Свинец

Безусловно, сейчас стоило бы быть где, сука, угодно, только не здесь. Или собирать вещи в клинике, которых не так много, вроде, но по факту времени придётся потратить прилично, или отсиживаться в ресторане в ожидании, пока Фил наобщается со Святом, или вообще доёбывать вечно ноющего, что мне не до него, Сашу. В конце концов, в Центре последние недели на постоянной основе ошивается Ганс, теперь ещё и Алекс, что немного странно, ведь оставлять Катяру надолго он не особо любит. И если задуматься, то при желании я могу выловить их или по раздельности, или обоих сразу — заняться нам есть чем. Раз на то пошло, поговорить всем троим не помешало бы, и поговорить серьёзно… Но… я стою напротив куколки. Не моей куколки. Только от этого он не стал менее красивым. Стою и наблюдаю за тем, как он сверкает острыми гранями своих ахуительных цветных глаз, режет меня наживую таким любимым, чёрт бы его побрал, стеклом. И мне так хорошо просто видеть его и так неебически больно, что опускаются веки. Быть рядом и не касаться — форменная пытка. Просто быть рядом, слышать его голос, вдыхать украдкой с потоками ветра отголоски запаха и давить в себе желание уткнуться лицом в его волосы — блядский личный рукотворный ад. Я стою и сдыхаю. Мазохистом впитываю каждую черту, то как отражаются отголоски эмоций на светлом лице, как растягиваются розовые губы, как двигаются длинные пальцы, на которых мерцает аксессуар-доказательство, что всё произошедшее между нами не было ни наркотическим бредом, ни сном. И мне бы зарыться куда-нибудь поглубже в этот самый миг, когда снова пересекаемся взглядом, буквально сталкиваясь и сплетаясь, в землю зарыться, как ёбаный крот, и дать себе передышку, потому что он не щадит, мне не то что дышать тяжело, мне жить вот так почти невозможно. Я отвык от него под боком. Отвык от того, как он слепит и уничтожает присутствием. Стою, сжимая в руке ключи от квартиры, что, как никому не всравшийся ребёнок, кочует от одного родителя к другому. Сжимаю и думаю, насколько сильно пропахли там стены его запахом. Впитали ли подушки этот блядский зелёный чай с бергамотом, и как долго я буду проветривать помещение, как и заплывшие в очередной раз мозги, чтобы суметь в той грёбаной пыточной коробке хотя бы спать без мыслей о том, на каких поверхностях и в каких позах трахал его. Потому что сучьи стены всё помнят. Стенам будет в кайф бросить это в мой и без того кислый ебальник. Каждое воспоминание, словно камень. Блять… Сжимаю ключи, смотрю на чёртова пса, что трётся своей доверчивой мордой о мою руку, а у меня настолько странное ощущение от животного, что тянет в грудине. Да, я купил его… для Свята. Не ребёнок. Но нечто живое между нами возникло. Долбанная нить, которых стало бессчётное количество, и они не обрываются. Не берёт их ни боль, ни разлука. Нити крепнут. Затвердевают и издеваются и над душой моей подыхающей, что пытается отчаянно ожить, и над сердцем, которому уверенная пизда пришла. Во всех смыслах. Сжимаю и не хочу идти туда. Не хочу уходить от него. Я просто вообще нихуя в этой жизни, пожалуй, больше не хочу. Потому что при мысли о том, что так и проживу годы, пока он где-то вдали расцветает, и запах его сучий дразнит чужие рецепторы, жадные руки ощущает чужая кожа, сладкий хрип стонов слизывают чужие губы, и не я тону в расплавленном жидком стекле кукольных глаз... мне больно до ахуя. Хуёво от того, что для кого-то другого он будет кем-то иным, «пиздёнышем» уже язык не повернётся назвать, метаморфозы налицо, не отвертеться — Свят сильно изменился. А «куколкой» он был лишь для меня. Сжимаю и не хочу… Не понимаю, как ощущать себя там, видя, что рядом не Свят, а Фил. Бесконечно любимый мной человек, но оттенки у чувства отчего-то выгорают, словно их бросили под раскалённое солнце. Мне хорошо, так можно прожить долго, хоть целую вечность. Но у этого «хорошо» полынный привкус потери. Я не могу объяснить до конца, что чувствую, не могу выцедить до микроэмоций, что это за чувство, зудящее на подкорке и тонущее то ли в вине, то ли в тоске и обиде. То ли на себя, то ли на обстоятельства. Я не могу до конца распознать, жизнь-сука или я, блять, проёбываюсь бесконечно, в попытке сделать что-то правильное, но вместо починки сломанного… лишь доламываю нечто важное своими же кривыми руками. Сжимаю, ключи впиваются в ладонь, прямиком в неровный шрам, который получил после того, как распорол, придурок, руку в злоебучем притоне ржавым гвоздём. Как не хватанул столбняк — хуй его знает, ебанутым, вероятно, просто везёт. И крови тогда было прилично, не как со свиньи, конечно, но у Саши глаза на лоб повылезали, когда увидел, как я, дебил, залил и белоснежный памятник, и лавочку, и землю вокруг. Об этом шраме знают немногие, немногие же пытались его рассмотреть, считая, что просто линии, то ли жизни, то ли сердца, то ли любви… хуй его знает, что там у меня за чёртовы линии, я нихуя не шарю в этом. Один хер, они то ли перечёркиваются, то ли прерываются, то ли просто объединены теперь навечно буквой его имени. Его из жизни моей не вытравить. Судьба так умело расставила ловушки, что даже при желании, никуда я не денусь. Даже будучи с другим, я крепче, чем канатом, к нему привязан — кровное родство не шутка. Родство душ — не шутка вдвойне. Я мог бы сбежать хоть на край чёртовой вселенной, но душа, предательская сука, будет стремиться к нему даже из-за черты. Сжимаю, боль заземляет, монотонная, тянущая, не отрезвляющая, но дающая мне пару минут, чтобы собрать себя наспех, зашторившись и отгородившись и от его всегда пытливого взгляда, и от особой ауры, которая обжигает. И стоит подойти на один-единственный шаг ближе… и тогда только с головой в пропасть, сразу же, иначе не выйдет. Он же бездна. Бездна искушения, бездна чувственности, бездна, обещающая так обласкать… что, сука, до смерти. Бездна, которая не пугает, она манит как сраный рай на земле. Обманчивая. Переменчивая. Токсичная бездна, которая отравит в считанные секунды собой, поглотит и поработит. Уже поработила. И вдали от него руки болят и зудят. Зудит чёртово незажившее до конца сердце. Я же его отпустил. В лучшую жизнь, худшую жизнь. Значения не имеет. Отпустил. Целиком. Крючок за крючком отцепляюсь от него. Был пёс, кольцо и квартира. Осталось два из трёх. И ни пса, ни грёбаную печатку отобрать не получится. У меня внутри протестует каждый нерв, от одной лишь мысли, что сниму с его пальца украшение, которое освещено кровавой клятвой, и так блядски тоскливо становится, что прикрываю глаза, и плевать, что он видит. Плевать, что, вероятно, осознаёт значение ровно каждой молчаливой минуты между нами. Плевать… Потому что в ладони, внезапно, помимо боли, становится влажно. Впивающийся острыми гранями ключ прокалывает кожу прямиком в шрам. Кроваво плачет внутри каждый орган, кровь же сочится наружу. Я весь незримо кровоточу. Я весь одна, мучительно зависшая в пространстве, капля крови и боли. И куда от этого деться, в кого упасть, кому себя отдать, только бы отболело — не знаю. Фил не справляется, и если не он… то я не понимаю, в ком возможно спасение. В чём? Мне бы эгоистично послать всё нахуй и спрятаться от всего мира где-нибудь на экваторе или на одном из полюсов. Сменить имя, отрастить бороду, уйти в сраные отшельники или словить шальную пулю. Шальную пулю. Усмехаюсь мысли. Шальную. Пулю. Сука, свинцовую. Свят смотрит странно, вероятно, думает, что пришёл пиздец моей психике — ебанутым был, ебанутым остался, разве что стал в полтора раза хуже. Беги, куколка, беги со всех ног. Хотя, кажется, нам обоим уже хуй что поможет. Потому что пуля шальная, свинцовая, ахуевшая в край и не осознающая своей мощи, прошила меня ровно во всё ещё упрямо бьющийся орган. Изрешетил. Изрешетил всего, сука, я как долбаный дуршлаг. А он смотрит и смотрит, моргает длинными ресницами и — спасибо зазвонившему телефону — отходит от нас с Филом на пару шагов, тупо не выдерживаю уже. Стыдно ли мне вот так залипать, пусть и лицо — ебало-кирпич? Слишком сильно, чтобы суметь это скрыть, когда натыкаюсь на синеву напротив, когда он подходит ближе, облизывая бледные губы, и всем своим видом кричит мне: прекрати, а лучше обними продрогшего до самых костей. А у меня руки словно парализованы, я при куколке не умею быть с другими нежным и ласковым. Они хотят к нему. Его трогать. Его притягивать к телу. Его согревать. Его. Мне бы утопить себя в проклятом «твой», что он лезвием выскреб на коже своей, в совершенно обесцененном, совершенно неподходящем теперь. В смазанном понятии в прошлом важного значения. Четыре буквы, которые, как четыре выстрела, пробили мне тогда и череп, и сердце, и ближайшие позвонки. Мне бы утопить себя в понимании, что он вредит себе из-за глубоко сидящей вины, а я напоминание — наших общих и личных ошибок. Мне бы не показываться ему на глаза или наоборот — мозолить, давая привыкнуть. Мне бы… я, хуй его знает, что. Я просто, хуй его знает, как правильно. «Правильно» у нас почему-то просто не существует. Потеряно само понятие правильности. Я обнимаю Фила, который ледяным носом уткнулся в мою горячую шею, чувствую, как стекают по руке мелкие капли, все ключи уже покрыты, как блядской глазурью, моей алой отравленной. Я обнимаю Фила, слышу, как он говорит, что беспалевность точно не моё второе имя. И он понимает, но просит стараться сильнее. И я обещаю. Обещаю в который раз, что не обижу, что дам всё что могу. Глядя в кукольные глаза в нескольких метрах от нас, тихо произношу, что буду любить. Произношу, похоже, им обоим, и от боли хочется просто эгоистично умереть. Потому что их двоих терпеть в предельной близости — катастрофа. Но обоих не получить. Они оба откажутся от такой привилегии быть со мной рядом. И не будь они братьями, я бы набрался моральных сил и озвучил это вслух, вероятно, потерял бы сразу же, потому что в своём уме на такое согласится только слишком отчаявшийся или совсем безумный. А я давно безумен из-за него, давно и уже даже не на три четверти. А отчаянье течёт внутри, разбавляя кровь. Я хотел бы жить дальше. Хотел бы переступить и пойти дальше. Перескочить, перепрыгнуть, перекатиться. По головам, без сожалений, снова из самых низов на грёбаную вершину, только сил нет. Запас, походу, попросту исчерпан до самого дна. Не осталось ничего. От меня не осталось ничего. Совсем ничего. Не осталось… И боль сплетает нас троих воедино. В тишине лесной зоны, под редкое карканье, что эхом разносится вокруг, безразличных до нашей драмы ворон, под редкий лай Фрица, под тихий разговор двух братьев. Они отражают друг друга, как кривое зеркало, а я чувствую, что обречён. Что не избавиться от обоих внутри. Они сливаются воедино, расщепляются и снова заполняют каждый орган жидким свинцом. Ошпаривают, проваривают, подчиняют. Мне под взглядом их двоих хочется то ли сгореть, то ли расплавиться. Потому что чувства к Филу древние, как сама жизнь, живые, пульсирующие виной и ошибками, чувства тёмные, знакомые, изученные, усиливаются этим новым , сильнейшим, ярчайшим, сокрушительно фатальным. Они каждый, сам по себе — невыносимый концентрат, но вместе… Вместе без шансов вообще. Без шансов совершенно. И стоило догадаться, что будет крыть как суку, когда оба окажутся рядом, но я ведь наивно полагал, что если в первый раз прошло без эксцессов, то смогу сделать это ещё минимум дважды. Но, блять. Но, блять… блять три раза, я хочу сбежать. Или лишиться зрения. Лучше бы забрали бесполезные травмирующие меня глаза, чем чёртовы уши. Без шансов. Совершенно без них, понимаю и, сказав Филу, чтобы догонял, отхожу от них. Отворачиваюсь, разжимаю наконец онемевшую и от боли, и от холода ладонь. Смотрю на то, как скапливается кровь вокруг прокола, достаю пачку салфеток, сжимаю те в кулаке, засунув в карман зимней кожанки мокрые ключи. Шагаю неспешно вперёд, закуриваю, пусть и обещал делать это как можно реже и Филу, и лечащему врачу. И выдыхая носом дым, буквально физически ощущаю не отпускающий меня взгляд обоих. Я не знаю, за что мне вот всё это. Что и кому сделал в прошлой жизни — в одной или нескольких. Или же я первый, вот так, близко к ним подобрался, впервые сломал систему, обогнав остальных, кто пали на подступах смертью храбрых, но глупых от того же свинцового отравления. Я не знаю, серьёзно. Какого масштаба проёб нужно наворотить, чтобы вот так наказало. Чтобы наказало так, сука, качественно, чтобы ты сам в эти мучающие тебя же лапы рвался, словно дышать вне их не способен. Я жить нормально не способен. Всё что касается обоих — раскалённым железом ставит тавро за тавром глубоко внутри. Клеймит и выжигает нахуй всё собой. Диагноз Фила и мысль о том, что он может уйти и стать или белоснежным памятником, печальным ангелом, или красивой урной и горстью пепла — уничтожает. А фотка, где Свят сидит в оконном проёме теперь уже снова моей квартиры, как очередной налипший кадр под веками, кадр, вызывающий ужас, кадр — ёбаное дежавю, когда вот так же мне пришла информация о нём, только в виде прикончившего меня тогда нахуй видео. Я помню то ощущение, когда прострелило от макушки до пяток ёбаной молнией насквозь и бросило в ледяную воду, оглушило и прибило к земле от понимания, что могу не успеть. Что секунда способна решить всё. Что нужно просто позвонить и надеяться, что судьба не настолько сука, чтобы я остался с Филом, который может умереть, похоронив перед этим брата. Потерять кого-то одного из них — пиздец. Двоих? От такого не выживают. Как бы ни храбрился и ни кичился тем, что наебал смерть уже как минимум дважды. Я уйду за ними без вариантов. Въебало тогда так сильно и флэшбекнуло к ёбаному роковому видео, что казалось, сердце снова не выдержит накрывающего ужаса, потому что я отпускал его жить без меня, жить хорошо, комфортно, богато и сыто. Жить. Я отпускал куколку жить… А он, усевшись как чёртова горгулья в оконном проёме, был готов свой шанс на будущее бездарно проебать, эгоистично сделав больно множеству людей рядом с ним. Меня тогда так въебало, что тремор мешал нажать блядский «Вызов». В глотке стоял такой величины ком, что создавалось ощущение — задохнусь, потому что не протолкнуть было в сузившееся горло ни капли слюны, ни глотка воздуха. Не выдавить изнутри ни слова, пока шли гудки. Гудки, синхронные частоте моего сердцебиения. Я мучительно ждал и медленно умирал. Кровь замедлилась в венах, а после всё внутри взорвалось петардой, когда Свят ответил, чтобы прервать разговор звуком падения трубки. Пережить мысль о его возможной смерти в ту секунду было нереально. Мозг отказывался обрабатывать полученную информацию. Душа протестовала, протестовала так сильно, что я, не помня самого себя, умудрился и скинуть фотку Рокки, который нарисовался на моём пороге спустя пару минут, и заставить того отправить ближайший отряд к мелкой куколке Чаки. Потому что даже если бы мы в ту же секунду сорвались к нему оба, успевать могло быть уже не к кому. Время либо было упущено, и его попросту больше не было. Либо он в порядке, а телефон просто случайно выпал из руки. И, получив подтверждение, что на асфальте только ёбаная трубка, я смог выдохнуть и удержать лицо, когда в палате после процедур появился Фил. Смог задавить внутри дрожь, злость и отчаяние. Смог завуалировать страх и просто привычно рассыпаться в его руках. Это было единственным шансом избежать объяснений, какого хуя у меня глаза бешеной белки, а руки дрожат сильнее обычного. Я просто сослался на то, что накрыло, что болит голова, но стоит отдохнуть и всё наладится, а сам напряжённо лежал с закрытыми глазами, представляя, какой силы огонь горел бы внутри, сообщи мне Рокки, что его больше нет. Дым покидает лёгкие, ветер треплет мои волосы, руке больно — жжение раздражающее. Мигрень вышибает из меня и без того последние капли выдержки, я просто пинаю подвернувшийся камень ногой и сплёвываю на асфальт, порывисто обернувшись… почти врезаюсь в Фила, который, оказывается, шёл всё это время почти нога в ногу по моим следам, едва ли не наступая на пятки. — Теряешь хватку, родной, — хрипит и