Свинец

— У меня нет времени с ним нянчиться, а так как вы оба виноваты в его состоянии, разъёбывайтесь сами. — Информативно. Никаких вам всратых приветствий или ожидания моего, блять, согласия, и Рокки, из рук в руки, вручает мне едва держащегося на ногах Свята, разворачивается и уёбывает ласточкой. Я в полном ахуе, смотрю, как он сползает по стене: растрёпанный, губы влажные, зализанные и глаза едва приоткрыты — узкие-узкие щели, пушистые ресницы спутались. Пиздец. С трудом успеваю подхватить оседающее тело, сжимая дрожащими руками его тёплые бока. Блядское худи задралось до груди, дублёнка нараспашку, а сам он напоминает скорее желе, чем человека. Твою же мать… Я же, вроде, повидал пиздец всякого. Меня бухим туловищем ни разу не удивить. Но куколка… Мало того, что ощущение его кожи под пальцами травмирует до острой колющей боли в грудине, а запах оглушает и сводит с ума, делая безумным животным, так ещё и мутный взгляд таких любимых стекляшек проникает в меня, словно длинные острые спицы. Прошивает насквозь и крупными стежками, прозрачной леской, стягивает все органы в один кровоточащий пульсирующий ком. — Макс, — шепчет одними губами, медленно облизывается, улыбается вдруг, словно впервые после длительного заточения под землёй увидел солнце и не боится слепнуть, он этого жаждет мазохистом. — Рокки привёз меня к тебе. Я просил его, я его умолял... И он привёз, — бормочет и принюхивается как мелкий щенок, повиснув на мне целиком. Водит холодным носом по шее, а у меня так много мурашек марширует по телу, что оно буквально вибрирует. Господи, блять, боже. И что мне с этим делать? Смотрю на его вялые попытки сбросить ботинки, как топчется по задникам, пыхтит от усилий. Наблюдаю как за диковинкой, как за зверёнышем, которого трюку, вроде, и обучали, но тот дрессировке нихуя не поддаётся, в итоге вот исполняет. Давлю в себе эмоции, прикусив кончик языка, чтобы как дебил не начать улыбаться комичности ситуации. Спустя пару минут копошения, прекращаю его мучения: присаживаюсь на корточки рядом с ним, приставив, как манекен к стенке, сдёргиваю с длинных ног обувь, следом медленно снимаю дублёнку, которая по плечам его соскальзывает, пока он, как под гипнозом, неотрывно смотрит в мои глаза. Пытаюсь отвлекать себя, как могу, в попытке оценить масштаб нанесённого ущерба его организму алкоголем. Пытаюсь договориться с собой, что он просто в ноль, не соображает толком, и реагировать, поддаваться и тем более поощрять — нельзя. Пользоваться его состоянием нельзя. Пусть даже и наутро — а такой вариант возможен — он ничего не вспомнит. Пытаюсь включить заплывающие из-за его запаха мозги. Стараюсь абстрагироваться от жара тела, от кричащей нужды, от сучьего магнетизма, которому противостоять пиздец как сложно, даже когда он трезвый. А уж когда, перечеркнув алым все правила, раздвинув рамки и разбив преграды, он смело шагает ко мне, сорванный с ручника, под алкоголем — это полный, сука, пиздец. Я словно в капкане. Запутался в сетях. Попал в чёртовы, расставленные по мою душу, силки. Не он сейчас жертва, вообще ни разу не он: куколка — блядски голодный хищник, я же — истекающая кровью, желанная и жаждущая добыча. Под его взглядом теряется воля, все силы уходят на то, чтобы держать в узде истосковавшееся по нему тело. Мысли лениво и нехотя крутятся в нужном направлении. Хуй его знает, что лучше предпринять: уложить со старта спать, хотя очень сомневаюсь, что он мгновенно вырубится, или же нас ждёт развлекательный аттракцион — промывание желудка, душ и далее по списку, перед тем как его наконец-то вырубит. — Господи, что с ним? — Фил появляется рядом слишком неожиданно: вроде как задремал за полчаса до появления Свята, выпив очередное противорвотное, чтобы выспаться перед капельницей, которая предстоит завтра к обеду. Смотрит на куколку и хмурится. — Пиздец ты, конечно, молодец, — цокает, сжав его челюсть, приподнимает повыше, вглядываясь в полуадекватное лицо. — Это Рокки его привёз? Или мне показалось по голосу? — Рокки, — выдыхаю, хрустнув от напряжения пальцами, снова подхватываю Свята, когда начинает беспомощно сползать по стенке. И хочется злорадно дать ему поваляться на полу, чтобы дошло до неопытного алкоголика, что вот так ужираться нельзя. И даже не из этических соображений, а потому что в таком состоянии он лёгкая добыча, и не будь кого-то рядом — а те самые «кто-то» уже с окном в моей квартире проебались — может случиться страшное. Непоправимое, сука. И окажись сейчас его блядски занятая до усрачки нянька рядом, я бы ему высказал не пару ласковых по этому поводу. Потому что обязан беречь принцессу, как зеницу ока, смотреть, чтобы тот хорошо ел, крепко спал и ни в чём не нуждался. Хватит уже того, что он руки свои в крови умыл и залез туда, куда я не хотел его впускать в нашем ёбаном мире, ради его же благополучия. Так теперь мелкий сучонок надирается совсем по-взрослому, я бы сказал — в моих лучших традициях. Вот только моё туловище теперь такие скачки вряд ли переживёт без последствий, а его… проверим. Злюсь даже не на него, на ситуацию в целом. Он вибрирует, прижатый к моему телу, а я психую как тварь, желваки на лице ходуном ходят. Скрипят от усилий сжатые зубы, едва ли не стираясь в мелкую крошку, пока Свят что-то бормочет мне в кожу, а я слов не разбираю. Наушник не улавливает большинство слов, чудо, что я вообще ещё с ним ошивался, обычно сдёргиваю, когда мы с Филом дома, потому что голова перманентно раскалывается на части, и в той, монотонной раздражающей боли тяжело функционировать. Мозгу нужен отдых. Злюсь, а его руки уже под моей футболкой, тёплые пальцы пересчитывают рёбра, скребут по лопаткам. Тянет к себе критически близко, тянет настырно и дышит мной, словно, не выдержав, свихнулся окончательно. А меня обмурашивает нахуй, и даже тихая ярость из-за сложившейся ситуации от реакции на него не спасает. Не спасёт тут, сука, ничто. Не тогда, когда он опаляет клеймящими касаниями шею, когда так близко, что хочется сдохнуть, но не отпускать из крепкой хватки. И замереть бы хоть на пару минут, эгоистично присвоив себе этот момент, послав нахуй весь мир. Потому что смотреть — одно, касаться — совершенно другое. Замереть бы. Плевать, что он пьян. Что в крови градус сильно завышен. Что не соображает, вероятно, вообще. А может, как раз этим и прикрывается — раз налакался, то многое позволят и спустят с рук. Он хитрый или глупый, я понять не могу. Понять не могу, но начинаю со старта оправдывать. К нему так невыносимо тянет. Просыпается нестерпимая нужда в близости. И внутри всё завывает от восторга, когда он, впиваясь в моё тело короткими ногтями, вжимается настолько, что дышать становится практически нереально. Я слишком хорошо чувствую каждый его изгиб. Слишком хорошо, чтобы это было реально. Слишком хорошо… при застывшем в метре от нас Филе, молча наблюдающим за этим грёбаным представлением. В его глазах усталость размером с галактику, а на лице отпечаток желания — исчезнуть то ли из-за физической разъёбанности, то ли из-за накрывающей разъёбанности моральной. И не мне его винить. — Что делать будем? — приподнимает бровь, кивая на Свята в моих руках. А я адекватен, дай бог, на треть, мозги работать упрямо отказываются. Организм переключился на совершенно иной режим, а кожа как мембрана впитывает его тепло и запах. Я весь, как огромная губка, впитываю близость куколки всеми органами чувств, наслаждаясь как тварь, готовый расползтись бесформенной лужей на полу, позволив ему вообще всё. Мечтая, чтобы он наутро нихуя не помнил, отчаянно желая, чтобы не забывал ни единого мига между нами. Никогда. Ни секунды не выпускал изнутри. Хранил, словно ёбаный клад, закупорив в кованый сундук глубоко в чертогах разума. Чтобы каждое мгновение охранял как что-то священное. — Ты мне скажи, — хриплю, а по коже потоками воздуха, влажными кукольными губами, рисуются короткие фразы, что я разобрать не могу. Слова резонируют по мне предательскими мурашками: его грудная клетка двигается, двигаются пальцы, а я не слышу, и мне так, сука, гадко от собственной неполноценности, что хочется, прикрыв глаза, отрубить себя, как сломанного робота, от системы. — Я не видел его в таком состоянии, не знаю, что конкретно нужно сделать. Спать уложить? Или в холодный душ затащить, чтобы очнулся? Или дать ему дойти до окончательной кондиции, чтобы организм очистился сам и потом уже укладывать? — Он уже в кондиции, родной, — Фил морщится недовольно, подходит к нам впритык и, запустив руку в его волосы на затылке, приподнимает голову и смотрит в лицо. А я задерживаю дыхание, когда Свят оказывается слишком, сука, близко для моей нервной системы, но стараюсь абстрагироваться, чтобы не улететь в ёбаную нирвану от голодного пьяного взгляда. — Вы бросили меня, — прилетает нам с Филом, и теперь уже морщусь я: мать его, всё что угодно, кроме пьяного неадекватного нытья, пожалуйста. Всё что угодно. Выслушивать подобное я не готов. — Вы оба меня бросили. — Голос искажён, хрипотца режет тонкими лезвиями, вскрывает меня, вскрывает панцирь, в который я спрятаться пытаюсь. От него пахнет терпким виноградным вином, и мне интересно, сколько бутылок плещется в его организме, раз он уработан в ноль. И одно ли вино в нём сейчас, или зрачки танцуют из огромной кляксы в мелкую точку благодаря чему-то другому, куда более действенному и убивающему? От него пахнет сладко, но не приторно: древесно и непривычно немного — множество смешанных запахов приглушают природный. Зелёный чай едва уловим, как и нотки бергамота, что-то цитрусовое сверху отшлифовывает и прячет от меня любимые оттенки, я же, как одержимая псина, каждый отголосок выцедить пытаюсь. — Собрались в свою сраную Германию, вдвоём, а я останусь здесь. Один. Останусь один, — зациклено повторяет, резко повернув голову к Филу. Заносит его неслабо, и не держи я в своих руках, уже точно навернулся бы вперёд лицом. И можно, конечно, сгрузить пьяное туловище Филу — Свят не настолько крупный, чтобы придавить собой как бетонная плита. Сгрузить бы и свалить нахуй от соблазна. Но Фил… Он разобран физически, и без того состояние перманентно хуёвое, я тупо не могу позволить себе поступить настолько эгоистично. Да и… Да и, откровенно говоря, отпускать куколку не хочется вообще. Хоть и надо бы. А я не могу. Руки отказываются, рукам ощущать его — сущий восторг. — Спать пойдёшь? — спрашиваю у Фила. Прикусываю щеку изнутри, снова чувствуя горячее дыхание на коже. — Тебе вставать рано, с этим пиздецом я сам справлюсь, только мне надо что-то из одежды, чтобы потом его спать уложить и, наверное, абсорбент, потому что блевать я его точно заставлю. А остатки пусть препарат из организма выводит. — Пойду, иначе не встану вообще. Я уже таблетки выпил, хотел же, идиот, заснуть побыстрее, теперь хуй поспишь, чувствую. — Недовольство на его лице красноречиво, что неудивительно, и причин тут уйма, тут такой ебучий коктейль, что захлебнуться можно. И если бы мы могли решать, что будет дальше, было бы ахуенно. Но решает он. — Ты не любишь меня. — Я, блять, в ахуе от куколки. И насрать, что прилетело не мне, насрать в целом на то, что он несёт, но то как он упрямо пытается пиздеть, при этом не способный передвигаться самостоятельно — удивляет. Он начинает вдруг бросать фразу за фразой, как из пулемёта. Охрипший, сиплый, надорванный. Отлипает от меня, напирая уже на Фила, виснет, как на лиане, оттесняет шаг за шагом и оказывается на диване, буквально погребая под собой, он, как блядский снежный оползень, накрывает его. И я смотрю за тщетными попытками уговорить Свята сходить в душ, чтобы хотя бы немного протрезветь. Или выпить чай или, сука, кофе, или вообще просто поблевать. Список неебически велик. Список куколку не ебёт вообще. Он, заведённый, как блядская детская игрушка, которой на жопе трижды прокрутили ключик, тараторит без остановок, не теряя запала. — Не любишь меня, не любишь совершенно, уедешь в свой Берлин, избавишься от меня, — звуки вгрызаются в мою голову, пока я наблюдаю за началом истерики, пока Фил вынужден успокаивать сначала словами, а после пытается уже без них. Смотрит в пьяные глаза и говорит, что он долбоёб, что пить вообще не его, что все его любят и куда больше, чем он, мелкая эгоистичная сволочь, заслуживает. Что вместо того, чтобы мотать нервы, лучше бы припёрся трезвым и провёл время вместе, а не спивался как идиот, лишь расходуя ресурсы организма, потому что алкоголем чувства не утопить, даже пытаться глупо. Отчитывает куколку, гладит по растрёпанным волосам, вздыхает тяжело, не пытаясь отталкивать, когда тот снова сжимает его, как в тисках, и буквально лапает за всё, до чего дотягивается мелкими загребущими руками. У меня в голове пиздец. За грудиной пиздец. Внутри пожарище полыхает: видеть их вместе — что-то ультрастранное, вместе в предельной близости — какой-то ебучий катарсис. У меня внутри такой резонанс, от мучительной боли до ярчайшего возбуждения, что хочется прикрыть глаза и выдохнуть, отойти в сторону, отвлечься, загрузить себя каким угодно дерьмом, только бы не видеть, не слышать, не допускать самым смелым мыслям оживать внутри ебанувшейся в край головы и рисовать красочные образы. Непозволительная роскошь — дать себе слабину. Непозволительная, но отмахнуться попросту не выходит. Налипает на восторженные, на ахуевшие глаза полупрозрачная плёнка кайфа, когда Свят начинает... перебарщивать. — Ты не любишь меня, — тягуче, обвиняюще повторяет и кусает Фила возле ключиц, слишком томно, слишком эротично, просто слишком. Что-то там ворчит в его шею, подбираясь с другой стороны, а я гипнотизирую появившуюся метку на бледной коже, буквально впиваюсь в неё глазами, готовый оказаться рядом на коленях и начать слизывать её с тела. Чтобы после погрузиться в вязкость разврата и похоти, нырнуть с головой, позволить обволакивать себя целиком, забить лёгкие желеобразной субстанцией, залипнуть в этом концентрате без шансов на спасение. Раздеть их обоих, отдаться в мягкие руки и сдохнуть. Это так, сука, красиво, что у меня пальцы на ногах поджимаются сами собой, пока теряя остатки адекватности, замерший как блядский столб, стою рядом с диваном… — Не любишь, так дай хотя бы быть с вами. Я буду послушным, таким, как ты хочешь, как вы оба хотите, только не нужно бросать меня одного. — Ещё один укус влажно поблескивает ниже… почти на груди, а следом на рёбрах. Трётся ручным зверем, тычется лицом то в шею, то в волосы. — Ты мне ничего не рассказываешь: волосы, вон, сделал, и если бы я сам не заметил, то нихуя бы не узнал. Ты бросил меня, когда согласился быть с ним. Бросил, сука, а я тебя, вас обоих, так люблю, что мне внутри больно. — Ебучий случай… Промаргиваюсь и замечаю бесконечно глубокое отчаяние в глазах Фила, как призыв наконец прекратить изображать истукана и действовать. Без озвученных просьб понимаю, что пора это всё прекращать, потому что близится пиздец. Потому что, ещё немного, и вещи начнут слетать, как цветные фантики, и завтра мы все трое друг другу происходящее не простим, сломав что-то пиздец важное… усугубим как минимум. Или же Свят сожрёт родного брата вот этим сольным выступлением. Стискиваю с силой зубы, встряхиваю руки и пытаюсь рывком оторвать куколку от Фила. Напрягая все мышцы в теле, буквально сдёргиваю и прижимаю спиной к своей груди, чтобы вот так дотолкать его до ванной. Путаюсь в ногах, когда он пытается повернуться лицом к лицу и снова что-то пиздит под нос, пиздит и пиздит. Почти врезаюсь в чёртов угол, успевая его подхватить и прижать крепче, чувствуя, как ебашит сошедшее с ума сердце, как пульсирует в висках, и в глотке застревают вдохи. Его хочется нагнуть у стены, чтобы не тёрся блядской задницей, не сводил с ума. Хочется нагнуть и трахнуть, быстро и жёстко, с оттяжкой вставляя. Хочется спустить с рычанием, сжимая растрёпанные волосы в руках, вгрызаясь в его загривок и наказывая собой за то, что творит, сука — моя, не моя, святая блядь. Он выгибается, мешает тащить вперёд, отирается так правильно, а ощутив задницей мой стояк, ещё и, падла, громко стонет. И я в душе не ебу, что случилось бы минутой позднее, если бы в момент, когда дотаскиваю его до ванной, он не упал на колени и не начал выблёвывать содержимое желудка в так удачно подвернувшийся перед ним унитаз, в края которого цепляется длинными побелевшими от усилий пальцами. Блядский боже. У меня от напряжения все грёбаные мышцы подрагивают, я пытаюсь отдышаться, встаю над ним, широко расставив ноги, собираю рассыпавшиеся волосы и держу, пока его выворачивает раз за разом. Кайф нулевой, возбуждение снижает градус, в происходящем эротизма нет от слова «совсем». Наблюдаю за его бледнеющим бескровным лицом, за тем, как дрожат руки. Слышу, как хрипит и стонет, только теперь от череды крайне хуёвых ощущений. И мне, с одной стороны, хочется облегчить его участь, с комфортом уложив и отогрев, потому что вижу, как начинает колотить в ознобе. Хочется напоить тёплым крепким чаем, вымыть его лицо и волосы, переодеть в домашнюю одежду, позаботиться. А с другой, злорадно бьётся судорожная мысль — заслужил. Лучше один раз позволить ощутить хорошенько все прелести интоксикации, чем упрашивать не перебарщивать, в будущем будет знать, каково это — ужираться в сопли. Мы не менее часа торчим рядом с фаянсовым другом. Его пиздецки полощет, и я даже на минуту отойти боюсь, чтобы он тут по неосторожности не убился. Фил периодически подходит к нам, приносит новые стаканы воды, наблюдая за моими усилиями и зевая во весь рот, совершенно вымотанный и сонный. И мне жаль, что я не могу помочь ему отдохнуть и облегчить болезненное состояние. Жаль, что располовиниться, разорвать себя на два куска не могу, понимая, что нужен в этот момент обоим… И это так уродливо, так неправильно… правильно. То, как ощущаются шелковистые волосы в моей хватке, как откликается куколка на мои просьбы, на автомате выпивая воду, прополаскивая рот и снимая чёртово худи, измазанное желудочным соком. Мы торчим в ванной пиздец сколько времени. Не помню, когда я вообще что-то такое для кого-то делал: брат получал пизды за схожие выверты и достаточно быстро научился пить правильно и без последствий. Фил никогда не лакал до невменяемости, скорее убивался по порошку, травке