Свинец

Видимо, это часть моего характера, что-то… что всё же было в меня вложено по факту рождения, что-то — особое зерно, которое не всходило, пока не получило наконец необходимую подпитку-удобрение, чтобы пробиться сквозь толщу земли, потянуться к солнцу и начать стремительно расти. Видимо, импульсивность, то самое нетерпение, которое толкает сразу же в сторону нескольких направлений — побочный эффект внутренней неудовлетворённости, помноженный на эйфорию от вседозволенности, множества ресурсов и свободы. Видимо, мне действительно дохуя позволено — стоило отцу заикнуться о винодельне, что он решил прикупить в приступе скуки , а ещё где-то там, сука, далеко настолько, что хуй дотянешься, у него теперь и виноградники имеются, я просто фыркнул: «Тоже хочу». И к полудню следующего дня он говорит с самодовольной усмешкой, что виноградник на одну треть переоформлен на меня. И местную винодельню он отдаёт мне, дабы немедля расшириться и удвоить как минимум охват территории. Мне доверяют часть предприятия. Любой, блять, каприз, взамен на каплю мозгов и настоятельную рекомендацию — полученное не проебать. Видимо, на каждое своё «дай» я и правда могу услышать «бери». И пока ещё непривычный привкус власти, что по факту в руках отца, но в теории имеется теперь и у меня, кормит капризное монструозное нечто глубоко внутри. Эгоистичное животное урчит и скалится, готовое хватать всё, что подворачивается под руку, и присваивать. Первобытный инстинкт блядского захватчика пробуждается и медитативно поглаживает мою взбудораженную нервную систему. Это в самом деле забавно, то, как отец, видя мои метания, берёт и отвлекает работой, отвлекает подкинутыми поручениями, отвлекает этими, по сути, вообще ненужными мне подарками в виде территории или пакетов акций. Я теряю в чём-то, проёбываюсь, эмоционально прокатываясь, как на ёбаном аттракционе — он пытается заполнять пустоты. Показывает, что чувства ещё не всё. Собственным примером не в последнюю очередь. Видимо, я всё же слишком разбалован, чего прежде никогда не замечал, считая, что меня скорее ущемили в свободе и правах, чем держали в шикарно обставленной теплице со всеми условиями, готовые выполнять малейшие хотелки. Главное: не во вред себе. Позволяли быть оторванным от реального уродливого мира. С миром в конечном итоге я соприкоснулся. Хотелки начал осознавать. Желания собственные ставить приоритетом. Власть и вседозволенность распробовал довольно быстро, и тотально похер, что по всеобщему мнению те извращают и портят без исключений всех и всё. Мне это нравится. Нравится быть тем, кто при минимуме усилий на хую вертит суку-жизнь. Мне нравится, что я могу взять если не всё, то многое. Не нравится лишь то, что я не могу взять себе его. Не нравится, что стоит заикнуться о чём угодно и велика вероятность, что отец не откажет, но Макс — тема запрещённая и закрытая. Отец знает о моих чувствах, он всё видит, он в этом отказывается помогать. А я не справляюсь. У меня, сука, не получается вывозить в одиночку. Сердце с разумом в постоянном конфликте. Я умом понимаю, что стоит отойти в сторону, позаботиться о себе, бросить усилия на вещи, что ждут моего пристального внимания, развивать себя как наёмника, ведя такой, очаровательно двойной, образ жизни. При свете дня будучи почти альтруистом, готовым создать место комфорта для тех, кто лишился необходимой функции организма, будучи тем, кто помогает принять и понять себя, а ночью превращаться в мизантропа, который презирает, как факт, существование и общества, и людей как таковых. Того, кто наслаждается ощущением отобранной жизни, кому приносит удовольствие чей-то прерванный пульс. Я честно искал этому объяснение, стараясь понять: я такой один, или всё же существует какой-то сраный рычаг в человеческом мозгу, который заклинило, и потому мне практически похуй на большую часть окружающего мира и соответственно на их страдания. Прочитал несколько томов по векторной и какой-то там ещё психологии. Понял, что если разложить себя на составные, честно рассмотрев на наполненность и головы, и сердца, то можно выяснить слишком многое. А к слишком многому я не готов. Как и вряд ли готовы со мной работать специалисты, которых отец мне настоятельно и не раз рекомендовал. Как прийти к живому человеку и сказать, что у меня, возможно, гомицидомания? Что я кайфую, убивая, что это даже возбуждает, что мне похуй на чужую боль — я эгоистичен настолько, что по факту попросту зациклен на собственных желаниях?.. Как-то… не знаю. Это не для чужих ушей. Другим, вероятно, лучше этого вообще не знать. Фил ведь говорил, что это может работать как во благо, так и навредить, потому что люди редко принимают то, что разительно отличается от их восприятия окружающего мира. Большинство принципов по сути своей схожи у многих. Некоторые отклонения — особенности личности, попытки быть лояльным и ещё куча нюансов, порой приводят к тому, что человек мыслит и смотрит в разы шире остальных, что в моём случае всё равно не панацея. В моём случае, возможно, панацеи нет совсем. Фил говорил. Говорил многое, а я старался слушать. И если каждое слово Макса откладывалось в мозгу и трепетно охранялось как наиценнейшее, то слова брата доходят до центра моего восприятия будто с перебоями. Я силюсь понять вкладываемые им мысли, истины, знания, но понимаю… что, как с Максом, это пока что не особо работает. Не особо работает многое из советов. Например: понять, принять, отойти в сторону и подумать о себе. И не только о себе, подумать о нём и сделать так, как лучше для него — исчезнуть. Навсегда или на время. Во мне борется так много всего. Я тоскую и люблю, меня тянет магнитом оказаться рядом и хотя бы прикоснуться. Вдохнуть кислорода с тёплых ярких губ, отключиться от реальности, пусть даже на краткий миг, и ощутить кайф сродни наркотическому приходу. Я так по нему скучаю, так блядски сильно, что перебороть это ощущение, постоянно ноющее внутри, нереально. И чем больше вижу, тем больше хочется. Тем сложнее себя сдерживать, потому что сдерживаться я не хочу. Я так злюсь, злюсь на обоих за то, что стоят не рядом, а показывают мне спину, шагнув вдвоём в одном направлении, оставив меня позади. Одного оставив. И в эти моменты я ощущаю себя выброшенным за борт жизни, тем, кого насильно заставляют учиться плавать самому. Плевать, что вокруг бесконечное количество надутых спасательных кругов и жилетов. Что есть все шансы выбраться. Что ни отец, ни Рокки, ни дед, ни ещё куча людей так просто не оставят. Что есть кому позаботиться. Плевать, что я, вообще-то, на многое способен сам. Что в одиночку этот путь можно проделать практически каждому, стоит лишь хотя бы немного поверить в собственные силы. Плевать. Я хочу с ними, к ним, хочу рядом, а не позади. Хочу, чтобы они подстраивались под мой шаг или ждали, когда это сделаю я. Хочу участливости. Хочу вместе. Я не хочу, блять, беспомощно бежать следом, бежать, понимая, что нихуя там не ждут, бежать, понимая, что нахуй не нужен, бежать и осознавать — помешаю. Это так неебически сложно — познавать себя. Это так неебически больно — перекраивать часть, казалось бы, непреклонных истин, что покоились себе спокойно под скальпом, вдруг осознать, что ошибался буквально фатально. Это так неебически невыносимо — любить, так неебически невыносимо — чувствовать так много всего одновременно, так много всего, что оно выплёскивается из меня. Оно, сука, выплёскивается, потому что не справляюсь, не вывожу. Не вывожу и сбегаю из реальности всё чаще. Когда-то не понимал, как можно много и часто пить. Теперь это моя реальность. Моя вязкая тягучая хмельная тьма. Я всё чаще пытаюсь ускользнуть из не сказать что