передёргивает плечами. Ныряет мне под руку, прижимаясь к боку, обнимает за талию и встречается со мной взглядом. — Больно? — И от понимания в его взгляде мне становится блядски хуёво. От узнавания, от взаимности, от того, что в нём нет ни грамма сомнений. — Не отболит, Макс. Когда по-живому и раз за разом, втирая в открытую рану и соль, и перец — не отболит. А ты весь как открытая рана. — Последнее добавляет тише, мы спокойно идём вперёд в идеально подобранном ритме, не сталкиваясь неуклюже, не мешая друг другу, подстроившись мгновенно. С ним рядом хорошо, с ним, пусть и немного, но легче. Легче, когда есть человек, что принимает без осуждения нарисованные судьбой правила игры. Любовь — ещё не всё. Любви порой либо слишком много, либо недостаточно, либо она не первостепенна. Фил — моя тихая, уютная, сухая в непогоду и тёплая в заморозки пещера. Он летний бриз, прохлада в жару, мягкая перина для измученного тела, чистая вода, которую я жадно пью. Фил — что-то странное. Раньше был разрушающим, бескомпромиссным, по факту просто жестоким: он играл и людьми, и проблемами, и сердцами. Теперь начал созидать. Непривычно наблюдать это в его исполнении. Однако так блядски тепло внутри от того, что я вижу в ярчайшей синеве глаз ту самую вызревшую, как настоявшееся вино, мудрость, которая пробудилась в бунтующем теле с опытом. Пусть и был тот болезненным, а многого стоило вообще избежать. Я вижу, как хорошо его выдрессировала жизнь. Как он впитал её уроки. И ценю неебически сильно. Ценю настолько, что готов на руках носить и преклоняться, только бы Фил не уходил, не покидал, дав мне шанс, дав мне несчастную попытку попробовать просто жить. Дальше жить. Без куколки… Попробовать. Просто попробовать, пусть и уверенности в том, что выйдет, несколько скудных процентов. В квартире мы оказываемся спустя некоторое время. И первое что я вижу — аномальный порядок: безликое жильё, которое зачистили так качественно, что сверкает даже ёбаная люстра на кухне. Я стою у окна, смотрю на ебучую царапинку длинною в три сантиметра в правом углу и готов заново разъебать новое толстое стекло, просто потому, что они, блядские пидарасы, сделали всё настолько первоклассно, что не увидь я ту фотку, сброшенную небезразличным соседом, никогда не узнал бы, как кроет Свята. И когда узнал бы… если бы его не стало? Никто не рвался бы мне сообщать. Информация пришла бы постфактум. А я понимаю, что, даже если мои руки никогда больше его не коснутся, мне важно… Да всё, что имеет отношение к нему — важно, всё, с чем он связан — важно. Он важен весь. И глядя на тёмную землю под окном, распахнув то и снова смоля сигарету, вижу слабый отблеск крошечных осколков. Расплываюсь в картинной, безумной ухмылке, задирая голову и глядя в темнеющее небо. Проебались, уроды, я чуть ранее поставил им десятку, но тут ёбаная восьмерка из десяти. Они обязаны были убрать все следы, но не учли мелких деталей. И от этого мне истерично и зло, потому что люди Рокки, люди ебучего короля таблеток обязаны следить за ним двадцать четыре сраных часа в семи сраных сутках. Смотреть внимательно и пристально, потому что куколка ещё не умеет в одиночку переживать тотальные кризисы, что возникают внутри неокрепшей психики. И мне бы обвинить себя. Но даже в этом мы чудовищно взаимны — оставляем друг другу шрамы раз за разом. Шрамы в честь друг друга же и нанося. Скашиваю взгляд на руку, видя, как пропитан бинт кровью. Прокол оказался неглубоким, однако кровит и бесит. Фил перевязал, погладил ровно по шраму, миллиметр в миллиметр: мне казалось, я скрыл это ото всех, как истинный мазохист наслаждаясь персональной меткой, а на деле… На деле тот, кто хочет увидеть — увидит. А Фил смотрел в меня особенно глубоко внутрь, смотрит и смотреть ожидаемо будет. — Две недели до Шаритэ. Отец говорил, что квартира уже почти готова к нашему приезду. Не думал о том, чтобы самому подыскать там лечащего врача, чтобы проходить восстанавливающую терапию? Скоро можно будет начинать физические нагрузки, плавно и осторожно. Сердце такая же мышца, как и остальные: резко бросать и переставать качать нельзя. — Думал. — Выдыхаю и закрываю окно. Сигарета летит вспыхнувшим угольком на асфальт к чёртовым осколкам, я же прилипаю глазами к фигуре у грёбаного стола, на котором… Многое было на котором. И сглатываю очередную порцию загустевшей слюны, потому что куда бы ни соскальзывал взгляд, по какой бы поверхности ни бродил — всё напоминает о нём. Я думал, что стены будут говорить, садистски шептать и забрасывать меня образами, которые хранят, немилосердными же оказались собственные мозги. Хотелось верить, что у меня частичная амнезия. На деле… на деле каждый угол подкидывает цветастый видеоряд. И мне кажется, я или задохнусь, или сдохну сегодня ночью в собственной постели, потому что на ней… Блять. *** — За всё в нашей жизни приходится платить, Фюрер. Я спас её, теперь считаю по праву своей. Территория хорошая, расположение мне нравится. Расширяться я планировал давно, и стечение обстоятельств более чем отличное. Твои люди могут остаться, при желании остаться можешь и ты, но уже в качестве члена команды, никак не лидера. Всех, кто захочет уйти по собственному желанию — держать не стану, даже позволю забрать свою технику и нажитое. Боеприпасы делим шестьдесят на сорок. Провизия наша. Готов выслушать и вопросы, и предложения, только вряд ли тебе есть что добавить. Фактически база уже давно не в твоих руках. — Диего Гарсия размениваться на лишние слова не любит, стоило ли сомневаться. Едва я успеваю поднять трубку, видя зашифрованный номер, как слышу поток информации без ёбаных передышек. Ему не слишком нужно моё «привет», ещё меньше звучное «как ты?». Полноправный лидер половины известного картеля врывается с ноги, не давая ни единого шанса. Да и нужен ли он? Услышь я подобное полтора года назад — начал бы искать обходные пути, пытался бы выйти на общих знакомых, на более влиятельных людей, в крайнем случае подключил бы и отца, и Мельникова, и многих других, чтобы, объединившись, избавиться от мексиканской заразы. Вытеснить его с нашей территории, скорее всего не без потерь, однако, сохранив и место, и людей, и репутацию. В самые тёмные времена переворотов Центра, какими бы ни были разногласия у всех между собой, когда кто-то приходит извне — принято становиться плечом к плечу. В конце концов, в наших же интересах, чтобы Центр процветал как можно дольше. Услышь я подобное полтора года назад — внутри забурлило бы, закипело, пробудился бы ебучий зверь, тот самый монстр, что яростно рыча, начинает рвать всё, до чего дотягивается, в клочья: нервы, выдержку, людей. Своих, чужих, похуй. Зверю нужна кровь и боль, да побольше. Зверь голоден, как правило, всегда. Проблема в том, что он умер. Умер и Фюрер, к которому обращается Гарсия. Потому, услышь я подобное когда-то давно, словно в прошлой жизни, начал бы сопротивляться, спорить и тянуть время. Только всё изменилось. Я адекватно оцениваю свои шансы, более того — бороться не хочу. Бороться больше не за что. Понимание, что моя жизнь слишком скоротечна, заставило принять как факт, что становиться во главе любого из подразделений, любой из организаций, больше не предоставляется возможным. Каким хуем я могу взять ответственность за кого-то, если моя жизнь превращена в руины? Если моё тело ослабло? Если репутация как попользованный гандон: с виду целый, только это никак не спасает. Как я могу дать кому-то уверенность хоть в чём-то, если даже мой лечащий врач не может мне с точностью в грёбаных восемь десятков процентов сказать, сколько я проживу. Ебучий год? Два? Пять? Коварность моего положения в том, что сердце как часовой механизм, как бомба, давно запущенная внутри, блядская мина: может сдетонировать когда угодно, стоит лишь надавить посильнее. Мне казалось, я сильный духом, что психика, выдержав однажды полный разъёб, во второй раз привычно примет удар и адаптируется. Мне казалось, что любовь не способна уничтожить вот так, вообще, сука, всё, до чего дотянулась. Я никогда, блять, не думал, что стоит мне влипнуть, да так что навсегда и по уши, потом буду скулить, как ебаная сука в углу, мечтая то ли сдохнуть, то ли получить в подарок хотя бы амнезию. Я не думал, мне казалось… Я, сука, проебался по всем фронтам. И теперь, сидя со слуховым аппаратом, подключенным через блютуз к телефону, рассуждаю, как же так вышло, что отпустив куколку, чтобы избежать полного пиздеца в моей жизни, в итоге — потерял не только его, я потерял нахуй вообще всё. Единственное что радует — близкие в порядке: все, по крайней мере, пока что, живы. Хотя бы это мне удалось сохранить. Диего Гарсия — личность тёмная, мутная и доверия не вызывает вообще. Единственный мост между нами в лице Ганса сдерживает меня то ли от посыла нахуй, то ли от скептического вопроса: «А с хуя ли ты, уважаемый, решил, что она уже твоя?» По старой памяти шерсть встаёт дыбом на загривке, словно меня погладили чётко против неё. Раздражение с усталостью щекочут ослабшие нервы. Фил тихо спит рядом, три ёбаных часа в него вливали какой-то хитровыебанный и пиздец насколько дорогой раствор. И мне бы думать о том, что осталось лишь две недели, прежде чем мы окажемся уже в Берлине. Думать о том, что впереди не сказать что предопределённый и простой путь, Филу не становится пока что легче от слова «совсем». И это куда важнее всего остального. Он куда важнее. Я ведь обещал. И пиздец как хочется сделать хоть что-то правильно в его отношении. А тут, сука, Гарсия. С его невъебенным пафосом и убеждённостью в собственной правоте. Набрать бы сейчас Ганса и спросить: «Какого хуя этот мудак сраный задумал?» Но мелькает на подкорке мысль — он знает. Эрик знает. Вероятно, вот таким нехитрым образом, после того как я по факту отобрал у него Фила — мстит. И я его понимаю. На самом деле понимаю. Если бы какой-то урод забрал Свята у меня из-под носа, буквально из рук забрал, я бы перевернул ебучую планету, сменил полюса и затопил всё кровью. Ганс не обязан смиряться. Дружба в наше время стала разменной монетой. Годы рядом не перекроют боль от глубокой сердечной раны, что ему нанесена. Я его понимаю. Но если это действительно так, принять поступок не смогу. — Мне повторить погромче? — А вот это в его исполнении уже явно лишнее. — Наслышан о том, что ты у нас теперь не такой уж грозный наёмник, как когда-то рисовали в страшных сказках для салаг. — Голос звучит змеисто, он не шипит, не играет интонацией. Он демонстративно даёт мне понять, что мои слабые места, вероятно, все до единого, ему известны, а это означает, что стоит мне выразить несогласие, придавит своим злоебучим ботинком к земле. Наступит мне на горло, и будет считать, что в своём праве. Потому что Диего Гарсия в данный момент, придя на территорию другого вожака, понимает, что его там встретит ослабленный хищник. Хищник раненый, едва выживший, всё ещё продолжающий свои попытки выживать. И по-хорошему, любой другой мог бы просто добить и забрать базу насильственно. Вероятно, только Ганс удерживает меня от подобной участи. И благодарить ли за это я пока не понял. — Не знал, что у вас в Синалоа принято питаться слухами. — Не хотелось будить Фила, но тут не попишешь. Незаметно встать не получится, если учесть, что он буквально лежит на моей груди, взяв за привычку эти недели — засыпать под стук моего сердца. Не хотелось будить, но шептаться с Гарсия — верх слабоумия, а молча положить трубку — худший из вариантов. И когда мой хриплый голос раздаётся в тишине комнаты, глаза Фила открываются мгновенно. И плевать, что синева подёрнута мутной плёнкой, серьёзности выражения его лица это не умоляет. — А мы не брезгливые, — хмыкает Диего в ухо, и я морщусь от едкой головной боли. Смотрю в такое близкое лицо с яркими небесными глазами, почти чётко напротив, и думаю: Ганс решил, что Фил и база равноценный обмен? Я забрал его, он заберёт её? Да бога ради. Там бороться больше не за что. Бороться у меня нет ни сил, ни желания. Раздражает, что всё выходит таким ублюдским способом, но скинуть с себя балласт будет в моём случае идеальным решением проблемы. В конце концов в ближайшие месяцы у меня совершенно не будет времени, чтобы разбираться с кучей скопившегося дерьма. Выжить бы, сука. Нам обоим бы выжить, а там уже как карта ляжет. Выход можно будет найти, главное — в гроб не лечь. — И настолько серьёзные вопросы вы решаете удалённо? Личные встречи выше вашего мексиканского достоинства? — Мне не нравится, как Фил хмурится, не нравится, как он реагирует на упоминание грёбаного картеля. Это откатывает нас на много лет назад, буквально окунает в ту сраную историю с проваленной операцией, откуда целым по факту ушёл лишь я. Физически целым. — Предлагаю, раз уж есть повод, встретиться в «Плазе». Хорошо поужинать, выпить, если тебе разрешает твой лечащий врач, и обсудить факт добровольной передачи собственности. Этого не избежать, Фюрер. Это уже случилось, пока ты валяешься в Центре и зализываешь раны. Хищники, видя перспективную территорию, не ждут, когда вожак наберётся сил, они её забирают. — Какой смысл был разыгрывать добродетель и якобы помогать? Ты мог просто прийти и насильно всё отжать, с твоими ресурсами вообще не проблема. — Меня друг попросил. — Он же попросил теперь её присвоить? — Он для этого слишком хорош. Ублюдки, вроде нас с тобой, развлекаются в этой истории. А мой друг — человек не просто с большой, с огромной буквы. Завтра в семь, надеюсь увидеть тебя в красном. Будет символично. Щелчок и тишина. Ему не нужно моё согласие, мне — его ожидание ответа. Нам друг от друга по факту не нужно ничего. Он получил уже всё, что только мог выжать из ситуации. Я же не вижу смысла сопротивляться. Я не вижу смысла что-либо делать вообще. Он прав, это случилось. Я проебался. Теперь нужно минимизировать ущерб, но для начала поговорить с Сашей, чтобы он связался с моими юристами, и те на скорую руку набросали необходимые документы. Вряд ли Диего будет требовать педантичности в этом вопросе, ему, скорее, нужно было просто унизить меня подобной хуйнёй, а-ля: вот он я — большой и злой волк, сейчас я тебя съем. Хотя, если хорошо подумать, волк в моём овечьем логове сидит уже давно, он просто то ли выжидал, то ли давно всё понимал, но выёбываться особо не старался. Объяснять Филу, что только что произошло, приходится долго. Если я готов отдать территорию без боя, то для него это — катастрофа локального масштаба. Для него это — повод бить панику о моём внутреннем состоянии. Для него это — повод волноваться, а я… заставлять его переживать не хочу. И можно было бы самым действенным из способов закончить обсуждение не самой приятной темы, но сексом решать проблемы провально со старта, пусть и работает какое-то время. Удерживаю его от того, чтобы позвонить Гансу, удерживаю и прошу просто довериться мне, пусть я и вызываю доверия всё меньше. Я обещаю, что найду для нас выход, что мы не остались не у дел, бездомными псинами, которым теперь некуда податься. Для Фила стать простым фрилансером и цеплять случайные заказы из реестра — унизительная хуйня: он всегда любил быть причастным к какой-либо из структур, а теперь мы ни с чем. Мы нигде. Мы никто, кроме наших имён. Объяснять я никогда хорошо не умел, проще было показать делами. И убедить его не тащиться со мной в чёртову «Плазу» ещё сложнее, чем убедить, что всё не настолько страшно, как рисует его взбудораженный мозг. Раз на то пошло, потеря базы — мой шанс на свободу. Мы будем вне рамок и обязательств. И можем просто что-то начать, куда-то пойти или где-то остаться. Не будет постоянного давления и ощущения, что что-то висит над головой и сдавливает шею. Объясняя, я понимаю, что… плюсов куда больше, чем минусов. Что, вероятно, так и должно было случиться — из моей жизни после остановки сердца начало уходить то, что я готов оставить в прошлом. Фюрер умер. Умерла и база. Стоит поскорбеть, оплакать и двигаться дальше. Части меня больше нет, её разъебало в щепки, а после перемололо в крошку и блядскую пыль. Часть меня убита