и прочей химии — там состояние было совершенно иное. И нетипичность ситуации хлёстко бьёт по сознанию. Нельзя наслаждаться чем-то таким, но мне хорошо, даже вот так, быть рядом с ним. Быть тем, кто оберегает и заботится. Потому что в этом я могу себе доверять, сделав для него всё максимально правильно. А вот останься он таким с Рокки, хуй бы смог уснуть, переживая, как бы пиздёныш — всё ещё пиздёныш, оказывается — не откинулся, захлебнувшись в луже собственной блевоты или ебанувшись об угол дорогой пафосной ванной. Торчим, пока он не откидывается на спину, после того как вычистил зубы, сплюнув белёсую пену в унитаз. Торчим, пока он лежит как, сука, звезда на полу: лицо меловое, губы бледные и уголки воспалённые выделяются покраснев. Смотрит на меня из-под ресниц, вроде, чуть адекватнее, но в то же время по-прежнему плавая на той же алкогольной волне. И в теории ему должно было стать легче, но, видимо, он выпил слишком дохуя, чтобы так быстро отпустило привычными способами. И было бы куда логичнее позвать Фила, чтобы именно он сводил его в душ , но, блять… до утра осталось всего ничего, а я не животное, чтобы бросаться на полувменяемое тело. Пусть он и кажется согласным вообще на всё, и стоит мне лишь двинуть пальцем — отдастся, хоть и на чёртовом полу рядом с унитазом. Не животное. Говорю себе, пока сдёргиваю с него вещи, видя, как прогибается позволяя. Как смотрит, держа в нечётком, но фокусе. Как тянется руками ко мне, кожа к коже, оглаживая. Я же почти не дышу, не смотрю, не трогаю, оставляю между нами единственную преграду в виде нижнего белья, осторожно заталкиваю в душевую кабинку, прижимаю к толстому стеклу спиной, стараясь минимизировать контакт, и включаю напор в душе. Смена температур, то холодной, то почти обжигающей, мыльная пена моего любимого геля на его коже — полный пиздец, копошащийся внутри. И он не помогает. Ни когда гладит по шее одними лишь кончиками пальцев, глядя как под гипнозом. Ни когда ведёт по груди, по шраму, спрятанному за татуировками, подаётся вперёд, пошатнувшись, чтобы влипнуть губами. А у меня ебучее замыкание внутри, коротит каждое нервное окончание, коротит и шарашит по органам. Его слишком много и вокруг, и совсем рядом. Он, как чёрная дыра, в себя всасывает и поглощает. Я задыхаться начинаю, не слыша ничего без наушника, видя лишь, как двигаются его влажные губы напротив, как змеятся волосы по шее, липнут ко лбу, застилают блеск серо-синих убийственных, серо-синих стеклянных. И наплевать бы на всё и просто дать себе то, что так сильно хочется, так сильно и так давно, но паскуда-совесть давит как таракана, она беспощадна ко мне и моему сердцу, беспощадна и к чувствам. Потому что пока я тут, кожа к коже, с одним, другой, через две стенки, в кровати от усталости рассыпается. А я, может, и мразь на три четверти, но я, блять, обещал. Я обещал сделать всё правильно, а «правильно» — это точно не плавиться под кукольными руками в душевой кабинке, сходя с ума. И если моя паскуда-совесть орёт, как сирена, то куколке всё равно. Он голодно впивается губами в мою шею, и это ощущается ярко и желанно, он впивается без остановок, царапая зубами, облизывая пошло, длинными мазками умелого языка, и снова всасывает чувствительную к его ласкам кожу. А меня покрывает дрожью, как густым сиропом, мысли растекаются и исчезают, тормоза заклинивает, тело мгновенно сдаётся во власть кукловода. И сил хватает лишь на то, чтобы упереться затылком в скользкую стенку и, запрокинув голову, не сдержавшись, простонать, чувствуя, как вода заливается мне и в рот, и глаза, как она обрушивается на моё лицо, только не остужает, не преуменьшает силу ощущений. Он беспощаден. Жесток, абсолютно и неотвратимо жесток в том, как готов растерзать меня чем-то настолько обыденным. Чем-то таким, казалось бы, незначительным. Как по мановению волшебной палочки, первобытный голод, именно до него голод, до его касаний и ласк, пробуждается и обрушивается на меня с такой силой, что я не в силах сопротивляться. Я противостоять ему не способен. Сам себя, долбоёб, загнал в ловушку, и теперь горячечным бредом, чёртовым безумием упиваюсь до боли. Он беспощаден. Всё горло излизано, он кусает мой кадык, скользит руками по бокам, по плечам, по груди. Целует татуировки, шрамы, ведёт по вене языком и надавливает. Что-то шепчет, я чувствую кожей, но не слышу его, и от этого в очередной раз до невозможности больно, особенно когда притягивает за затылок к себе и начинает сжирать мой рот. Блядский боже, там сейчас не то что все святые хороводят за руку, им в пору устроить массовый суицид на глазах ебучего господа, потому что я не знаю, как выживать после подобного. Потому что он пиздец какой мятный на вкус, мне словно в рот тюбик с зубной пастой выдавили. Свят горячий, как сам ёбаный ад, скользит языком, дышит сорвано, прикусывает мне губы, смотрит пьяно и голодно. Целует так глубоко, так, сука, пошло и мокро, так привычно, так кайфово, целует так знакомо, так любимо мной целует, что у меня сердце заходится на сверхскорости. Я не выдерживаю этого. Не, сука, выдерживаю накала, не могу с этим справиться. И хочется взять его, хочется отдаться самому, сползти на колени и вылизать со всех сторон, как ручному псу. Хочется целовать его икры, лизать бледные длинные пальцы, сгрызть вырезанные буквы на коже и каждый шрам обласкать. Мне так сильно хочется просто поглотить его или дать поглотить себя. Позволить, наконец, прикончить. Потому что я просто, блять, человек. Тот, кто полюбил, вот так, сильно до ахуя. Я просто смертный, грешный ублюдок, у которого в груди колотится сердце, что принадлежит ему одному, целиком, и всё остальное… такая хуйня в сравнении. Это даже сравнивать не стоит вообще. Чувства к нему обезличенным и понятным всем понятием — любовь — описывать глупо. Это нечто в разы большее. Он — грёбаная бесконечность, он что-то несоизмеримое, он — вечность, сука. Он — моя ёбаная вечность, и я в него проваливаюсь. Позволяю себе этот отравленный, ядовитый, вкуснейший, травмирующий поцелуй. Позволяю насладиться движениями губ, движениями жадных настойчивых рук, когда скребёт по моей шее и плечам, по затылку, по лицу. Когда чувствую, как он, целуя меня, пошло вылизывая, просовывает большой палец и поглаживает мне губу изнутри. Вульгарность абсолютная. Он — воплощение похоти. Настолько наглядно свою власть сейчас показывает, иллюстрирует, насколько я слаб перед ним, что я осыпаться, стечь к его ногам готов. Но паскуда-совесть… Я могу петь о любви — мои чувства к Филу именно она и есть, та самая, пресловутая любовь. Симбиоз кучи всего, что соединено одним этим понятием. Только хули от неё толку, если буду продолжать бесконечно причинять боль? Я же хочу заботиться о нём, хочу, чтобы он был рядом, понимая без слов, выслушивал, когда потребуется, помогал без осуждения. Я не представляю, как сможет наша ёбаная планета продолжить свой вечный бег по кругу, если не станет его. Я не хочу даже просто представлять. Я ценю его ум, его умение сострадать. Люблю красивые идеальные черты, восхищаюсь множеством уникальных качеств. Я люблю Фила. Вообще не новость. Паскуда-совесть орёт в голос. И даже будучи с тем, кто стал моим чёртовым кукольным абсолютом, кто стал всем, кто просто вселенная без мелких приписок и объяснений, не могу забыть, что обещал Филу… то самое, роковое «твой». Пообещав любить и заботиться, пообещав дать особое, заслуженное отношение, не имею морального права находиться наедине с моей личной свинцовой шальной. Не имею права, пусть и кажется, что весь мир обязан подождать, пока он рядом. Я всё ещё верю в сказанное мной «рано». И вероятно, оно когда-то может стать пресловутым «поздно». Но не судьба нам быть вместе сейчас… я раскрошен, разбит, почти мёртв. И та власть, та мощь, что пульсирует в кукольных руках, не способна меня оживить, он может лишь добить, и в этом не будет его вины. Я права не имею останавливать его в самом начале, он только ступил на выбранный путь и делает несмелые шаги. Он живёт, ошибается, вызревает в нечто иное. Я стоп-краном стану. Я не готов. К нему в своей жизни на постоянной основе — не готов. Пусть без него и дышится с перебоями. И оставить Фила один на один на его тернистом пути не готов. Один на один в борьбе за жизнь. Один на один в битве со смертью… Смерть же — та ещё мразь, она, бесчестная и эгоистичная сука, не будет ждать, пока я склеиваю из осколков своё сердце и наслаждаюсь чувствами, она придёт и отберёт Фила у нас обоих. Смерть ненавидит эгоистов, пусть и сама такова. Рано. Рано. Рано… Я разворачиваю его в своих руках, пусть внутри и сопротивление такой силы, что сердце захлёбывается и болью, и кровью, прижимаю к своей груди спиной, раскрывая створку душа, и выхожу. Оттолкнуть его от себя нет сил. Бороться с ним — тоже. Но я не хочу совершать очередную ошибку по отношению к ним обоим. Я не могу обидеть Фила. Обидеть Свята, пустив в свою постель на короткий миг, тоже не могу. Это, блять, неправильно, пусть и чувствуется чем-то настолько естественным. И будь я всё ещё ёбаным Фюрером, сейчас он захлёбывался бы от стонов, оглушая немые стены. Он бы захлёбывался мной и силой страсти, что плещется внутри, я бы утопил его в ней, пока он не обкончался бы бесконечное количество раз, пока нас обоих не вырубило бы без сил. И насрать было бы и на запреты врачей, и на весь мир насрать. И на правду, и на ложь. И на ошибки. На всё вообще, совершенно на всё. Но… Дрожит всё внутри. Колотить должно его, потому что начинает трезветь, но колотит меня. Руки непослушные: я пытаюсь стереть с его кожи капли воды, игнорируя требовательный взгляд. Опускаюсь на корточки, буквально сдираю с него мокрую ткань трусов и вздрагиваю, когда влажно скользит головка по моей щеке. Ласкаю его напряжённый член взглядом, член, который выглядит, как лучший во всём ёбаном мире леденец, который увит неровными венами и просит прикосновения. Умоляет о нём. Меня выгибает всего нахуй, мурашки бегут по коже, а в паху тянет просто пиздец, хочется не отстраниться, а наоборот, сократить расстояние и вылизать его, вобрать в рот, отсосать, быстро и глубоко, выпить его по капле. Хочется куколку до немеющих кончиков пальцев, которыми осторожно веду по его ногам, от ступней до бёдер, неспешно натягивая мягкие домашние штаны. Дышу через раз, глотая густеющую слюну, что проталкивает нехотя спазмированное горло. Я так его хочу, что для этого нет ни единой верной величины измерения. Это сильнее любого из базовых инстинктов, он просто чёртова необходимость. Чёртова необходимость — его мягкая тёплая кожа и запах, его красноречивое желание. Я так его хочу и совершенно этого не скрываю, когда сбрасываю такое же, как было и у него, мокрое бельё, переодеваюсь под обжигающим внимательным взглядом. И я мог бы многое сказать, но когда вижу его движущиеся розовые губы, просто тихо отвечаю, что не слышу ничего, и он замолкает. Замолкает и смотрит так пронзительно честно и пьяно: возбуждённый, уязвлённый, обиженный, неудовлетворённый и требующий. Тянется всем своим существом, тянется… я чувствую его всеми фибрами своей вибрирующей души. Но, сцепив зубы, набрасываю ему на голову полотенце и пропитываю влагу с волос, собирая тканью капли по шее. Веду на расстеленный диван в зале, заставив выпить травяного чая, который пьёт Фил для улучшения состояния желудка. Буквально укутываю в плед, как ребёнка, скрутив, вот так, по рукам и ногам, крепко сжимаю и буквально умоляю просто уснуть. Уснуть, потому что иначе будет пиздец. Всем нам будет полный пиздец, что и без того преследует по пятам, и не стоит усугублять. Я трусливо не надеваю наушник, только потому, что отказываюсь слушать его просьбы. Я его слушать в принципе отказываюсь, потому что сломает моё сопротивление. Потому что умом понимать ненормальность происходящего одно, а поддаваться на уговоры скулящего рядом с ним сердца — другое. Я люблю его, я живу им, я, сука, проклинаю себя за столь острую реакцию, но я не способен иначе. С ним иначе не получается. Возможно, когда-нибудь потом, через месяцы, годы станет немного проще, но пока время не значит ничего. Год пролетел, словно его и не было, а внутри как горело из-за него, так гореть и не перестаёт, лишь набирает обороты и усиливается. Кратковременное отвлечение чем-либо, кем-либо — абсолютная хуйня. Меня сдерживает лишь пробуждённая человечность. Погибший монстр внутри — блядское месиво, что от него осталось — выпустил на волю ту личность, которой я был задолго. Ту личность, что чувствует на разрыв, ту, что не может просто взять и эгоистично прикончить и шансы чужие, и чувства. И это так блядски сложно, это так блядски нереально, но так блядски правильно ощущается. Он в моих руках, пусть и скрученный, словно гусеница — блядски правильный. То, как затихает, мягко высвободив одну руку, буквально выпросив кукольным взглядом эту блажь. Как гладит меня по влажным волосам, медленно моргает, и я вижу, что его клонит в сон. И мне бы быть за стеной, но от него оторваться не получается. Не получается, пока не слабеют его мышцы окончательно, и он не засыпает. Кусок тут же запрыгивает на диван, подбирается ближе и устраивается возле его шеи, а я, стараясь двигаться тенью, наконец выскальзываю из сладкого кокона и ухожу проверить, спит ли Фил. Однако подойдя к постели, вижу, как он мгновенно открывает глаза. Спокойно, но цепко осматривает, отмечая детали. Я молча надеваю наушник, чтобы нормально поговорить. Плевать, что голова болит до ахуя, важнее всё решить сразу же, скапливаться хуйне между нами я больше не дам, она слишком травит и не оставляет шанса на что-то действительно хорошее. — Сумел? — приподнимает бровь, раскрывает одеяло, пропуская меня под него. — Что сумел? — уточняю, укладываясь ближе к нему, сгребаю в объятия и, уткнувшись в плечо, затихаю. Тяжело, блять. Последние часы — ебучая пытка для меня. Выяснять что-то в данный момент нет сил вообще. Ни капли нет, ни крупицы. И возбуждение всё ещё лениво плещется внутри, не найдя выхода. Возбуждение, которое я как тварь дрожащую внутри себя давлю. — Сдержаться сумел? Или вы всё-таки успели потрахаться, пока я пытался уснуть? — И вот, вроде, и голос спокойный, и не сказать, что во взгляде что-то слишком острое, скорее обречённое, но мне становится тошно и от вопроса, и от понимания, что сквозит между нами. А я ведь реально сейчас мог трахать куколку, мы оба явно не против. И гордиться ли тем, что остановиться всё же смог… не знаю. — Раздражаешь, — выдыхаю, приподняв голову, подпирая её рукой, смотрю на него, такого близкого. Уязвлённого, какого-то насквозь одинокого. — Я, по-твоему, смогу так с тобой поступить? — А с ним? — Фил, он пьян. Не я. И если раньше, я бы насрал на всё и выебал его в душе, то сейчас — развернул в своих руках, вытер и спать уложил. — Поцеловал? — смотрит на мои губы, медленно облизывается, а я вижу, как в полумраке комнаты бликуют его тёмные глаза. Вижу ревность, вижу тоску и боль. Так много всего в нём сейчас вижу и врать ему не могу. — Поцеловал. — Глаза в глаза. Честность — всё, что нам остаётся в той ситуации, где мы оказались. — Он меня поцеловал. Я оттолкнуть его не способен. Но даже у такой суки, как я, есть совесть. — И что твоя совесть тебе говорит? — Прости, — выдыхаю серьёзно, всматриваюсь в его черты, в то, как он хмурится, сводя свои красивые брови, как слегка озадачен, но ждёт продолжения. — Прости меня. Я не могу это контролировать. Не могу его не любить, не хотеть. Это сильнее меня. Прости, что делаю больно, ты заслуживаешь лучшего. Ты заслуживаешь, чтобы целиком и только с тобой, а я… Подаётся вперёд и затыкает поцелуем. Блядски ядовитая, бросившаяся в атаку кобра, мгновенно проникающая языком в мой рот. Ощущения пиздец странные. Тело, естественно, отзывается мгновенно: разбуженное куколкой возбуждение остро полосует меня заточенными лезвиями изнутри. Кровь бурлит, закипая в венах, член требовательно дёргается в согласии. Его губы такие мягкие и тёплые, скользкие от слюны, вкусные и сладкие, знакомые до микротрещин. Он тянет на себя, тянет к себе, оплетает ногами, прогибается в пояснице, притираясь критически близко, идеально, и просто сжирает. Поглощает, ворует, присваивает и дрожит, а я чувствую правильность… и неправильность происходящего одновременно. — Остановись, — шепчу, глядя в его истеричные глаза, где влажно мелькает обида. Шепчу, понимая, что иначе не выходит. Я демонстративные потрахушки организовывать не буду. Какой бы мразью ни был — это перебор. — Остановись, не нужно меня клеймить и метить раз за разом, я сказал, что с тобой, был и есть, ничего не изменилось. — Ты прав, ничего не меняется, — практически шипение, недовольство и резкий разворот головы в сторону. Я смотрю на напряжённый профиль, чувствую возбуждение его тела подо мной, чувствую его всего, но не могу. Я, блять, не могу сделать это с ними обоими. Это пиздец. Это такой пиздец, что хочется свалить нахуй из квартиры. Пусть тут вдвоём друг друга хоть на ленточки голыми руками раздерут в попытке выиграть возможность управлять мной. Два долбаных кукловода. А меня на всё это уже не хватает, сука. Не хватает меня. Я заебался бороться с собой и сглаживать каждый угол. Словно должен всем и каждому, в то время как мне не должен почему-то никто. И нахуй не всрался я по-настоящему никому. Падаю на спину рядом, молча. Смотрю в потолок, чувствую движение сбоку, тёплую руку, скользящую по моей коже и дыхание совсем близко. Психует, но оттаивает мгновенно. Сомнений не вызывает, что завтра всё будет как обычно. Мы отпустим друг другу очередные мелкие грехи. И я не буду вспоминать, как он принюхивался к мёду, смешанному с виски, как выдыхал тугую струю дыма в стакан и, прикрыв глаза, вбирал в себя этот странный коктейль, пронося перед носом. Как его клинит от орехового вкуса, как скользят его пальцы по блядской этикетке шоколада, словно «ореховый» теперь синоним… Я не могу ревновать. Ревность к висящему между нами очередному призраку кажется глупостью. У меня тут «пиздец как сильно» к его младшему брату. А у него ломка без моего лучшего друга. И даже та самая ёбаная «любовь» не помогает нам чувствовать себя стопроцентно хорошо. Дай бог на четверть. И мы, вынужденные барахтаться