особо хуёвой реальности в пьяный мир стёртых рамок. На нетрезвую голову живётся проще, легче живётся. Мыслей становится меньше — жаль, что не становится меньше чувств. Накачиваться алкоголем и подчиняться телу, требующему чужого желания, интереса, восхищения и внимания, проще. Проще не думать, проще не пытаться понять, как правильно изъебнуться, чтобы если не вернуть его по щелчку пальцев себе, то достигнуть необходимого «не рано» и отдать себя самому. Вручить как блядский подарок с ленточкой на подкаченной заднице. Блестящей и синей. Ощутить власть над ним в своих руках, ощутить этот особый привкус победы над обстоятельствами, над сопротивлением, ощутить его поражение, как сдаётся на милость, как ломается и присваивает. Я хочу именно эти оттенки, хочу именно этот вкус на кончике языка и глубоко в глотке. Потому что ощущение власти, что дарит мне отец, вручая раз за разом что-то материальное, какое-то, сука, горчащее без него, и оставляет тошнотворное послевкусие. Это отвлекает. Но этого мало. Без Макса рядом удовлетворение от каждого достигнутого шага — приятная, но слабая волна эмоций, которая смывается почти мгновенно. Сначала до полупрозрачного, после вообще до бесцветного, блеклого, и теряется в непрекращающейся неудовлетворённости и боли. И здесь нужна либо регулярная подпитка, чтобы хотя бы оставаться наплаву. Либо сам он. Просто он — и проблемы исчезнут. Без него и достижения какие-то безвкусные. Строить новое здание, оказывается, сложно, а ещё очень хлопотно. Я хотел себе шикарный центр — место, благодаря которому я смогу понять его. Место, благодаря которому я увижу, чем могу помочь, как стать для него удобным — поддержкой, в чём-то опорой. Место, где перед глазами будут наглядные примеры людей, что победили обстоятельства и живут дальше, не чувствуя себя ущемлёнными. Мне, по сути, глубоко похуй на всех, они лишь средство для достижения моей цели, они лишь разменная валюта моих чувств, они должны помочь мне прокачать эмпатию, чувствительность и реакцию на уровне рефлексов… интуитивную, чтобы уметь мгновенно реагировать на малейшие колебания в его состоянии. Я хочу стать для него идеальным. Тем, кому не нужны слова, тем, кто нужен по умолчанию: личной тенью, глотком воздуха, теплом и абсолютным, лишь ему подаренным вниманием. Я хочу стать его кожей. Его чувствами. Его кайфом. Жаждой. Взаимной болью. Это натуральное безумие — я бегу вперёд в поисках себя, чтобы стать нужным ему. У меня не получается ставить эгоистичные цели, у меня не получается наслаждаться тем, что получаю, в полной мере, у меня не получается не хотеть его. И если в самом начале ещё казалось, что, возможно, справлюсь и переболею. Теперь убеждён — не отболит. Не успокоится пожар в груди. Ебануло конкретно, ебануло сверхточно, и вопрос времени, когда прикончит окончательно. Это нездоровая хуйня, я всё прекрасно понимаю, мне не нужны напоминания ни отца, ни Рокки. Они зовут меня «отравой», «медленным супертоксичным ядом», «эгоистичной сукой» и вообще кем-то, почти сверхъестественно, необъяснимо страшным. Они даже не пытаются скрывать тот факт, что я своими чувствами лишь разрушаю. Что моя любовь — ёбаное наказание, нихера не подарок судьбы. Что я весь деструктивный. И это в крови. И нет смысла пытаться себя перекраивать — просто так вышло, стоит смириться и сделать свои особенности-минусы козырной картой. А я ради него, если потребуется, готов изменить формулу собственной крови. Меня не пугает масштаб работы. Не пугает, сколько нужно приложить усилий. Меня пугает, что это всё может не оценить он. Через год это случится или через десять. Меня пугает, что, посвятив себя этому пути осознанно, ни к чему не приду. Приду в пустоту. Что в процессе нечаянно причиню вред, истончу его окончательно и прикончу. Размышляя о том, что же конкретно хочу от этого реабилитационного центра, понимаю, что размах в моей голове слишком глобальный. Такой… с претензией на гениальность, почти уникальный, целиком мной придуманный, чтобы прям впечатляло со старта. Мне хочется расширить территорию психлечебницы в несколько раз, сделать пафосный первоклассный ремонт, облагородить сады, разбить собственный парк. Установить красивые фонтаны, высокий забор и величественные, почти королевские ворота. Я хочу в это место вложить так много усилий, так много материализованных чувств, чтобы каждый, кто пересекает порог, понимал: это сделано для кого-то, настолько трепетно, бесконечно и невыносимо любимого, что не остаётся сомнений. Я хочу, чтобы в атмосфере центра была и тоска, и надежда, чтобы в воздухе витали ожидание и немного грусти, чтобы накрывало меланхолией, и хотелось ощущать биение жизни. Я хочу, чтобы это место впитало как можно больше чужой боли, чтобы исцелиться самому. Я хочу чужие потери сделать своим приобретением, втянуть в себя совместные усилия, страдания, лишения, а после — как выкачавшую из всех энергию батарейку — отнести к нему и подарить вместе с собственным натренированным идеальным телом. Я блядски сильно на нём помешан. Блядски сильно безумен. Блядски сильно это сейчас признаю. Многое можно было бы или хотелось бы, стоило бы и так далее, но реальность, сука, взяла и уебала по голове простым, вгоняющим в рамки и остужающим мой ярый пыл ограничителем — время. Я могу пытаться брать в руки всё, до чего дотянусь, тащить в зубах бешеным псом, если потребуется. Я могу напитываться собственной важностью, расплескиваться прям в восторгах от своей гениальной идеи, обмазываться властью, как сиропом, и похуй, что та по большей части мнимая. Могу наслаждаться тем, что мои истинные мотивы понятны и известны лишь мне самому. Что у меня превосходное прикрытие, что отцу глаза прекрасно замылены, что за личиной добродетели, глубоко внутри, напитывается ненасытное чудовище, его личное чудовище. Пусть думают, что я внезапно рванул вперёд, не за ним, а к выбранной цели. Пусть думают что хотят. Целью моего саморазвития давным-давно стал не я сам. И не моё ярое желание. Целью всегда был он. Он и останется. Однако — время. Времени похуй и на меня, и на мои желания, и на чувства. Оно живет по собственным законам. Оно неподвластно никому. И чтобы размахнуться настолько масштабно, насколько моей душеньке вдруг захотелось, нужны даже не месяцы — годы. На возведение одного лишь основного здания, с оплатой строительной компании, которая обещала работу в три смены, мне, сука, дали минимум четыре месяца. На одни лишь голые стены с ёбаным фундаментом. Потом какая-то там блядская усадка… Потом блядские окна, двери, трубопровод, мать его. Канализация, проводка, множество нюансов, в которых не понимаю тотально ничего. А это ещё, ещё и ещё недели. Недели и недели улетающего по ощущениям буквально в пустоту времени. А к цели хочется бегом. Хочется в кратчайшие сроки. Хочется получить всё и сразу. Ждать сложно. Мне сложно. Вспыхнувших желаний, азарта и стремления хватает ненадолго: начинаю перегорать и сомневаться — не в чувствах к Максу, я сомневаюсь в выбранном пути к нему. Я договариваюсь с собой, убеждаю в правильности выбранного направления раз за разом, ныряю туда с головой, отмахиваясь от мелькающих на периферии мыслей, а после понимаю, что приложу дохрена усилий, и не факт, что это окупится, именно это выгорит, блять… И желание начинает угасать, уверенность в правильности каждого моего шага расшатывается психической нестабильностью. Желание в отношении чего угодно, кроме Макса, априори недолговечно. Меня бросает в крайности. Раскачивает в стороны как маятник. Хочется, чтобы «просто», чтобы щёлкнул пальцами, а мечты воплотились в реальность. Планы претворились. Преграды исчезли. «Рано» превратилось в «сейчас или