моей, не моей идеальной куколкой. Он пришёл и просто всё уничтожил. Он растворил собой, как кислотой, личность, которую я из себя лепил все те чёртовы годы, после того, как бросил Фила умирать у границы одной из точек Синалоа. Он откатил меня к исходной точке, и теперь я будто без кожи. Один большой скрученный нерв. Оголённый, болезненно реагирующий на всё, травмированный и практически недееспособный. И ночь после проходит в тишине. Ночь проходит без сна: я смотрю на причудливые тени на стенах и потолке. Думаю, как же так вышло, что я долго, упорно, старательно что-то нарабатывал, лепил, дрессировал, взращивал едва ли не с сучьим трепетом, а после всё это в один короткий миг ломается и исчезает, словно никогда и не было. И огромное количество потраченного времени, внутренних ресурсов, усилий… всё улетает в пустоту. В бездонное ничто. Вот у тебя есть всё — вот нет ничего. Я смотрю на блядские тени и понимаю, что судьба всё-таки сука. Для такого, как я, поверженного хищника, для того, кто потерял по факту вообще всё, милосерднее было бы дать один-единственный подарок — смерть. Просто освободить и близких моему сердцу людей от меня, и меня от них. Просто перечеркнуть моё имя в книге жизни. Хватит. Достаточно уже нанесено урона и мне, и мной. Добегался. Довыёбывался. Не зря Фил ещё несколько месяцев назад это твердил. И не ошибся. Очевидно, не ошибся. Они все верили в меня. Но чужая вера не всегда нужное топливо, потому что в первую очередь верить нужно в себя. Как и любить. Если не ты, то кто? Ночь пролетает без сна, пусть и в состоянии близком к апатии. Меня настолько утомила эта монотонная боль, что порой хочется выдрать её изнутри как блядский орган, потому что, сука, если и стихает, то после вспыхивает снова. Отвлекаться удаётся краткосрочно, универсальной пилюли от мыслей, чувств и прочего дерьма по-прежнему нет. С Филом хорошо. Но Фил собой от боли не спасает. У Фила у самого — пиздец насколько, пиздец как сильно, на постоянной основе — болит. Ночь пролетает, день тоже. «Плаза» встречает яркими огнями, улыбчивым персоналом и вип-столиком, отгороженным от общего зала: личный официант, полная конфиденциальность и уединённость. «Плаза» возвращает меня в ту роковую весну, когда я пришёл сюда со Святом, чтобы после навсегда остаться без него. «Плаза» — напоминание о том концентрате любви, что я впитывал своей кожей, дыша с ним в унисон, как всё внутри горело рядом с ним, сгорало нахуй от силы ощущений и эмоций. Я так любил его здесь, я так любил, что почти решился на убийство, потому что вернуть его отцу было полным пиздецом. Ёбаная «Плаза» — символичное место смерти моего сердца, и что-то подсказывает мне, что выбрана неспроста. Совершенно ювелирно меня окунают в океан боли и воспоминаний. Правду говорили, что Синалоа не гнушается никакими методами давления на людей. В ход идёт любая информация. Тебя буквально вывернут наизнанку любым из способов. Спасибо, убеждаюсь на личном примере — пребывание в блядском элитном здании потрошит наживую. Шрам на ладони ноет сильнее, шрамы внутри детонируют цепной реакцией — взвывают остро и все разом. Мне бы согнуться пополам и поскулить, повыть или свалиться без чувств, побеждённым. Накрывает стремительно, концентрированно, бьёт так точно, в ебучее яблочко. У меня нет сил бороться с этим дерьмом. Ебашит без остановки, словно огромный молот пытается разъебать мне каждый позвонок, чтобы тот осыпался, и меня, наконец, безжалостно придавило к земле, а я, вопреки всему, сопротивляюсь и поднимаю голову. Мне бы сдаться — хватит, просто, сука, хватит взваливать на и без того полуживую душу череду фатальностей, неизбежностей. Хватит сплетать воедино каждый отголосок боли, сплетать и усиливать ровно каждое ощущение и от проёбов, и от потерь, и от разочарований и в себе, и в других. Мне хочется развернуться и свалить, сбежать отсюда на сверхновой в другую галактику. Никогда не был трусом, считал, что, хуй дам согнуть себя, хуй позволю. Но судьба — сука, такая ебаная сука, проучила уже троекратно, проучила и продолжает тыкать, как котёнка в лужу ссанины мелким глупым ебалом. Я, блять, чем заслужил это всё? Плевать, что внутри монстр — явно не худший, нас таких половина в чёртовом разрушенном мире, точно не меньше. Я за что плачу втридорога? Какого такого хуя все грехи мира вдруг решено оплатить незаменимой валютой — сердцем? Моим сердцем. Мне бы свалить. Гори оно всё, сука, синим пламенем: и база, и дружба, и люди, и всё остальное. Нахуй. Нахуй всё это дерьмо. Я, блять, просто человек, которого так перемололо в мясорубке, что не осталось ни единого живого места. Я просто тот, кого раскрошило дважды. Так не бывает, так невозможно — после одного такого пиздеца целостность вернуть крайне сложно. Меня же, как отреставрированную чудом, не меньше, вазу, снова — в мелкую крошку. А я трепыхаюсь. И тут снова начинают ебашить по склеенным бокам с силой. Никакой пощады. Я что бесконечный? Откуда у всех разом такое острое желание меня прикончить? Способы разные — цель, блять, одна. А я заебался. Моргаю несколько раз, набирая в грудь побольше воздуха, и, в шаге от посыла нахуй этого пафосного ублюдка со всем Синалоа, спотыкаюсь об его взгляд. Диего выглядит скучающе. Максимально. Отыгрывает на пятнадцать Оскаров: мимика впечатляющая — внешне картинка без изъяна. Облил бы бензином и сжёг нахуй сразу же, если бы мог. Его идеальность противна до изжоги. Отторгает, словно вокруг него не аура, а колючая проволока. И запах его не терпкая древесная горечь, а удушающий пепел и гарь. Неожиданно или же ожидаемо — не знаю, что в данной ситуации будет точным — рядом с ним за столом сидит Ганс. Неожиданно ли для него или ожидаемо, но рядом со мной стоит Фил. Ситуация на грани фола. Гарсия смотрит на меня заинтересованно, коротко хмыкает, оценив иронию: он попросил меня придти в красном, а я в тотально чёрном, разве что кожанку накинул кровавого цвета. Фил же, словно само воплощение божества — в кричаще белом. Весь из себя ангел, с жаждой крови в глубоком небесном взгляде. — Привет, брат, — привычно срывается, рука протянута, и касание ладони Эрика чувствуется таким же, как и всегда — крепким, но сжимает не до боли, глаз не отводит: в темноте его радужек не видно ни злости, ни обиды, ни предъявленной вины. Понять что-либо это не помогает. Зато помогает осознать деликатность ситуации то, что Фил сидит теперь между ним и мной. Как, сука, блядская невеста — светлое пятно в полумраке. И я не хочу ревновать, когда они смотрят друг на друга долгие несколько секунд, но почему-то ревную. И если нам троим вряд ли весело находиться в такой ситуации, то Диего наслаждается, сволочь, от души. Заказывает много вина, ещё больше закусок. Щедрой рукой угощает со словами, что ему есть что отмечать. Диего радуется бескровной победе. Диего есть чему радоваться, не радостно нам. И я не могу понять, что транслируют глаза Ганса, что он пытается мне показать или сказать, потому что создаётся ощущение, что начни я сопротивляться и спорить, он мгновенно выберет сторону... Или наоборот — будет улаживать конфликт? Я смотрю на него, и я благодарен. Он многое делал раньше, многое сделал и сейчас. Для Фила, для базы и для меня, порядок выбран верно, совершенно точно. Я смотрю и понимаю, что ставить его в положение, когда разрывает и внутри, и снаружи, будет по-скотски. Он не заслужил ни поставленного выбора, ни чего-то ещё. Ему нужна плата за полученную порцию боли? Диего хочет вручить ему базу, как печальный утешительный приз? Иначе я смысла не вижу во всём происходящем. То… Пусть. Пусть будет так. Пусть место, которое было моим — нашим — домом, перейдёт из моих в его руки. Если это достойная плата — я готов заплатить. И он читает это на дне моих глаз, читает и отрицательно покачивает головой, звонко цокнув. Покачивает и наливает стакан воды, поставив его перед Филом, когда тот закашливается, пытаясь подавить приступ. И это проявление заботы, вот так, без раздумий, сразу же, и ни единого лишнего взгляда, лишь заставляет меня почувствовать себя ещё большей сукой. Потому что не заставил Фила остаться дома, позволив уговорить взять с собой. Потому что не могу быть для него таким идеальным, без слов, пусть и изучил каждый шрам и родинку на его теле. Не могу, просто наступив и на гордость, и на здравый эгоизм, насрав на мнение вообще всех, делать всё что необходимо лишь для него. Я пытаюсь. Я, сука, так сильно пытаюсь стать тем, кем обязан был быть давным-давно, ещё при нашей первой провальной попытке. Но как никогда сильно в этот самый миг понимаю, что идеальным мне не стать. Во мне этого просто не заложено. Филу нужен Ганс, тот, кто будет ради него переворачивать весь мир. Он уже это делает, найдя выход там, где я не смог. Филу нужен вот такой, безраздельно преданный и весь его. А не я, изуродованный изнутри куколкой. Мёртвый. Но бледная ладонь ложится на мою руку, яркая синева топит в чём-то глубоком и сильном, он стабилизирует разыгравшееся нутро одним лишь своим взглядом. Безмолвно просит не усугублять. Понимая, чего мне всё это стоит. Диего веселится. Он пьёт прям от души, хвалит местную кухню, рассуждает о планах, при этом хитро улыбается и цепко впитывает в себя малейшие детали происходящего. И надо сказать, меня нихуя не радует, как он реагирует на Фила. Нихуя не радует, что тот считает себя буквально королём положения. Огромное желание просто свалить и побыстрее, назойливо зудит внутри. Диалог не получается. Весь вечер проходит как сольное выступление Гарсия. Тот развлекает себя сам, и практически ржёт в тот момент, когда приезжает Саша с пакетом приготовленных документов — вообще не новость, что вид Фила вызывает у брата острое неприятие. — Как я уже и говорил, твоих псов не выгоняю. Толковые руки и головы, особенно преданные, нужны всегда. Для них изменится не сказать что многое. Многое изменилось лишь для тебя, — обращается ко мне, крутя за длинную ножку бокал с багровым вином. — Я дам тебе две недели, чтобы забрать тех, кто не хочет остаться. Вместе с вещами. База не будет печальным бюро находок, чужого я не храню и избавляюсь сразу же и без сожалений. — Что же от меня не избавился? — приподнимаю бровь. Выпить хочется, во рту весь вечер плещется концентрированная горечь. Вроде всё давно для себя решил, что так будет лучше, так будет проще, это поможет сосредоточиться на чём-то более важном. Только старые шрамы враз словно сорвались с цепи — болят. Обещания самому себе и собственным людям басистым эхом звучат в голове, перебивая монотонный писк и острую боль в висках. Вспоминается множество спорных и тяжёлых ситуаций, переваривается, впитывается. Реки крови и боли, в которых полоскало коллективно — то, что склеило и сплотило нас когда-то. Мы годами стояли стеной, каждый в ней — особенный и важный камень. Мы стали чертовой стеной, её воплощением, нас пытались подтачивать не раз и не два, но мы никогда без боя не отступали, не отдавали, не позволяли забрать. Теперь же моя подпись и тёмно-синяя печать на нескольких копиях — всё что осталось. «Лавров Максим Валерьевич передаёт полный пакет прав на собственность Диего Гарсия». Добровольно. Фактически дарственная. Условия поставлены не мной. Унижение филигранное. Он настолько красиво сейчас поставил меня раком и выебал, что стоит лишь поаплодировать. Порадоваться его успеху, посыпать голову пеплом и уйти. Но я держу себя в руках. Держу чёртово лицо, отпив глоток воды и мечтая накуриться как сука. Внутренне вздрагиваю, когда не выдерживает Фил и, резко встав, просто уходит, выглядит настолько взбешённым, что впору бы удивиться, но понять его я могу. Меня прилюдно уебали, унизив ещё и его, как моего спутника. Ганс дёргается на своём месте, я вижу, как сжимаются его руки в кулаки, но облегчать его долю не хочу. Не буду. Сегодня он сидит здесь не с нами, он здесь с Гарсия, а значит — условно ебал нас вместе с ним. Мне есть много чего сказать, просто так, напоследок. Послать, как минимум, нахуй, просто, чтобы стало чуть легче на душе, но вместо этого… достаю из бумажника несколько купюр за тот скудный ужин, что мы с Филом съели, бросаю на стол шелестящими обёртками, разворачиваюсь и ухожу. Мне плевать на его псевдодружественное «я угощаю». Мне угощение его без нужды. Без нужды же и понимание, которым сквозит «брат» — облегчение, что вижу в его долбаном взгляде, словно это наилучший исход, который только можно было пожелать. Не лучший. И когда догоняю Фила, понимаю, что в его глазах я сегодня ровно такой же, как и для остальных — униженный и поверженный хищник. А в нашем ёбаном мире принято любить лишь сильных. Мы понимаем это оба. Принять же как истину не получается. Чувства играют с нами, бросая кости, те становятся ребром, поступая вне правил, тем самым лишь усложняя. И стоило бы поговорить, по крайней мере, извиниться — Фил не виноват в происходящем, не виноват никто, кроме меня. Первопричина, по которой я разъёбан — нихуя не оправдание. Любовь, может, и сглаживает некоторые проёбы, но точно не сможет замылить требовательные взгляды, которые будут жаждать узнать: какого хуя их дом потерян? Это для меня всё просто: я полюбил и меня уебало, да так что почти до смерти, уебало, потому что моё сердце вне тела шагает длинными ногами по блядскому Центру с короной принца на голове. Он мог бы стать моим оправданием, но я не сделаю его мишенью и тем, в кого можно кинуть камень в желании отомстить обстоятельствам или же ударить по мне. Фил всё понимает, и от его понимания мне в кои-то веки мерзко, и остаток вечера абсолютно молчалив. В тишине полусонной квартиры он довольно быстро оттаивает, я же промораживаю себя изнутри до колотой льдистой крошки. Покрыло инеем знатно: толстый белёсый слой скрывает любые из вариантов анестезировать боль — через эту блядскую корку ни одна игла не пробьётся, я закупорил сам себя, чтобы там, внутри, оно гнило, тлело, иссыхало. Чтобы дошло уже наконец до пикового состояния, до грани, и хотя бы немного отболело, потому что я не просто устал, я смертельно, сука, заебался справляться со всем разом. Меня попросту не хватает на всё это дерьмо. Не хватает, блять. Мне хуёво физически, неприятно давит в груди, голова буквально взрывается, а пить обезболивающее не рекомендовал врач, потому что в моём случае такие препараты лишь навредят и без того пострадавшему сердцу. И я кручусь половину ночи. Ни прохлада комнаты не спасает. Ни влажное полотенце на лбу. Ни попытка считать сраных овец, закрыв глаза. И я буквально чудом засыпаю лишь благодаря рукам Фила. Он гладит меня, словно ребёнка, часами, успев давно успокоиться. Лежит, тесно прижавшись, и фонит этим его одним на двоих «всё будет хорошо» — неидеально, но мы постараемся. Массирует мне чуткими пальцами то виски, то местечко между бровей, целует за ухом, трётся своим вечно холодным носом. Молча. Молча… И я догадываюсь, что его мысли сейчас могут быть ещё дальше, чем, сука, мои. Я его взгляд помню, словно случилось не часы ранее, а секунду назад. Помню то разочарование, что транслировали его глаза в сторону Ганса, то, как его при всех почти переклинило, то ли до взрыва, который повлёк бы за собой, как минимум, скандал с вытекающими последствиями, то ли до истерики. И надо сказать, второй вариант пугает сильнее. Молча… Мы с ним разъёбаны полностью. Тоска, безнадёга и слабая надежда сплетаются потускневшими нитями, стягивая нас друг с другом, то ли пытаясь укрепить союз двух разбитых сердец, то ли удерживая в этом коконе-капкане, как в ловушке. Я люблю Фила. Он важен и нужен мне. Но, засыпая, под веками вижу полупрозрачный, словно фантом, образ не моей куколки, он смотрит цветным стеклом тускнеющих глаз и почему-то, вместо того, чтобы привычно приблизиться и проникнуть в моё тело, растворившись, чтобы стать едиными, отдаляется. Поверженный хищник — фигура в разы менее желанная. Поверженного хищника никто в своём уме не хочет. Ради поверженного не стараются. А под веками — его рука со шрамами, воспалённые буквы проклятого слова, которое разделило мою жизнь на «до» и «после». Я не хочу видеть на нём свежие следы то ли его, то ли моих ошибок. Ошибок общих. И когда на следующий день, стоя у окна, я вижу такую знакомую царапину в правом углу, думаю, что друг друга мы всё же пиздецки искалечили — он готов прекратить свою боль, прикончив себя физически. Я же не реагировать не могу, пусть и стоило бы закрыть глаза и сказать, что это его жизнь, это его решение. Однако снова вмешиваюсь. Однако снова меняю ход событий, не задумываясь о том: стоило ли, правильно ли, что говорить и ждёт ли он спасения от меня? Я позвонил тогда, узнав, что он стоит в шаге от неминуемого. Позвонил, не думая, ни что скажу, ни каким образом попытаюсь стабилизировать. Смотрю на новое окно, помню мелкую крошку стекла на земле и понимаю: я не смог бы поступить иначе. С ним поступить иначе — не получается. Сколько бы времени ни прошло, как бы нас ни развело по разные стороны, где бы ни оказались — всегда будет важно в каком он состоянии. Хотя бы физически, морально я разъёбан не менее его, а то и в разы сильнее. Стою у окна, смотрю на папку с нашей с Филом выпиской, на его бледное лицо и думаю, как всё правильно спланировать, чтобы за эти две недели до Берлина всё успеть. А дел скопилось просто пиздец. Для начала нужно лететь на базу. Перегнать оттуда мою технику, пусть лучше в Центре стоит, чем у Диего. Считать базу своей даже в мыслях теперь не получается. Оставаться, разумеется, неприемлемое и очень глупое решение. Побеждённый хищник либо уходит и пытается собрать свою стаю заново, либо погибает. Прогибаться под другого — автоматически вычеркнуть себя из списка хищников вообще. Летим вместе с Филом, Стасом и парочкой его ребят. Мельников, едва услышав новости из первых уст, сразу же заявил, что готов перебазироваться куда угодно, в конце концов территория — всего лишь кусок земли, основа общества — само общество, а значит, если рядом твои люди, не всё так печально и ещё не всё потеряно. Оптимизм внушает слабо. Оптимизма во мне нет вообще, не осталось ни грамма. Он работает лишь в одну сторону, просто потому, что если не на нём, на чём ещё вывозить, видя, как Фила гнёт и склоняет к земле, а чудес не случается? И разумеется, можно выёбываться, запрещая, показывать над ним свою власть и прочее, но я обещал не быть сукой. Быть сукой с ним я сейчас не готов, не могу, потому потакаю и желанию вместе лететь, и желанию присутствовать при разговоре с Доком. Франц — для меня болезненно сложная тема. Он настолько неотъемлемая часть самой базы, что представить его вне, кажется чем-то безумно странным. Он никогда не считал её своим домом, открещивался раз за разом, доказывал, что в любой момент может уйти. Хуйня в том, что я ни разу не просил его остаться, но долгие годы он был одним из краеугольных камней в крепкой и прочной стене. И лететь, глядя на рваные облака, обдумывая о чём с ним говорить — сложно как никогда. Потому что будем честны — я подвёл его. Гораздо больше всех остальных. И согласится ли он следовать за мной — а куда, всё ещё неясно — для меня загадка. На его месте я бы ушёл. Дождался бы, когда Веста пройдёт курс лечения, забрал свою бабу и укатил подальше от эпицентра регулярного дерьма. Но в Доке дохуя благородства. Откуда они такие с Гансом взялись — вопрос пиздец интересный. Как умудрились измазаться в крови по самую макушку, но при этом сохранить человечность — интересно вдвойне… Уникально, и мне, похоже, не понять. Я когда-то давно как стал тварью, так тварью и остался — несколько хороших и весомых поступков не перечеркнут всю ту тьму, что накопилась и продолжает жить внутри. Франц — тема, которую хотелось бы переспать. Просто закрыть глаза и открыть уже тогда, когда всё наконец-то решилось. И как только садится вертушка, а Стас уводит мужиков собирать свои вещи, я сразу же натыкаюсь глазами на Дока, и он всем своим видом показывает, насколько готов меня придушить, буквально пожалев, что я в принципе выжил. Однако подойдя ближе, просто крепко обнимает и чуть сильнее необходимого бьёт между лопаток. — Живой, сука, — выдыхает вместо приветствия. Складывает руки на груди и смотрит, как всегда, чересчур цепко и пиздецки внимательно, а у меня и без того были слишком скудно и наспех подобраны слова для него, теперь они вообще попросту вылетают из головы, врассыпную, блять. — Говно не тонет, — хмыкаю, рука по привычке тянется закурить, но если в любое другое время треть сигареты себе бы я позволил, то при нём это будет почти как смертный приговор. Сердце же… Инфаркт же. Клиническая смерть и куча сопутствующего дерьма. Никотин — зло, бухло — отрава. Сосите хуй, как говорится, он по крайней мере безопаснее остального. Хотя тут спорно, смотря чей. — Облегчить тебе задачу? Я знаю, что произошло, Ганс уже всё рассказал. — Даже не сомневался. — Курить хочется просто пиздецки. Слова Франца про Эрика царапают наждаком по свежим ссадинам — произошедшее в «Плазе» живо, ярко и под веками раз за разом. Случившееся с куколкой, наслаивается на новый пиздец, смешивается в одно впечатление и о месте, и о людях, что выебали меня там в саму душу. «Плаза» отныне — место потерь. Глобальных потерь. Я потерял там сердце, любовь и душу — себя потерял, смысл двигаться дальше, смысл жить. И глядя сейчас по сторонам, рука всё же тянется к пачке. Дым наполняет лёгкие, укор во взгляде напротив не останавливает. Земля под ногами ощущается чужой. Всегда эта территория была домом, здесь даже небо менялось под стать общему настроению, ветер подвывал в согласии, и накрывало всё вьюгой или нещадно палило солнце. Это место впитало много крови, пота, страданий, предательства, специфической чести, принципов, проёбов в конце концов. Это место подарило мне встречу с куколкой. Ещё один крючок от меня к нему, от него ко мне, крючок между нами, отрывается с мясом. Пружинит куда-то вдаль, исчезает навсегда, а сердце тоскливо сжимается внутри. База была особенным местом, когда-то я приполз сюда собирать себя заново. Методично зализывал раны, наращивал влияние и броню, укреплял позиции, становился кем-то другим. Здесь рождался Фюрер, он креп, матерел, продавливал собой. Сильный и мощный хищник быстро занял лидирующую позицию. Доминирующую. Тот самый альфа, за которым когда-то, словно в прошлой жизни, куколке хотелось идти. Теперь его нет. Не стало и базы. Всё более чем логично, логично настолько, что от этой правды не скрыться и не убежать, жизнь окунает буквально лицом в, казалось бы, не такую уж и важную, но на деле… на деле сокрушительную потерю части себя. Мой панцирь не просто потрескался, как мне казалось временами, он целиком слетел вместе с масками. Монстр внутри лежит без движения, скулящее от боли месиво сверкает потухшим взглядом. Нутро максимально оголено, даже потоки воздуха причиняют страдания. Мне плохо… Плохо настолько, что разговор с Францем сворачивается довольно быстро. То ли ему мешает молчаливо находящийся рядом Фил, то ли он просто понимает, что сейчас бурлит внутри меня, потому не удерживает, мозг не ебёт, а глаза его говорят ровно то же, что озвучивал Стас: главное — люди, место — лишь гектары земли. Жаль, конечно, что от крематория будем далеко — на редкость ценная штука. В остальном, так сказать, прорвёмся, но на моей совести его оранжерея. Мне же придётся озаботиться тем, чтобы растения, которые можно пересадить, правильно транспортировали в будущем в место, которое я обязан в кратчайшие сроки найти для всех нас. Народа вокруг толпится много, всем нужна ясность — понимание, что к нам на базу пришёл пиздец, окрашивает ровно каждое лицо. Мне бы извиниться, сказать: «Мужики — я проебался», но они не требуют, они почему-то в меня, поверженного, просто верят. И это подстёгивает начать двигаться, подстёгивает поднять опущенную голову и смотреть на Синалоа гордо, потому что меня не выставили, я отдал всё сам. Удовольствие видеть меня скулящей побитой сукой я Диего не доставил. Разойдясь с Филом в разные стороны, шагаю в собственный блок. Странное ощущение. Он хранит множество вещей, вещей важных, вещей напоминающих и о куколке, и о прошлом. Здесь отражён мой путь длинной в годы: стены видели многое, стены помнят, стенам скоро станет всё равно. Это просто земля. Просто воздух. Просто часть меня скончалась в судорогах. И единственное, что мне хочется отсюда забрать, помимо чемоданов с одеждой — урну с прахом Сойера. Я подхватываю её, прижимая к себе, фантомно ощущая биение его сердца напротив. Скорбь сжимает и без того страдающий от давления в груди мотор. Ему там тесно, чувств слишком много, ещё больше эмоций, они меня сжирают нахуй, вгрызаются оголодавшей псиной и вбрасывают в спазмирующий от боли мозг картинку за картинкой. Он когда-то пошёл за мной следом. Выбрал вместо тёплого места под солнцем, удобного, комфортного, знакомого неизвестность со мной. Следовал тенью, исполнительный всегда, без исключений, молчавший, когда стоило промолчать, говоривший своё мнение, когда стоило его озвучить. Прощёный мной постфактум. Ему прощение уже нахуй не нужно. И вот мы с ним, два мертвеца по своей сути, только он прах, а я словно чёртов пепел, снова двигаемся вместе, пока в саму неизвестность. И внутри пульсирует концентрированная боль. Я смотрю на ставшие родными стены, на вид из окна, на прикроватную тумбочку. И звучат, произнесённые в этой чёртовой комнате, слова. Они резонируют от стен ко мне и от меня к стенам. Вот она, постель, где происходило слишком многое… с куколкой. Вот она, кровавая клятва, вот она, нежность, вот она, страсть… Любовь. На этой постели мы взаимно умирали, и мне кажется, уткнись я в подушку, вдохни всей своей раскуроченной грудью, услышу отголосок любимого запаха. Услышу… Он словно призрак, живущий здесь, какого-то хуя зацепился именно за это место и отказывается исчезать. А меня кроет. Кроет так сильно, что руки, держащие урну, позорно дрожат. Я оглядываюсь на стены, едва не скручивая себе шею, кручу головой до щелчка, до боли, блять. Я смотрю и смотрю, смотрю бесконечно. И, сука, от одной лишь мысли, что кто-то, какой-то ебучий мексиканский шакал может в этой комнате творить всё что ему угодно на кровати, где тогда всё ещё моя куколка захлебывался от удовольствия… мне дурно. Горло сжимает невидимая хватка. В груди давит, давление такое, что, кажется, разорвёт нахуй грудину. А в крови кипит несогласие, в крови чёртова магма, она жидким огнём сжигает меня изнутри какофонией чувств, которые атакуют и жалят беспощадными осами. И казалось бы, сколько можно рассыпаться уже от малейшего слова или жеста, от взгляда на вещи, которые хранят в себе слишком многое? Сколько можно придавать значение мелочам, ступая по собственным следам, двигаясь за каждым ощущением, следуя по пятам? Сколько можно полосовать внутренности болью, бессмысленно терзать и без того истерзанные и сердце, и выцветшую душу? Сколько? Кровать действует на меня гипнотически. В заложенном, единственно способном слышать ухе звучат сиплые стоны. Я смотрю на разворошенное покрывало, на блядскую помятую подушку, на чёртов потолок, на грёбаный пыльный пол. И стены сужаются. Я, мать его, жил здесь без него долгие месяцы. Да, периодами так накрывало, что хотелось отключить организм, чтобы получить передышку или попросту сдохнуть. Била истерика. Била, сволочь бессердечная, раз за разом, проходясь по незаживающим ранам жгучей специей. Да, в этой комнате я скулил, как сука, после разговора с ним по телефону Леры. Я проваливался едва ли не в передоз, наблюдая за мутными тенями. Я мечтал, чтобы всё закончилось. Гнал мысли о нём, гнал от себя чувства. Эта комната — чистилище. Углы в ней прокляты, прокляты стены и окна, всё отравлено концентратом наших смешавшихся запахов, крови и пота. Сверхбыстрый, сверхтоксичный яд. Молниеносно убивающий. Кровать как врата то ли ада, то ли рая. Кровать — ёбаный портал в прошлое. Она подзывает, требуя то ли повторить здесь прежнюю магию, то ли навсегда её уничтожить. Я едва способен удержать урну в руках, срываюсь из комнаты, словно за мной гонятся агрессивные черти. Не видя дороги, сбивая сорванное дыхание, несусь к машине, чтобы, распахнув багажник, вцепиться в него обеими руками, практически выронив ставшую вдруг скользкой в ладонях урну на землю. В глазах двоится, кислород проникает в меня нехотя, мелкими порциями, то ли паническая атака, то ли сильнейшей приступ боли, которой даже не классифицируешь, кроме как «душа болит». Кроет. Так сильно кроет, я натурально с ума схожу. Безумие подбирается стремительно, оно просачивается в меня, оно так давно ждало возможности вернуться, оно, беспощадное, оголодавшее, вгрызается в неровные края кровоточащего разума. Дышу, приоткрыв рот: медитативно, глубокий вдох и медленный выдох, в голове нарастает шум. Отчаянно прикрыв глаза, пытаюсь собрать себя в очередной, сука, раз, пусть и собирать там, похоже, давно нечего. Пытаюсь найти те крючки, что удержат в реальности, те слабые отблески желания жить и бороться. Бороться… мать его! Просто быть в этом сраном разъёбанном, как и весь я, мире и двигаться вперёд. И вздрагиваю как позорная сука, чувствуя касание к ладони. Мадлен… Рыжая кошка, без капли косметики, с яркими зелёными глазами, смотрит на меня внимательно и пиздецки тепло. Вся из себя как сгусток солнечного света, который одних сжигает до состояния пепла, других же согревает собой, словно домашний очаг. Многогранная девочка с нетипичным мышлением. Многогранная и могла бы быть моей, если бы я хотел себе классическую семью с тремя огрызками за пазухой, если бы я был способен любить кого-то, кроме двоих, таких своих, таких блядски свинцовых. Рыжая кошка, которая расплывается в мягкой понимающей улыбке. Укладывает свою тёплую руку мне на шею, притягивает к себе и крепко обнимает. Мне отчаянно хочется зарыться лицом в её пышные волосы и исчезнуть. Она не нужна мне — никогда не была, на самом деле. Кратковременное успокоение в её кровати и долгие часы разговоров, были хороши настолько, насколько я был способен оценить в моём состоянии. Покорная со мной, острая на язык, мудрая в высказанных мыслях. Знала, как сделать правильно. Знала, как именно для меня. И ничего не просила взамен… кроме… — Мне ставят срок десять-двенадцать недель. Наш ребёнок развивается хорошо, Макс. Спасибо тебе, — слова долетают сквозь толщу ваты и шум крови в ушах. Мэдс вряд ли ждёт криков радости и фанфар. Вряд ли её каким-либо образом волнует моя реакция. Она просила меня практически об одолжении, я, оценив выгоду, ей это дал. Выигрываем оба. Подход прагматичный, цинизма бездна: ребёнок — не сделка, не дар, не награда. Ребёнок — шанс, что после меня останется не просто звук произнесённого имени и могила на кладбище рядом с матерью. — Я так сильно этого хотела, — тихо продолжает, гладит меня по затылку, а я, если честно, абсолютно не знаю, как относиться к этой новости. Не дебил, прекрасно понимал, что подобное вполне могло произойти, в конце концов я согласился и добровольно кончал в неё не раз, и даже не два. И давно оценил огромное количество плюсов этой затеи. Особенно если учесть моё положение и физическое состояние. Но произнесённое вслух подтверждение, что я, чёрт возьми, стану отцом, буквально вводит в ступор и бросает с головой в омут растерянности. И стоило бы сказать хоть что-то, хотя бы банальное… — Поздравляю. — Слышу произнесённое, увы, не своими губами. Блядски уместное слово, но глухое и злое, уязвлённое. Слышу и резко оборачиваюсь, отпуская Мадлен из объятий, натыкаюсь на взгляд Фила, что вскрывает меня и полосует на ленточки-лоскуты, готовый прикончить на месте. Он замер в двух метрах от нас полупрозрачной бунтующей фурией. И я, признаться, за последний год слишком часто видел его злым, слишком часто в свою же сторону, когда бесконечно проёбывался, а он отчаянно психовал, но, вопреки всему, шёл по моему следу. Однако за эти долгие тягучие недели, что склеили нас во что-то единое снова… успел отвыкнуть от острого льда его ярких глаз. И да, мой проёб сейчас неоспорим, но проёб точно не в том, что Мэдс от меня ожидаемо, пусть и чутка