вдвоём… придурки, просто потому, что почти уничтожены, а иначе не умеем. И я не вижу выхода. Выхода тут нет вообще, разве что надежда, что когда-нибудь станет иначе, проще. А пока нас бросает из крайности в крайность. Мы отвыкли от подобного формата отношений друг с другом. Секс ни разу не клей. Да, в нём кайфово, ему со мной тоже. Тела подстраиваются, наслаждение убийственное, острое, перечное, сладкое. Наслаждение разное: он в моих руках звучит как музыка, я под ним рассыпаюсь не менее красочно. Однако всегда стоит ощущение пресловутого «недо»… ощущение «а что, если бы»… ощущение «а добавить бы к нам»… И тогда ты ныряешь в отравленные мысли и уничтожаешь внутри всё то правильное, что успело образоваться, отравляешь, окисляешь, извращаешь. Крайности. Как назвать то, что происходит, иначе, я не знаю. Потому что не услышал, как открылась дверь, наушник не сумел считать слишком тихий звук. Не услышал… Зато чувствую прикосновение к ноге, неуловимо кошачье, и резко поднимаю голову от подушки, вижу, как между нами, проползая по кровати, вклинивается нихуя не сонный Свят. Он как ёбаный кот припёрся в хозяйскую постель, протиснулся, разделяя нас, и, сама ебучая непосредственность, устраивается поудобнее. Я решил, что весь хмель его покинул, и нам будет хотя бы пару часов спокойно? Я долбоёб. От него пахнет моим ебучим виски, которым он, видимо, успел дозаправиться, пока мы с Филом выясняем наши недоотношения по его же белобрысой вине. Блять… — Вы такие суки, оба. — Первое, что слышу в исполнении куколки, после его звёздного прихода. Не то что бы он сделал что-то крайне непозволительное, в конце концов сегодня всё и без того пиздец полнейший, удивляться такому раскладу было бы глупо. Но хотелось верить в то, что нам всем удастся уснуть, а завтра будет новый, трезвый, осмысленный, сука, день. А блядскую ночь мы отпустим и оставим за спиной, потому что… ну нахуй, серьёзно, просто — ну нахуй. Я не понимаю уже: мне беситься, радоваться или ёбнуться в конец от происходящего. Потому что он словно издевается, причём над нами всеми одновременно. Только его не остановить. И я понимаю, я блядски сильно, блядски полностью понимаю, что виноват алкоголь, который сорвал его с ручника, и из него, вот так уродливо, выплёскивается обида, травмируя и его, и нас с Филом. Но понимать — одно, спускать и принимать — совершенно другое. И я могу быть помешан на нём до ахуя, могу любить до одури, однако, желание дать пизды от этого не исчезает. — Я надеялся, что когда приду, вы будете трахаться. С ним же невозможно просто спать в постели, — поворачивается к Филу, а я смотрю на его затылок, и руки чешутся от желания прикрыть его сучьи розовые губы: пусть лучше лижет или кусает, целует, хоть сожрёт мои пальцы, которые мешают говорить, только не продолжает. — Свят, заткнись. — И на его месте я бы прислушался. Морозов хоть и не будет со старта применять насильственные методы против долбоебизма, но с его злостью или, того хуже, яростью, лучше не сталкиваться. — Блять, серьёзно? — запрокидывает голову и почти истерично смеётся. Его волосы рассыпаются по подушке, линия шеи призывно выгибается, он облизывает свои чёртовы губы, чуть воспалённые и более яркие, чем были ещё недавно. Они притягивают мой взгляд долбаным магнитом, тем самым маячком в кромешной тьме. Об них хочется разбиться, к ним хочется как к источнику воздуха или жизненно необходимой телу влаги припасть, от прикосновения к ним хочется трусливо сдохнуть. А он, прикрыв глаза, улыбается в потолок — соблазна картинка. Искушение, сука. Я злюсь, как чёрт, на себя, на него, на ебучие, не поддающиеся контролю чувства, но в то же время я так сильно хочу проглотить его целиком, что дрожит всё внутри и бьётся в агонии, потому что отвести взгляд не получается, как ни пытаюсь. Оторваться от него, чувствуя всем телом рядом, чувствуя запах своего геля от его кожи, что забивает лёгкие до краёв, чувствуя его, нет сил… И держать себя в руках невыносимо. — То есть ты будешь отрицать, что вы трахаетесь, как блядские кролики, любую свободную минуту? Не верю. Знаешь, что он любит? Кровь… Делать тонкие длинные порезы на коже, — ведёт ногтем по своей руке, потом по животу, вдоль напряжённых мышц, оставляя бледно-розовый след. — Сначала наносит поверхностные царапины, а потом лижет их, бесконечно. Он будто сожрать пытается оставленные им же метки, пока ты, как сука, течёшь под ним и мечтаешь, чтобы это никогда не заканчивалось. Хотя кому я рассказываю, конечно, ты всё это знаешь. Ёб твою мать. Сдавливаю челюсть до боли, прикрыв на мгновение глаза, зажмуриваясь до рези, а руки так напряжены, что мышцы сводит судорогой. Встречаю взгляд Фила, который, очень громко и очень красноречиво, буквально кричит, что не я один тут в шаге от преступления. Что удовольствия получаемая информация не доставляет совершенно. Скорее, с точностью до наоборот. Только если Фил готов дать куколке пиздюлей — ментальных или, если тот совсем в край ахуеет, физических, я же готов заткнуть Свята собой и выебать как последнюю шлюху. Буквально выебать до потери сознания, чтобы не было сил даже шептать. Чтобы дышал, сука, с перебоями. Я устрою ему и кровь, и еблю. Будет и течь, и кричать, и запоминать заново, что я, мать его, люблю. Мне так зло, так кипит всё внутри, так ярко вспыхивает с каждым словом в мозгу, цветными картинками, отравляющее совместное прошлое, что хочется вымученно уткнуться ебальником в подушку и задохнуться. Потому что живо оно под скальпом, потому что тело отзывается, тело хочет его, хочет ещё, хочет с ним. — Каково, когда он внутри? Ты кончаешь с ним без рук? — пьяно тянет, волосы скрывают его лицо, когда нависает над собственным братом. А вот выражение лица Фила — полный пиздец. Вижу, как ему нелегко, как задевают слова, как причиняют боль, как выворачивает от ситуации. — Он не хочет давать мне себя, останавливает, ускользает, так пиздецки сильно не желает тебя обижать. Потому что с тобой, братец, не «рано». С тобой «хорошо и вовремя» всегда, да? — Наклоняется и влажный звук поцелуя, который оставляет на бледной коже шеи, заставляет меня вздрогнуть. Вздрагивает и Фил от нежеланной ласки. — Я хочу сожрать его запах с твоей кожи. Мне уже всё равно. Мне, сука, просто похуй, что там будет дальше. Я хочу его с тебя сожрать. Мне поебать, что мы кровные братья, инцест это или ещё какое дерьмо, я готов раздвинуть перед тобой ноги, если это поможет мне почувствовать, почему он захотел быть в твоей постели, после того как был со мной. — Что. Ты. Творишь? — ледяная крошка и стальные ноты. Голос Фила давит, полосует и насквозь прошит осуждением. Он чеканит каждое слово, как отдельную пулю из обоймы выпуская. Резко дёргаясь, сжимает горло куколки крепкой хваткой, буквально оттаскивая от своего тела. Удерживает над собой, заставляя Свята балансировать на вытянутых руках. — Ты такую редкостную хуйню сейчас и несёшь, и делаешь, что я готов выбросить тебя за дверь, как обоссавшего все углы в квартире ёбаного щенка, — рычит ему в лицо, смотрит настолько взбешённо, что я напрягаюсь, готовый то ли Фила от Свята защищать, то ли Свята от Фила, то ли себя от обоих. Уродливо звучат слова. Уродливо выглядит эта ссора. Уродливо сейчас всё. И можно сколько угодно пытаться оправдать алкоголем и болью, любовью, ревностью, тоской и обидой. Понять его, столкнувшегося с чем-то настолько сокрушительным один на один с его неокрепшей психикой. Это сложно и даже страшно. Только оправдывать не хочется вообще. На ошибках положено учиться, выносить хоть какие-то уроки и не повторять. А он бьётся глупой головой, как баран в ворота. — В чём проблема? Или у таких, как вы, ублюдков есть какие-то принципы и рамки? Вы же объединились выживать, так выживайте, блять. А я просто побуду с вами постельной игрушкой. Личной куколкой. Трахайте, я готов. Оба трахайте. Я согласен. Если это единственный вариант остаться рядом с вами не кем-то лишним, а причастным. Давай, выебите как шлюху, свою личную, почти святую, немного грязную и испорченную. Чуть-чуть идеальность потускнела. Но ничего, я хорошо над собой поработал: смотри, какие здесь мышцы. Достойно таких, как вы, правда? — Звук пощёчины резко разрезает накрывшую после его слов тишину. Разум отказывается обрабатывать услышанное. Я почти готов поверить в то, что это просто галлюцинация, что уснул и мне приснился очередной пиздец. Смешанные образы моих глубоко сокрытых желаний, помноженные на кривую реальность. Я просто слишком хотел их обоих рядом, хотя бы раз, чтобы попробовать и попытаться выжить от переизбытка эмоций. И вот — получаю недвусмысленное согласие и готовность как минимум одного участника процесса. Да, он неадекватен, он потерян в эмоциях и просто требует хотя бы чего-то, не в силах получить то, что так сильно устал ждать. Я понимаю… Я, сука, понимаю. Потому что… Я хотел бы быть с ними двумя одновременно. Но описанное им звучит отвратительно... и в то же время ахуеть насколько возбуждающее. Он не унижает себя словами про шлюху и куколку, я сам так его называл, несколько в ином контексте, но то игра слов, остальное сейчас совершенно неважно. Важно то, что начавшийся пиздец так и не планирует заканчиваться. Свят захлёбывается грудным глубоким смехом, хрипит и облизывается, снова валяясь между нами, а на щеке алеет след. Фил выглядит разъярённым. Что спасает куколку от глобальных пиздюлей — не до конца понятно, вряд ли сдерживает сам факт их родства. Скорее, либо Филу физически больно так поступать, либо в нём всё же откликается такой вариант, пусть и смутным, но согласием. — Нет, реально, ты кончал с ним без рук? Неужели Макс не дотрахал тебя до оргазма? Его член не натёр тебя изнутри так сильно, что в глазах темнело, и ты просто не мог себя контролировать? Не верю. Я ради того, чтобы ещё хотя бы раз оказаться под ним, готов ёбаную душу продать. Если ему не нужна моя любовь, я с удовольствием дам хотя бы тело. Мне даже этого будет достаточно. — Замолчи, ты же сейчас делаешь только хуже, всем. Ты завтра как ему в глаза будешь смотреть, когда поймёшь, какую хуйню нёс? — Зажимать его рот рукой волнительно по многим причинам. Нависать вот так и смотреть в пьяные и от алкоголя, и от моей близости глаза — пиздец катастрофа. Всё фатально, фатально и неотвратимо катится в пизду. А внутри скулит сучье сердце, потому что я не хочу его слышать, но слышу. Потому что больно. За нас всех мне пиздец как больно, и всё так неебически неправильно, но как сделать иначе, я не понимаю. В попытке решить вопросы прошлого, в попытке выжить и помочь себе и Филу, мы провоцируем внутреннего кукольного монстра, который теперь, терзая себя наживую, терзает и нас, небезразличных. И ответов нет, а вопросов много. Ответы не найдены, их не существует. Как и не существует верного, безболезненного выхода из сложившейся ситуации. Нам стоило бы, вероятно, разбрестись в три разные стороны. Стоило бы… Но Фил болен. Болен и я. Нас таких, покалеченных — и вопросы не о душе и сердце — двое. Нам бы выжить в самом прямом смысле ёбаного слова, а не быть няньками у обиженной куколки. Пусть и любовь к нему — необъятная вселенная, не имеющая чётких границ и рамок. Пусть он — одержимость моя болезненная. Сначала нам нужно просто выжить, а уж после уже смотреть, куда двигаться дальше. А он, даже сейчас, своими беспощадно красивыми руками, беспощадно же убивает и меня, и родного брата отравленными словами и образами. Кусает мои пальцы — не больно, игриво кусает — облизывает мокро, проникает между, растрахивает промежутки, заставляя убрать руку, потому что не выдерживаю этого откровенного блядства. Не железный, сука. Не железный. Тело в ахуе. Психика в ахуе. Нервов не осталось вообще ни капли. Фил в бешенстве. У меня волосы на затылке шевелятся от эмоций, которыми он фонит. И мне начинает казаться, что лучше бы мы его реально трахнули, и он просто уснул, перестав иметь нас в мозг и саму душу. — Скажи честно, ты представлял меня хотя бы раз, когда двигался внутри него? Трахал ли мысленно нас двоих? Скажи, — шепчет мне отравленно и бесконечно облизывает и без того зализанные губы. Порочное создание, совершенно порочное, я уже успел подзабыть, насколько он бывает грешной блядской сукой в постели и по жизни. Я его в том числе за это и любил. За то, что не видит никаких ебучих рамок, готовый если не на всё, то на многое. Но сейчас мне хочется его заткнуть, и не до конца понятно: рукой, собой, членом или просто вырубить, въебав по виску с силой или, попытавшись осторожно, придушить. И пока я вот так, как дебил, завис на нём, словно старый процессор, этот демон опрокидывает меня на спину и начинает с тихим стоном практически сжирать мою кожу. Его поцелуи жалят и оставляют следы, он скребёт зубами мне по шее, кусается до боли, сжимая челюсти, едва ли не до крови, всасывает до ярких засосов, что проявятся между татуировок. А мне бы оттолкнуть его, сбросить самовольного сучёныша, потому что сопротивляться блядскому вампиру не могу, не умею, не получается, но нужно. А мне бы свалить, сбежать, съебать куда угодно от него. Хоть куда, блять, не принципиально вообще, в аду стопроцентно не настолько жарко, как сейчас в моей постели. Мне бы сбежать… потому что неправильно происходящее. Неправильно. Пусть и хорошо. Но неправильно и всё тут. Внутри оглушительно вопит сраная сирена, умоляя остановить происходящее, не позволить ему прикончить себя. Сбежать, но он поворачивает мою голову в сторону Фила намеренно, заставляя смотреть в темнеющее штормовое море его взгляда. Смотреть, подавляя дрожь в теле, смотреть, растекаясь от острого возбуждения, прошивающего сотнями, тысячами, миллиардами игл. Смотреть и мечтать как сука, чтобы Фил подался ближе, чтобы накрыл мои губы, чтобы подарил глубокий, влажный, пошлый поцелуй и помог Святу меня добить. Чтобы дал это мне. Просто дал без раздумий, без лишних сожалений и мыслей, просто выключил мозг и позволил случиться. Я был бы так блядски сильно ему за это благодарен. Так блядски сильно. Или же оттащил от меня своего брата и спас от фатальной ошибки. Но он просто замер и смотрит: лёгкий прищур небесных глаз, бледные розовые губы, почти бесцветный ровный мрамор. Что в его голове — сказать в данную минуту сложно. В данную минуту сложно не то что говорить, сложно жить, потому что ласкает Свят страшно. Страшно прекрасно, ахуительно, долгожданно, вкусно и терпко. Мне так кайфово и больно, так сильно кроет, что рот приоткрывается сам собой, а ресницы дрожат. Я буквально всем своим видом умоляю Фила. Не понимая до конца — о чём. Чтобы он оторвал от меня голодную куколку или присоединился к нам? Я не смогу его оттолкнуть, у меня руки слушаться отказываются, я отчаянно хочу убрать его рот от своей шеи и плеч, от ключиц и уха, но вместо этого запускаю пальцы в волосы на затылке и, покрываясь мурашками, сорвано дышу, прижимая сильнее. Фил смотрит в мои глаза почти не моргая. Красивый и злой, словно высечен гениальным скульптором. Он — оживший шедевр, о черты которого хочется порезать себя, разрубить о его красоту своё тело на уродливые, недостойные его, куски. Он так влечёт этими своими фонящими, смешанными в отравляющий коктейль, эмоциями, что им хочется захлебнуться. Он смотрит. Я смотрю. В тишине лишь звук влажных поцелуев на моей коже, хриплых стонов и шум крови в ушах. Я не могу ничего сделать, тормоза заклинило, я удерживаю себя от срыва чудом. Просто позволяю Святу проникать руками везде, где дотягивается, буквально втирать свой запах в мою кожу, сводить с ума этой неприкрытой страстью. Он смотрит. Я смотрю. Пусть веки и желают опуститься, а глаза закатываются от экстаза, потому что легче не становится. Становится сложнее. Особенно когда с шальным блеском серо-синих стекляшек моя персональная погибель нависает надо мной, возвращая внимание к себе, буквально поворачивая мою голову и пристально всматривается, вглубь меня всматривается, а время замирает, замедляется и густеет. Я тону, сука. Я тону, как когда-то в чёртовой ванной, когда едва не утопил его, тону, видя тысячи чёртовых предательских звёзд в его глазах. Видя, как умирают и рождаются целые галактики, как бушуют немилосердные ветра, как космическая пыль застилает мутнотой. Как он искрит возбуждением, оголодавшим чудовищем терзая сейчас три бьющихся от мучений и обливающихся кровью сердца. Тону в нём, тону без шансов вообще в цветных стекляшках, и весь мир снова отодвигается нахуй, весь мир исчезает дымкой, всё становится неважным, всё… когда наклоняется к моим губам. Он не нападает стремительно, и есть возможность увернуться, но мы встречаем друг друга со стоном. Языки сплетаются сразу же. Горечь виски, отголоски мяты и его естественный природный вкус затапливают рецепторы, заставляя выгнуться, как от удара током, всем телом, прижимаясь и прижимая к себе плотнее. В этот самый момент о чужой боли и чувствах не думается вообще. Ни о чём не думается. Есть лишь этот миг, в котором я рассыпаюсь от боли и наслаждения, прекратив терзать себя тем, чего хочу, тем, кого люблю, тем, кому я должен, обязан или обещал. В этом моменте нет единственно верной правды. Нет истины. И не так важны сами движения, не так акцентируются мной звуки, не так первостепенен вкус, как ощущение того, что наши души соприкасаются. Сердца взаимно ускоряются, и дрожь перетекает с его кожи на мою, обласкивая каждый миллиметр, возвращается к нему, и так по зацикленному бесконечному кругу. Меня выгибает, и я снова поворачиваю голову к Филу, который закрыт на тысячи ментальных замков, отгорожен и буквально зашторен. Он не сдвинулся ни на сантиметр, ни от меня, ни ко мне. Надежда на то, что он поймёт и примет моё скрытое, глубокое, запретное желание — умирает в муках. Фил не тот, кто будет делиться. Не тот, кто станет наблюдать молчаливо, участвовать в этом. Он, скорее, сможет принять свершённое постфактум, отмахнуться и, даже пребывая в глубокой болезненной обиде, не отпустить, понимая, что ему изменили. Либо не считая это таковым вообще. Его отношение к сексу странное, нелогичное, порой прямо противоположное. В одном из случаев он будет орать — недопустимо, а в другом к этому же сам подводить. И на самом деле мне пиздец как жаль, что не сложилось, что внутри дымится сожаление, что их двоих в