никогда». Это такой пиздец, когда ни черта толком не делал, пока не столкнулся со своей персональной вселенной в его ртутных глазах, и вдруг, оглянувшись, понял, как много всего вокруг. Какие сучьи горизонты и перспективы ожидают, сколько сучьей власти я могу получить, сколько всего отдать, подарить, вручить ему вместе с собой… И сосредоточиться не получается. Я не думал, что во мне так много радикальности. Я не думал, что терпеть окажется так невыносимо. Я вдруг понимаю, что большую часть своей жизни просто бездарно нихера не делал. Я до него банально не жил. Я и не думал вообще, а когда начал — улетел настолько пространно, что приходится себя одёргивать и ловить, как ёбаный шарик, сорвавшийся с длинной ленточки и устремившийся куда-то к облакам. Распыляться — явно хуёвая тактика на пути достижения главной цели, стоит бросить максимум сил в одну конкретную сферу и не сворачивать, потому что многозадачность моя отсасывает с причмокиванием, я как блядская кегля постоянно шаром-любовью выбиваюсь из обоймы. И было бы, наверное, в моём случае максимально верным переключиться хотя бы на время, но не переключается. И чувства, и мысли — всё посвящено ему. Психлечебница, что дед вручил в мои руки, как кусок пластилина, теперь делится не на два корпуса, как было ранее, а на три. Здание разделено, как торт, на неровные куски, две трети которого будет занимать воплощение моей задумки, остальное пока что выполняет свои прежние функции, в будущем же переедет в свежепостроенный корпус рядом. Кипящая работа, бурная деятельность, что резко развелась буквально в одночасье, увлекла не только меня с моими особыми целями. Михаил присутствует рядом, пусть теперь здесь и не живёт, переехав в резиденцию отца. Наблюдает за переменами вполне удовлетворённо, постоянно что-то советует по улучшению и задаёт для меня, малоопытного, верное направление. Отец регулярно на быстром доступе. Дёрнутые за длинные нити личные связи, помогают ему беспрепятственно получить необходимые бумаги и разрешения, переоформить на меня собственность, документально обозначив мою прямую причастность. Показать величину ответственности. Вручить чёртов руль в руки. И начать бы гордиться собой… А мне проделанного ничтожно мало, крупицами кажется. Накрывает почти безысходной грустью, потому что хочется как можно быстрее пробежать этот спринт, а впереди, оказалось, ещё не один километр, не один десяток, сотня, а то и тысяча — дистанция длительная. И вероятно, именно моё нетерпение является препятствием, что замедляет, и отравой, что толкает меня на дорожку, кривую, немного косую и частично неправильную. А ещё причиняющую боль и мне, потому что врезаюсь лицом в свою чёртову реальность и отказываюсь верить в то, что так вышло, и близким моему сердцу людям, которые выбрали не меня… а шанс выжить. Внезапная и спонтанная заинтересованность в виноделии не сказать что сильно увлекает, но всё же подталкивает к довольно пространным размышлениям о том, что чувства — вещь очень сложная, требующая полной самоотдачи, множества усилий, подпитки, заботы и ещё кучи регулярных действий, чтобы в итоге любовь была именно тем самым концентратом. Концентратом лучшего из всего ныне существующего, а не отвратительной хуйнёй, от которой хочется избавиться как можно скорее и навсегда забыть, вычеркнуть из памяти, как позорный, омерзительный эпизод. Любовь, она ведь как вино. Не каждое понравится букетом, не каждое оставит приятное послевкусие, не каждое подарит приятное тепло в груди и сладость или терпкость на кончике языка, и точно не после каждого глотка ты вдруг прикроешь от удовольствия глаза и будешь наслаждаться как истинный гурман. Любовь, как вино — пьянит. Порой осторожно и мягко, требуется довольно долго её употреблять в приличных дозах, чтобы накрыло окончательно. Порой же накрывает с первого глотка, и в поисках добавки ты улетаешь из реальности, насовсем, плавая на хмельных волнах, позабыв об остальном мире, обо всём вообще позабыв. Любовь, как и вино, не терпит пренебрежения, халатности, несвоевременности и ряда неверных действий. Любовь, как и вино, порой очень сложно не отравить, сделав непригодной, отвратительной. Любовь не для ленивых, нетерпеливых или небрежных. Она сразу даёт понять, что за неё предстоит побороться, признать её власть, силу хмеля, что неотвратимо привлечёт, а в ряде случаев вызовет непреодолимую тягу и зависимость. И станет всем, но прежде чем доберёшься до крайней, финальной, заключительной стадии, нужно пройти очень непростой путь. По многим параметрам. Ведь тот же самый виноград, с которого всё начинается, с которого зарождается что-то грандиозное и перспективное, который имеет множество оттенков, форм, размеров, вкусовых качеств, позднее становится алкогольным напитком, проходит через много разрушающих его стадий, прежде чем оказывается чем-то божественно прекрасным и отфильтрованным в продолговатые бутылки или бочки. И если оформившаяся любовь — вино, то влюблённость — впечатление о человеке: притяжение, вспышка, искра, мгновенная химия — похожа на виноградную гроздь. На наливные сочные ягоды, кожица которых лопается на зубах, сок заполняет рот, и рецепторы бьются в экстазе от обилия вкуса. Если ягоды созрели окончательно. Не успевшие дойти до необходимого этапа своего созревания грозди остануться кислыми, и вряд ли выйдет сожрать их в огромном количестве без вреда собственному желудку. В конечном итоге ты лишь разочаруешься тем, что внешне казалось красивым и аппетитным, а в итоге не оправдало ожиданий. Но если вдруг повезло опробовать сладость спелых ягод — впадаешь в восторг. Чувство захватывает с головой, оно приятно кружит, восхищает, замыливая глаза, не давая шанса рассмотреть изъяны, как те самые мелкие косточки, что игнорируешь, потому что хочешь поглотить как можно больше в погоне за вкусом. Влюблённость, как и виноград, бывает разной: порой очень перспективной, порой мимолётной и не сохранившей впечатлений, но если дать ей шанс… иногда приводит к результату, достойного истинных ценителей. К результату, за который готовы дорого заплатить, чтобы насладиться палитрой вкусов. К результату, который стоит всего, что у тебя есть. Однако время… Мы привыкли видеть в итальянских старых фильмах, часть которых я когда-то в детстве смотрел с нянькой, которая восхищалась их культурой, что вино — это просто сорванные виноградные гроздья. Они хорошо вымытыми попадают в огромные чаны, которые после топчут ногами симпатичные энергичные девушки, и в итоге оно бродит себе, потом процеживается и вуаля. На деле… На деле процесс очень трудоёмок. И не настолько естественен, как пытаются показать в художественных фильмах. Чтобы добиться превосходного, идеального результата, стадий приготовления напитка много больше. Для начала виноград буквально разрушается. Ягоды приходится перемалывать, и в ряде случаев стебельки, что удерживают ягоды в гроздьях, убираются в процессе переработки, но порой их оставляют. Чтобы сделать, например, белое вино, перемолотый виноград — кожицу, сок и мякоть — прессуют. А чтобы красное — берут тёмные сорта и кожицу, а порой и целые стебли оставляют, что называется странным словом — мезга. И если задуматься, то, по сути, влюблённость в этот самый момент трансформации может просто погибнуть, не выдержав давления и усердной работы. Может показаться чем-то недостойным, непривлекательным или вообще уродливым: перемолотым, обнажившим не только свои красивые стороны, но и удивив рядом нелицеприятных минусов. После перемолки начинается брожение. Казалось бы, максимально естественное для природы явление. Выделяется сахар, запускается ряд процессов, и как бы — что тут можно сделать? Однако