неожиданно, беременна. Проёб мой в том, что я совершенно забыл рассказать Филу об этом, запланированном когда-то, действе. Хотя в тот момент, момент моего согласия на рождение общего с Мэдс ребёнка, его это никак не касалось, а если доебаться, то и сейчас не касается, вообще. Однако… Разговор с Мадлен, едва начавшись, заканчивается. Она не спешит обиженно уходить, не спешит и озвучивать своё мнение на этот счёт, предъявлять претензии или устраивать показательное выступление. Её не задевает происходящее. Пусть и видно, что она измотана: уставшая, однако довольная собственным положением — скорее всего, уже познала «прелести» токсикоза, как было когда-то с моей матерью. Видно, что чем-то измучена и хотела бы, вероятно, нормально поговорить, ведь нам есть что обсудить. Не чужие друг другу люди. Она долгое время была рядом, действительно помогала, выслушивала, заботилась, но любимой не стала — стала подругой. Соратницей, партнёршей, любовницей. Той, кто не осуждает, однако рисковать собой ради меня точно не станет. Я стал ей любимым человеком, который не способен на взаимность. Стал тем, кто подарил шанс познать долгожданное материнство, но тем, кто в итоге, кроме своей спермы и проблем, не дал нихуя. Я вряд ли был ей близким другом — не интересовался толком её проблемами, лишь поверхностно зная, как, где, с кем и по какой причине живёт. Что умеет, чему противится. И вот стоим мы в метре друг от друга, и надо бы урвать пару минут нормального диалога, а не хуй пойми что с выяснениями между мной и Филом. И мне необходимо прямо сейчас расставить акценты, чтобы обоим было понятно текущее положение вещей. Но, блять, Фил… Блять. Он мог бы не требовать всем своим сучьим видом этой ёбаной демонстрации, мог бы не вынуждать меня показать в чьих я сейчас руках, кому принадлежу, не принадлежа даже самому себе по факту. И сука… Это уродливо, как ни крути: девочка не заслужила наблюдать подобное — сольное, парное, не суть важно какое — выступление. Играть на чувствах других не доставляет мне ни малейшего кайфа. Не доставляет ничего вообще. Только у неё есть её волки, есть безбедное будущее, есть как минимум Элкинс. А я остался с Филом у перепутья блядской жизни, один на один. Мы с ним затерялись сейчас, одни, в целом мире. Брат и отец — совершенно иное, пусть и любимые, близкие, родные, необходимые. Но Фил… Фил — мой призрачный шанс выжить, сохранить то, что от меня осталось, и попытаться дышать хотя бы половиной полуживой груди. И как бы паскудно в её глазах это ни выглядело, я притягиваю его к себе, рывком сократив расстояние. Притягиваю не за талию, как мог бы, и не за плечи — демонстративно укладываю руку ниже крестца, плавно спуская её, прижимаю к своему телу за задницу, что так правильно ощущается под моей ладонью. И тихий выдох вместе с чем-то отчаянным в его глазах полосуют меня очередным лезвием внутри. Так много боли… Она везде, она пропитала собой каждый угол ебучей планеты, от неё никуда не скрыться. Она умудрилась поселиться во всех, без исключений, выбрав различные оттенки, но словно сраная пандемия, словно неизлечимый вирус, она проникла и уходить не планирует. Так много боли… Щемит внутри, когда подаюсь вперёд, медленно потянувшись к нему, и сразу же глубоко, влажно целую, бездумно, демонстративно, развязно, пиздец вульгарно. Абсолютная пошлость. Страсть не тлеет, желание не пробуждается. Он так близко, что впору то ли промёрзнуть нахуй от штормового, покрывающегося льдом моря эмоций, которыми он фонит, то ли расплавиться от огня горящих яростной синевой глаз. Его невозможно не хотеть. Ему сопротивляться не имеет смысла. Однако, в этот самый миг, хочется с силой вдарить по его бунтующему мозгу, чтобы тот вздрогнул в голове и встал на прежнее место, потому что показывать характер в данной ситуации, при девочке, которой стрессы без нужды — долбоебизм чистой воды. — Доволен? — спрашиваю одними губами. Бегаю глазами по его лицу, всматриваюсь в микроэмоции, что мелькают вспышками молний. А когда дёргается, давлю на его задницу лишь сильнее, вжимая пальцы с силой, удерживая на месте. — Я спрашиваю, ты доволен? — всё так же тихо, вглядываясь в яркое слепящее пламя небесных глаз, а он весь из себя оголённый провод, мне практически больно от его близости. И желая то ли наказать его за несдержанность, то ли просто выпустить эмоции, блядское скопившееся напряжение, прикусываю с рычанием розовые, вкусные губы до боли и не выпускаю из хватки зубов, даже когда шипит и сжимает моё горло своей рукой. Мадлен не из тех, кто будет нагло навязывать себя. Так мне казалось, когда она регулярно маячила поблизости, едва появилась на базе, но со временем пришло понимание выигрышности её тактики, выбранной со мной. Сама по себе она — кошка или волчица, тут вообще не суть важно — другая. Умная как минимум. Опытная, повидавшая не меньше меня, пусть и все тылы вокруг неё прикрыты более чем полностью. Мадлен не из тех, кто станет закатывать истерики или что-то ультимативно бросать в лицо. Она может бросить сканирующий, всё прекрасно без объяснений понимающий взгляд, подарить лёгкую улыбку одними лишь губами, показывая на свой телефон, с намёком, что мне стоит позвонить, и тогда мы нормально всё обсудим. Мне остаётся лишь благодарно кивнуть, всё ещё держа в своих руках не прекращающего бунтовать Фила. Казалось, что именно он должен понимать, как никто, к чему всё это делалось. Казалось, что именно его ребёнком от женщины точно не сломать. Казалось, что наши отношения, которые повидали в прошлом куда больше дерьма, чем чего-то светлого и ещё даже не родившегося, выдержат что угодно. Что не расклеить, не растащить, мы давно умудрились срастись ёбаными внутренностями. Казалось, блять. — А я смотрю, ты все тылы прикрыл, да, Макс? — ядовито тянет каждое слово, прожигает насквозь. Не глаза, а цветные лазеры, и если бы мог — испепелил бы нахуй. Только потом, опомнившись, собирал бы своими красивыми длинными пальцами оставшийся от меня пепел, потому что причиняя друг другу боль, причиняем её и себе. — Как удобно, сука. Если вдруг не выйдет забыться со мной — рядом всегда доступная вагина, что и член обласкает, и ребёнка подарит. Многофункционально. Перспективный отходной путь, беспроигрышный рабочий вариант. И ведь она примет. Всегда, блять, примет тебя обратно, откуда бы ни пришёл. Потому что влюбилась как дура. — Всё сказал? — приподнимаю бровь, а внутри всё дрожит от его эмоций, душа резонирует вместе с ним. Я не хочу, чтобы он чувствовал горечь и обиду, чтобы накручивал себя, чтобы обесценивал моё отношение к нему. Я так блядски сильно стараюсь стать ему тем, кто ценит его, кто заботится, дарит внимание, ласку и любовь. Но… — Я всего лишь один из вариантов, верно? Просто один из возможных путей достижения целостности, что ты потерял. Не любовь, не страсть, не человек, я просто ебучее средство достижения твоей ебучей цели! — Дёргается раз, два, три, пять, сжимает до боли мне плечи, впивается пальцами под ключицы, и боль накрывает точечно, боль монотонно вгрызается в тело. Он знает куда давить. Он умеет делать это первоклассно, и все мои травмы ему давно известны. Отворачивается, когда тянусь закрыть его истеричный рот собой. Я давно не видел такого пиздеца в исполнении Фила, и лучше бы не видел по сей день. — Ты самый эгоистичный ублюдок из всех, кого я знаю. Самый продуманный уёбок, который в первую очередь думает лишь о том, чтобы его заднице было пиздато: сухо, тепло и комфортно. В первую очередь лишь о себе, да? Лишь о любимом. Ты просто навечно отдал часть себя другому человеку, пусть тот не особо тебе и нужен. Ты грёбаная сука, ты просто отдал часть себя. Словно если не можешь всецело принадлежать Святу, значит, никому вообще! Да? Если не ему, то никому другому? Никому, сука? Как ты можешь говорить мне своё ебучее «твой», если целиком моим ты теперь не станешь уже никогда?! — Тебя как вообще касается этот ребёнок? — устало спрашиваю, понимая его отчасти, но не принимая такую позицию. — Это было ещё до того, как я решил попробовать снова что-то построить с тобой. Плюс ко всему, ты что, не видишь, что происходит? Я могу сдохнуть. — Как и все. — Я могу сдохнуть, — перебиваю, и когда начинает вырываться, бьёт меня по рукам и дёргается, буквально скручиваю, впечатав в себя, и вот так, нос к носу, говорю: — Я могу умереть, родной. В любой момент сердце может просто остановиться, или так, само захотев, или его остановит шальная. И что тогда останется после меня? Что в этом ёбаном мире останется в тот момент, когда, словно дым от сигарет, моя душа растворится и исчезнет. Кто останется? — Ты ёбаный эгоист, — рычит и, сжимая челюсть, поигрывая желваками, снова дёргается, отводя глаза, расфокусированно глядя куда-то вдаль. — Тебе что, денег дать, чтобы нашёл суррогатную мать, и она тебе тоже наследника подарила? — Долбоёб, блять, пиздоглазый. — Вырывается-таки, отходит и закуривает, запускает руку в волосы, пропуская тонкие пальцы сквозь шёлк шевелюры. Выпускает носом дым, снова делает затяжку, а я понимаю, что уже успел отвыкнуть от того, что он может вот так жадно курить, но выёбываться сейчас на эту тему явно лишнее. Одна сигарета убить его не способна, а нервам, возможно, станет полегче. — Фил, — зову, не двигаюсь, просто наблюдаю. Усталость накатывает, волна за волной, усталость куда глубже и глобальнее физической, она захватывает в плен всё моё существо, ласково обнимает за плечи. Я пытаюсь. Стараюсь, действительно стараюсь и учусь понимать каждого, ставшего близким мне, человека, но в итоге, в очередной раз, то ли я проёбываюсь, то ли они. И объяснять сейчас, вероятно, нет никакого смысла, я пошёл у него на поводу и устроил демонстрацию того, кто мы друг другу перед Мадлен. Хотя и не стоило бы, по-хорошему, вообще не стоило этим светить на уже не нашей базе. Но хуй с ним, он хотел этого — я дал. Только что теперь дальше делать с его выебонами и обидой — я не знаю. — Посмотри на меня. — Уйти бы нахуй с улицы и от чужих глаз. Только он стоит и молча курит, и я стою. — Ты же понимаешь, что этот ребёнок просто слабая попытка остаться чем-то, кем-то в этом мире. С нашими рисками, с нашей ёбаной жизнью, которая стала как пламя свечи. Он — что-то хорошее в череде дерьма, в котором нас полощет. Что-то светлое. Это один из немногих правильных поступков, что я совершил. И мне будет хорошо от понимания, что где-то, окружённая любовью и заботой, хорошо защищённая и счастливая, живёт частица меня. — Поворачивает ко мне своё мраморное, бледное лицо. Моргает медленно, разбитый новостью, недовольный и демонстрирующий, в какую глубокую задницу готов засунуть каждое моё слово. — Мэдс будет растить ребёнка с Элкинсом. У них своя семья, свои заёбы и проблемы. Я этого не касаюсь. Она изначально знала, что участвовать в их жизни я буду минимально. Тут нет ни единой угрозы для тебя. Слышишь меня? — Шаг к нему снова. Останавливаюсь в полуметре напротив. — Ни единой угрозы, Фил. Я с тобой, я отдал себя тебе, я не шутил, ответив, что теперь твой. Этого мало? Этого пиздец как много, если учесть, как сильно меня рвёт на части. В эту самую минуту разрывает нахуй, располовинивает — я неровными трещинами раскалываюсь внутри. Отрицательно покачав головой, иду за остатками вещей в блок, туда, где сердце воет на одной сучьей ноте, травмированное призраками прошедших дней. И можно было бы ввиду новой полученной информации сказать, что теперь и сдохнуть нестрашно — страховку для отца оставил, семечко в ёбаном мире посадил. Дом давно построил, на дерево похуй. Двигаюсь к блоку, ноги немеют, а глаза падают на канистру с бензином, стоящую возле лестницы у стены. Глаза лишь оценили вариант — руки уже действуют. Распахиваю дверь, чтобы, войдя внутрь, задышать, как после стометровки. Нервы не в пизду, их вообще не осталось. Потрёпанный пиздецами, предательством, разлукой, тоской и любовью, что не вытравить изнутри, как ни стараюсь, начинаю разбрызгивать по всем поверхностям, до которых дотягиваюсь, едко пахнущую жидкость. Неровными каплями бензин стекает по стенам и окнам, по мебели, копится мелкими лужами на полу, впитывается в ковёр. Я замахиваюсь раз за разом, как безумный художник творю в приступе ёбаного истеричного вдохновения свой последний шедевр. Простыни впитывают влагу мгновенно, а когда-то напитывались нашим потом, слезами, слюной, спермой и смазкой. Окропились и вином, и кровью, и клятвами. Теперь на них лишь горючее. Щёлкаю зажигалкой и бросаю на кровать — в эпицентр моих воспоминаний и боли. Жаль, что сжечь себя вместе с ней будет просто проявлением слабости, пусть и подарит свободу. Я, блять, прощаюсь с прошлым, своеобразно. Очередная точка, рисуется неровной кляксой. Красиво отпустить не получилось, да я и не пытался. Красиво и гордо свалить, без выебонов — не вышло. Диего вряд ли будет рад подобному представлению, но мне совершенно, тотально… похуй. Я прощаюсь, глядя, как вспыхивает вполне материальная кровать, полыхает и часть меня, глубоко внутри, что хранила каждое мгновение сладкой тоскливой боли. Смотрю, как огонь цепочкой расползается по стенам. Медленно пячусь к двери, беру в руки последнюю сумку с оружием и остатками вещей. Открываю, закрываю, разворачиваюсь и, ни разу не обернувшись, иду к машине, где на пассажирском, пусть и психовал до этого как сука, но сидит Фил и задумчиво смотрит в окно. — Погнали, пока нас обоих не настругали для ёбаного тако, — бросаю коротко, завожу мотор и выезжаю за ворота, сразу же втопив педаль газа в пол. В голове снова нарастает противный шум, ноющая боль в висках становится почти привычной, правда, держать глаза широко открытыми в таком состоянии сложно. Сложно полноценно функционировать, но без наушника я не водитель, а дно. Дно и в остальном по жизни. Набирая скорость, чувствую вибрацию в кармане, скашиваю взгляд на Фила, который даже не смотрит в мою сторону. Гипнотизирую его ухо долгий десяток секунд и, наконец, проверяю, кто барабанит как ебанутый без остановки. Перенаправляю вызов на слуховой аппарат, и сразу же слышу безудержное веселье Стаса, который ещё не успел выехать со своими парнями. Рассказывает мне, как шпаря на беглом испанском, люди картеля побежали тушить устроенный мной пиздец. Красочно обрисовывает, как хохотал и одобрительно кивал Диего, жиденько аплодируя, в то время как остальные пытались предотвратить выгорание всего здания. Ожидал ли я, что Гарсия воспримет мой подарок таким образом? И да и нет. Я скорее на это надеялся, потому что просто молча уйти, ощущая в спину горделивые взгляды новых хозяев, мне было пиздец как сложно. Невозможно на самом деле. И пусть поступок целиком ебанутый, как и я сам, буквально насквозь. Пусть это было спонтанно и необдуманно. Пусть риски — Диего мог залупиться, и в чём-то был бы даже прав. Но по факту я сжёг лишь собственную комнату. Забирал он у меня землю, а не имущество. Земля же его и останется. В конце концов потушить пожар не составит труда, если вовремя подоспеть, а они спохватились мгновенно. Фил молчит. База вряд ли была его полноценным домом, но она стала местом, где он почувствовал, что нет необходимости куда-то бежать. Спешить, искать, прятаться. Она была удобна по многим причинам, и люди, что там остались, так же стали ему в чём-то близки. Как бы он ни пытался играть роль отшельника, именно к нему прислушивались особенно сильно. Он умеет влиять на людей различными способами: и жёстко, и мягко, харизмой или же проявлением внутренней силы. И если тот же Ганс обычно брал всех понтами, умением красиво показать множество трюков и научить метать ножи как дышать, то Фил… Фил, как искусный танцор, завораживал, он как певчая птичка — играючи вкладывал в головы то, что каждый обязан был знать, а в итоге, благодаря ему, ещё и… хотел. Фил молчит. Я понимаю, что ему отчасти обидно — я подвел его. Подвёл тем, что пообещал, что у него будет безопасное место и пристанище, где он почувствует себя своим и свободным, дал ему роль, которую он блестяще играл, дал ему огромную песочницу, где он перестраивал всё, как