постель, хотя бы… не получить. Эгоистично свербит на задворках, свербит настойчиво. И назойливая мысль о том, что всё будет иметь свои последствия, нехотя просачивается в заплывший от возбуждения мозг. А куколка трётся член к члену, его штаны сползают, и мы задеваем друг друга, кожа к коже. Коротит сознание, по мне шарашат импульсы такой силы, что реальность меркнет до цветных тёмных пятен. Мне дышать бы, да не получается. Мне суметь бы сказать «стоп», потому что наступившее утро прикончит нас всех. Мне бы… Моргаю, пытаясь настроить фокус, видя, как Фил медленно встаёт, выпрямляется взъерошенный, растрёпанный, отчуждённый. Смотрит пронзительно, проницательно, блять, смотрит, считывает всё, что хочет, выцеживает необходимые ему аргументы: то ли измеряет, то ли вычислить что-то пытается. А после разворачивается и уходит. Он уходит, и у меня на короткое мгновение холодная дрожь вдоль позвонков расползается. Пока по моему торсу не начинает влажными мазками языка спускаться Свят, чтобы до конца сдвинуть и без того сползшие штаны. И его губы, накрывающие напряжённый ствол, убивают контрольным выстрелом. Свинцовая, шальная, любимая врезается в меня неумолимо. он весь неумолим, выцеловывающий мне странные узоры по члену. То, как впускает в обжигающий жаром рот, как окутывает, мокро и правильно. Как двигается, изучивший когда-то и ритм мне подходящий, и глубину, и множество мелочей. А у меня нет никаких, сука, сил бороться, я, блять, вообще невменяемый, балансирую в шаге от оргазма, который прикончит нешуточно. А он, блядь святая, всё чувствует, отрывается и оказывается ровно напротив, с глазами потусторонними, с губами и подбородком, поблескивающими от слюны и смазки. И я срываюсь, сокращая между нами расстояние, притягивая и целуя. Целую и под веками, измученными и воспалёнными, на растерзанной увиденным сетчатке… Фил, который покидает комнату с нечитаемым лицом. Там Фил, с которым вот так поступать неправильно, пусть и уйти от куколки — преступление. Но позволить себе продолжить, пока он за стеной — преступление вдвойне. И не существует правильного варианта. Это просто происходит и всё. Как и всегда в нашей жизни — двояко и уродливо. Здесь непонятно до конца: кто виноват, на кого повесить проёб галактического масштаба. И как разгребать непонятно. И оттолкнуть Свята, как оторвать себе руку — у меня не получается. Перед глазами сцена в этой же ёбаной квартире, где, чтобы успокоить, отбросил от себя, а потом хотелось убиться за его гематому. Мне оттолкнуть его — как, сука, сдохнуть. И выбирать, не имея выбора — пиздец. Я не ухожу от него и не бросаюсь вслед за Филом. Я не пытаюсь расставить приоритеты. Я просто прекращаю — что бы ни происходило в данную минуту — потому что моё сердце либо не выдержит последствий потом, либо сейчас не выдержит продолжения. Я не выбираю, выбора между ними нет совершенно. И единственным рывком, собрав в себе скудные крохи заканчивающихся сил — те самые скудные капли выдержки и трезвого разума — скатываюсь на пол. Торможу на вытянутых руках и дышу как после стометровки, плавно встаю на дрожащие непослушные ноги, прячу изнывающий и требующий ласки орган, бросая на голодную куколку взгляд, отмечая, как он сползает на постели ниже, как начинает себе надрачивать, потерянный в ощущениях, плавающий на хмельных волнах удовольствия. И эти картинки и ощущения отпечатаются во мне слишком глубоко, я же себя знаю. И после не раз буду воскрешать, сам того не желая. Но сейчас я выхожу. Выхожу, привалившись к стене спиной, пытаясь совладать с сорвавшимся с цепи сердцем, с дыханием. Пульс, сука, шкалит как одержимый, а в голове так мутно и пьяно, что хочется прикрыть глаза и просто прекратить сопротивление, вернуться и отдаться в жадные руки, просто потому что хочу. А я не просто хочу, я блядски сдыхаю от нужды. Меня ломает без него как тварь, и тянет чудовищно сильно, магнитом размером с галактику тянет, сотни полупрозрачных нитей натягиваются между нашими телами… и это пиздец. Нет, правда, пиздец. Я трачу весь свой скудный ресурс внутри, чтобы не сорваться. Буквально стискиваю своё взбудораженное тело в кулак, заставляя протрезветь, заставляя включиться мозг на полную, заставляя двигаться к кухне, прочищаю горло, прокашливаясь, потому что чувствую застрявшие в глотке хрипы. И первое что вижу — Фил. У окна, задумчивый и молчаливый, привалился к стене плечом и смотрит куда-то в полумрак, не моргая, кажется, даже не дыша. Поворачивает ко мне застывшее лицо, осматривает с головы до пят, задерживаясь взглядом ниже пояса, вздёргивает бровь вопросительно: — Так быстро? «Так быстро»? Так, блять, быстро? Так, блять, быстро... что? Это издевательство? Сарказм? Подъёб? Интерес? Провокация? Что это? Я смотрю в его тёмные, стылые как лёд, глаза, смотрю на блядски спокойную, аномально спокойную статую, и хочется орать в его лицо. Потому что у меня катаклизм, армагеддон, ебучий цунами внутри. Всего, как в блендере, перемололо: и кровь, и кости, и дерьмо. Всё смешалось. Припорошено, как острой приправой — чувствами и эмоциями. Меня сломало нахуй, меня пережевало и выплюнуло в реальность. Я неадекватен более чем на половину. Мне хочется отчаянно умолять позволить быть сразу с двумя, чтобы сердце перестало умирать от нереальности этих желаний. Мне хочется выгнать их обоих или сбежать самому. Этого всего для одного меня неебически много, а понимания от них обоих неебически мало. — Я не ждал тебя ранее хотя бы получаса, — продолжает, и я вижу тот самый блеск сучьих глаз, который бликует особенно ярко, когда он настолько зол, что уже не в силах сдерживаться. — Что ты делаешь? — спрашиваю прямо, меня уже заебало танцевать это ёбаное танго. Я делаю шаг к нему, он, вроде, так же тянется навстречу, а после, с безразличным лицом, оттаптывает острой шпилькой мои чёртовы голые ноги. — Что ты делаешь, Фил? — немного громче и жёстче. Он явно понимает контекст. Не может не понимать. — Не мешаю, — хмыкает, а меня буквально взрывает нахуй от таких простых ёбаных слов. Всего два слова, а внутри взрывается, начав выплёскивать эмоции, которые сдерживал ни один час, но я человек, и я не железный: — Ты, блять, нормальный вообще? Какого хуя, вместо того чтобы помочь, ты просто оставил нас вдвоём, понимая, что я буквально с мясом отрываю себя, что это почти невозможно — просто оторваться? Ты, сука, просто сидел и смотрел. Зачем? — Ты же хотел его. — Подходит впритык, становится нос к носу, глядя сначала в мой левый, а после в правый глаз, на губы, на шею и ключицы. — Всё ещё хочешь. — В крепкой хватке его ладони дёргается всё ещё налившийся до боли твёрдый член. Нахуя эта демонстрация? Непонятно. Какой в этом цирке скрытый и ахуеть насколько пиздец важный смысл? Непонятно. Понятно лишь, что они оба в край ахуели испытывать и меня, и моё небезграничное терпение. — Зачем ты это делаешь? — Сможешь трахнуть меня сейчас, громко и жёстко, стонать в голос как блядь, пока он слушает через стенку, а? — тихим выдохом в мои губы. — Зачем? — Сможешь? Понимая, что Свят в курсе, кого ты трахаешь. В курсе, насколько тебе хорошо, что ты пришёл в мои руки, оставив его там, за дверью комнаты, в постели. Сможешь? — Чего ты пытаешься добиться? Чего вы, сука, оба пытаетесь добиться? Он провоцирует, буквально не оставляя шанса. Ты подталкиваешь к ебучей пропасти. Ты ждёшь, что я сорвусь? Вы оба ждёте? И что потом? А? Если я, блять, прекращу сдерживаться? М-м? Что будет потом, Фил? Что будет с нами? Ты подумал? Ты, блять, хотя бы на секунду своим любящим манипуляции сучьим мозгом обо мне подумал? — рычу взбешённый, на виске пульсирует блядская вена, в горле дребезжит надорвано злость. Я не хочу орать на него, не хочу ебучих скандалов, но ведь вынуждает. Оба вынуждают. Сраная отравленная кровь, сраных свинцовых шальных братьев. Что один — сука, что второй. Не скрывают даже. Не скроют и при желании, оно просачивается долбаными порами, делая всё вокруг них токсичным. — Потому что если я дам себе волю, если я сорвусь, то вы же оба добьёте меня. Вы уничтожите мой и без того больной нахуй мозг. Вы же как две фуры на скорости врежетесь в меня с двух сторон, не оставив и мокрого места. И, блять, за что? Зачем? Я же не предлагал тебе укладывать его в нашу постель третьим, не предлагал, хоть и хотел. Зачем усугублять, я был честен, а ты нахуй исполняешь по полной? — А если бы я сказал, что ахуеть насколько и пиздец как сильно мне нужен Ганс в нашей постели, то что? Ты бы схавал? Ты бы смирился на моём месте? Ты бы позволил? Ты бы смотрел, как он натягивает меня, как перчатку, перед твоим лицом? А? — Если ты этого действительно хочешь. Дёргаюсь, когда ощущаю обжигающее столкновение его ладони с моим лицом. Звонко, хлёстко, наотмашь. Сильно, от пощечины мгновенно трескается губа, и выступает кровь, которую на автомате слизываю. Поворачиваюсь к нему, вижу, как он часто и глубоко дышит, как готов то ли шипеть, то ли рычать, то ли свалиться к моим ногам бесформенной кучей от гипервентиляции. Я привык сглаживать ебучие углы в последнее время. Проглатывать. Пропускать мимо. Молчать, хотя следовало бы одёрнуть. Я игнорирую кучу его мелких, сучьих, регулярных уколов. Я стараюсь. Быть рядом стараюсь. Окружить заботой стараюсь. Выслушивать стараюсь. Быть терпеливым стараюсь. Внимательным. Любящим. Быть его стараюсь. Стараюсь зря? — Что ты хочешь от меня? — агрессивно спрашиваю, стираю ребром ладони снова выступившую кровь. — Мне извиниться? Ок’ей, прости. Я не хочу зависеть от него, но я завишу, так, блять, вышло. — Расставляю руки в стороны, громкость нарастает, как и шум в ушах. — Так, блять, вышло! Я этого не хотел! Ёбаных чувств, которые угробили меня целиком, не хотел! Тебя калечить когда-то не хотел! Сердце своё по кускам собирать не хотел! Любить, вас обоих любить, сука, не хотел! Вы заебали меня. Вы так меня заебали бесконечно требовательными взглядами, что я хочу исчезнуть! Я что, бесконечный? А? Во мне что, километры нервов? Какого хуя я обязан плясать вокруг вас? Какого хуя я обязан думать, чтобы не сделать больно вам обоим? А мне? Кто, сука, сделает хоть что-то мне? А? Кто, блять, меня соберёт по крупицам? Кто, блять, обо мне подумает в веренице дерьма? Вы заебали! Идите нахуй, просто идите нахуй, оба! Разорвите друг друга на куски, располосуйте, разрежьте, разорвите в борьбе за меня, блять, неживую для вас обоих куклу, если всё что можете — просто давить! Хватит ёбаных манипуляций. Хватит ёбаных условий. Требований и ожиданий. Идите нахуй, хватит на меня давить и испытывать. К концу я буквально ору во всю глотку, чувствуя, как напрягаются на горле скрученные жгутами вены. В глазах рябит, мелькает шальная мысль, что сейчас меня посреди родной кухни ебанет ещё один инфаркт. И если первый я пережил, со вторым шансов в разы меньше, особенно на, так сказать, «свежие дрожжи». Во рту пересохло, в голове шум лишь нарастает, в ухе противный писк. Вырываю зло наушник, морщась от сильнейшей боли в висках. Швыряю его в стенку, мечтая разъебать весь ёбаный мир, потому что не мил стал. Слишком давно не мил, но я упорно пытался скрашивать реальность. Я, сука, пытался. Мне больше не нужны слова. Мне не нужны взгляды обоих. Не нужны руки. Чувства. Эмоции. Я нихуя не хочу. Кроме как съебать от них подальше, потому что дышать стало невозможно. Безумное давление преследует постоянно, бесконечно преследует. Меня сплющивает как букашку, меня к земле прибивает и после огромные подошвы втирают кашицей в ёбаную пыль. Я как мелкий, вязкий кусок тошнотворной грязи, налипающий на всё, чего касаюсь, но по факту нихуя никому не нужный. Рывком на себя содержимое полки, рывком же с себя домашние штаны. Влезаю в джинсы без белья. Похуй. Футболка, водолазка, куртка, ключи, зажигалка, сигареты. Зашнуровываю высокие ботинки, игнорирую мелькнувшую передо мной фигуру, просто отодвинув его в сторону, и в последний момент, схватив телефон со стоящего в коридоре комода, чтобы, быстро открыв входную дверь, с громким хлопком её закрыть. Не слыша звука, зато прекрасно ощутив вибрацию воздуха. Вынырнуть из тёмного подъезда в предрассветную прохладу и втянуть промороженный воздух глубоко в лёгкие. До боли наполнить те, взглянуть на тёмное небо и двинуться куда глаза глядят, надеясь, что там, где я окажусь, смогу хотя бы немного прийти в норму. Мне нужна передышка. Мне она жизненно необходима. *** Брат — вариант, безусловно, беспроигрышный, однако… Кто, как не Сашка, умеет сжирать мои мозги мерными ложками, есть в этом необходимость или нет. Отбрасываю за ненадобностью. Ганс? В моём текущем состоянии мы скорее разосрёмся в говно, попутно набив друг другу рожи, потому что во мне нет ни грамма желания кого-то, почему-то и зачем-то понимать. В нём, пока что, думаю, тоже. Алекс? Сучонок либо пропадает где-то и резвится, либо ошивается с Гансом. И если поодиночке они потенциально для моего мозга опасны, то вдвоём — концентрат непереносимый, ибо нервы не в пизду. Лерка? У неё там игра в тихое семейное счастье. Мешать не хотелось бы. Мэдс? Кошка, скорее всего, с удовольствием обживается на базе Рокки. Док там же. Сойера нет… Морщусь, сплёвывая скопившуюся во рту горечь, ерошу повлажневшие от сырости волосы. Отец? Вот к нему наведаться пиздецки хочется, только у него там Даша беременная, и времени дай бог пять утра. Меня там не ждут. Меня вообще нигде не ждут… Чувствую себя бездомной псиной: озлобленный, эмоционально вывернутый наизнанку и шарахающийся от теней, не слышащий толком ничего, кроме своего дыхания. Сжимаю в кармане куртки телефон, думаю, как правильнее было бы поступить: набрать отца сейчас и предупредить, нагрянув, вот так, как снег на голову, или подождать хотя бы час-полтора, чтобы не будить их обоих? Таки свинья я, конечно, просто пиздец, но не до такой же степени. Торчу возле парадной, куртка не спасает от холода, по коже всё чаще бегут мурашки. Слякотно стало, весна настырно подбирается, вокруг сплошная серость и сырость — тошнотворное дерьмо, как и у меня внутри. Стараясь не курить чаще обычного, курю. По-другому просто не получается, нервы прогорают и плавятся оборванными проводами. В голове натуральное замыкание. Тело, сука, всё ещё помнит касания жадных рук и оголодавших губ. И как бы ни отвлекал себя, как бы ни накручивал искусственно злость, как бы ни раздувал вспыхнувшее недовольство до размеров галактики, суровая правда заключается в том, что куколке я готов простить всё. Филу дай бог половину. То пренебрежение и сучесть, которые в нём проявились. Эгоизм высшей степени, словно лишь для его благополучия я на ебучей земле существую отныне. И я, блять, прекрасно понимаю, что тому виной — кто. Но выкручивать себе суставы и цирковой собачкой на задних лапках прыгать не собираюсь. В конце концов мы собирались строить отношения, а не раболепное поклонение одного другому. Здесь забота, понимание и комфорт должны быть взаимными. Иначе какой в этом всём смысл? Я многое могу оправдать диагнозами, его и моим. Я могу списать часть реакций на стресс, на ревность, на страх… Но как оправдать его бездействие в тот момент, когда он мог всё закончить, мог помочь мне справиться, ведь говорил не один раз, что понимает — я не знаю. И стоит ли оправдывать вообще? И я понимаю, что, сука, уродливо получилось. Абсолютно уродливо. И мы будем и дальше вот так испытывать друг друга привязанностями. В попытке убедиться, что выбор окончательный и однозначный. Но, блять… Блядство то в том, что однозначности нет вообще. Чувства растекаются, смешиваются, замыливаются. Наслоение идёт беспощадное, эмоции взбиты в чёртовом шейкере до состояния пены и выплёскиваются, задевая всех, кто находится поблизости. Я, сука, всё понимаю. Но если бы одного понимания было достаточно, стало бы, вероятно, проще. Но проще, увы, не про нас. Торчать на улице явно не самое умное моё решение. Опасность положения состоит в том, что я в душе не ебу, являюсь ли чьей-то целью в данный момент, есть ли у кого-то острый, сколотый, тупой и подгнивший, но зуб на меня или нет. И без наушника я — пиздец лёгкая цель. Да даже и с ним… Не сказать, что боец вообще. И по-хорошему, нырнуть бы в парадную, притаиться за углом, а после отправиться по лестнице прямиком к квартире отца. Но притихшее самоубийственное желание, где-то глубоко внутри, поглаживает мою разбушевавшуюся нервную систему, что если суждено… то пусть. Если я должен сдохнуть продрогшей псиной рядом с домом отца, то пусть… Сдохнуть, так и не поняв, смогу ли без него выжить, или жизнь закономерно стащит с разных сторон блядского земного шара, вопреки сопротивлению и попыткам двигаться дальше. Сдохнуть, так и не увидев, каким он стал. «Валера не спит, если ты всё ещё не устал сидеть под нашими окнами. Можешь продолжить, но у меня остывает в турке кофе. На троих» Даша… Радоваться бы, что меня заметили, а мне хочется провалиться под землю, понимая, что влезаю в чужой быт. Однако поднимаюсь, запрокинув голову, смотрю, как мне салютуют кружкой и занавеска задёргивается обратно. И теперь точно не отвертеться, иначе с живого меня отец уже не слезет, если просто свалю как долбоёб, проторчав тут не один десяток минут. И едва открывается дверь, вижу цепкий взгляд отца, который молча осматривает меня с головы до пят, видимо, прикидывая, что случилось, потому что его дом — последнее место, куда я пойду с проблемами. Обычно приползаю в любом виде к Сашке, а там уж как пойдёт. И вот он я. Без наушника. Который, дебил, разъебал с психу об стенку, наушника, который отец купил в двойном экземпляре, видимо, понимая, что могу сотворить подобное в припадке неадекватности. Только проблема в том, что запасной я с собой не взял. Смотрю на него, дышу спокойно, почти медитативно, думая, какова вероятность, что получу по ебальнику железной дверью, которая захлопнется перед носом, ведь последнее время наше общение стало напряжённее привычного. И не он тому виной. Смотрю и вижу, как произносит разборчиво своё «привет, устал?», подразумевая то ли время ожидания, то ли в целом ситуацию. Понимает, что просто от скуки я не приду. И не просто — вряд ли тоже. Неблагодарное животное, не заслуживающее такого родителя. Такой семьи… Как бы периодически ни пиздел. Я захожу с ним в квартиру, и сжимается что-то, глубоко