снова не всё так просто, и чтобы получить конечный результат таким, каким ты хочешь его увидеть, массу перемолотого винограда нужно регулярно перемешивать, контролировать температуру, убирать верхнюю, скопившуюся шапку или, наоборот, стараться её не беспокоить и максимально помогать винограду во время этой стадии превратиться во что-то поистине прекрасное. Потому что, оставив, как есть, получишь не ахуительное вино, а отвратительно гниющее, дурно пахнущее, стоячее и неудобоваримое пойло. И это наталкивает на мысль, что даже когда всё кажется не слишком радужным и усугубляющимся, стоит просто попробовать это исправить. Стоит напитывать, ухаживать, следить за накалом, очищать, если требуется, фильтровать и не жалеть ни времени, ни сил. Любовь — вино. Оно получается разным. Почти чёрным, цвета созревших вишен, розовым или прозрачным. Любовь имеет так много оттенков: её можно смешать в разных пропорциях, её можно сделать идеально терпкой или безумно сладкой, её можно сделать игристой, выдержанной и зрелой, её можно сделать любой. Если захотеть. А моя любовь то ли застряла где-то на промежуточном этапе, то ли смешалась между собой, получив не те пропорции, что стоило бы… И вместо приятных эмоций, вместо эйфории, вместо удовольствия, начала отравлять. Моей любви чересчур много, она из меня выплёскивается, она травмирует тех, кто попадается на пути, её периодами, как и алкоголь, хочется просто выблевать, потому что не умещается внутри, ей там тесно, она выход ищет. Только выхода найти не получается, ведь дарить её хочется лишь ему одному, а он… он недоступен. Думая о вине, им же я и налакался, когда получил несколько ящиков готовой продукции. Даже купил под это дело специальный винный шкаф, чтобы хранить при правильной температуре. Но начав дегустировать бутылку, сука, за бутылкой, улетел в хмельные дали. Вино, помимо того что вкусное, терпкое, горчащее, расслабляющее, наполняющее особым теплом и ударяющее в голову, оно ещё и очень лукавое, обманчивое. Ты просто не понимаешь до какой степени опьянел, вливая его в себя бездумно в огромных количествах, ведомый приятным вкусом, и останавливаешься чересчур поздно. Или нет. Довести Рокки в этот раз оказывается проще простого. Прекратив требовать конкретно его, блять, итальянского участия в процессе обхаживания моей пьяной требовательной тушки, я просто бесконечно и зацикленно долблю одной-единственной просьбой — отвезти меня туда, где я хочу оказаться больше жизни. Я извожу его, маяча перед носом, угрожаю, что вляпаюсь во что-нибудь, и плевать, что он теперь не столько в команде отца, сколько занимается собственной базой, и сохранность моей шкуры перестала быть первостепенной важностью в списке его дел. Выёбываясь в полный рост, практически пытаю своим присутствием, вынуждаю сдавать позиции, потому что раздражается. Занимаюсь по факту едва ли не шантажом, обещая подставить в каком-нибудь лютом дерьме, и радуюсь, как ребёнок, когда ему кто-то звонит и просит срочно о встрече, а он не может отказать. Амбиции и работа важнее моих пьяных приколов. Но оставить меня одного «мистер тотальный контроль» не спешит. Вручать своим людям — подавно, они сломаются ещё быстрее, чем он, причём в разы быстрее: стоит мне поднажать — капризы исполняются мгновенно. К отцу везти — признать передо мной собственную слабость и некомпетентность, пусть вины его тут нет ни на гран. Всё я, долбоёб. Всё сам. Ему в данном конкретном случае проще поддаться. Он и поддаётся. Увидеть Макса сродни экстазу: стекаю в его тёплые сильные руки, окунувшись в облако концентрированного запаха кофе, сигарет и морской терпкости, что солью горчит на кончике языка. Почувствовать и силу пальцев на своей коже, и жар твёрдого тела — ад. И рай. По отдельности слишком маловесно для описания ощущения глубокого внутреннего кайфа, просто от понимания насколько он близко. Я так блядски соскучился по нему, что плевать на весь мир. Он демон, нет, он ангел, он — высшая непостижимая бесконечная сила. Я готов идти за ним хоть в саму бездну, хоть в поглощающую чёрную дыру. Ради того, чтобы слышать, как бьётся пульс под моими губами, всё остальное теряет свою важность и меркнет. Всё остальное — космическая пыль и пустота, презренное ничто. В выборе между ним и всем остальным миром с его блядским населением, выбора нет. Всегда будет он. Без ёбаных исключений. Я дышу его кожей, дышу, прикрыв глаза, как наркоман, цепляясь, вжимаясь, дурея от того, что не отталкивает. Не убивает меня очередным красноречивым отказом. И я вырубаю и без того фатально пьяный мозг. Тормоза, скудные их остатки, вырываю лично с мясом. Нет ни сожалений. Ни мыслей. Нет ничего, кроме глубокого ртутного взгляда, который втягивает в воронку и порабощает в тысячный раз, в миллионный. Я — блядский личный раб, блядски преданный до самого дна, блядски косячный и блядски любящий так сильно, что хочется хотя бы часть впитать в него, втереть, влить, потому что внутри меня это бесконечное чувство, растущее день ото дня, не умещается. Вино-любовь выключило во мне все здравые мысли. Оно выключило понимание, что есть вещи неподвластные, особые обстоятельства, есть просто необходимость порой или подождать, или вообще отпустить. Оно выключило сопротивление. Вино-любовь. Смыло собой всё. Оно оголило скрытое, задавленное, обидевшееся, задетое, израненное нутро. Рядом с Максом захотелось или разреветься как придурок и умолять, или орать о том, как сильно болит. Что без него не просто плохо, без него вообще никак. Просто никак. Я шепчу это в его горячую кожу, шепчу маньяком. Вино-любовь оказалось смешанным в неравных пропорциях, и не к одному, сразу к двоим. Наслоение чувств к Максу, необъятных, несоизмеримых и бесконечных, получило свои небесные прожилки, синие оттенки, без пестроты красок, плавными размытыми полосами. Мою любовь к нему разбавила привязанность к брату. Любовь-вино получила это нераскрытое, странное, новое, нежданное чувство к Филу в довесок. Мешающее, если откровенно, и сковывающее в ряде ситуаций по рукам и ногам, обязывающее вырубать эгоизм, топтать свои хотелки и бороться с упрямством, выдёргивающее из хмельного омута моей глубокой зависимости Максом. Вино-любовь… отравило. Меня накрывает отчаянием, потому что двое, стоящих бок о бок, двое, смотрящих с осуждением и собирающихся оставить блядски одинокого в блядском Центре с блядски дорогими личными игрушками, так блядски сильно дороги, что от этого пиздец как больно. Они такие суки, такие суки, оба, такие эгоистичные суки, что не хотят сосредотачиваться на мне, не пляшут под мою чёртову дудку, не угождают каждому моему сраному капризу, и моё долбанное «дай» не встретит у них даже половину «бери». Они отказывают мне раз за разом. Они почему-то думают больше о себе, они идут, сука, выживать, они рвутся от черты невозврата вдвоём, объединившись ради общей цели, а по ощущениям, будто против меня. И меня рвёт на части. Я схожу с ума от того, что собственный брат сейчас получает то, что так сильно нужно мне. Меня рвёт от того, что Макс принадлежит ему. Когда-то давно уже был и теперь снова оказался в его руках. Меня рвёт и от ревности, и от боли, что полосует и заставляет сердце кровоточить. Меня рвёт… Сука, меня просто рвёт, и я не могу с этим справиться. Кожа Макса под губами глаже шёлка и вкуснее лакомств. Он на вкус как сам грех, как концентрат счастья. Он на вкус как грёбаная любовь. Он пьянит сильнее вина. Он сильнее любого из наркотиков. И я тону и в его взгляде, и в громкости дыхания, и в том, как отзывается всем телом. Сука, меня рвёт, когда слышу его хриплое дыхание, сорвавшиеся с приоткрытых губ стоны. Рвёт, когда ощущаю бегущие под моими губами