когда-то хотел. Делал турники, придумывал и продумывал полосу препятствий, затеял масштабный ремонт некоторых ветхих зданий. Он многое сделал за короткий срок, он старался. А я всё проебал. Отдал без борьбы. Отдал по факту почти без сожалений. И все его усилия, все старания, все возможные планы полетели в никуда. В пизду, блять, полетели. Фил молчит. Разговор с Мадлен спаял его рот, губы словно срослись, красивые и с ярким укусом, они мягко примагничивают мой взгляд. Хочется нежно их облизать и извиниться, что причинил боль. Почувствовать его сладкий вкус. Губы приковывают взгляд, выглядящие как земляничный зефир, который он ел совсем недавно, обильно запивая ромашковым чаем. Но… Фил молчит, а я проваливаюсь во что-то вязкое, странное и противоречивое. Мне жаль, что так вышло. Жаль, что часть меня скончалась, и теперь окончательно оборваны все нити, сожжены мосты, безвозвратно утеряны годами выстраиваемые стены. Мне жаль, что во мне нет больше той мощи, что влекла и вела за собой. Жаль, что ему достался не альфа, не вожак и не лидер — беспомощный калека, почти растерзанный насмерть хищник. Тот, кто лишился дома, репутации, авторитета — всего лишился. По факту даже тело сдаётся под гнётом и обстоятельств, и эмоций. Моё сердце ослабело, врач посоветовал себя беречь — повторения может не случиться долгие годы, а может ебануть спустя месяц, да так что не выкарабкаюсь. Слуху пиздец. Одно ухо сдохло окончательно, второе трепыхается, работая на слабую треть, и улучшения нет, ухудшение же прогнозируется. Какой из меня наёмник с такими показателями? Хуёвый. Пусть и есть глухие сенсеи, которые двигаются тише мухи и чувствуют особые вибрации, как летучие мыши с эхолокацией, реагируя кожей на любое изменение в пространстве — мне до подобного уровня ещё ебашить и ебашить. А ебашить сил нет. Сил не осталось, даже чтобы просто продолжать карабкаться, не то что полноценно жить. Мне жаль, что почти насильно привязал к себе, что болен его младшим братом так сильно. Что не справляюсь я с чёртовым кукольным вирусом, как бы ни пытался отвлекать себя, душить это чувство внутри, бороться как одержимый… Зависимость не слабеет. Даже не пытается. Мне жаль, потому что рядом с Филом пусть и бывают эмоциональные горки — он становится порой капризным и упрямым, обидчивым, излишне ревнивым и язвительным как чёртова сука — но с ним хорошо. С ним уютно и комфортно и слыша его, и в тишине. Порой слова с ним вообще не нужны, он так хорошо сонастроен, слышит и чувствует и меня, и моё сердце, и мысли, что я перестал удивляться. Но… мне жаль. Я не его идеал, идеалом после опробованного им Эрика точно не стану. Я не могу. Перекраивать себя, раз за разом наступать на глотку, задавливать и без того гнущуюся к земле личность. Я просто не могу жертвовать всем. Истрепав себя целиком из-за любви к куколке, попросту не способен сейчас найти столько требуемого им ресурса. Я не могу посвятить себя ему, посвящать фактически нечего. Мне жаль. Я смотрю на его лицо — молчаливую статую. Смотрю, как медленно моргает, как находится мыслями слишком далеко, как выглядит всё ещё катастрофически задетым, и менять это не пытаюсь. Сложно здесь не только ему, нас таких уставших, разобранных, убитых и раскрошенных двое. Мы сейчас оплакиваем внутри общие потери: дома, что больше не наш, друга, что в пузатой урне лежит прахом. Чувства, что когда-то нас измочалили и сделали больными. Ему плохо, я чувствую, как сильно ему плохо. Хуёво и мне, и что с этим делать — нет ни единой мысли. Упираясь локтем в боковое стекло, пытаюсь рулить одной правой рукой. Массирую себе висок, поправляя слуховой аппарат. Смотрю на ровную полосу дороги, и на задворках сознания мелькает мысль: вдавить педаль в пол, выжать из малышки всё, на что способна, чтобы без шансов влететь в первую же стену, которая окажется перед глазами. Просто влететь в неё и закончить... Всё, сука, закончить. Боль, бесконечные душевные муки, сомнения, невозможность быстрых перемен, сдающееся здоровье, желание быть не здесь, не сейчас, не с ним… не только с ним, если откровенно. Забрать у себя шанс на будущее, уничтожить порыв что-то изменить, уничтожить саму мысль, надежду, что может быть иначе. Что плевать на общепринятые и привычные нормы, где трое не могут быть вместе, где братья в одной постели — что-то излишнее, что хотеть и любить двоих, пусть и в разной степени — полный пиздец. Гнать от себя это сокровенное, тлеющее, словно уголь желание — оставить их обоих себе и спрятать от всего мира. Упираюсь локтем, массирую висок и, глядя сквозь ресницы на дорогу, размышляю. А что, если бы вдруг когда-то, в той самой грёбаной «Плазе», Свят не отвернул от меня лицо, а поцеловал? Что было бы, если бы он не отпустил? Отказался отпускать, а его отец прекратил стараться нас разделить? Что было бы, поужинай мы втроём, побеседуй откровенно, получи благословение? Мы провели бы последующие несколько сотен ночей в моей квартире, я оставил бы всё на Ганса, Фила, Дока и Стаса, таскался бы на редкие задания, наслаждался почти обыденным бытом… и дальше-то что? Меня бы тогда не ебануло ни глухотой, ни инфарктом? Душа зажила бы, любовь исцелила бы всё внутри, запаяла собой бреши, пробоины, чёртовы раны? Страсть кружила бы голову. Кукольные глаза убивали бы и воскрешали собой. Он был бы рядом… Так близко, словно личное солнце в метровой доступности. Я целовал бы его веки, он бы гладил мои бока. Пересчитывал бы кончиками пальцев татуировки, слизывал с кожи шрамы, шептал о том, что «пиздец как сильно» у нас взаимно, «пиздец как сильно» одно на двоих и навсегда. Или же, по прошествии нескольких месяцев, мы бы так заебали друг друга непримиримыми разногласиями, противоположными вкусами, отличиями и потребностями, что начались бы скандалы и претензии. Я срывался бы на задания и, если удалось бы не угробиться под пулями, приползал бы полуживой и весь в крови. Он хотел бы внимания, я сбегал бы на базу, к проблемам, куда угодно, лишь бы не признавать, что наше «пиздец как сильно», пусть и взаимное, но не спасает от ровно такого же взаимного «пиздец какого сильного разочарования». И как следствие, всё копилось бы, возможно, годы, а может, и считанные месяцы. Когда он заявил бы, что грязь и прочее дерьмо не для его королевской крови, что избранник ему нужен другим, что он ждёт перемен, что жизнь его катится не туда. Что я просто убийца и сука, а он по факту никто, лишь красивый мальчик с припиской принц. Что не добился ничего, что чувствует наши разные уровни, что я его удерживаю на одном блядском месте, торможу по всем фронтам. Он бы понял, что противоположности притягиваются только в сопливых романах. Что небо и земля на то и по разные стороны, что сливаться воедино попросту не могут. Это противоестественно. Что огонь и вода — антиподы. Не дополняют друг друга, не кажутся чем-то мистически красивым — огонь от воды гибнет, без вариантов. Они просто не способны существовать вместе, даже кратковременно. Он бы понял, что белое и чёрное, чтобы быть вместе, всегда становятся чем-то иным. Белое разбавляет тотальную тьму, тьма же измажет почти до критически тёмного любой из светлых тонов. Белое не сможет быть с чёрным — при одинаковых усилиях они просто станут насыщенным серым оттенком. Он бы понял, и я бы его всё равно потерял. Я бы его потерял, без вариантов. У нас не было будущего. И его отец, поставивший условие, не виноват. Как и мир с его кривыми ублюдскими правилами. Как и я, который отказался разрушить всё, чтобы тот остался под боком. Как и он, которого вырастили тепличным цветком с толстым стеблем без шипов. Я бы его потерял. Месяцем позже или же годом. И боль вряд ли была бы слабее. Я бы потерял, понимая, что шансов точно не будет. Никогда вообще. Пусть их нет и сейчас. Но при любом ином исходе, он остался бы ровно тем же мягким, наивным пиздёнышем. Беззубым щенком. Чистым, едва ли не святым. Точно не тем, кого я видел буквально недавно. Не с той пробуждающейся силой на дне цветных стеклянных глаз. Не с тем упорством. Упрямством. Пониманием. Старанием, в конце концов. Прошло ведь всего ничего по меркам нашего мира, сущая хуйня, а он из подростка лет шестнадцати совершил скачок к условному совершеннолетию, к двадцати одному. Да, всё ещё пробивается и истеричность натуры, и требовательность в некой театральности, инфантильность и эгоизм, но это те самые крохотные изюминки его личности. Он развивается, ошибается. Он живёт. А в клетке моей любви не жил бы. В клетке квартиры был бы попросту практически заперт. Оказался бы скован в чётких рамках моих страхов и предубеждений. Я отрава. Плевать, что они оба — и Фил, и Свят — по своему токсичны. Травить не менее слабо способен и я. Собой. И от этого становится горько. Боль и физическая, и душевная сплетаются во мне. Стекаются в одно целое, словно в ручей, полный убийственного яда, и он омывает меня изнутри, царапая подхваченными песчинками тоски в себя. Любовь же лежит недвижимо давно обточенными камнями. Это чувство настолько отшлифовано, настолько привычно, настолько часть моей разрушенной личности, что я просто прекратил любое из сопротивлений ему. Любовь заполнила меня. Заместила собой всё. Само её понятие стало синонимом двух божественно красивых существ. И это так странно понимать, что чувства к одному, перетекают к другому. Что чувства к первому, к тому, кто был раньше, кто пробрался глубоко и остался там навсегда, вдруг слились, переливающимися серебром каплями, с новым и сокрушительным. Мне казалось, что любовь к Святу пробудила не до конца умершее к Филу. Я не ошибся. Только я не сразу понял, что любовь к Святу, смешавшись с уже живущим внутри меня, поглотила собой всё. Он жидким раскалённым свинцом, растопил твердеющее и неумирающее к своему старшему брату чувство, растопив и сделав живым, чтобы вобрать в себя, приумножить и ебануть с новой силой. Мне казалось, Фил — своего рода спасение. Моё к нему небезразличие, то глубокое и настоящее, что было, есть и, я уверен, останется вопреки всему — нетленно, но по факту… По факту «пиздец как сильно и навсегда» имеет одно-единственное имя. И здесь совершенно похуй, кто был первым. Совершенно насрать, что осталось к остальным. Свят беспощаден в своём влиянии на моё сердце. Свят — блядская куколка с глазами голодной шлюхи, требовательным телом и причиняющими боль концентратом удовольствия руками. Свят просто всё. И его, именно его, заменить не сможет никто. Совершенно неважно при этом, что я ощущаю. Ничто не важно. Не важен и я. Утопаю в понимании того, насколько блядски я обречён. Как пидорасит меня, и нет ни единого варианта справиться с этим. И нет понимания, что делать дальше... с Филом. С ним мы стопроцентно выживем, оба. Выложимся в полную силу, я буду тащить его — он меня. Выкарабкаемся. Он задышит в полную силу своих вылеченных лёгких, я перестану бояться тахикардии и слишком живых снов. Мы сможем сделать это друг для друга, при этом он будет мечтать о том, чтобы я стал другим и отдал ему всё: и тело, и душу, и сердце. Весь мир бросил к его ногам целиком. И он достоин, какие бы ошибки ни совершили когда-то оба. Он, чёрт возьми, достоин. Но я не тот, кто способен ему это дать. И он, рано или поздно, поймёт и разочаруется, осознав, что проебал свой идеальный шанс со своим идеальным принцем, который готов поменять полюса местами, крутить ради него планету голыми руками, стать для него всем: и орбитой, и солнцем, и бесконечным теплом. Утопаю в понимании, что я, эгоистичная сука, забрал его себе. Утопаю в понимании, что происходящее лишь временный этап. Что мне придётся его отпустить. Что единственное, что я могу ему дать, чтобы попытаться отдать свой давнишний долг — хорошее, достойное отношение, чтобы после он остался навсегда рядом, пусть и кем-то иным. Я хочу исправить то, что сделал с ним. Отчасти хочу просто очистить совесть. Подарить ему то, что он так давно и сильно хотел — себя. Пусть и временно. Пусть он нажрётся и тела моего, и заёбов по самую макушку. Пусть… Утопаю и позорно вздрагиваю, когда чувствую касание его руки к моей шее. Поворачиваю голову слишком резко, почти сталкиваясь носами. Он придвинулся пиздецки близко, ему вряд ли удобно, но я вижу огонь небезразличных глаз, то, как он вынырнул из молчаливого отчаяния и теперь идёт на контакт. То ли почувствовал, насколько я разобран сейчас, то ли желая произнести всё, к чему он пришёл, пока мы тут на скорости рвались обратно в Центр. По ощущениям преодолели не менее половины пути — в раздумьях дорога пролетает быстро. Физически я даже не успел почувствовать усталость, слишком давно, по моим меркам, не сидел за рулём, и отчасти даже наслаждаюсь этим временем. Просто крутить баранку и думать. Располагает. — Что? — спрашиваю одними губами, а он смотрит красивыми синими глазами и жмётся к моему плечу. Словно огромная дикая кошка лезет вдруг ко мне под бок, жаждет ласки и тепла, жмётся, пока не обнимаю его правой рукой, укладывая ладонь на прогиб талии и прижимая теснее. Оказывается ещё ближе, обдаёт своим запахом, утыкается холодным носом мне в линию челюсти и молчит. Уязвимый. Не хочу подгонять его открывать рот. Разговор предстоит, и он вряд ли будет простым. Тут не нужно быть ни предсказателем, ни эмпатом, чтобы это понять. От него фонит болью, его слишком задело всё происходящее. — Я ревную, — спустя долгий десяток минут произносит, сидя всё так же. Поза не про удобство, но в погоне за ощущением близости и не такое вытерпишь. — Я знаю, — тихо отвечаю, правда, чувствую и знаю это. Его ревность всегда имела вот такой ядрёный привкус. Приподнимает своё лицо, целует меня в шею, возле уха, целует и трётся щекой. — Ты не знаешь, как это сложно, Макс. Ты не можешь этого понять, ты не был в такой ситуации ни разу, — протестует всем своим существом, бормочет мне в шею, которую умудряется и покусывать, отодвинув ворот водолазки, и влажно чувственно целовать. — Ты не можешь понять. Спасибо аппарату, что выкручен на приличную громкость, благодаря ему я слышу хотя бы, что он говорит. Иначе… Ущемлённость моего положения бьёт по самолюбию. Быть инвалидом настолько тошнотворно, быть неполноценным… полный пиздец. И в такой важный для нас момент — а он стопроцентно важный! — боюсь просто не разобрать его слов и проебаться. — Я пытаюсь, — хриплю безбожно, в глотке почему-то слишком сухо. Он бодается лбом, заставляя склонить голову чуть набок и позволить ему ласкать мою кожу губами и дыханием. Приятно. С ним приятно всегда, без исключения. И он прогоняет собой мысли, что насиловали мой мозг все эти долгие минуты. Он прогоняет, отвлекает, замещает собой. — Ты не можешь понять, каково это: знать, что ты любишь моего брата сильнее меня. — Дёргаюсь, повернувшись в его сторону, смотрю в глубину небесного взгляда, впитываю ярчайшую из транслируемых им эмоций — боль. Впитываю, словно блядская губка, а он продолжает, не щадя: — Даже не пробуй сейчас оправдываться или отрицать. Ты любишь его намного сильнее. И я был готов с этим смириться. Я принял как факт, что Свят всегда будет внутри тебя. Что он будет третьим, пусть не физически… Но он есть. Он и между нами, и с нами, и вокруг нас. Я принял это как неизбежность, как то, что изменить не получится, то, что не хочу даже пробовать это поменять. Он мой брат. Я люблю вас обоих. Я не хочу быть причиной его боли. Но я не умею выживать без тебя… Срабатывает давнишний рефлекс. Ты же моя вторая кожа, ты ближе пресловутой рубашки, ты так похож на меня. Я готов был мириться с тем, что ты не сможешь принадлежать только мне, даже пытаясь. И принял твоё довольно убедительное «твой», с припиской мелким почерком о нём… Но, блять, Мадлен и ребёнок. — Вгрызается мне в кожу. Вгрызается сильно, до острой полосующей боли. А я терплю, глядя чётко перед собой. Молчу, потому что сказать мне здесь нечего. Он прав. Он, чёрт бы его побрал, прав, не поспоришь. Спор неуместен. Врать ему, глядя в глаза, не хочу. — Делить твоё сердце, которое не способно быть моим полностью, уже безумно сложно, а тут ребёнок… Это тот самый