внутри, до спазма. Даша замечает, что я отмалчиваюсь, бросает взгляд на одно, а после на другое ухо и наливает мне кофе, ставит с сэндвичами перед носом и разворачивается стругать какой-то салат. Округлившаяся. С высокой грудью и сочными, как всегда, губами. Беременность сделала её ещё женственнее, глаза — сверкающими и слепящими неприкрытыми чувствами, и таким удовлетворением от неё тащит, что впору бы захлебнуться от зависти или раздражения, но я сдержанно улыбаюсь без слов, отпиваю чёрный, как нефть, и горький, как вся моя жизнь… и прикрываю глаза. В итоге я просыпаюсь после обеда, не помню, как вообще оказался на диване, из памяти просто выпал мой путь до горизонтальной поверхности, и как пёс иду на запах свежей еды. Взъерошенный и ахуевающий первые минуты от того, что вообще тут делаю, пока не начинаю вспоминать, что предшествовало моему приходу, и рука сама тянется проверить мобильник. Удивляет ли меня куча однотипных сообщений от Фила и ровно такое же количество пропущенных вызовов? Нет. Остыв он, сука, сразу же понял, что накосоёбил и поскакал всё исправлять с изящностью танка. Выжидать не стал. Найти так просто не смог, бросить пьяную куколку одного тоже, в итоге мечется там сейчас, стопроцентно, как бешеный, и ждёт моего ответа или методично поднимает все свои связи, чтобы найти самому. С него станется… «Я у отца». Отвечаю на стотысячное «где ты?» с разными интонациями и знаками препинания. Получая мгновенное «сбрось адрес», и пришедшее следом «пожалуйста». Думаю, стоит ли. Думаю, хочу ли его видеть, потому что стопроцентно явится, а выяснять отношения при Даше — идея дерьмовая как ни крути. И вроде надо бы взять тайм-аут, выдохнуть в этой вязкой тишине и спокойствии вокруг, дать себе эти часы или вообще дни. И я бы так и поступил, будь всё просто. Но здесь нет ничего простого от слова «совсем». Адрес улетает в ответной смс. Глаза прикрываются. Тяжесть эмоционального срыва, тяжесть мыслей, что наводнили голову о куколке, тяжесть тела, что кажется слишком уставшим и измотанным, накрывают и снова утаскивают в дрёму. Пришёл, называется, в отчий дом. В итоге сплю как суслик. Благодарное чадо, как ни крути. Со всех сторон, как ни смотри. Рассмотреть во мне идеального сына не выйдет, как ни старайся. И блядски ожидаемо под веками он, раз за разом. С мокрыми, змеящимися по его шее и плечам волосами. С цветным стеклом возбуждённого взгляда, яркими и нежными розовыми губами. Длинными пальцами… И ёбаным «твой» вдоль зеленоватой вены. Он… голодный до моего тела, поглощающий и сжирающий, сорвавшийся с цепи, давший себе волю, наслаждающийся неприкрыто. И такой, сука, вкусный, что, уткнувшись в подушку, рычу побеждённо. На кончике языка фантомно его вкус. Хочу к нему. Злюсь, что он провоцирует, но понимаю… понимаю, потому что так же невыносимо тоскую. Всегда тоскую. Злюсь, ведь просил, объяснял, отпустил. А он усугубляет, руками своими ласковыми жестоко убивает, травмирует просто пиздец. Хочу к нему. Хочу так сильно, что под веками тёмные цветные пятна мелькают, плавится мозг, требует тело, воет на одной сучьей ноте сердце и дрожит одинокая душа. Хочу… Так хочу, так блядски сильно, просто дышать им, полной грудью вобрать неразбавленный концентрат и наркоманом купаться на волнах кайфа. Он же наркотик… Мгновенная зависимость, неизлечимая. Шырнуться бы им по вене, белёсой дорожкой в лёгкие, а после по крови экстазом. Втереть его в дёсны, чтобы те горели и пульсировали, чтобы волнами жара он в теле моем распространялся, а после добил. Сука, просто добил. Потому что без него так хуёво, а с ним рядом так невыносимо, что проще было бы реально сдохнуть, чем бесконечно терпеть. Хочу к нему. Казалось, что нахождение как можно чаще рядом позволит свыкнуться быстрее. Что соблазн станет меньшим. Что сумею напитаться, хотя бы взглядом лаская. Что так легче и проще. Нихуя. И ведь осознаю прекрасно — улучшения ждать глупо, скорее с точностью до наоборот. Но к нему… хочу. Без него не жизнь, без него внутри тотально пусто. Прикосновение Даши не пугает, я на территории, где мне не может ничто угрожать, потому спокойно открываю глаза, видя, как двигаются её губы, складывающиеся в простое «к тебе пришли». Почему посетителя не вижу — очевиднее некуда. Так просто сюда не пройти, не проникнуть. Первому встречному здесь не место. Явившийся Фил, а я уверен, что это он, для них чужак. Ерошу волосы, плавно стекая с дивана. Ноги непослушные, ослабевшие, руки полуонемевшие, а внутри дребезжит всё сотней струн. Голова, чуть поутихнув без постоянного напряжения, такая же тяжёлая, как и мои мысли. Что говорить ему — я без ебучего понятия. Видеть его и хочется, и нет, а сбежать бы от обоих — с удовольствием. Выхожу в коридор, замираю в дверном проёме, опираясь плечом на каркас, складываю руки на груди и встречаю внимательный взгляд ярчайших глаз. Он понимает, что я без наушника, понимает, что если и говорить что-то, то ровно в моё полуживое единственное ухо. Однако стоит напротив, засунув руки в карманы… молча стоит, почти демонстративно замерев в полутора метрах. Ему и говорить ничего не нужно. Глаза транслируют куда лучше колких слов и обиду его, и ревность, и сожаление. Ему страшно, что я исчезну, страшно, потому что как бы ни выёбывался, не может позволить себе потерять. Я вижу на дне цветных радужек любовь, которая травит его годами, тоску, что так вышло, вижу слишком многое и прикрываю глаза, перекрывая себе этот эмоциональный поток восприятия. Старая привычка поглаживать кончиком языка острый клык даёт о себе знать. Бездумно полирую гладкую эмаль, прекрасно представляя, как выгляжу. Прекрасно помня, как именно на эту провокацию отзывалось всё его существо, словно сотню лет назад. И смотрю сквозь узкие щели, прищурившись и спутывая свои ресницы, отмечаю, как жадно следит, как дёргается навстречу, но замирает и хмурится. — Я пока останусь здесь, — не слышу собственного голоса, лишь отдалённое глухое эхо. Кажется, скоро и оставшиеся крохи слуха исчезнут. Без аппарата я не слышу по факту почти ничего. И если раньше я был словно под водой с сильно заложенными ушами, то теперь нет даже этого. Отлипаю от косяка, собираясь вернуться в квартиру: встреча себя исчерпала, тянуть к нему руки нет желания, заминать всё очередной лаской, проглатывать возникшую проблему, снова всё сводя к физическому притяжению. Как бы давно и как бы идеально мы ни изучили друг друга, душа всё равно останется потёмками. Он может думать, что читает меня раскрытой книгой, при этом скрывая глубоко внутри свои тайны, я же на гениальность не претендую, чувствуя его интуитивно и подсознательно распознавая. Он может думать, что умнее, что мудрее, что, блять… что угодно, но глаза его сейчас почти умоляют. А я, чуть качнув головой, отворачиваюсь и успеваю сделать всего один шаг, как ощущаю прикосновение к запястью, невесомо до локтя, к предплечью. Останавливает касанием, лёгкой дрожью в пальцах, тем, как оказывается критически близко. Как запускает мне руку в волосы, гладит по лицу, по шее, смотрит, будто впервые видит, надломленный, надорванный, вибрирующий всем своим существом. А я и мучить нас обоих не хочу, но и уступать так просто не пытаюсь. Уступать — ошибиться в очередной раз, дав ему так много власти, что после даже малейшему возмущению будет перекрыт блядский воздух. Чувствую его запах, чувствую, как мимолётно, мягко целует в щеку, рядом с ухом, вдоль линии челюсти, как прижимается, уткнувшись в мои волосы, обнимая за шею. И, блять, прошлый я отлепил бы его от себя и послал нахуй, прекрасно зная, что даже в этом случае всё равно вернётся. Я посылал его сотни, тысячи раз за последний хотя бы год. Но он был рядом. И сейчас мои руки обвивают его, проникая под расстёгнутые полы куртки, притягивая ещё ближе. В тишине хорошо, с ним в руках тепло и правильно. Мы замираем во времени и пространстве, каждый слишком далекий мысленно. Я думаю о том, как несправедлива судьба, подарив мне так много, но лишив возможности ощутить так мало рядом с теми, по кому рыдает сердце. Судьба жестока, потому что их обоих осчастливить я один не способен. Они близки, оба близки, оба необходимы мне рядом. Но держа Фила в руках, понимаю, что это выбор без выбора. Он — моя безысходность, моя невыплаканная переболь. Рана, что как ни пытается затянуться, до конца так зажить и не может. Мы простили друг друга. Приняли со всеми сколами и зазубринами. Не обращая внимания на шероховатости, научились сосуществовать. И когда схлынула эйфорическая волна, которая накрыла собой после воссоединения, когда одной лишь чувственности и пузырящейся страсти стало мало, волна… покинув, открыла те острые подводные камни, те режущие лезвиями сломанные раковины, песчинки, что забираются в каждый угол души и хуже наждака сдирают только начавший нарастать живой слой. Нам бы утопиться друг в друге на месяцы, бесконечно купаясь в удовольствии, забивая на весь мир, наслаждаясь тем, что нам обоим вдруг стало доступно. Только куча недосказанности, куча неозвученного, застарелого, спрятанного и отодвинутого, даёт свой гнилостный привкус. Напоминает, что как ни беги, как ни делай вид, что прошлое менее важно, чем настоящее, оно, падла, догонит, накроет и не отпустит, пока живут отголоски внутри. Я когда-то верил ему. Верил больше, чем самому себе, принимая, удерживая, доказывая и показывая, в чьей он власти. Он провоцировал и нарывался. Я вёлся и давал ему то, что тот так сильно желал. Мы калечили друг друга, полосовали до глубоких кровоточащих ран наживую. Никакой ёбаной анестезии, только оголённая боль и чувства, что фонтанировали и погружали на глубину отчаянной страсти. Я когда-то верил. Верил, и это стоило ему здоровья и практически жизни. Разбитого сердца, смерти чего-то особенно светлого внутри. Я прикончил тогда не только его тело, практически вскрыв, как чёртову рыбину, я прикончил его улыбку, его искренность, его особую сучью хитрость, которая не жалила роем ядовитых ос, а будоражила. Я прикончил его самолюбие, ущемил гордость, заставил покрыться язвами и начать сжирать себя живьём. Я много сделал, много дерьмового и лишнего. Только проблема в том, что раня его, ранился об него же. Получив жизненный урок, что доверять не стоит никому, даже себе. Предательство всегда бродит где-то за спиной, смрадно дышит и точит свой омерзительный клинок. Предаёт сердце, предаёт разум, предаёт тело. Но себя мы прощаем неоднократно, свои ошибки настолько жгуче и перечно не горят. А чужие… кислотно разъедают, плавят и уничтожают нахуй. Он ранил меня, заставив увидеть, что даже тот, кто любит тебя до дрожи, тот, кто на тебе помешан, одержим, зависим, кто смотрит со вселенными, которые не объять и не перечислить на глубине небесных глаз, может после, ровно так же глядя, прикончить. Перечеркнуть всё хорошее, что было. Погубить единственным поступком. Той самой жирной, крупной, бескомпромиссной точкой. Мы многое сделали. Оба были неправы. Но то ебучее задание, когда я ушёл, а он, истекая кровью, остался, изменило всё. Он может сотни раз меня вытаскивать собой, жертвовать, заботиться, по-своему оберегать. Но тот слом прошлого, тот долбаный кратер в моей груди, как ни стягивался, так и не стянется уже, пожалуй, никогда. Потому что если окажется, что моей неправоты там было больше, чем его вины и предательства, кратер лишь сменит свой убийственно отравляющий смысл, но не исчезнет, увы. Мы близки, ближе, чем большинство — души породнились и без ёбаных кровавых клятв. Мы близки, сердца сонастроены, мысли порой без проблем считываются, чувствуются реакции. Мы близки по-настоящему, та самая связь, которую хотелось бы сохранить на долгие годы, желательно на всю жизнь. Но… Фил — мой выбор без выбора. Потому что если бы он стал ребром, если бы роковой вопрос был озвучен напрямую, то серо-синие стекляшки перекрыли бы всё. Фил — мой выбор без выбора. Но он мой, а куколка нет. Стоять, вот так, в тишине, держа его в руках — приятно и больно. Тоскливая муть, словно болотная стоячая вода, наполняет собой до самых краёв. Мне обидно и горько. Мы друг друга сломали, и никто больше не в силах нас починить. Как и мы сами не способны. Та самая надежда, что жизнь начнётся заново, если использовать шанс, становится всё более блеклой. Полупрозрачная, бесцветная, она практически усыхает в груди. Та самая надежда, что накрыла меня в стенах больницы, когда я сказал куколке «уходи», а Филу «останься», словно дым, медленно, но верно начинает, смешиваясь со свежими потоками воздуха, исчезать. И в очередной раз накрывает такой силы обречённостью, что хочется скулить в голос, скулить, потому что ничего другого не остаётся. Нас не починить. Какой смысл пытаться? Я не смогу его любить так сильно, как когда-то любил, не смогу отдать сердце целиком, не стоит даже стараться. Во мне кукольный вирус в хронической стадии и вечном обострении. Лечения не существует. Сопротивление бесполезно. Заразить себя ещё и Филом по самую макушку — я лишь стану дважды болен и вообще без шансов на дальнейшую жизнь. Мой организм не выдерживает этого давления. Не выдерживает накала. Не выдерживает и всё. Я хочу, чтобы мы были вместе, но я не хочу говорить ему бесконечное «твой» и доказывать принадлежность ему ежесекундно. Я хочу расслабиться: если есть желание — заниматься сексом, если есть желание — разговаривать и откровенно изливать свою душу, выпотрошив голову от мыслей. Я хочу искренности, близости, я не хочу больше ярлыков. Раз уж вышло, что он хочет Ганса, раз уж вышло, что я помешан на Святе, то мы должны хотя бы попытаться принять неизбежность происходящего и прекратить друг друга изводить и ранить. И либо пробовать балансировать на этом тонком канате, либо просто всё прекратить. Стоять вот так хорошо. С ним рядом сейчас хорошо. И это ощущение хочется продлить и приумножить, чтобы он гладил мои волосы и массировал чувствительную кожу головы, лежал, словно урчащий кот под боком, ластился и не ебал мозги. Хочется просто участливости, близости и уюта. Тягучей, словно подтаявшая мятная карамель, любви, плевать, какие в ней оттенки. Хочется обмануться, что проблем нет, что мир дружелюбен и не опасен, что впереди лишь хорошее и никаких извилистых путей и испытаний. Хочется забыть, что он серьёзно, смертельно болен, что его тело слабеет, что я могу просто в один миг проснуться и понять — Фила больше нет. Нет ни его яростной ревности, ни острых колких фраз, ни бесконечно нежных рук. Хочется застрять в подъезде с немыми стенами, дыша синхронно, чувствуя взаимный стук сердец и смешиваясь и теплом, и запахом. Хочется его вдохнуть и зацеловать тонкие воспалённые веки, когда, нос к носу, смотрит пронзительно, словно я сейчас с ним прощаюсь, прогоняя и отгораживаясь ментально. Хочется слизать проснувшийся в нём страх и проглотить. Я не хочу возвращаться сейчас в свою квартиру, но и причинять ему боль не хочу тоже. И пусть не могу пригласить его и позволить остаться рядом у отца, я могу его просто поцеловать, вложив в это всё, что крутилось в мыслях долгие минуты, пока он оттаивал, а я согревался им. Склонив голову, медленно сокращаю расстояние, замирая у самых губ. Чувствую тёплое дыхание и их гладкость. Позволяю приоткрыть неспешно сочную розовую мякоть, прежде чем всасываю нижнюю, беру в плен и ласкаю её языком. Влажно, томно, чувственно, и под моими руками по его телу вибрацией проходит дрожь, и выдох его в мой рот я не слышу — чувствую. Не про возбуждение, которое граничит с пыткой. Не про жгучую страсть. Это поцелуй про взаимность и чувства. Я не хочу вылизывать его глотку, я хочу его вкусные губы, которые как воздушный десерт упруго прогибаются под моими зубами. Лижу их, медленно, словно у нас впереди целая вечность, с лёгким нажимом, и внутри рокочет грудное урчание, потому что подстраивается. Не нападает, не рычит, не вгрызается в меня вспышкой бесконтрольной страсти. Отдаётся. А я... щекоткой, одними лишь губами, словно не трахал его сотни раз, словно не напитан он был когда-то моей спермой, да так, что насквозь: казалось, даже кровь в измученных венах разбавлена. Словно не любил запредельно грешно его тело. Метил, кусал, клеймил светлую кожу. Щекоткой, не проникая в его рот глубоко, просто ласкаясь. Возвращаясь куда-то на десяток лет назад, в нашу роковую ночь, когда он не оставил мне шанса, буквально уничтожив у чёртовой стены. Я его люблю. Не новость совершенно. Люблю абсолютно не так, как стоило бы. Я люблю, и это не лечится, потому что мутирует. Я люблю, с ним хорошо, но как только исчезнет страх пугающей меня потери — отпущу без сожалений. Он вкусный, насыщенный концентрат, идеальная красота, выдержанная страсть и умелое тело. Но он не мой. Не для меня. Я не тот самый ценитель, который ему нужен. Для меня он не божество, для меня он — такой же слабый, как я, искалеченный человек. Я люблю его, но любовь моя сменила оттенки. Та самая кровоточащая надрывность, с алыми всполохами, слепяще красными, выгорела, смазалась, став сначала бледной и розовой, а после, получив яркие вкрапления оранжевых и жёлтых, и вовсе ушла ближе к тёплым, но, увы, не ярким и страстным цветам. Я люблю его, он мне безумно близок и ценен, но как человек. Я хочу его — красоту не желать невозможно. И мы сможем подарить друг другу множество прекрасных и приятных мгновений, но моё сердце буквально поглощено не им. Родство душ ни разу не синоним чему-то глубоко романтичному. Но даже понимая сменившуюся направленность нашей связи — отпустить сейчас не могу. Не имею права. Мы собрались выживать, а значит, плечом к плечу, рука в руке, спиной к спине, поддерживая и не осуждая, должны пройти этот выбранный путь, чтобы после, без сожалений и боли, отпустить и прошлое, и друг друга. И я понимаю, кристально чисто, ощущая мятное дыхание, мягкость губ, тепло мимолётных касаний наших языков, что первое, с чего стоит начать — разговор. Серьёзный, обстоятельный, необходимый и бесконечно откладываемый. Завтра. А сегодня я останусь с отцом, проведу время в семье, возьму передышку, чтобы набраться сил и воплотить в жизнь то, что давно стоило бы. То, что нам обязано помочь, и пусть причинит боль, но после облегчит. Мои губы пульсируют, его руки успели огладить каждый миллиметр, до которого дотянулись. Он