мурашки, дрожь, что волнами скользит по его коже. Рвёт, потому что в этом моменте настолько взаимно, что хочется остановить ёбаное время, просто попросить взаймы хотя бы единственный сучий раз. Один лишь миг, чтобы застрять и прокручивать. Потому что без него так блядски плохо, а с ним так блядски правильно, что ни единого отголоска совести внутри не вспыхивает. Существует лишь он, я и наша любовь, которую хочется буквально пощупать в воздухе руками. Она в каждой капле стекающей по его телу воды. В каждом его выдохе, в каждом касании наших губ. И хочется просто сказать ему: «Посмотри, разве ты не видишь? Не видишь, как много её между нами и в нас?» Не бывает так сильно, когда невзаимно. Не бывает, если вот так кроет, что закатываются глаза от простейшей ласки, когда перечёркиваешь всё ради одного, когда стихийно и по силе мощнее и всратых десятибалльных землетрясений, и ёбаных цунами, торнадо и прочего дерьма, даже объединенные разом, они не столь сокрушительны, как наши чувства. Хочется проорать, что хватит, просто хватит твердить своё ёбаное «рано», потому что сейчас самое время, я, блять, научусь, я, блять, смогу, буду рваться вперёд, сделаю что угодно, как угодно, где угодно и когда угодно. Только подпусти, забери, присвой. Но отчаяние, что транслируют его глаза, заставляет молчать. Я выблевал вино, словно кровь, получасом ранее, багровыми каплями боли оно вытекало изнутри спазмами. Выблевать бы в этом моменте и любовь, чтобы увидел, сколько её во мне, и как она, сдерживаемая, травит. Но… Хмель покидает. Трезвость мыслей не стопроцентна, однако шквал, рвущийся изнутри, немного затихает. Любовь-вино, притаившись внутри, плещется и воет. Дрожать в руках Макса, слышать, как просит просто прекратить и поспать — так честно и сонно, а ещё больно. Дрожать в его руках так правильно и невыносимо, хотеть его так естественно, и оправдать себя одним лишь вином-любовью не могу. Я не настолько пьян, как пытаюсь показать после промывания желудка. Я не настолько пьян, как живущий внутри актёр исполняет, но иначе он уйдёт. Он выпустит из рук, он будет сопротивляться мне куда сильнее. Алкоголь смывает рамки, угрызения совести и является лучшим из универсальных оправданий. Наутро будет достаточно сказать одну фразу — «ничего не помню», и часть проёбов будет автоматически списана со счетов, как с ёбаной кредитной карты. По пьяни сокровенное, сдерживаемое, в чём-то грязное и аморальное имеет свойство вырываться. Лёжа в его руках, я не уснул. Прикусив щеку изнутри, позволил ему уйти, а если честно, мазохистски хотел проверить — останется ли он со мной до того момента, как убедится, что я якобы сплю, или уйдёт раньше, устав от возни со мной всё это время, придерживая мне волосы, пока я блевал, помогая мыться, бережно вытирая и укутывая в одеяло… От его заботы тепло. От его заботы так хорошо, что больно. И мне, блять, мало. Мне мало, и если падать, то на самое дно — никаких полумер, я ничего не теряю. Чтобы ни произошло, всё можно будет оправдать. Выжать предел допустимого — стоит хотя бы попытаться, потому что каждый день без него для меня словно вечность . Каждый день — блядская пытка. Я не настолько пьян, как пытаюсь показать. Я выпиваю всего два глотка неразбавленного виски, прежде чем, сжав руки в кулаки, прийти к ним непрошенным, влезть в постель и пойти ва-банк. Я просто включаю свой эгоизм на максимум, выкручиваю его, как регулятор громкости, оглушая внезапностью и себя, и их. Мне в этот самый миг тотально всё равно, что я могу отсрочить желаемое, что отдалюсь от конечной цели, что, рискуя, могу проиграть и почти стопроцентно оттолкну от себя их обоих. Мне хуёво. Мне, сука, хуёво, и в этом их прямая вина. Я не настолько пьян. Я просто целиком безумен. Отчаяние толкает на крайности. Изнутри вырывается всё, что успело забродить, тот самый осадок любви-вина, который следовало отфильтровать и оставить лишь чистый, терпкий, сладкий напиток. Он вдруг поднимается оскоминой на языке и начинает першить песчинками в глотке. У моей любви-вина давно есть имя — он. Им же я и отравлен. Слова слетают с языка измученными каплями, ядовитая боль, жалящая расплёскиваеться и старается максимально сильно задеть всех нас. Если любовь-вино лить на открытые раны, будет жечь огнём. А мне хочется и его в этом всем утопить, и утонуть самому. Утонуть и исчезнуть, потому что… Макс не отталкивает, брат рядом фонит неебическим недовольством. Я не настолько пьян, чтобы не понимать этого. Я не настолько пьян вином-любовью, я пьян им, пропитан насквозь, и я срываюсь. Срываюсь и тормозить себя не хочу. Не могу. Не пытаюсь. Мне хочется вычерпать всё, что он даёт, что позволяет. Нагло брать, не спрашивая разрешения, просто брать. Фил ведь взял в конце концов. Почему не могу я? Почему обязан уступать? Я не хочу рыться в обстоятельствах. Не хочу вникать в глубину их или нашей связи. Я вообще не хочу шевелить болящим мозгом. Я хочу быть. Просто быть рядом с ними обоими, плевать уже в каком качестве. Просто быть и всё. Я измучен. Это не назло. Не во вред. Не конкуренция. Не месть или что-то тёмное и мерзкое. Это просто любовь-вино. Я им блядски пьян и трезветь не собираюсь. В конце концов жизнь-сука одна, и я требовательно хочу его, хотя бы на короткий миг, и мне просто плевать. Мне плевать, пока не просыпаюсь утром, прекрасно помня каждую пережитую минуту, утыкаясь лицом в подушку и задыхаясь до цветных пятен под веками, чувствуя его запах… Он везде. Им пахнет моя кожа, им пахнет всё замкнутое пространство вокруг. Макс снова проник в меня, буквально заполнил собой, во рту его вкус, и губы всё ещё воспалённые после тех жадных поцелуев, которыми он наградил меня, не говоря своё красноречивое «рано» или предательское «стоп». Мне было плевать на любые последствия, когда, кончив от собственной руки, засыпал в его постели, которая помнит нас здесь вдвоём, стены помнят. И в этой пьяной ночи было что-то сокровенное, что-то особенно интимное и жадное, что-то тайное и понятное лишь нам. Однако… ночь унесла за собой этот оромантиченный флёр. Утро же разгоняет тьму, осветив каждый тёмный угол, показывает картинку целиком и делает произошедшее, по меньшей мере частично, уродливым. Утро пробуждает из спячки вину и жгучий стыд. Утро заставляет меня встать, судорожно выдохнуть и выйти навстречу последствиям, втайне мечтая, чтобы в квартире я остался один. Но о моей совести в этот раз никто не задумывается. Облегчать мою долю, списывая большую часть проёбов по умолчанию, и давать скидку не собирается. Обелять, мгновенно спускать с рук или делать вид, что всё в норме, никто не пытается. Макса дома нет. Сразу это понимаю, бегло осмотревшись, и, зайдя на кухню, натыкаюсь на молчаливую фигуру брата, который гипнотизирует окно, возле него же сидя с явно не первой скуренной сигаретой и чёрным кофе, оставшемся на дне прозрачной чашки. Пиздец… Во-первых, курить ему, мягко говоря, нежелательно: его состояние и без того хреновое, организм сильно пострадал от лечения, и блядские сигареты на пользу не пойдут вообще. Во-вторых, он вряд ли ел, а значит, его проблемный желудок получает лишь кофе и дым. Привычная комбинация. Привычная, но не для него — для Макса… И это больно ударяет по и без того судорожно сжатому от вины и стыда нутру. И мне стоит первым открыть рот. Стоит сказать, что я долбоёб. Что это было нечестно по отношению к нему, пусть и ощущается чем-то правильным, если думать только о себе. Что мне жаль, и я бы хотел, чтобы он меня простил, пусть даже не в данную минуту… Я готов затолкать вглубь себя предательскую дрожь от понимания, что я бы повторил и эпизод в душе, когда мне казалось, нас отделяла секунда от того, чтобы