ошейник с поводком, на котором ты будешь отныне и навсегда. Добровольный ошейник. Ты вручаешь власть над собой в руки другого человека. Как бы ни брыкался, ты понимаешь, что в этом я прав. Это будет твоё слабое место. Очередное. Это будет часть тебя вне собственного тела. Это будет ещё один занятый кусок твоего и без того искалеченного сердца. Ты вытесняешь меня из него. Вытравливаешь. И если Свят ворвался в тебя неожиданно, нежеланно тобою, то ребёнок… Ребёнок — осознанный выбор. А я делить тебя не хочу, если ты и правда мой. Я делить тебя постоянно, бесконечно делить, не готов. Ребёнок не случайная шлюха. Ты не просто потратишь ночь или неделю, а после вернёшься ко мне, ты будешь привязан, пока жив. — Это ведь разное, родной. — Снова ловлю концентрированный эмоциями взгляд. Смотрю, как сопротивляется, как его разрывает на части. Но как бы ни было ему больно и сложно, я не согласен, что в данном случае поступил неправильно. И спроси Мадлен меня снова, ничего не стал бы менять. — Это ничего между нами не изменит. — Это меняет всё, — выдыхает и смотрит на меня как на глупого, который не способен понять элементарные вещи. — Это меняет всё, Макс. Потому что если встанет выбор между мной и Святом — этот выбор я приму и пойму. Но выбор между мной и ребёнком, который может поставить Мадлен, я принять не смогу. Если возникнет ситуация, где тебе придётся выбирать, ты мгновенно потеряешь нас обоих. Я не приму твой выбор, даже если ты укажешь пальцем в мою сторону. Не приму ни ребёнка, ни выбор. Мне это не нравится. Я этого не хочу. Во мне всё протестует. Буквально выворачивает наизнанку. Я так долго ждал возможности просто быть у тебя, с тобой, не для того, чтобы постоянно делить. Я не хочу тебя делить. Это больно, Макс. Это, блять, больно. Моему брату ты готов был отдать всего себя с потрохами, до последней капли, а когда оказался со мной, тебя, словно кто-то прицепил крючки и тащит в разные стороны, нахуй разрывает на части. Ты нихуя не мой. — Я твой. — Ловлю его губы, когда оказывается близко, целую глубоко, и плевать, что скорость предельная. Мы за той чертой города, где движения нет вообще, сплошная прямая, а даже если вдруг нам суждено разбиться — так тому и быть. Ведь в данный момент разбивается его сердце. А он, отчаянный до боли, жадно расстёгивает мою толстовку, ныряет рукой под ткань водолазки, ведёт прохладной ладонью по коже, впивается пальцами. И со слюной все его эмоции перетекают в меня, мы резонируем в тишине машины, разбавленной лишь влажными звуками поцелуя и нашим дыханием. Я постепенно сбрасываю скорость, намереваясь остановиться. — Не тормози, — наконец выдыхает глаза в глаза, — не смей тормозить, — добавляет следом, снова впиваясь в мою шею, а у меня дрожат и ресницы, и руки. Я пытаюсь смотреть на дорогу, пока Фил, словно цунами, накрывает собой с головой, топит во вспышке желания, вспышке потребности утвердить мою принадлежность ему. Весь вибрирует эмоциями, всегда лучше, чем словами, умеющий доказывать действиями всё, что стоило бы сказать вслух. Возможно, стоило бы… Но нахуй нужны слова, когда его касания кричат куда громче, как он хочет обладать мной, быть тем, единственным и неповторимым, центром моей вселенной. Быть орбитой, по которой я кручусь спутником. Прекрасно осознавая, что это не так… А я не понимаю, что в данном случае делать, что стоило бы сказать, как среагировать, кроме как просто дать то, что так требовательно хочет — себя. И внутри противоречиво, невыносимо. Меня накрывает возбуждением от его поцелуев, от того, как ласкает губами кожу, как цепляет ремень, расстёгивает ширинку и гладит сквозь тонкую ткань белья. Стоило бы остановиться, перебраться на заднее сиденье и успокоить в своих объятиях эту красноречивую истерику, которой его накрывает. Просто держать в своих руках, шептать, что я рядом, что бы ни было, как бы ни вышло… пусть всё уродливо и криво, но я здесь и никуда не уйду. Уходить даже не попытаюсь. А если будет требовать всем своим видом, стану трахать, медленно, настолько долго, насколько способен, чтобы он утонул в удовольствии, и выцедились из него и потом, и слюной, и спермой излишки эмоций и чувств. Но он не даёт остановить машину, автоматически пресекая мои попытки. Я могу лишь гладить его по затылку и шее, по торчащим лопаткам. Сплетаться языками, прогибаться подставляясь. Не сдерживать своей реакции, когда шипит, что хочет слышать насколько мне хорошо, и стонать как блядь от его рта, что клеймит и живот, и грудь и накрывает мой крепнущий стояк. Дорога — не шутка. Внимательность порой спасает жизнь, и не одну. Внимательности во мне сейчас нет ни грамма. Особенно когда он заглатывает в своё ребристое горло до самых яиц, заставляя немного сползти по сиденью и шире расставить ноги. Внимательность во мне растворилась шипучкой. Глаза закатываются от кайфа, а руки дрожат. Я цепляюсь за руль, сквозь мутнеющую пелену вижу лишь тёмное полотно асфальта и хрипло выстанываю звучное «пиздец, быстрее» и «ты долбанная сука, Фил, долбанная сука», чувствуя, как он смеётся мне в самый низ живота, скользя влажными губами. Поднимает свою сучью голову и облизывает мокрый от слюны и смазки рот. — Зато твоя персональная сука. — Горячим дыханием по члену, не давая шанса его остановить или хоть как-то замедлить, когда клинит до звёзд перед глазами. Насаживается раз за разом и вибрирует всем своим существом концентратом похотливой нужды. А я всё что могу, просто резко нажать на педаль тормоза и правой рукой вжать его за затылок в себя, буквально заставляя давиться членом. И когда начинаю кончать, несколько раз ритмично дёрнув бёдрами, дотрахиваю его умелый рот с громкими стонами. — Твоя персональная сука, родной. — Сверкает искристыми глазами, в них небесная гладь рассекается ярчайшими молниями. А у меня набатом хуярит заведённый мотор, в груди спирает от нехватки воздуха, а по вискам стекают капли пота. Я вижу, как сильно он возбуждён, что чёртов отсос каким-то мистическим образом сделал то, что разговор не сумел — снизил накал напряжения между нами. Сгладил углы. — Иди ко мне, — притягиваю его за шею к своим губам и вылизываю и язык, и щёки. Мы стоим посреди, сука, дороги, практически перекрывая её. Стоим, преграждая какому-нибудь случайному дебилу путь, но он важнее всего в данный момент. Он важнее, пусть происходящее всего лишь настоящий каприз. Я целую его, и мне вкусно. Руки сами лезут к его джинсам, а пальцы сжимают твёрдый, явно до боли, член. И ничего не стоит опрокинуть его обратно на пассажирское сиденье, наклониться и подарить ответную ласку, позволяя излиться в собственный рот. Вылизать его, сцеловать каждую мурашку с кожи и погладить по припухшим губам. — Устал? — спрашиваю, глядя на то, как лениво моргает, и вздрагиваю, когда, внезапно, между нами, с задних сидений, пролезает Кусок. Ударяет меня по рукам пушистым хвостом, топчется по моим коленям, а после перемещается на руки к Филу, сворачивается клубком и затихает. А мы смотрим на это несколько долгих молчаливых минут, встречаемся взглядом и рассаживаемся аккуратно по местам. Удивительное дерьмо. Кот. Тот самый, который когда-то шастал по пятам за куколкой, сейчас то ли почувствовал их родственную кровь, то ли среагировал, как всегда, на моих близких, в очередной раз делая вещи в моём понимании для питомцев нетипичные. Меня так утомили эмоциональные горки, что размышлять и дальше на тему схожести или же наоборот различий двух братьев тупо не готов, не могу, не хочу. Нужна передышка. Хотя бы в парочку десятков минут. Пока Фил с котом спокойно поспят. *** Одно дело, когда отдаёшь. Когда пытаешься отпустить. Когда по факту сдаёшься. Смиряешься с неизбежным. Совершенно другое, когда начинаешь искать решение, когда, перебирая варианты, понимаешь, что вариантов-то на самом деле нет, кроме одного-единственного. И человек, который способен облегчить моё и не только существование, а и людей, что именно от меня ждут новостей и действий — не самый приятный и уж точно никогда не был мне близок. Мы знаем друг друга давно. Преступный, криминальный, грязный и кровавый мир лишь кажется необъятным, огромным и пугающим своим влиянием и размерами. На деле же практически вся элита, как минимум Центра, знает друг друга хотя бы в глаза, а если не видела, то наслышана. Заказы выдёргиваются друг у друга из-под носа. Целые организации, занимаются крупными или не особо, спорными и сложными, либо же проходными делами. Кто-то косит бабки на охране, кто-то работает снайперами, просто головорезами, угонщиками, мелкими или наоборот ворами. Каждая отрасль теневого мира имеет свои громкие имена. Засветиться в нескольких направлениях разом — выйти на иной уровень. Получить квалификацию практически во всём — высший эшелон. С Рокки мы столкнулись слишком давно, чтобы точно помнить, когда именно. Прошли схожую школу жизни. В одних казармах ошивались, на базе Морозова сталкивались лбами. Мы не были с ним близки, но хотели того или нет, друг друга знали… Знаем. Не как облупленных, ведь в душу пускать, за редким исключением, никто не любит, однако, изучив некоторые привычки, понять, что возможно услышишь в ответ, и продумать примерную тактику поведения в сторону другого… если не легко и раз плюнуть, то вполне возможно. С Рокки было довольно просто какой-то ёбаный год назад, пока тот не сплёлся сиамским близнецом с не моей куколкой. В те времена он был просто алчным, любящим хрустящие купюры, сплетни и хорошие заказы. Любящим выгоду, вероятно, даже больше, чем свою блядскую итальянскую династию чёртовых Кваттрокки. И год назад я бы просто подкатил с предложением, от которого отказался бы только дебил и совершенно недалёкий и недальновидный товарищ. Дебилом же Рокки не был. С Рокки было бы просто, не стань Свят для него кем-то особенным. Тем, кого он внезапно выделил из общей массы похожих один на другого людей. Не водивший дружбы ни с кем, разве что приятельствуя, как например с Алексом, он считался человеком закрытым, при этом создавая впечатление пресловутой души нараспашку. Такой себе забавный, умеющий уместно и не очень каламбурить, совершенно отчего-то не шут и не клоун. Он способен как по маслу вклиниться в любую компанию, прижиться там и стать абсолютно своим. Когда надо — подъебать. Когда не стоит — смолчать и сгладить углы. Удивительно харизматичная сука, без вазелина просачивается в такие щели, что обзавидуешься. Сумел оказаться в сцепке с Джеймсом, при этом не потеряв, а лишь нарастив свой авторитет в глазах Морозова, и дослужился до того, что получил в своё полноценное управление официальную, на минуточку, базу. У него разбросана крепкая сеть-паутина далеко за пределы Центра. И всё это, сволочь, он сделал, будучи по факту моим одногодкой плюс минус. В то время как я умудрился крупно проебаться, загреметь на полуофициальную независимую базу, в обособленную структуру. Наработать определённое влияние, особый авторитет и репутацию. Изгваздаться в таком лютейшем дерьме, полном пиздецов, что даже вспоминать не всё хочется. Дойти до момента, когда база оказалась полноценно в моих руках. И... разъебать себя целиком, въебавшись на скорости в куколку, и как печальный итог — потерять всё, что только мог: здоровье, кусок земли. Любовь, которая «пиздец как сильно и навсегда». Грожусь потерять ещё и родственную душу — Морозова-младшего, отец которого свою базу Рокки из рук в руки передал, подарил практически. За годы, имея схожий опыт, имея схожие навыки, Рокки лишь расширял своё влияние и возможности. Достиг в итоге почти пикового состояния. Да, не запрыгнул на вершину пантеона — туда, таким как мы, путь закрыт. Сейчас так точно. Однако он всё равно сидит сейчас пиздец высоко. В то время как я не просто откатился практически к старту, а упал много ниже, много глубже, по пути искалечив себя целиком. А ведь первопричина очевидна. За годы, потраченные нами обоими, Рокки не употреблял наркоту и прочее дерьмище. Не растрачивал себя. Никого не любил. Он просто эгоистично жил для себя, ради себя и во имя себя. В то время как я дважды разъебался об чувства в крошево. И мораль тут проста — нужно любить себя в первую очередь, себя же во вторую, в третью и десятую, потому что любовь к другому сделает из тебя калеку. И хорошо, если лишь морально, в моём случае ебануло ещё и физически. Рокки у нас — перец интересный. Будь обстоятельства иными, я бы, быть может, даже сблизился с ним, чтобы просто потихоньку выстраивать утерянное с нового старта. Поднапитался бы чужой уверенностью, как солнечная батарея, втянул в себя этот заряженный воздух и после рванул вперёд, доказывая хотя бы самому себе, что я способен не меньше него, на многое способен, стоит лишь захотеть. Проблема в том — печальная причём проблема — не хочется. Меня сейчас толкает вперёд не личное желание что-либо изменить. Не стремление вырвать себе шанс восстановить и влияние, и репутацию, и авторитет имени. Из меня сейчас боевая единица как из рядового шакала, не сказать что намного больше. Мне бы тренироваться всё это время, потея как сука в зале, убиваясь лицом в маты, ломая кости от усилий, растягивая сухожилия да наращивая мышечную массу. А я печальным, сука, пенсионером глотаю лечебные травки и таблеточку натощак с самого утра, и две перед сном: соблюдаю здоровый, блять, режим и диету, что значится в длинном списке необходимостей. Увы, не желаний. И единственное, что заставляет шевелиться и наступать себе и на гордость, и на самолюбие, и на глотку в целом — ответственность, которую взял на себя и проебался. Я подвёл тех, кто годами шёл за мной. Подвёл и едва ли не уничтожил. Я ослабел, ослабело и место, где мы обитали, земля потеряла свою силу. И теперь мне нужно идти к другому альфе и вожаку, опустив голову, упираясь глазами в чужой кусок земли, сгибая плечи и прогибаясь, просить место моим людям. Просить возможности получить угол, обещая не приносить особых неприятностей и, по сути, практически подчиняясь. Это сложно. И сложность здесь в нас двоих. Мы всегда были равны, конкурентоспособны, и в определённые моменты я был куда выше, на несколько весомых ступеней. Я был способен его прогнуть без особых усилий. Быть может, не разъеби меня кукольный вирус, всё так и осталось бы. Но сейчас, как бы ни было грустно, мы поменялись местами. Хотя нет, это будет явным преуменьшением. Я стал кем-то, слабее раза в два, чем был он до момента, как получил подобную власть. Я сейчас — просто звучная фамилия, список выполненных заказов и многоточие, потому что, когда выползет в массы достоверная информация о моей глухоте, а слухи, вероятно, уже или просочились наружу, или скоро начнут, меня со счетов элиты мгновенно спишут. Моя такая ценная в особых кругах разносторонность канула в Лету. Уши — не просто способность слышать окружающий нас мир. Это средство, оружие и полноценность. Чего теперь у меня нет. Это сложно, но я выхожу на балкон, сажусь в блядское кресло, закуриваю, прикрыв дверь, пока Фил спит, и звоню Кваттрокки, чтобы попросить о встрече. Конечно, озвучить желаемое можно и по связи, меня не сломает то, что я не увижу его реакцию, так было бы в разы проще. Но решать подобное — а это дело безумно важное — стоит наедине. Если и не наедине, то стопроцентно очно. И, по сути, я мог бы обратиться напрямую к Морозову-старшему. Сергей Сергеевич, может, и мудак во многом, но Фила не бросит никогда. А значит, что как минимум небольшой горсти важных нам обоим людей место на официальной базе точно найдётся. Однако давить авторитетом нашей связи я не хочу. Это пресловутый блат, а значит, у людей и отношение к нашему появлению будет, так сказать, особое. Но нам нужно туда вписаться, стать частью базы. И, если получится, сохраниться как отряд, чтобы не рассыпало. Мы как ебучий старший класс, переходящий из разъёбанной районной школы в элитную гимназию, хотим остаться своим же классом на чужой территории, при этом избежать конфликтов, соперничества и прочих пиздецов. И это, повторюсь, сложно. «Сложно» — самое правильное определение всей ситуации вообще. Рокки не