вкладывает мне в руку наушник, погладив по запястью, вдоль бьющегося пульса, разворачивается и уходит. Не просит идти следом, уступая, готовый дать мне время, о котором я его молчаливо умолял. А я чувствую, как расплываюсь в едва заметной улыбке: мне грустно и хорошо, мне правильно. *** Надевать наушник почти больно, сама мысль о том, чтобы вернуть себе звук вместо вязкой полюбившейся тишины, доставляет дискомфорт. Когда-то, в тишине, было страшно и глухо, было одиноко и жутко. Теперь она кажется спасением. Побыть наедине с собой, отрекаясь от всего мира — скорее подарок, чем лишение. И первые секунды я не сдерживаюсь и морщусь, мир становится чересчур громким, в квартире не так много фонового шума, но тиканье часов, соседская собака и бормочущий ноутбук на кухне, буквально как назойливая ебаная муха, раздражает мозг. Морщусь, даю себе время привыкнуть, медитативно дышу, успокаиваюсь и иду, наконец, поговорить, а не прятаться призраком в не своих же стенах. Наглость неебическая, но кто мне запретит? Даша, может, и стала женщиной моего отца и родит скоро мне парочку родственников, но… Я его первенец. А это что-то, да значит, блять. — Поссорились? — приподнимает бровь, снова стругает свои бесконечные салаты, будто у неё внутри не дети, а кролики. Ставит передо мной кружку с чаем и пододвигает вазочку с печеньем. — Когда гладко и тихо, тогда безразлично, — отвечаю честно, прекрасно зная, что «гладко и тихо» реально бывает, но непродолжительно. Чувства ебут тебе мозг и душу, они будут выворачивать, хочешь ты того или нет. Всегда будут бурлить и выгибать. Если становится чересчур ровно, значит уже мертво. — Хотя если судить по вам двоим, тут скорее вязкий густой сироп, куда вас затянуло от всего остального мира. Голубки, блять. — О, — смеётся заразительно, вызывая улыбку. — Ты удивишься, Макс, — хмыкает и откладывает нож, повернувшись ко мне всем корпусом, а я залипаю на её живот задумчиво. А ведь Мадлен тоже изменится, её грудь нальётся, её живот увеличится, а там, внутри, будет расти мой ребёнок. Ахуеть. — У нас тоже бывают те ещё эмоциональные горки, в основном, конечно, по моей вине, но я даже не пытаюсь оправдываться тем, что гормоны и потому нестабильна. Просто я Валеру ревную, сильно ревную, он же такой… — Пространно описывает руками фигуру, прикусив губу и отведя глаза. А я вижу, что она, сука, просто по уши в него. Просто насквозь вся пропитана, и мне за отца становится если и не до конца радостно — мать, мой прекрасный ангел, всегда будет главной женщиной в жизни — то хотя бы спокойно, что от одиночества старик не иссохнет. — Я пришла к нему на работу, не знаю зачем, он просит особо не высовываться — в центре неспокойно, да и у него всегда есть недоброжелатели. Но у меня есть водитель, я наготовила сэндвичей, сделала в термос чая и решила, что мне буквально необходимо увидеть его днём, а не вечером. Приехала, — выдыхает и смеётся своим мыслям, смотрит на меня с почти детским озорством, заражает эмоцией, а у меня в голове судорожно бьётся мысль: так вот как себя влюблённые ощущать должны? Не корчась от боли, а с трудом сдерживая внутри рвущееся счастье и улыбку? — Захожу к нему в приёмную, а там секретарша его, одета, конечно, строго, вообще не спорю, но как она гнулась во все стороны в попытке привлечь его внимание, предлагая и чай, и кофе, и едва ли не себя, что меня взорвало мгновенно. Валера даже понять не успел, что произошло, как в него прилетели мои наструганные сэндвичи, а я сама сбежала в туалет, потому что как идиотка начала рыдать. Вот такое прилюдное унижение, в приёмной верховного судьи Центра, при примерно десятке любопытных глаз. Позорно, я бы сказала. Мне стало стыдно и обидно, показалось, что пока я сижу дома и борюсь с токсикозом, он наслаждается компанией красивых и стройных зрелых дамочек, я же на их фоне — глупая малолетка. Я же младше вас с Сашей, и это очень действует мне на нервы, если честно. Но Валера… Валера прибежал за мной, рубашка в горчице, — вытирает бегло слезу, скатившуюся из уголка глаза, с улыбкой и чем-то таким ярким во взгляде, что меня топит нахуй, — весь взъерошенный, глаза отчаянные, и начал целовать и шептать, что я его девочка, самая хорошая, тёплая и лучшая, и как он благодарен мне за всё. Любовь, она странная, Макс. Мы оба её не ждали, твой отец страдал от одиночества и тоски по женщине, которая подарила ему двух любимых сыновей, но навсегда покинула. Он себя почти похоронил для личной жизни. А я… Я обесценила, продала и испортила большинство понятий и внутри своей головы и по жизни. Я недостойна его, но я люблю и сделаю для него всё, что только способна. Он меня не хотел и не ждал, но отчего-то проникся. И я понимаю, что всегда буду жить в её тени, что твоя мать будет призраком, который, даже не будучи во плоти, затмевает. И может показаться, что я с помощью детей, хочу его к себе приклеить навечно, и всё от неуверенности и прочего. И возможно, отчасти, в этом будет крупица правды, но он этого хотел, он просил… И любовь, она про… жертвенность во благо другого? Про искренность и честность, безусловно. Я не скрываю, кем была до него, он не отрицает, что это ему не нравится. Но мы учимся быть друг с другом, не причиняя себе вреда. Может, стоит научиться и вам? — У нас дерьмовое прошлое, Даш. Я виноват, он виноват. Если бы вся проблема была в том, что он шлюха, в прошлом или настоящем, неважно, то у нас бы не было проблем, просто поверь, — кривлюсь, отпивая обжигающе горячий чай. — Извини. — Понимаю, что мог её задеть, а задевать девочку не хочется. — Это немного странно, понимать, что я трахал тебя, а теперь мы, вроде как… семья? — Не знаю, как точнее сформулировать, а она закатывает привычно глаза, заставляя чуть оскалиться. — Кстати, можешь меня поздравить: я буду отцом — не одни вы тут род Лавровых продолжаете. — В смысле? Я что-то пропустила, и мужики научились рожать? — Мадлен беременна, десять-двенадцать недель, ну, уже, вероятно, чуточку больше. — Ты, конечно, как пострел, везде успеваешь. И это, надо подумать, и является камнем преткновения в твоих отношениях с Филиппом? — Если бы только это, было бы проще. На самом деле, главный пиздец в том, что у него рак. Следующий за этим пиздец — то, что Басов-младший — его кровный брат по матери. И не соприкасаться они не могут, а я поблизости. — Вкратце обрисовать наш ёбаный ад на троих оказывается и легко, и сложно. Типа… ну, а что тут сказать? Я люблю их? Обоих люблю, но совершенно по-разному? Оба дороги, но без Свята мир потерял все сраные краски, а Фил помогает выживать, выбираться из болота, пока куколка себе броню наращивает? Этого не поймёт большинство, это понять никто не сможет. Нас, у которых одно безумие на троих, другим понять невозможно никак. — И потому вы все трое мучаетесь, но иначе никак, ведь оба хотите быть рядом и с Филиппом, и друг с другом. — Главное, не называй Фила Филиппом, иначе он не посмотрит, что вас трое, — указываю на её живот, — и сожрёт тебя. — Поняла, никакого Филиппа, — смеётся чуть нервно и закидывает порцию нарезанных огурцов в салатницу. — А Мэдс… вы планировали? Ну, в плане, я просто уверена, что случайность здесь была бы ложью: женщина, не желающая рожать, сделает для этого если не всё, то многое. — Запланировано. Мы говорили об этом, просто так вышло, что забеременела она до того, как я улетел в комнату со светлыми стенами. Потому не трогала меня. И вот недавно мы встретились на базе. Нам не помешало бы тоже пообщаться. Как думаешь, если я приглашу её завтра поужинать, отец пошлёт меня дальше, чем просто нахуй, или согласится? — Он будет только рад, что у него будет внук. Твой отец давно отчаялся. Саша не внушает доверия с его играми, ты с одержимостью отнюдь не девушкой. Он потому и шутил, что надо бы побыстрее ещё наследников родить, потому что на вас обоих надежды нет. И род Лавровых прервётся. — Боже, моё сердце разбито, — громко отпиваю ещё чая, хрустнув печеньем на всю кухню. — Невыносимый. — Но я тебе нравлюсь, — снова оскаливаюсь, а она снова закатывает глаза. — Позволишь? — указываю на её живот: он выглядит аккуратным и не сказать что большим, по моим подсчётам ей рожать примерно в середине лета или около того, но её положение уже не скрыть. Вероятно, потому, что ребёнок там не один. Даша подходит и замирает рядом, я же, расставив ноги в стороны на барном стуле, приманиваю ближе и со странными ощущениями прикладываю обе ладони к её животу. Он ощущается упругим, как мяч, а понимание, что там сейчас растут те, у кого со мной схожая кровь, будоражит сознание. Я смотрю на её живот, чуть поглаживаю и думаю, что буду — что должен буду ощущать — когда ровно в таком же положении будет Мадлен? Касаясь её, почувствую что-то особенное? — Примеряешь роль? — тихо спрашивает, а я встречаю её внимательный взгляд. — Это странно, — честно отвечаю. — Я не понимаю, что должен ощущать, но это очень странно. Просто вот она ты, и внутри тебя кто-то растёт. Пиздец полный. И как оно? Когда тебя одновременно… много? — Я понимаю, что моё сердце увеличивается в размерах, я люблю их, они всё ещё крохотные, а я уже их люблю. И очень надеюсь, что не разочарую. Зови Мадлен на ужин, я хочу с ней пообщаться: нам будет полезно обмениваться опытом, мы ведь теперь все будем семьёй, верно? Сашке говорил? — Нет, — фыркаю и едва сдерживаю смех, когда со словами «тебе пиздец» Даша возвращается к своему салату, посмеиваясь под нос. И так по-семейному тепло внутри, так приятно и хорошо проходит время в компании женщины моего отца, а потом и вместе с ним. Мы разговариваем обо всём. Он вызванивает своего знакомого врача, просит найти нам специалиста в Берлине, чтобы я смог там пройти реабилитацию и начать возвращать себе физическую форму. Консультируется, ворчит, что я придурок, потому что снова курю, но не пытается вправлять мозги. Обсуждаем базу, теперь уже не мою, решение перевести всех к Рокки, которое он целиком одобряет. Искренне удивляется новости про Мадлен, настолько сильно, что Даша в шутку спрашивает, не накапать ли ему успокоительного, а то возраст такое дело… И я наблюдаю, как они препираются, а после, словно подростки, обнимаются, урвав пару поцелуев. Отец счастлив. Видно, что волнуется, переживает и хочет объять необъятное, но, глядя на это всё, мне становится легче. Просто, блять, легче без лишних слов и объяснений. Он принимает то, что я с Филом, предлагает и его пригласить к нам на ужин. Готовый без осуждения открыть двери своей квартиры близкому мне человеку. Он, очевидно, многое знает — новости к нему прилетают не реже, чем к остальным королям сраного Центра. И я по его тяжелеющему взгляду понимаю, что он мог давно вмешаться, просто не стал. Понимаю, что, если бы не отдал базу Диего, отец всё равно избавился бы от неё. Просто потому, что мог. Просто потому, что любит меня за то, что я есть, мне доказывать ему что-то без нужды. Мне главное — быть. И озвученное им, пусть и по факту лишнее, о том что я могу быть в его доме хоть до самой старости, сжимает внутри болезненным комом и без того страдающее сердце. Сжимает в сладкой боли и понимании, что вот она — моя крепость, здесь я могу быть любым: раскрошенным, разбитым нахуй и слабым, мне достаточно просто быть… *** Ужин странный. Мадлен выглядит довольной: обсуждение насущного, её знакомство с моим отцом, объявление официальной новости, активный диалог между ней и Дашей вовлекают во что-то настолько атмосферное, тёплое, семейное, что мне на короткий миг становится удивительно… комфортно?.. Фил сидит, словно на десятке игл разом, вяло ковыряет свою порцию салата, старается особо в диалог не влезать, однако, на вопросы отвечает довольно развёрнуто, залезть ни на меня, ни под стол не пытается. Ему стопроцентно неуютно, к нему обращено пристальное внимание, взять хотя бы Сашу, который посылает миллиард своих блядски убийственных флюидов и постоянно грозится подъебать. А мне, вроде, забавно, а вроде, и брату, как собаке сутулой, по хребту переебать хочется, чтобы не перебарщивал. Потому что ведёт себя как мудак, хотя чему удивляться — он полжизни капризным мудаком и является. И когда в очередной, раз пусть и мелочно, но пытается Фила уколоть, получает от меня под столом по ноге, причём замечают это все. И тогда подключается уже отец, даже не прося, а по факту приказывая прекратить. Напряжение нарастает. Розовые, мягкие, зефирные губы Фила почти бескровны, он весь, натянутой струной, старается не подать вида, что и обстановка так себе, и люди, что присутствуют, не в топе его симпатий, и здоровье снова выёбывается. Мадлен на удивление осторожна, триггерить не старается, однако, тему беременности с Дашей обсуждает очень охотно, очень внимательна и, кажется, пиздец насколько заинтересована, а у меня и лёгкие зудят без дыма, и Фил внимание на себя перетягивает ненормальной бледностью. Поэтому, когда иду на лестничную клетку убиваться никотином, тащу его с собой. — Тебе плохо? — без расшаркиваний спрашиваю, и пусть мы перекинулись дай бог парой слов, и видно, что его приход это буквально уступка с его стороны, обиженным не выглядит. Вроде… — Нормально, я просто двое суток не спал, — хрипотца прорезается в его голосе: он выглядит измотанным, неебически уставшим и уязвимым, словно чуть надави — переломаешь. Что там происходило, пока я был у отца — в душе не ебу. Как они с куколкой общались — тоже. Любопытно ли? Жесть насколько, но расспрашивать не стану, теребить собственную нестабильную нервную систему — себе дороже. — Почему? — ответ я знаю, можно было не спрашивать очевидное, но услышать отчего-то хочется. Нужду во мне увидеть, отголоски вины и жажду быть рядом всегда. Приятно быть чьей-то необходимостью. Приятно, когда ты важен. Приятно… — Ты же знаешь, — выдыхает, подойдя ближе, снова эти его межпространственные галактики, две особые вселенные, а не глаза напротив. Заправляет мне прядь за ухо, неуловимой лаской пройдясь по шее, смотрит умоляюще, а я уже знаю, что попросит, и мог бы без выебонов просто с ним пойти, но… — Давай вернёмся домой?.. Макс… Без тебя дерьмово. Я ревную не потому, что знаю, что ты его любишь и хочешь, я ревную, потому что боюсь тебя потерять. До ахуя боюсь. — Чем больше боишься… — …тем вероятнее всего и быстрее потеряешь. Я знаю. Я всё понимаю и знаю, но мне, блять, больно. Серьёзно, мне просто больно. Я хочу быть с тобой, я хочу помочь тебе, заботиться, а не усугублять. Я не хочу давить, но ты же знаешь мой характер — оно прорезается, как я ни засовываю поглубже. Раньше было проще: ты просто послал бы меня нахуй и ушёл, я бы попсиховал, но пошёл следом. Было проще, потому что ты не был моим. А сейчас… Ты говоришь «твой», но по факту, ты моим до конца не являешься. И это сложно. Но я постараюсь больше не усугублять. Если ты пообещаешь быть максимально честным, прямолинейным и откровенным. Я хочу правды. Какой бы она ни была. — Ты её и получаешь. — Я не смогу быть третьим. В Святе нет этого эгоизма и гордости, в нём нет уязвлённого самолюбия, он смог бы, я — нет. — Я знаю. Я не прошу. — Но ты хочешь, — выдыхает дым носом, отобрав у меня сигарету и быстро затянувшись. — Я вижу. Всё, сука, вижу, и это меня рано или поздно прикончит. — Или меня, вы оба, — хмыкаю, глаза в глаза. Смотрю и думаю: что мне со всем этим делать? Нам через несколько дней вылетать в Германию. Мы проведём там как минимум всю весну и, в теории, либо часть, либо всё лето. Впереди месяцы совместной жизни. А мы на старте снова начали калечить друг друга. Долбоёбы… — Вернись ко мне, — шёпотом мне по губам, глаза его глубже, чем бездна, тёмные и просящие, я таким его так давно не видел, что неиронично теряюсь. — Макс, — ближе. — Я не уходил от тебя, я ушёл остыть, потому что вы оба заебали меня тогда, бесконечно провоцируя и манипулируя. Я, может, и готов во многом уступать, но как шут прыгать и развлекать по вашей указке точно не стану. А творился полный сюр и цирк. — Обнимаю, прижимая к себе, чувствую, как вздрагивает, ловлю на его шее череду мелких мурашек губами. Дышу грёбаной перечной мятой, которая промораживает меня изнутри, почему-то пробуждая нависший фантом блядского зелёного чая с блядским, выебавшим меня уже в лёгкие, бергамотом. Уходить от отца не хочется, в его доме мне по-настоящему спокойно, но какой бы желанной ни была передышка, приходится возвращаться. Фил за рулём задумчивее обычного, сосредоточенный, уставший, спешащий поскорее оказаться в квартире. А оказавшись, первое, что делает — стекает почти бесформенно на диван в зале и, запрокинув голову на подлокотник, прикрыв глаза, тихо и молча сидит. А мне бы не принюхиваться, но как охотничий пёс, сраная ищейка, веду носом и пытаюсь уловить отголоски кукольного запаха. Снимаю куртку, откидываю телефон с ключами, сдёргиваю с себя всё, кроме джинсов. Подхожу к Филу и начинаю его раздевать. Стаскиваю шмотку за шмоткой, наблюдаю за его бледным лицом, пытаюсь понять: ему нужен только продолжительный сон или другая помощь тоже не помешает? — Хочешь чаю? — нависаю, упираясь руками по обе стороны его головы. — Хочу тебя, — отвечает, даже не открыв глаз. — Но я просто в ноль. Сил нет совершенно, я так сильно хочу спать, что просто не могу уснуть. А снотворное пить часто мне запретили. — А если я тебя расслаблю, и ты уснёшь? — сдёргиваю с него водолазку, сдёргиваю всё, вплоть до белья. Натягиваю свои же домашние спортивные штаны, которые сидят на нём более свободно. Встречаю его взгляд из-под ресниц. — Между нами, и правда, просто секс и привязанность длинною в годы? Кто я для тебя: близкий друг и любовник или тот, кого ты действительно любишь? — Начинаешь со сложных вопросов? — Так и сижу на корточках у его ног, уложив свои руки на его колени. — Это сложно. Думаю, если бы ты был мне просто другом, я бы не хотел тебя трахать много и часто, логично? Ты родной мне человек, ради которого я на многое готов. И которого я люблю, а у любви есть множество оттенков. — Сможешь прожить со мной всю жизнь? — Я, вроде, никуда от тебя не собираюсь, хоть и понимаю, что как только узнаешь о ремиссии, соберёшься, скорее всего, ты. — Мои чувства к тебе сильнее, чем… — А мои сильнее к нему. — Хотел правду? Вот она. Только ему от неё вряд ли легче. — Зато честно, — хмыкает тихо и облизывается. — Я