окончательно слиться воедино. И то, что было после в спальне, когда Макс едва не кончил в моей глотке. Я бы повторил. Много раз. Даже просто касаться его, без особых взаимных ласк, просто нагло брать его тело — невероятный кайф, и я не шутил. Если бы он позволил хотя бы согревать его постель, даже с участием Фила, я бы согласился. Не шутил. И был не настолько пьян. И мне стыдно не за то, что я сделал, мне стыдно, что мой больной любимый брат оказался во всё это втянут и пострадал. Но понимаю, что даже ради него не могу отказаться от Макса. Не могу. Не могу… не получается. Нет ни сил, ни желания. Я могу попытаться отойти в сторону, чтобы не усугублять, но… взять и просто исчезнуть навсегда? Нет. Всё внутри протестует, я смотрю на Фила и почти готов сказать «мне жаль». Но молчу. И он молчит. Нас таких, молчаливо-обречённо-обиженных, двое. Кусок трётся об ноги, в желудке противно ноет почти до изжоги: хочется выпить горячего чая, почистить зубы, принять душ и снова лечь спать. Мне действительно стоит сказать, что я был… не прав. Поступил, как эгоист, думал лишь о себе, но если не я о себе подумаю, то кто?.. Мне нужно признать ошибочность собственного поведения, сказать, что я мелкая сука и шлюха. Но рот спаян. Рот, блять, закрыт. Я просто хлопаю, как дебил, глазами и чего-то жду. Пробуждаю в себе вину, почти искусственно леплю в себе это чувство, выдавливаю, как остатки пасты из тюбика мелкой горошиной. Недостаточной, но иначе не получается. Насилую себя, просто, мать его, насилую, втирая в болящий мозг мысль о том, что я виноват. Виноват, виноват, бесконечно виноват — из-за меня, вероятно, что-то случилось, и я виноват, очень сильно виноват, я дебил и придурок, и мне жаль. По факту не жаль совершенно. Я не хочу обижать брата и хочу, чтобы он меня понял. Я ведь его пытался? Я правда пытался, убеждая себя в правильности их взаимного выбора. Уговаривал, что глаза Макса, транслирующие прощание и любовь такой силы, что сносило с ног как ураганом, его пальцы на моём запястье, его слова о мире теней и многом другом — первостепенно важно, его выбор и ебать какое ценное мнение. Мне не жаль, что я его целовал — мне хотелось его сожрать. Что давил и говорил отчасти грязные, отчасти желанные вещи. Мне вообще ни разу не жаль, потому что мне не оставили выбора. Просто смирись, куколка, для нас так лучше, лучше — без тебя, когда-нибудь поймёшь. Возможно. Пойму. Сейчас же не особо понимаю. В этот самый момент не понимаю вообще, потому что скоро они уезжают. На неопределённый срок. Меня никто не зовёт сорваться следом, я им там не нужен, а бежать к отцу и умолять отпустить — будет дном. Дном дна буквально. Я тут распланировал активную деятельность, мне в руки вручили руль, да не один, и слиться в самом начале — ниже дна. И блять… Они уезжают, вдвоём уезжают. И мне не жаль, я загораюсь снова, только теперь распаляясь на трезвую голову, пока смотрю на этот безэмоциональный ровный мрамор. Чувствую холод его ауры, чувствую, как он далёк от меня. Я ревную, и мне больно. Я хочу быть с ними, я хочу быть одним из них, я хочу слишком многого, но это никого не ебёт. Не ебёт совсем. Я загораюсь как факел. Хочется встряхнуть его, наорать, а потом выпустить эту суку, любовь-вино, сучьими слезами, чтобы багровые капли стекали из глаз, омывали мне шею и грудь, мою такую же рыдающую душу омывали. Но мне не жаль. И ведь брат не телепат, но, едва подняв свои глаза, всего за считанные секунды, понимает. — Актёр из тебя ниже среднего, Свят. Награду за исполненную роль вручать не стану. Можешь радоваться, ты своими блядскими ночными выебонами, а я ненужным давлением и попыткой понять, насколько сильно нужен ему, когда ты пытаешься его живьём сожрать, довели до того, что Макс просто сорвался и ушёл из собственной квартиры. Чтобы быть где угодно, только не рядом со мной. Или тобой. Бинго. Пиздюлей бы тебе вломить и выгнать нахуй, но у меня нет на это сил. — Фил никогда так со мной не разговаривал. Он воспитывал порой жёстко, не жалея хлестал словами, пытаясь вложить глубинный смысл множества вещей в мою чёртову голову в сжатые обстоятельствами сроки. Он раздвигал рамки внутри незрелого меня, показывал на примере как правильно или просто как можно, убирал страхи или внушал опасения. Он был разным: добрым и мягким, тёплым и успокаивающим, обличающим и мудрым, спокойным или раздражённым, порой злым. Он был родным насквозь и бесконечно мной любимым. Но в этот самый момент стал далёким и самую каплю, но чужим. Незнакомая часть его характера вдруг призывно помахивает мне своими когтистыми лапами. Кажущийся красивым печальным ангелом, сейчас он воплощение то ли демона, то ли изуродованного падшего. Его физическая красота стекает, оголяя дьявольски жестокое нутро. Он смотрит и промораживает меня до самой глубины, глаза не кажутся яркими — они бескомпромиссны своим небесным цветом, они буквально говорят мне о том, что в нём есть ангельская беспощадность, бескомпромиссность и мощь. И если бы он только захотел, то морально раздавил бы меня, придурка тупого, в секунды, сломил, как тонкий стебель, наступил и пошёл дальше. И странный блеск, странно незнакомый и пугающий, говорит мне о том, что он хочет. Обида вгрызается внезапной болью, обида раздувается в лёгких, заполняет их и учащает дыхание. Дрожью в висках бьётся судорожный пульс, хуярит набатом. Голова сжимается, будто в тисках, грозясь взорваться и окропить чёртовы стены ошмётками моего пульсирующего мозга. В тисках же и любовь-вино — что-то сжимает её так сильно, что она просачивается меж пальцев жестоких рук и стекает, такая похожая на кровь. Я его люблю. Брат — неожиданный, очень приятный и принесший кучу восторга подарок, ворвался в мою жизнь и был принят с радостью. Только вот эта грёбаная радость от того, что у меня появился родной человек, тот, кто такой… мой, такой, подаренный судьбой — связующее звено родственной крови в огромной цепочке продолжения рода, тот, кто по умолчанию на моей стороне, тот, кто по идее, вопреки всему, должен выбирать именно меня, вдруг осыпается ледяной крошкой. Осыпается белёсым замораживающим инеем-коркой, на котором крупными каплями багрянцем выделяется любовь-вино. Я его люблю, но сейчас это не главное. — Ты забрал его у меня. — Факт. Неопровержимый. Я могу апеллировать им до бесконечности, потому что он и правда забрал. И я имею полное моральное право жаловаться. — Говорил, что я его прикончу, что хочешь изолировать и раскидать по разные части планеты, что мне нужно подумать о нём, просто жить дальше, потому что пока не время нам быть вместе. Быть может, потом… — растягиваю окончание, склонив голову, смотрю на него с лёгким прищуром. — А потом взял и забрал себе. Это так лицемерно, брат, — хочется сказать спокойно, прям как он. Отзеркалить его убийственно-уничтожающий взгляд ледяных глаз. Идеально спокойно, пафосно, холодно и резко вмазать словами, потому что физически не смогу, рука не поднимется. Только голос мой, увы, каркающий и хриплый, противно клокочет от обиды, сдерживаемые злые слёзы зудят и режут по воспалённым векам. — Ты его забрал, а теперь винишь. В чём? В том, что я не справляюсь? А чего ты ожидал? Я не робот, я не могу выключить это внутри, нет такой, блять, кнопки. Я пообещал понять и принять, но откуда я мог знать, как меня раскромсает и переломает после? — Ты же сказал, что понимаешь и принимаешь именно его выбор, что готов ради него отступить, потому что любишь, нас обоих любишь. И если это поможет нам выжить и двигаться дальше, ты готов быть рядом и не усугублять. Или пиздеть ты научился раньше, чем думать ёбаной головой? — А ты, вероятно, отлично научился выкручиваться, всегда, в