отвечает долго, по какой причине мне неизвестно, вероятно, не желает пересекаться лишний раз даже в дистанционном разговоре. Стопроцентно видел исполосованную руку Свята, после его непрекрасного выебона. Да и после ситуации с окном теперь уже в моей квартире, и бог весть после чего ещё, что осталось для меня за кадром, я персона нон грата, для него нежелателен, мягко говоря. Вряд ли он, конечно, ненавидит — конкретно ему я нихуя не сделал, мы удерживали нейтралитет годами, периодами пересекаясь без конфликтов благодаря Алексу. Но вот куколка… Куколка влияет на него и, судя по его сверкающим глазам, сильно, так что… Рокки не отвечает долго, но услышав моё пожелание встретиться, соглашается без раздумий и заминок, буквально через час, и плевать, что сейчас семь утра. Безусловно, можно было бы разбудить Фила. Его немая поддержка всегда плодотворно сказывалась на большинстве ведущихся мной переговоров, что в прошлом, что в настоящем. Он способен одним лишь присутствием заземлять меня и успокаивать. Но я помню, как долго не получалось ему уснуть, потому что желудок снова бунтовал. Помню, как он бесконечно валялся в зале, бездумно таращась в телевизор и медитативно наглаживая кота. Разговаривал со Святом по телефону и проваливался в болезненную дрёму. И потому поднимать его в такую рань, да ещё и тащить решать организационные вопросы — полный пиздец. Пусть после он и вызверится, что я с ним словно с сахарным, а раньше не то что не щадил — большинство шрамов своими же руками и нанёс. И телу, и сердцу. Рокки встречает меня в пустом парке возле лесной зоны. Весь из себя позёр: начищенные туфли, ворот стойка на дорогом пальто, из-под которого виднеется костюм-тройка да однотонный бордовый шарф. Идеальные стрелки на брючинах, идеальная укладка, волосок к волоску, идеально оформленная борода, идеальный же разлёт бровей. Удивительно, как так получилось, что Свят всё ещё не сожрал его — более чем подходящая особа под его вкус. Тут всего в излишестве, жри не хочу. Разве что постельный интерес у них чересчур разный, но когда это кому мешало в наше время? В конце концов трахать в задницу мужика… или бабу — разницы нет никакой. Рокки встречает острым взглядом, цепко осматривает, словно не видел целую вечность, на деле же всего ничего — пару-тройку дней. Смотрит молча, но руку, когда протягиваю, пожимает. Не сказать что это сильно что-то меняет, но это лучше, чем если бы он этот жест проигнорировал, ибо нам предстоит ужиться, а не воевать. Мне предстоит с ним ужиться. Не ему, в этом как раз и состоит очередная сложность — в моём ёбаном характере, который я готов перемолоть, как крупные кофейные зёрна в блядскую труху. — В чём сложность, Фюрер? — приподнимает фактурную бровь, присаживается на лавку рядом, складывает на колене, закинув ногу на ногу, кожаные перчатки. Поворачивает ко мне не весь корпус, а лишь голову. Сканирует, падла, и если бы мог, залез бы под скальп как чёртов жук. И я, может, и поверженный хищник, но старые привычки так быстро не исчезают. Пусть маски в большинстве своём и стекли с меня, как талая вода, экранировать чужаков, а он в их числе, я всё ещё могу. Пусть его «Фюрер» и режет без ножа, как напоминание о безвременно почившем, дорогом и полюбившемся сердцу. — С чего ты взял, что она есть? Я не могу позвать тебя просто поговорить? — Для незначительного существует мобильная связь, благо технологии позволяют не тратить время на дорогу и личную встречу. Время, которого с недавних пор у меня нет, вообще, — цокает, произнеся вполне нейтрально, однако, пассивная агрессия ощущается всем моим существом. Вибрирует внутри привычная едкость, хочется фыркнуть и сказать что-то о том, что ебать какие мы стали важные — падла итальянская, что возомнила себя пупом ёбаной земли. Хуй пойми каким макаром насосал себе место под солнцем: или жопой заработал, или умелым, мать его, языком. Танцевал небось под чужую дудку, прыгал дурачком и в рот заглядывал. Теперь уселся на трон и распушил ебучий хвост. — Так в чём же всё-таки сложность, Лавров? В ком? — Выразительная мимика, слишком живая на мой вкус. Интересно, Святу нравится? Когда он вот так, деловой до усрачки, выёбывается? Или с ним он другой? Слова застревают в глотке, внутри протест неебической силы. Я завидую этому пижону по множеству параметров в данный момент. У него есть территория — лакомый кусок. У него есть возможность постоянно видеть и общаться без болезненного багажа за спиной с куколкой — не просто лакомый кусок, а божественная благодать и наивысшее удовольствие. У него есть то, чего нет у меня. У него есть то, что могло бы быть моим. Но я проебался. Интересно, способен ли он проебаться ровно таким же способом? Есть ли волшебная кнопка, вирус или пилюля, что прикончит кого-то вроде него? — Я думал, у тебя своя сеть мелких комаров, которые пробираются в любую щель. И ты, насколько я в курсе, очень плотно общался, общаешься и общаться не перестанешь с волками и самим Джеймсом. О Мадлен я просто промолчу, там и без того всё ясно. А они довольно долго по меркам нашего мира жили на уже не моей базе. — Что-то такое слышал, — хмыкает, словно новость не пиздец какой важности. В самом деле, она, вероятнее всего, создала неслабый резонанс в узких, возможно, даже в более широких кругах. Смена власти всегда чем-то кому-то грозит. Порой переворотами куда более глобальными. Порой улучшением существующей ситуации, порой ухудшением. Знать, чем всё аукнется в конечном счёте, не может никто. Разве что Господь Бог. Если тот сука вообще есть. — Но каким образом… — Хуем, ты хотел сказать, Рокки? Хуем, — перебиваю и исправляю, а он закатывает глаза, но согласно фыркает. — Хуем, Макс, — в тон мне повторяет. — Каким хуем это должно касаться меня? Да, твоя база теперь у Гарсия, моя ему не упёрлась, он, может, и жадный мужик, но слишком хитрый и умный, играет красиво и по собственным правилам. Поперёк Джеймса не пойдёт, условную сторону он выбрал, не без влияния Гонсалеса. Поэтому я не понимаю до конца, к чему ты клонишь. Позвал сообщить новости? Ну, тогда ты опоздал, на денек-другой. — Демонстративно посматривает на наручные часы стоимостью с хорошую тачку. Позёр, блять. — Моим людям нужен личный кусок пространства. Возможность находиться вместе на определённой территории без особых заёбов с жесткими правилами. — Я тебе что — пункт перевалочный? — А вот и прорисовывается настоящее лицо блядски пафосного Кваттрокки. — Ты хочешь ко мне согнать своё почти разбежавшееся стадо, чтобы они разнесли половину базы, прокатились снежным комом по моей территории, налепив пару десятков на этот самый ком сверху, а потом съебать в более перспективное место? С помощью моей базы нарастить недостающее количество наёмников и построить снова независимую структуру, что не пизда и не жопа? И ни то, и ни другое? Что-то между тем, кто пиздец правильный и лютейшее говно? Я похож на долбоёба? Блять… Стискиваю челюсть, проглатывая то, что можно было бы озвучить по части надобности мне и его вышколенных упырей, и всего остального. Я тут, можно сказать, как кобра, под его ебучую флейту пляшу, а он, сволочь, агрессирует и показывает всем своим видом, что лично я ему нахуй не нужен, а мои придатки в виде людей и подавно. Сука. И всё же хорошо, что Фила с собой не позвал. Был бы пиздец. Пиздец полный. Они как закусились в два упёртых лба, так и сверкают друг на друга глазами. — Ты похож на того, кто найдёт выгоду в, казалось бы, безвыгодном предложении и возьмёт из этого максимум. Мне действительно нужно сейчас перечислять, как много ты получишь, просто пустив меня и тех, кто пойдёт за мной следом, к себе? — Само спокойствие, пока внутри вибрирует ядерный реактор, грозящийся так ебануть, что мы оба взорвёмся от этой вспышки к херам. Он так раздражает, так выводит из себя, что буквально кипятит алую в венах. Так и хочется переебать его сраный нос и выдавить пальцами кошачьи глаза. Но я держу себя не просто в руках — в ебучем капкане остатков выдержки, соскребая последние крупицы моральных сил. — Удиви меня. — Картинно складывает руки на коленях, сцепив в замок, и поворачивает снова свою позёрскую голову. Кусок сраного, бесящего меня до дрожи, говна. Я так сильно сдерживаюсь, что готов нахуй взорваться, как раздувшийся ёбаный шарик. — Не напрягайся так сильно, — говорит демонстративной сукой, — а то ещё инсульт хватит. А я полосую его в ответ острым, как лезвие, взглядом, прикусив щеку до крови, просто, чтобы суметь смолчать. Рокки провоцирует и делает это, надо сказать, правильно. Не он пришёл ко мне, а я. Ему хочется понять серьёзность моих намерений. Я же и без того повержен, хуже быть уже не может совсем. Разочаровывать в последнее время, похоже, стало чем-то привычным. Разочаровываться самому в себе… всё ещё бьёт по нервам, словно пресловутые двести двадцать. Мне казалось, меня уже и пожевало, и перемололо нахуй в блендере за последнее время, но вот он, новый оборот, десяток новых оборотов — и я в ещё более мелкую крошку. Ещё немного — и останется лишь сучья мука или пыль… Блядский пепел. Молчу, подбирать слова сложно, головная боль распиливает виски насквозь. Радует, что сидит по левую сторону, и слышу я его прекрасно. Не радует, что в этот самый миг порывом ветра сдувает пряди, прикрывающие наушник, и он его видит. На него же он и смотрит. Знал ли он, не знал, не суть важно, но выражение лица мгновенно меняется. — Ладно, — прерывает напряжённое молчание, чуть морщится, то ли своим мыслям, то ли самой ситуации. — На самом деле, удивляет сам факт твоей просьбы. Ты мог просто позвонить брату, у него влияния на Джеймса больше, чем у кровных родственников — крутит как душе угодно. Стоило бы заикнуться, и вас бы на десятке лимузинов к нам на базу, как невесту, привезли и с почётом усадили. И клок земли откусили бы, как кусок каравая, и торжественно вручили, но ты пошёл максимально сложным путём в твоём случае. Зовёшь меня, понимая, что я сейчас явно не на твоей стороне. Практически просишь разрешения привезти своих людей, не требуя нихуя взамен. Я логики не вижу. Я её вообще, откровенно говоря, не улавливаю. Ты мазохист? — Я проебался, Рокки. И собственный проёб, как и всегда по жизни, если могу решить сам — решаю. Мои люди шли за мной долгие годы, мы побывали в серьёзном дерьме не раз и не два. Там не типичные шакалы, там рабочие руки, которые могут многое, которым можно доверять, которые не подводили. Со мной придёт квалифицированный медик. У тебя появится личный алхимик, который может ассистировать да и сам быть хирургом. При этом ещё и психолог, способный при необходимости выполнить особый заказ, умеет делать в полевых условиях противоядия. А после вернётся ещё и Веста, отличный нейрохирург и далее по списку заслуг с золотыми руками. Это всё помимо того, что у тебя буду я, а значит — поддержка верховного судьи и одного из самых зубастых адвокатов. Про Фила молчу. — А про Гонсалеса? — любопытствует, сверкнув яркими кошачьими глазами. Почуявший выгоду зверь уже принюхивается к возможной добыче. Он выглядит внезапно заинтересованным, а мне и спокойнее становится, и омерзительнее разом. Он ожидаемо попался на трюк. Размахивать перед ним, как приманкой, дорогими мне людьми — дерьмо редкостное. Но иного выхода нет. — А про Ганса я скоро узнаю. Алекс, как ты уже понимаешь, лишь частично здесь. Но брыкаться не будет, вы давно не одну бутылку на двоих распиваете. — Гонсалес это поддержка половины картеля. Плюс отсутствие враждебных поползновений со стороны уже не твоей базы. Это удобно. — Это единственное, что тебя заинтересовало? — кривлюсь и тянусь за сигаретой. Нервы горят как блядские провода. Обещал не курить часто, но с каждым днём количество никотина в моём организме нарастает. Стресс, блять. Постоянный. — Нет, твой отец — мощный союзник. Фил мог бы просто приехать без особых проблем, там его настоящий дом, был всегда, там же и останется. Алекс тоже, его навыки более чем полезны, отказываться глупо. Док вообще легенда, только долбоёб отмахнётся от такого подарка судьбы. Веста — протеже самого Джеймса, тут тоже не возникает вопросов. Мадлен и волки — милости просим, они и без того у меня отсиживались частенько. — У Морозова, — специально поправляю. — Ты реально думаешь, что он чем-то рулил в последнее время? Мужик устал, он, блять, практически мечтал сбросить с себя это бремя. Вероятно, мечтая ещё и сына у руля оставить, но итог какой есть, такой есть. — Фил и база? — усмехаюсь, выдыхая дым тугой струёй. — Это почти как попросить его выступать с Шапито. Скорее, перегрызёт себе вены и сдохнет, чем согласится заниматься всем этим позёрским дерьмом. — Потому и не будет, — фыркает в тон мне, натягивает перчатки на руки и встаёт. А я смотрю на него снизу вверх, никуда не спеша. — Что конкретно ты ждёшь от этой авантюры? — Возможность нам остаться одним отрядом. Заказы будут исполняться по высшему разряду. Мужики мои не из детского садика, ты сам знаешь. Подчиняться только тебе как верхушке, возможность выбирать за что браться. Финансирование, понятное дело, за просто так никто из них, привыкших получать приличные бабки, не станет шевелить и пальцем. Могу предложить пару инструкторов тренировать мелких шакалят. Мельников точно заинтересуется. Ему, как правило, когда в казино всё тихо и мирно, становится скучно, и он скачет пасхальным кроликом и активничает. — А ты? — кивает на меня, склонив голову набок, смотрит внимательно. И что он видит в моих глазах — сказать сложно. Но выражение его лица меняется. — Похоронил уже себя как наёмника? — спрашивает, а я пытаюсь понять, что он хочет услышать. — Это, — указывает себе на ухо, — не проблема, при желании. Ты главное его, — указывает теперь на сердце, — сбереги. В конце концов, ты слишком многим нужен. Если тебя не станет, как бы пафосно ни звучало, изменится слишком многое для всего Центра. Да, со временем ситуация стабилизируется, но масштабные перемены взорвут нахуй всё, что имеем. Ты недооцениваешь влияние одного лишь своего имени. — Фамилии, Рокки, — поправляю, выбросив скуренную до фильтра сигарету в мусорку поблизости. Выдыхаю остатки дыма из лёгких. — Нет, Макс, имени, — цокает, уверенный в своей правоте. — Людей твоих я приму, с Гансом вопрос решай и желательно как можно раньше, ты, конечно, пиздец самый лучший маффин, но Синалоа в союзниках вкуснее вдвойне. А с остальными, вообще мощь пиздец какого масштаба. Будет вам территория, условия, финансирование и так далее. Ты, главное, живи, хоть и бесишь просто пиздец, но ты полезный хищник, пусть и думаешь, что уже поверженный. — Спасибо. — Сложно ли сказать это? Почти невозможно, но я благодарен. И тот ком, что сидел в груди и не давал спокойно дышать, вдруг выходит из меня кашлем. Я прочищаю горло, пожимаю его руку, видя каплю удивления на дне глаз и, развернувшись, двигаюсь в сторону своего дома. Судьбоносная встреча прошла лучше, чем я мог ожидать. Радует, что не пришлось умолять. Унижаться, и без того прогнувшись под обстоятельства. Слабая надежда, еле уловимая, несмело поднявшая свою голову, начинает набирать силу. Надежда, что всё ещё можно, если не починить, то хотя бы исправить последствия. И гнетущее ощущение приближающегося пиздеца чуть сбавляет обороты. И по возвращении домой, выслушав недовольное ворчание о том, что я веду себя как ёбаный папаша, оберегая от стрессов, рассказываю, какой выход нашёл для нас. С удивлением отметил отсутствие протеста со стороны Фила, вполне спокойную реакцию, согласие, что это хорошее решение, а главное — он готов поддерживать и помогать во всём. И я вижу в его глазах такое знакомое одобрение, просыпающееся уважение к тому, что я пусть и повержен, но не сдался, а это ценно. Это немаловажно на пути восстановления себя и своей жизни. Главное сделано, первый важный шаг сделан, а дальше… дальше, говорят, должно стать проще, легче и лучше. Если не останавливаться на достигнутом и прекратить оборачиваться, замедляя себя этим. Только, блять, вперёд, отпустив прошлое. Пусть там, в прошлом, и осталась большая часть меня.