это и без того знаю. Мне просто интересно, есть ли вероятность, что ты можешь встретить кого-то и уйти от меня? — Нет, — слетает с губ мгновенно. — У тебя единственный соперник, родной. Но, как ты сам уже заметил, обижать тебя я не хочу, потому, если вдруг так выйдет, что я свихнусь нахуй и не смогу больше терпеть расстояние между мной и куколкой, я скажу тебе прямо и сразу же. Такое обещание тебя успокоит? — А я могу верить твоим обещаниям? Когда-то ты обещал меня прикончить. — А ты выпить шампанского на двойных похоронах. Моих и твоего брата. Проебались оба? — Цепляю руками плед с кресла, накидываю на его покрывшиеся мурашками плечи и всё же иду на кухню заварить чай. — Я пока был у отца, решил, что нам пора об этом поговорить. Если у тебя сейчас совсем нет ни желания, ни сил, могу предложить — чай и массаж, а следом либо душ и сон, либо просто сон. Но что-то мне подсказывает, что правда если и сделает больно, то хотя бы частично наконец освободит нас обоих. Я заебался оглядываться. — Хочешь очистить совесть? — слышу, когда возвращаюсь с двумя дымящимися чашками и сажусь в его ногах. Под задницей ковёр, в голове же, вспышками-флэшбеками, первый полноценный секс с куколкой, пьяная игра в «правду или желание»… в голове вспышками он. Отвлекает и наполняет, как всегда, не спрашивая моего разрешения. — Хочу узнать всю картину целиком. — Всё просто: отец попросил меня поработать под прикрытием, вписаться в филиал Синалоа, выкрасть блядскую формулу кокаина: она тогда была настолько дорогой, настолько добавляющей очков влияния, что за ней гонялись многие. Амбициозности старику было не занимать, о чём ты и сам знаешь. Удивляет ли услышанное? Не особо. Догадаться было несложно — по тем обрывкам информации, что достались мне крохами, которые я пытался сложить воедино, но пазлы выпадали. Выпадали и выпадают. — Почему именно ты? Почему в одиночку? — Без понятия. Он либо не слишком мной дорожил и таким странным способом пытался избавиться от меня, либо верил, что именно я, хитрая сука, влезу туда без вазелина. И я влез. В постель одного из главных ублюдков. Мне повезло тогда: дело пары месяцев, и я уже братался с замом, а его брат трахал меня дважды в неделю. Выбирать не приходилось, другого расклада тупо не было. Или подставляешь задницу, изображаешь покорность и согласно киваешь как долбоёб, или идёшь в расход. Правила у них жёсткие. Проёбываешься — сдыхаешь, и очень повезёт, если быстро. В большинстве случаев они очень изобретательно, буквально творчески, относились к тем, кого нужно убрать. Смотреть, как достают кости через проколы в коже, вытягивают жилы и прочее дерьмо, мне не принесло ни капли кайфа. Оказаться на месте жертвы желания не появилось. — Ты всё-таки трахался с ним, — цокаю, отпив крупный глоток практически кипятка. И ведь не должно трогать, а трогает. — Как иначе, по-твоему, я мог туда вписаться? Дружбу завести? Не будь наивным, самый быстрый и верный путь всегда был через постель. Ублюдки теряют хватку, внимательность и многое другое, пока думают членом. — И отца устраивало, что ты стал подстилкой? — Отец всегда работал на результат, всё остальное вторично. Он знал, что я не святой, святым не был и уже точно не стану. — И что пошло не так в конечном-то итоге? — подталкиваю ближе к сути. Убедиться в том, что Филом пользовались, не сказать что помогло мне, хотя бы минимально, понять, что к чему. — Всё ведь было почти, сука, идеально. Сейф с формулой я нашёл, подобрался, пусть и времени ушло просто пиздец. Код вычислил буквально чудом. Осталось забрать либо весь сейф, либо формулу, если вскроем, как повезёт. Только в одиночку для меня это было дорогой в один конец. Нужна была команда. Прикрытие нормальное. Мне нужен был ты, потому что только тебе я доверял как себе, знал, что с тобой мы выберемся, без вариантов, с кем-то другим — нет, с тобой — всегда. И ты собрал команду, веря в то, что мы идём зачищать точку картеля, ибо те откровенно ахуели и лезут на официальную власть Центра. Приказ якобы сверху, а значит — не обсуждается, ты знаешь правила лучше меня. Но нас кто-то сдал, — хрипит в конце, а я поднимаю свои глаза и замираю: воспоминания того дня просачиваются внутрь нехотя. И если совсем откровенно, многое начинает выглядеть объёмнее и иначе. Я бы мог сказать, что он просто пиздит и выгораживает собственный проёб, но, сука, истина в том, что мы это всё уже пережили. Да, внутри оставлены глубокие шрамы, но пережили же, оба. Пережили, блять… И смысла врать нет. — Кто? — просто спрашиваю, мне тупо интересно, что за мразь оказалась тем, кто испоганил наши судьбы в итоге. Ведь, я так понимаю, не появись эта крыса, мы бы вышли, пусть и с потерями, но выжили, а ещё с ёбаной формулой. Наша жизнь, наше будущее стало бы иным. Неважно, что могло произойти много дерьма после, мы всё же не в шахматы играли, а с сукой смертью. Но… — Я не знаю, — тихо произносит, глядя мне в глаза. И я верю. Именно сейчас безоговорочно верю боли в его цветных ярких радужках. — Я не знаю, и узнавать после уже не стал. Всё пошло по пизде, я валялся в больнице, переживая операцию за операцией, учился жить с тем, что вышло, ненавидел и тебя, и весь мир, изводил Сойера нытьём и мечтал то ли выжить и отомстить, то ли просто сдохнуть, понимая, что тебя рядом больше не увижу. Что это сраное задание отобрало тебя. Оно всё уничтожило. — Почему меня отпустили? Почему отпустили тебя? — Прозаичнее некуда: меня зажали без выбора, и не для того, чтобы выебать, как было все эти ёбаные месяцы, а чтобы уебать. Им нужна была месть, сотрудничать они не хотели, но убивать меня ублюдку стало жалко. Потому предложили вариант — моё спасение в обмен на смерть всего отряда. Целиком. Но своё спасение я отработаю в картеле... задницей. Просто потому, что я ему слишком нравлюсь. Моя задница, если дословно. — И всё же... с тобой понятно, почему отпустили меня? — интересно ли мне, сколько стоила моя жизнь в тот момент? Не очень. Скорее любопытно: как он сумел выкрутиться? Как сильно он хотел меня спасти? — Он предложил остаться с ними навсегда — долбоёб, мать его, — рычит раздражённо, а потом хмыкает как-то горько: — А я выбил, за нас с тобой, полтора года, грузовик с оружием, плюс прикрытие одной из поставок их элитного дерьма. Уж лучше полтора года поработать задницей и организовать поставку со сделкой, чем сгнить с извращёнными ублюдками, забыв дорогу обратно. Их точка собиралась перемещаться на другую территорию, а прощаться с прошлой жизнью я был, мягко говоря, не согласен. Но на чаше весов стояла твоя жизнь, потому торговался я слабо, почти никак. У меня не было выбора. Если бы они надавили, я бы реально остался там навсегда, возможно, потом получилось бы сбежать. Но ради тебя я был готов. Ради того, чтобы ты ушёл, мне стало плевать на всех, на всё плевать. Я хотел рассказать, только отец запретил: на мне висел маячок и прослушка. Вышколенная преданность отцу и высшему командованию сыграли злую шутку. Я собирался, едва мы окажемся за воротами, выложить всё как на духу, исповедаться, вымаливать прощение, если потребуется. Но я верил, что ты поймёшь. Будешь осуждать, будешь орать, но поймёшь. — А я не дождался и сделал всё иначе. — А ты всегда был импульсивным и взрывным. Ревность, потеря отряда, подорванное доверие. — Оправдываешь меня? — снова встречаю его взгляд, внутри горько до изжоги. Я понимал, чувствовал подсознательно, что проебался тогда, сильно проебался. Не понимал лишь насколько глобально. В итоге вышло… что, вытерпи я буквально пару минут, многого можно было избежать. И не знаю, простил бы его или нет. Ответить с теперешними мозгами в разы проще: я стал другим, многое пережито и переосмыслено. Многое стало для меня иным, я научился быть не настолько эгоистичной сукой, какой был большую часть жизни. Научился быть чувствительнее и понимать, даже если принять не получается. Научился… И мой опыт, полученный за эти годы, угробленная личность где-то внутри — призрак чёртова Фюрера — говорит мне, что я абсолютный долбоёб. Искалечивший его своим нетерпением и ебанутым импульсивным характером. Я искалечил его. Не он. И моей вины, как я и предполагал, в разы больше. — Просто я тебя понимаю. И будь на твоём месте, не уверен, что знал бы, как поступить. Я его искалечил. Пью успевший остыть чай. Вкус трав оседает на языке полынью. Вина вгрызается в оголённое, воспалённое и болезненно сжавшееся нутро. Искалечил, а искалечив его, и себя прибил. И в итоге мы там, где мы есть. Его организм разъёбан целиком, он болен и слаб, а я раскрошен сначала предательством, которое оказалось не настолько простым и очевидным, не настолько однозначным, каким я рисовал себе годами, а после куколкой. И ненависть моя была слабо обоснована. Я просто бросил его умирать, оставив навсегда на его теле шрамы, а он и хотел бы отомстить, но не смог, потому что любил меня, вопреки всему… И сейчас сидит, отчаянно моргая и гипнотизируя меня, словно боится, что свалю нахуй или прогоню, узнав всю правду целиком. — Я не могу это исправить, — выдыхаю спустя долгие минуты молчания, и каждое слово пульсирует болью в висках, царапает наждаком сузившееся от эмоций горло. — Я не могу всё переиграть, не могу… — провожу кончиками пальцев по его шрамам, стянув без сопротивления плед, в который сам же его укутал. Пересчитываю удары ножа по его рёбрам. Продолговатые, белёсые, неровные, они — немой укор его тела, и я просто подаюсь вперёд и утыкаюсь в него лицом, прикрыв глаза. Держу его талию в своих руках, сжимая крепко, широко расставив пальцы. Он тонкий, изящный, хрупкий и измученный. Подрагивают мышцы от моего дыхания, он потерял так много массы, что, пожалуй, организм скоро начнёт сжирать не только жир. И тот факт, что тренироваться он почти не способен, лишь показывает, что рельеф со временем уйдёт и останутся лишь болезненность и худоба… Блять… — Я давно тебя простил. — Чувствую, как вплетает пальцы мне в волосы. Гладит по затылку, медленно и медитативно. Я должен его успокаивать, а выходит наоборот. Мне стыдно. Действительно стыдно. Подёргивает саму душу, будто от скопившегося гноя, хочется вскрыться и выпустить это дерьмо изнутри. А я не могу ни слов подобрать, ни разобрать всё на микроощущения. — Прости, — не то рисую губами это на его коже, не то шепчу в неё. И если бы мог, я бы эти шрамы с него сожрал, слизал, сгладил движениями языка. Я бы их себе забрал, разделив напополам пережитую им боль. Это было бы заслуженно. Ведь он терял, только терял и здоровье, и всё остальное, в то время как я оживал и наращивал влияние. Куколка — мой свинцовый бумеранг? Тот самый, кто показал, что в жизни бывает неоднозначность, ебанутость и неподконтрольное дерьмо. Что есть вещи, с которыми невозможно справиться. Вещи, которые происходят без нашего желания: хотим мы, не хотим — они есть, и от этого никуда не деться. От ебучей судьбы не сбежать. Он просто всё перевернул вверх дном. Исполосовал изнутри, оставив множество шрамов. Отобрал всё, что сумел, просто выключив внутри меня особый режим, что тащил вперёд, режим, благодаря которому я выживал. Куколка — мой чёртов бумеранг, с лёгкостью отомстил за брата, ничего при этом толком не сделав. Всего одно слово, как последняя капля, добило мне сердце. Всего одно слово, за которым последовал срыв, оплаченный кровью. И блять, жизнь и правда сука. Я когда-то сломал Фила, теперь сломало меня в ответ. Мне страшно от осознания, что он может исчезнуть, что рак его уничтожит, что организм, подорванный из-за меня, просто не выдержит. А я не справлюсь с этим грузом вины, я не смогу, не после того, как стал пусть и косвенной, но причиной его смерти. Блять… Мне страшно. Я целую его бледную кожу, целую, и под веками режет и зудит невыплаканная вина. Хотел правды — получил её, и как теперь дальше жить, мгновенно переключив сраный тумблер, не понимаю. Как в глаза без полосующей боли смотреть? Как не стать раболепным в попытке исправить то, что натворил когда-то? Имеет ли ещё хоть что-то значение после? — Иди ко мне, — просит и тянет выше, широко расставив ноги, буквально вжимает меня в себя, стоящего перед ним на коленях. Я чувствую его дыхание на шее, чувствую тепло его кожи, чувствую, как взаимно дрожим. Боль сплетает нас тысячами полупрозрачных, пульсирующих эмоциями и чувствами, нитей. Боль сращивает нас, склеивает, заставляет друг в друга проникнуть. И я так бесконечно благодарен суке-судьбе, что он жив, что моя ошибка не перечеркнула всё, что он выбрался. Что он сильный, намного сильнее меня, потому что… будь я на его месте — не справился бы. А он рвался вперёд, и после ещё вытаскивал, буквально на себе, меня, долбоёба, что чуть не сгорел от горя в считанные месяцы после потери куколки. Он был рядом вопреки всему. И кем я буду, если уйду? Кем я буду, если рядом не останусь? Кем я буду, если не помогу ему выжить, отдав все имеющиеся на это ресурсы, что остались внутри? — Я потому и не хотел ничего рассказывать: эта правда нас не освободила, как видишь. Она лишь усложнила всё. Я любил тебя всегда, я любил тебя, даже ненавидя и желая отомстить, но понимал, что когда ты окажешься в моих руках — ни черта сделать не смогу. Я ревновал, понимая, что пока скитался по задворкам жизни как отшельник, собирая себя заново или пытаясь добить, хуй его знает, ты нашёл того, в ком пропал так глубоко, как когда-то во мне, а быть может, и намного глубже. Но теперь это неважно, — заканчивает тише, а я смотрю через силу в его глаза, смотрю и хочется рассыпаться в прохладных руках. — Неважно, родной, — повторяет, гладит по затылку, смотрит внимательно, проницательный, как никто. — Неважно, слышишь? Важно лишь то, что ты рядом, то, что ты честен со мной. Я большего и не жду. — Но ты заслуживаешь большего. — Протестует всё внутри, ненужная мне жертвенность так ярко горит в нём, что тошно становится. Мне бы скрутить его по рукам и ногам и отвезти к Гансу, вручить в подарочной упаковке, приказав любить всем чёртовым сердцем и поклоняться ему, а если обидит — не посмотрю, что брат — убью. Только я отчего-то нужен Филу, отчего-то так сильно, что он выбрал не его. А ведь мог. Я прижимаю его и встаю, удерживая, когда оплетает ногами. Несу в спальню, чтобы вместе упасть на кровать и сразу же сплестись языками. Неудачный момент, но так сильно хочется его заласкать, что я не пытаюсь бороться с собой даже минимально. Я исследую его тело, как первооткрыватель, каждый миллиметр прослеживая губами. Вылизываю тщательно со всех сторон, вплоть до каждого пальца холодных ног. Целую его ступни, глажу икры и перекатываю во рту поджавшиеся от возбуждения яйца. Трахаю языком подрагивающую дырку, оставляя череду поцелуев вдоль позвоночника, на плечах и шее. И дышу ему в загривок, дышу сорвано и часто. Я отдаю Филу себя, массирующими касаниями рук, расслабляющими, чередуя массаж с ласками, изматывая его ощущениями, буквально боготворя извивающееся подо мной тело. Глохну от его стонов, от срывающихся просьб. У меня мурашки бегут от его дрожащих тонких пальцев, от взгляда, полного признательности, и таких живых, ярких чувств. И люблю его в этом моменте, показывая, как мне жаль, что так вышло когда-то, как жаль, что не могу всё исправить, не могу отплатить сполна, потому что внутри — блядский кукольный захватчик, всё блядски единолично присвоил. Я показываю, как мне жаль… И он, как мне кажется, видит. Видит и рассыпается в моих руках от удовольствия, обильно кончая глубоко в моей глотке, оттраханный пальцами и ртом. Я, как и обещал, расслабляю его, расслабляю, мечтая забрать часть боли. Удовлетворённо убеждаюсь после, что он уснул, и сегодня его ресницы обеспокоенно не дрожат. Не дрожат его длинные бледные пальцы. Он не морщится болезненно и не хрипит. Кажется, впервые за долгое время действительно отдыхает. Я устраиваюсь рядом, обняв его, прижимаю к своей груди и укрываю до подбородка, мечтая, чтобы раз уж во сне он нашёл свой покой, то и в реальности это сделать сумеет. Мы оба сумеем. *** Через сутки у нас самолёт: вещи собраны заранее, чемоданы стоят в коридоре, Кусок носится по квартире, словно чувствует, что скоро сменит место дислокации. Решение взять кота с собой исходит от Фила. Животное ему по душе. У них это взаимно. Спят вместе, жрут вместе, даже моются вместе — кот сидит в раковине и наблюдает или забирается на бортик ванной. Пушистый комок дерьма слишком ласковый, настолько, что порой хочется оттащить его за грёбаный хвост от Фила, чтобы не пытался занять моё место под боком. Всё изменилось наутро после разговора. Напряжение, что гналось за нами, а после накрыло с головой — растворилось. Я не могу сказать со стопроцентной уверенностью, что мы окончательно и навсегда отпустили ситуацию, что никогда к ней не вернёмся, что не заденет обоих пережитое, но прояснив всё наболевшее дерьмо, молча решили, что стоит хотя бы попробовать оставить прошлое… в прошлом. Навсегда оставить. Это решение легко читается в ярчайшем небесном взгляде, в том, как выглядит расслабленным его бледное лицо. Фил, спокойный, немного сонный и уставший, окутывает собой, касаниями напоминая, что рядом, и принимает всю ласку, что я способен подарить, отзываясь и неприкрыто наслаждаясь. Разговор помог понять, что любовь — ещё не всё. Что мы обязаны оплачивать долги самой судьбе, быть может, он жив лишь из-за того, что я, долбоёб, когда-то свою карму наебал, но она всё равно сорвёт причитаемое. Разговор будто стёр рамки, восстановил утерянное много лет назад доверие, укрепил нашу связь и оформил. Если ещё совсем недавно я осознал, что происходящее между нами ограничено временем его выздоровления, то сейчас… Сейчас я знаю лишь то, что пока он хочет, чтобы я был рядом — я буду рядом. Без вариантов. Буду откровенен и честен, потому что когда-то умалчивание стоило нам обоим слишком многого. Повторения я не хочу. Не могу себе позволить. А вытащить Фила, окутав собой, подставляя и плечо, и спину — цель номер один. Наиглавнейшая, наиважнейшая. Первостепенная. Я, по крайней мере, буду очень сильно стараться. Не проебаться стараться. Быть рядом стараться. Переболеть куколкой стараться, хоть и понимаю, что шанс удачи крайне мал. Потому что я когда-то сломал его брата, изувечил и раскромсал, поступить так же со Святом, отобрав