любой ситуации, и использовать любую из возможностей? Как удачно у тебя вышло даже собственный диагноз сделать рычагом управления. Ты знал, что он не отпустит тебя, потому что не хочет потерять, он просто отдал себя тебе, потому что не способен отказать! И ты этим пользуешься! — Не узнаю себя, узнавать отказываюсь. Озвученное — рванувший резко нарыв, сжатая в тисках душа лопается вместе с сердцем, как тонкая воспалённая кожица, и выпускает скопившийся гной. Это больно. Больно и страшно, потому что прозвучавшие слова оседают в мозгу, каждое раскладывается на составляющие и приходит понимание, что конкретно и кому конкретно я сказал. И глаза напротив становятся темнее и безжалостнее. А я долбоёб. — О-о-о, вот и вылезло то, что ты на самом деле думаешь, да, братик? — расплывается в настолько хищной улыбке, что она режет без ножа и заставляет задрожать лишь сильнее. Смотрит на меня, встав чётко напротив, лёгкий прищур и суровые штормовые волны его глаз — зрелище не для слабонервных. И мне кажется, не будь мы братьями — в этот момент я бы мог умереть. От его руки легко. Он — карающая сила и бушующая стихия. — Любовь к тебе вообще — побочный, сука, эффект, куколка, — шепчет змеисто, слова концентрированнее яда в сотни раз, в сотни ёбаных тысяч. — Если бы я когда-то сделал всё правильно, Макс был бы моим всегда. Ты — буквально — моя ёбаная ошибка, мой неправильный выбор, моё неуместное лишнее молчание. Из-за меня он оказался на той базе, где вы встретились. Из-за меня он в принципе попробовал, каково быть с кем-то своего пола. Из-за, блять, меня. — С каждым словом всё тише и вкрадчивее, он полосует меня острыми тонкими лезвиями-шёпотом, чётко чеканя, выделяя интонацией, в сантиметрах от моего лица, но не трогает почему-то, хотя я бы на его месте въебал. — Блять… — выдыхаю отчаянно, подергиваю ногой, а хочется сжаться до состояния мелкого блядского кома и разрыдаться как суке. Я обидел его. Я обидел его своими словами, я просто высрал это чёртово дерьмо про его болезнь, просто взял и ударил грёбаными необдуманными гнилыми фразами. Обида во мне, отравившая всё до чего дотянулась, тоска от осознания, как они далеки, пусть и пока что рядом, от понимания, что скоро уедут, а я останусь… просто не оставили шанса. — Блять, Фил, я не это хотел сказать, — отчаянно добавляю, вспышка злости тухнет, затапливает виной, теперь вполне себе натурально, без искусственных примесей, накрывает с головой. — Я не это имел в виду, — протягиваю к нему руки, чтобы обнять, чтобы сказать, что его болезнь не рычаг управления другими людьми, не манипуляция и не шутка. Что он, разумеется, не использовал её, чтобы привязать Макса к себе. Что он вообще-то не в последнюю очередь и частично даже по моей просьбе начал свою борьбу. Что все мои слова о том, как я боюсь его потерять, просто нахуй перечёркиваются этим пиздецом. Господи, блять… Я тянусь к нему, а он отходит от меня, гибко увернувшись. Сверкает убийственными молниями во взгляде, становясь снова нечитаемо холодным, словно неживым. Такой бледный, хрупкий, похудевший, измотанный и нереально уставший. Тени под глазами нихуя не метафора. Ему без преувеличений плохо, и ещё совсем недавно я так блядски сильно радовался найденному шансу его спасти, я так сильно был рад, узнав про Шаритэ, так сильно, сука, рад, что он будет в порядке, что существует такая вероятность, что есть надежда… Я так сильно поверил, практически убедил себя, что он уже почти здоров и нет угроз, что теперь своими руками начал ломать то, что успело выстроиться между нами. Эгоистично ломать. Блять… — Просто свали к херам отсюда, я видеть тебя не могу, — цедит сквозь зубы. — Включи свои грёбаные мозги наконец-то. Подумай хотя бы раз не о себе, придурок. Наверное, стоило бы пойти следом, но меня примораживает к месту. Наверное, было бы правильно ещё сотню раз сказать ему «прости» и блядское «люблю». Наверное… Но что-то подсказывает, что сейчас ему это не нужно. Вещи оказываются на теле довольно быстро. Я не помню, в чём пришел, своё ли худи нацепил, чьи на мне штаны, но на улице оказываюсь в рекордные сроки. Вдыхая промозглый воздух, кривясь от пасмурности и излишней влажности, достаю телефон и сразу же набираю Рокки. Естественно, он поднимает далеко не после первого гудка, далеко не после первого же вызова. Максимилиан, может, и терпелив по отношению ко мне, гораздо чаще, чем многие, но, видимо, не сегодня, потому что, ответив, не посылает, но и радостным голос его не назвать. Он подъезжает спустя полчаса, пока я торчу в соседнем дворике на детской площадке, потихоньку замерзая, выкурив остатки сигарет в помятой пачке и давясь пытающимися вырваться слезами. Мне и обидно, и горько, мне и стыдно, и виновато, мне и отчаянно, и немного зло. На себя, на любовь-вино, на то, что меня отравили чувства, а я травлю в ответ остальных. Что не способен справиться, не получается справляться. Что слишком слаб, невероятно глуп и неопытен. Что шишки лишь набиваются, желанный опыт не приходит, выводы я делаю с опозданием. Не предусмотрителен, узколоб и веду себя как капризная пизда, не по-мужски совершенно. А ведь хочется иначе. Сильно хочется… Он подъезжает и игнорирует мои попытки извиниться за то, как вчера заебал его до трясучки, настолько заебал, что он уступил, и в итоге вон чем всё обернулось. Я рассказываю о разговоре, о ночи, о том, как сильно накосячил. Что во мне словно две личности устроили фатальную борьбу. Одна кайфует от событий, другая практически в трауре от долбоебизма, что творится. Я рассказываю, что мне жаль, что обидел брата, но не жаль, что касался Макса. Я говорю, что люблю, спрашиваю отчаянным шёпотом, любил ли он хотя бы однажды, вот так же сильно, понимает ли? Но Рокки молчит, смотрит задумчиво, не затыкает, не комментирует, просто выслушивает, пока меня прорывает и эмоции фонтанируют во все стороны. Я топлю его ими, захлёбываясь не просто словами, сдерживая всхлипы, и подбирающаяся истерика грозит вылиться во что-то ненормальное, мои руки так сильно трясутся, что выпрошенная сигарета выпадает из рук. Мы просто останавливаемся у обочины, выбиваясь из ряда движения. Он подкуривает сам, сам же между губ мне вставляет и, повернувшись корпусом, долго и молча смотрит. — Я так много приобрёл после базы, я так много приобрёл… и сейчас всё потеряю. Я потеряю всех. Я потеряю не потому, что отберёт отец или вы все мудаки, я потеряю, потому что сам мудак и придурок. Я так боюсь всё обосрать, настолько боюсь, что в итоге обсираю и порчу. — Очевидно, няньки из них куда хуже, чем я думал, — цокает красноречиво и морщится, отвернувшись и закурив. Это его первые слова за полчаса молчания. Первые и, похоже, единственные. — Я же не ребёнок, блять. Меня не нужно сторожить или воспитывать. Мне же не пятнадцать, не восемь, мне, сука, двадцать пять. В моём возрасте у многих уже семьи и дети. Репутация, стабильный заработок и куча всего. У меня так много примеров, как стоило бы себя вести, так много поддержки, ресурсов, возможностей, что любой мечтал бы оказаться на этом грёбаном месте. А всё, о чем я могу думать — он. Он, Рокки. Я зависим от чувств, я пиздец насколько зависим. И страх за Фила лишь усугубил всё. Потому что я не хочу его винить, но виню, и себя виню следом, потому что это ненормально, когда он болен. Думать о таком ненормально, не то что говорить. Блять. — Запускаю руки в волосы. Оттягиваю их до боли в напряжённых корнях. Смотрю на собственные колени, на мелкие тёмные пятна, что оставили брызги воды на штанах. Как же всё уродливо и неправильно вышло. Как же по-ёбаному, блять. И как исправить не понимаю. — Фил не подпустит меня к себе. И будет прав. Он улетит в