало нахуй. Его чёртово «твой» добралось до сердца раньше пули. Блядски смертельной свинцовой пулей оказался весь он и любовь его отравленная. Любовь его — моя смерть.