у него будущее? Никогда, сука. Ни за что. Я скорее себя же прикончу, чем совершу ещё раз непоправимое. Хватит уже жертв на моем пути. Достаточно. И в преддверии отъезда, понимаю, что просто обязан встретиться с Гансом и Алексом. Я оттягивал это как мог, не желая навязываться одному и докучать другому. Пусть и не хочется оставлять Фила одного, но несколько часов урвать для друзей — не святое, конечно, но безумно важное действо. Однако он удивляет, предложив отужинать дома. Вчетвером. Я в сомнениях, но предлагаю им приехать ко мне, не менее, чем от идеи Фила удивившись мгновенному согласию обоих. — Ты что, собирался заказывать еду из ресторана? — В ответ на моё приветствие, прилетает от Алекса. Он привычным жестом сжимает меня в ебучих тисках, кажется, до ёбаного хруста, фыркает куда-то в шею, словно успел ещё и обнюхать, отпускает, придирчиво осмотрев с ног до головы. — Если стоит выбор, пожрать то, что приготовит он, — указывает пальцем на стоящего рядом с огромным бумажным пакетом в руках Ганса, который не спешит влезать в разговор, но взгляд свой, не менее цепкий, не отводит, — или съесть что-то из мишленовского и пиздец дорогого, то я выберу его. — Это просто дешевле, — пожимает плечами Эрик, закатывая глаза от неебического пафоса, с которым вещает Алекс, а я получаю похлопывание по предплечью. — Привет, брат. — прилетает следом, и он уходит в сторону кухни, а я смотрю ему в спину. — Вы заебали, серьёзно, — Олсон не был бы собой, если бы не развернул мою голову к себе обратно небрежным жестом. — Один ходит как туча, второй смотрит как ястреб. Вы или идите на маты и выясняйте всё, что словами не получается, или сядьте и поговорите о том, что в ваших ёбаных головах варится. — Нечего выяснять, — отмахиваюсь, хоть и понимаю что, мягко говоря, лукавлю. Поговорить с кем с кем, а с Гансом есть о чём. Обсудить нужно, как минимум, его отношения с Диего, как и то, что произошло с базой, пойдёт ли он, в конце концов, со мной дальше по жизни или наши пути расходятся. Потерять Эрика будет пиздец насколько обидно, однако закономерно. Я задел его, возможно, разочаровал и подвёл. И чужая реакция порой лотерея. Тут можно гадать до бесконечности, но понять потёмки чужой души всегда сложно. Себя бы выпотрошить до самого дна и пересмотреть, что там творится, а тут… пытаться лезть пусть и к близкому другу, но всё же… Казалось, что в компании людей, мне слишком давно знакомых и слишком своих, будет комфортно по умолчанию, но сегодня всё идёт совсем не так. Фил молчит, не пытается спрятаться в другой комнате, спокойно сидит на кухне с нами: развалился в кресле, что я для него притащил, укутался в плед и задумчиво смотрит то в окно, где вид так себе, то на Ганса, который начинает готовку. А я пытаюсь понять, что чувствую в этот момент, но хуйня в том, что, похоже, нихуя не понимаю. Эрик орудует ножом, с закатанными рукавами любимой им до усрачки чёрной рубашки, как обычно весь из себя тотал блэк — мрачная мексиканская туча, переставший так часто, как раньше, улыбаться. А Фил то ли не пытается это скрыть, то ли откровенно хуёво у него получается — буквально гипнотизирует каждое движение его рук. Заворожённо и, сука, тоскливо следит, как Ганс нарезает овощи, как отбивает мясо, как чистит картошку для пюре, помешивает лопаткой, добавляет специи, делает густой ароматный соус. Я замечаю, что он готовит часть с одним количеством приправ и соусов, а в другой посуде, практически с теми же ингредиентами, совершенно иное блюдо, и я понимаю… для кого. Понимает и Фил. Ганс молчит, пока Алекс рассказывает, как его мелкая не даёт лишний раз никому вдохнуть, характером оказавшись точно не в мать. Ржёт с того, что Рокки теперь — сучья нянька. Что кому-то дети со смесями и памперсами, а кому-то с бутылкой алкашки и недовольством да нытьём размером со вселенную. Ганс молчит, Алекс же аккуратно, почти филигранно ходит вокруг щепетильной темы — меня и куколки, будто прощупывает, насколько остро я реагирую, стоит ли озвучивать желаемое им или разумнее повременить, или вообще забыть. Ганс молчит. Молчит и Фил. Они не встречаются взглядами, Эрик банально не смотрит в его сторону. И вроде никакой демонстративности, но создаётся ощущение, словно исчезни мы с Алексом, они оба не сразу заметят. И ничего кричащего, ничего сверх, но такой тоской веет, что впору удавиться. Я и давлюсь — слюной горчащей и густеющей. А ещё грёбаным пониманием: я — не для него. Вот оно, перед глазами, живое, красноречивое, очевидное для меня воплощение идеала, и душа Фила это чувствует, не признаёт пока что лишь бунтующее сердце. — Я говорил с Рокки, Док уже перевёз на базу часть вещей. Многие наши перебрались. — Промаргиваюсь, отвлекаясь от наблюдения, сосредотачиваюсь на серьёзном лице Алекса. — Ты собираешься туда или просто нашёл нам тёплый угол, а на себя забил? — Не знаю, — пожимаю плечами, что будет происходить после Берлина известно лишь Господу Богу, если он существует, сука. Строить планы и боязно, и глупо. — В ближайшие месяцы я об этом думать не планировал. — Макс… — Олсон, сука блядская, а! Вечно ему под кожу влезть надо, вечно этот взгляд, вскрывающий до самых костей и пускающий кровь. — Я без тебя туда не пойду. — Я думал без него, — киваю на спину Ганса, складываю руки на груди и сжимаю их в кулаки на автомате, чтобы совладать с тошнотворной дрожью пальцев. Ведь можно спросить Эрика напрямую, со мной он всё ещё… или уже давно нет. Но язык не поворачивается. Я не могу вытолкнуть изо рта эти отравленные слова. Не могу. Мне жутко и больно, а ещё немного стыдно и виновато. Намешано в этом ядрёном коктейле так много, что впору задохнуться к херам. — А я хоть чем-то дал тебе понять, что буду в каком-то другом месте? — разворот головы в мою сторону, обжигающий тёмный взгляд, и периферическим зрением замечаю вздрогнувшего Фила. — Диего хотел тот кусок земли, он его получил, пусть играется. Я годами шёл за тобой, что могло измениться? — Мы, — выдыхаю очевидное, удерживаю его взгляд, хоть и хочется отвернуться. — Мы изменились. Все причём. Ты ничем мне не обязан, скорее наоборот — многим обязан я. И я бы понял, если бы ты остался с Синалоа, вместо того, чтобы идти за полумёртвым мной. — Ты полумёртвый только в твоей голове, долбоёб, — фыркает Алекс и с громким стуком ставит стакан на стол. — Послушай, тебе досталось, сильно досталось, но когда было легко? Тебе напомнить, как ты себя собирал в прошлый раз? — Камень в сторону скривившегося на пару секунд Фила, но он пропускает мимо этот укол, продолжая наблюдать за готовкой Ганса, словно это его то ли успокаивает, то ли завораживает. — Ты тогда тоже говорил, что всё, пиздец, сдохло всё внутри. А в итоге? В итоге ты раком поставил сотни ублюдков, прогнул под себя, выкарабкался всем назло и пошёл дальше. Что изменилось? — Степень разъёбанности. — Физической? Восстановишься, будешь аккуратнее. Потеря слуха не приговор. Я начал заниматься с одним интересным наёмником, у него схожая проблема, пока что пытаюсь понять, что в целом стоит тебе в будущем делать, чтобы адаптироваться. Плюс выучим язык жестов, в этом будут даже преимущества в каком-то роде, у нас, перед теми, кто особенностей не имеет. — Лишений, Алекс, лишений. Особенности тут нет нихуя. — Ок’ей, лишений, — соглашается сразу же, подняв обе руки. — Мы адаптируемся под ситуацию вместе. — Под меня, называй вещи своими именами. Моё разъёбанное тело заставляет вас выкручиваться и прогибаться под обстоятельства. Лишние заморочки и проблемы, проще бросить всё и уйти. — Тебе проще, — фыркает Ганс, даже не повернувшись к нам, продолжая увлечённо помешивать содержимое сковородки. — Мне несложно уделить несколько часов в неделю, чтобы после лучше понимать собственного брата. Мне несложно сменить место обитания. Я к земле привязан никогда не был, я был привязан к тебе. Мне несложно понять, что есть вещи, которые не поддаются контролю, что есть вещи, которые стоит принять и свыкнуться. — И что-то подсказывает мне, что речь не только о моём здоровье и базе. Речь идёт ещё и о том, что я, эгоистичная сволочь, разбил его сердце, отобрав любимого человека, ради которого он сделал всё, что только мог. Блять… — Ты или святой, или дурак, — покачиваю головой из стороны в сторону, глядя в его, чёрт бы его побрал, «ореховые» глаза. Никогда не задумывался раньше на тему их оттенка, но в эту минуту мозг шустро подбрасывает ассоциативный ряд, при воспоминаниях о мелочах в изменившемся поведении Фила. Занимательное дерьмо. — Что, по сути, одно и то же. — Или я просто тебя, придурка, люблю. — И не только меня, хочется добавить, но его дрогнувший взгляд, который он удержал, всё же не отведя глаза в желанную сторону, сказал о многом. Запустив руки в волосы, нервно ерошу те, на какое-то время отключаясь от происходящего. Алекс смотрит пытливо, я буквально кожей чувствую, как он сжигает нетерпением, но отчего-то молчит. Еда оказывается готова как-то слишком быстро. Дымящаяся тарелка материализуется перед моим носом, аромат ахуительный, выглядит аппетитно просто пиздец, и как бы похуй, что на диете, пожрать разок от пуза не навредит. Перед Филом же особое блюдо, которое отличается не сказать что слишком сильно, но видно, что Ганс знает об его изменившихся пищевых привычках и рекомендациях врача и сделал всё по правилам. Понимает это и Фил. Я вижу, как они впервые за вечер сталкиваются взглядом, вижу, как дрожат длинные бледные пальцы одного, как сжимаются челюсти и сверкают чем-то тёмным и глубоким глаза у другого. И в этом есть что-то настолько честное и пронзительное, что остается лишь отвернуться и не смотреть. Просто не смотреть, и не потому, что вспыхивает жгучая ревность, она сдохла где-то под обвалами озвученной нами с Филом правды друг другу. Вспыхивает понимание, как же всё, сука, неебически дерьмово и обречённо, как минимум, у троих, сидящих на этой чёртовой кухне людей. И казалось бы, уже ничто не вдарит по нервам: вопросы с Гансом решились сами собой, мои переживания были беспочвенными, подозрения и прочее дерьмо не имели ничего общего с реальностью. Никто никому не мстил, ударить побольнее не пытался, никто никого не обвиняет, не проклинает и проклинать не планирует. Мы через многое вместе прошли и собираемся дальше шагать нога в ногу. Казалось бы, ничто не удивит… Но Алекс зовёт покурить на балконе, то ли решив оставить Ганса с Филом наедине, то ли собираясь сообщить что-то конкретно мне. А меня с одной стороны ни один, ни второй вариант не радует. А с другой — иду за ним следом, накинув на голые плечи толстовку, и выхожу, открыв створку. — Посекретничать решил или тебя Эрик попросил утащить меня подальше? — с ухмылкой спрашиваю, закуриваю и с блаженством выдыхаю тугую струю дыма. — Расслабься, — говорю, видя, как слишком серьёзный смотрит на меня в упор. — Не уверен, что такое стоит озвучивать при всех. Не уверен вообще, что стоит озвучивать, но я не могу по-другому. — Говоришь так, как будто это ты прикончил того пятнистого кота, когда мне было девять. — Блять, Макс. — Уже больше тридцати лет, Олсон. Что случилось? Вряд ли ты сделал что-то настолько хуёвое, что я упаду тут с повторным инфарктом. Просто открой рот и скажи, а дальше будем решать, что с этим делать или не делать. — глубокая затяжка, до самого дна лёгких, меня заполняет любимая горечь. Вкусно, сука. Если бы ещё не горчило в груди от эмоций, было бы пиздец как хорошо. — Я трахался со Святом, — не скороговоркой, но как-то внезапно, как ёбаная пуля вылетает из его рта. — Не совсем конечно трахался, но, блять. — Портит свою позёрскую укладку, ероша рукой волосы. Смотрит на меня, смотрит, собака такая, смотрит и смотрит. Что он высмотреть хочет — не понимаю, но глаз не отвожу. — Так вышло. Мы тренировались, я завёлся, он завёлся, в итоге — отсос у стенки, и я сбегаю нахуй, понимая, что произошло. Просто, чтобы ты знал. Я не пытался сделать тебе назло, отомстить за Ганса и прочее дерьмо… — Просто ты его захотел. Всегда хотел, я что, дебил слепой, по-твоему? — перебиваю, снова глубоко затянувшись. Неожиданно ли? Не-а. Давно была видна их химия, я потому в злосчастном клубе им ту затею и позволил. Сексуально привлекать мы можем многих, многие же привлекают нас. Тут не про чувства. Да и куколка всегда славился аппетитом прям инфернальным. Надеяться, что не будет трахаться столько, сколько душе угодно, пусть и клянётся в любви, было бы глупо. — Тебе моё благословение нужно или что? — приподнимаю бровь, выходит несколько резко. Алекс же прищуривается, но глаз не отводит. А я допускаю мысль, что если они будут вместе, пусть и всего лишь как любовники… мне будет спокойнее. Это лучше, чем сходить с ума от неизвестности. Лучше, потому что сердце Алекса занято плотно и очень давно единственной из женщин, которой он всё позволяет. Сердце его занято, а значит он, гипотетически не опасен ни для меня, ни для далёкого, вероятно призрачного и вообще нереального — нашего с куколкой будущего. Алекс поможет ему, многому научит и присмотрит, а попутно ещё и будет подкармливать похотливое животное, живущее внутри Свята. Почти идеальный вариант. Почти идеальный. Как и источник информации, что будет ко мне поступать: я смогу из первых уст узнавать, что происходит, и есть ли причина для волнения. Удобно. Только отчего-то сжимается всё внутри так тошнотворно противно, что хочется сплюнуть. И не в лицо другу, а на землю с балкона. Потому что горечи скопилось чересчур дохуя для меня одного, она вместо мазохистского удовольствия банально травит. — Я не подойду к нему на расстояние двадцати метров, если ты скажешь об этом. Просто закроем тему и забудем. Оно того не стоит. Потерять тебя не стоит ни одного члена или задницы. Я бы лучше в твою постель пришёл, но там место занято, и ты не позовёшь. А твоя дружба для меня куда важнее похоти. Ты прекрасно всё знаешь и видишь. Я устал искать партнёров на одну ночь, потому что Ганс, сука, не поможет, зациклившись на… не суть. Ты тоже не горишь желанием, а шлюхи… шлюхи всегда оставляют на теле ощущение несмываемой грязи. Когда под дозой или алкоголем, вроде похуй. Но потом просыпается брезгливость. Да и Катяре я обещал с бесконтрольным блядством завязать. — Подойдёшь, он не оставит тебе шанса, — фыркаю понимающе и всё же сплёвываю. Слегка морщусь, облизав верхний ряд зубов. — Есть в куколке уникальная особенная черта — он настолько одержимая, раскрепощённая, но в то же время какая-то неземная и чистая шлюха, что тебя выгибает, как от ломки, только бы ещё раз прикоснуться к бьющему изнутри него свету. Я не в восторге, что ты будешь в его постели, но так я буду спокоен, что к нему никто не подошлёт очередного ублюдка, чтобы прикончить или манипулировать. Ты, главное, за ним присматривай. Если у вас всё же выгорит, он будет твоей ответственностью, и если что-то с ним случится, пиздец будет не только Рокки, — многозначительно дёргаю бровью, а он понятливо хмыкает. — Не знаю, что меня ждёт в Берлине, всё может круто перемениться в секунды, судьба пока даёт мне лишь одно отчётливо понять — выебать может в любую минуту, поставить раком и порвать на части без подготовки, если захочет. Потому, даже если бы я хотел, не могу посвятить себя ему. Не могу быть рядом всегда, когда потребуется, а он умеет чудить. Я на нём помешан, но сука-жизнь перетасовала карты, будущее стало настолько мутным, и планы настолько краткосрочными, что я дальше чем на пару месяцев загадывать не берусь. — Жизнь не оставила шансов вообще. Вскрыла по-живому, выпотрошила и в приказном тоне указала на необходимость уложить в правильном порядке все свои внутренности самому. Собрать себя, как ёбаную пирамидку, блять, заново. Жизнь — сука. Я готов орать об этом всему миру, со сраным рупором орать, потому что убедился уже сотню раз и каждый день убеждаться продолжаю. — Как вышло, что ты и Морозов снова вместе? Тебе мало было прошлого раза? Я понимаю, что он помогал тебе весь этот год и сделал многое, но ваш печальный опыт… — В том и суть — наш печальный опыт многое в нас изменил. Я люблю его, совершенно не так, как Свята, но с ним хорошо и комфортно, я хочу помочь ему выжить, он поможет ожить мне. Я проебался когда-то и нанёс ему много вреда. Пришло время хотя бы что-то исправить. Надеюсь, что он будет жить. Что он сумеет с моей помощью выжить. Всё сложно, брат. — Выбрасываю остатки сигареты в окно, поворачиваю к нему голову, и вот так, в молчании, мы замираем на долгие минуты. Он транслирует сожаление и вину, однако в то же время вижу, как из его тела ушло то напряжение, что чувствовалось весь вечер. А мне снова тоскливо настолько, что глубоко внутри скребутся пресловутые кошки. Глубоко внутри разверзается очередной ад, а в мозгу цветным видеорядом, чёртовым слайд-шоу мелькает не моя куколка, не моя и не подо мной. Я всё понимаю ёбаным мозгом, только сердцу бесполезно приводить любые из доводов. Оно страдает и требует. Оно болит без него. Он транслирует слишком концентрированный пиздец. Пиздец настолько масштабный, что проще отвернуться и раньше него уйти с балкона, лишь в квартире почувствовав, насколько я успел замёрзнуть. Чтобы, зайдя на кухню, погрузиться в вязкое молчание, которым пропитаны, кажется, даже стены, обмазаны им как глазурью. Потому что при взгляде на них, замерших, я понимаю, что никто и слова не проронил. И когда протягиваю руку к Филу, тот благодарно переплетает наши пальцы. Поглаживает по костяшкам задумчиво, больше не пытаясь смотреть на Ганса. Больше вообще ни черта не пытаясь, а я упираюсь взглядом в злополучное, раздражающее меня окно, понимая, что завтра начинается наша новая глава. Мы окажемся в совершенно другом месте, где вступим в полноценную борьбу с ебучей аденокарциномой. И попросить бы щепотку удачи у такой же, как и судьба, суки — фортуны. Попросить бы, но я отчего-то не прошу. Потому что, выебнувшись, она снова лишь перетасует всю нашу жизнь и сделает иначе. А иначе я уже не хочу, я хочу стабильно, правильно и выигрышно. Проёбываться заебало. Заебало терять и купаться в боли. Просто заебало… Я с надеждой думаю о будущем, перестав оглядываться, собираясь сделать хоть что-то правильно после череды хуёвых решений. Хоть что-то… Чтобы полноценно изменить всё внутри сил давно не осталось.