Берлин, отец откажется меня выпускать из Центра, в итоге я просто нахуй свихнусь, если с ним в Шаритэ что-то случится. Потому что последнее, что он услышал от меня глаза в глаза, что он ёбаный манипулятор и благодаря своему раку получил Макса обратно. — Ну, ты, очевидно, долбоёб, но частично прав. — В тебе говорит неприязнь к нему. — Отнюдь, — хмыкает и смотрит на меня нечитаемо. — Во мне говорит объективность. Потому что если хорошенько подумать, то он всё же манипулирует ситуацией, чтобы держать Макса на поводке, и это работает. Ты не представляешь, на что идут люди, ведомые страхом потери. Там чувства становятся вообще не настолько важны, насколько может казаться. Главное — не потерять. Остальное решается в зависимости от результата. Оставь их обоих в покое. Если Фил войдёт в ремиссию, всё может лихо перемениться. Займись своими делами, благо развлечений ты себе успел понапридумывать с лихвой. Отвлекись на себя, Свят. Сосредоточься на себе. Не на них. — Я не могу не думать о них. — Ты не пытался. — Я не могу. — Ты просто зациклился, стал зависимым и даже не пытаешься найти что-то, во что нерастраченные чувства и силы мог бы влить. Займись своим центром, там уже кипит работа. Иди с винодельней поиграйся, помоги отцу с бизнесом. Развивайся, впитывай информацию, обрабатывай её и используй себе во благо. Двигайся. Не вешай себе балласт на шею, не топи себя в этом всём, не тормози, ты же только начал, а уже опускаешь руки, после того как обидел брата. Он тебя простит. А ты найдешь правильные слова, если постараешься и захочешь. — Отец в курсе? — глухо спрашиваю, выбросив недокуренную сигарету в окно. Разговаривать резко пропадает желание, усталость накрывает внезапно. Похмелье, недосып и ссора высасывают из меня и без того не слишком большой резерв сил. И надо бы поехать домой, но домой не хочется. Разве что проверить, как там Фриц. И мы проверяем. Псина недовольна, прогулка нам обеспечена более длительная, я таскаюсь с ним по лесу под мелкую морось и всё больше затухаю. В голове каждое слово, каждое чувство, словно раскалённая кочерга проворачивается в центре груди. Взгляд холодных взбешённых глаз как налип мне под веками, так там и остаётся. Любовь-вино сильно горчит. Мои чувства к Максу и чувства к брату смешались, хотя их нельзя было смешивать. Совершенно несовместимые оттенки терпкости, сладости, кислинки, остроты и горечи превратили перспективный напиток, в дешёвое бездарное пойло. Плохо отфильтрованный осадок, ненужные примеси, неправильное обращение, невыполненные инструкции. Бесконечные ошибки и промахи… И в итоге я просто всё, сука, порчу, а смогу ли исправить? Не знаю. Я не знаю ничего вообще. *** — Мне нужна твоя помощь, — слышу от отца вместо приветствия, когда пересекаю порог его кабинета. Он сидит, свежий, собранный, сосредоточенный. Это у меня тут разгар драмы, а старик бабло зарабатывает и очередного конкурента ставит раком. Поучиться бы, а я проёбываюсь. — Но, как вижу, деградировать тебе куда интереснее, чем заниматься саморазвитием. Я отдал тебе винодельню, потому что посчитал, что и вложение хорошее, и желание твоё наконец смогло оформиться, что усилия решил потратить с пользой, лишнюю энергию спустить. А ты, вместо того чтобы тратить ресурсы с пользой, увлёкся дегустацией и в итоге наворотил. — Я понимаю, что сейчас меня, как обосранного щенка, каждый хочет в дерьмо лицом окунуть, но, может, хватит? Я с первого раза понял, что набухиваться до неадекватности, портить жизнь брату и другим не входит в топ правильных поступков. Теперь-то что? Есть машина времени? Так отмотай, а не мозг еби, — рычу в конце, сажусь в кресло и хмурюсь, чувствуя, что и голова начинает болеть сильнее и внутри раздувается ещё больший пиздец, только теперь и приправленный раздражением. Не хочу быть один. Быть одному сейчас почти жутко, потому что я не доверяю боли, которая прогрызает во мне дыры, как крыса в чёртовом сыре. Ещё раз оказаться у открытого окна или с лезвием в руке… не могу себе позволить. Не могу позволить быть слабым. И удивительно легко выходит просто нырнуть с головой в бесконечное количество бумаг, утонуть в чернилах, в череде цифр и графиков. Я помогаю отцу в кои-то веки по личной инициативе. До позднего вечера отключаюсь от реальности, уже затемно осознав, что за чёртов день почти не думал ни о чём, погрузившись в чужие проблемы, как в свои. Мы устраиваем поздний ужин с присоединившимся дедом, и я просто позволяю себе не думать. Не думать вообще. По инерции обсуждая перестройку лечебницы, возможные заминки, что нужно бы улучшить, чему уделить пристальное внимание, а на чём не стоит зацикливаться. Отец предлагает не останавливаться, а сразу же объявить о филиале, о том, что мы готовы выслушать предложения касательно дислокации. Что готовы рассмотреть варианты, в какой из стран подобное место необходимо. У него много бизнес-набросков, и он щедро ими со мной делится, утягивая поглубже в пучину бизнеса, поясняет и завлекает, вытягивает из меня мнение по огромному количеству, казалось бы, однозначных вещей, но на деле всё не так и просто. Он очень хитро, умно и правильно переключает моё внимание. Не зная, что единственная цель и желание во мне неизменны. Что всё, попадающее в мои руки — лишь средство, чтобы достичь… Я ныряю в работу настолько, что даже во сне моя голова забита не тем, какое я бездарное дерьмо, которое способно лишь приносить проблемы близким и обижать их капризами и неуместными обидами. Моя голова забита будущим, которое я могу построить своими руками, будущим, что приблизит меня к нему, я уверен, отказываюсь верить в иной исход, отказываюсь останавливаться, отказываюсь его не хотеть. *** Непонимание — единственное, что во мне плещется, когда я слышу от Рокки вопрос о том, поеду ли я провожать брата в аэропорт, ведь у них рейс через несколько часов. Непонимание, ведь дату я, придурок, знал, Фил напоминать сотню раз не спешил, но и не утаивал: общение после той ссоры ограничилось до коротких разговоров на пару минут, просто чтобы услышать, что оба в порядке. И оба обижены. И если во мне разбужена вина, в нём она, судя по обезличенным фразам, как раз таки спит. Час икс настигает ожидаемо, но отчего-то неожиданно. Замотавшись в череде скопившихся дел с реабилитационным центром, отцом и его попытками втянуть меня глубже в блядский бизнес, редкими тренировками, ставшими как глоток воздуха, и беспокойным сном, я выпадаю из ощущения реальности и снова, что логично, даже привычно скорее, проёбываюсь. Вопрос Рокки парализует. Страх, забитый стремлением двигаться «чётко вперёд», поднимает свою голову, его выжженные провалы вместо глаз гипнотизируют тоскливой болью и безнадёгой. Меня закономерно накрывает непониманием, как дальше жить без знания, что они где-то рядом, в получасовой доступности. Мы заперты вместе в чёртовом городе, находимся на одной территории, подвержены одним природным перепадам и прочим казусам. Даже не видясь ежедневно, было то самое особое чувство близости: где-то, в нескольких кварталах от меня, в такой же тишине, тонкие нити оплетали — тонкие нити удерживали нашу связь, словно стальные. И вот он я, спешащий в зал регистрации, теряющийся в толпе снующего народа — они почему-то передвигаются особым людским течением, сука, будто зацикленные, узкими, странными тропами, едва ли не расталкивая друг друга, в то время как центр зала почти пуст. И вот он я… опаздываю. Выпавший в свою пространную боль, тоску и обиду, так плотно закуклился, что когда очнулся, понял — не успеваю, однако всё равно сорвался. Сорвался сначала в машину, потом с Рокки по светофорам, вжимая педаль газа в пол и теперь бегом до здания аэропорта, бегом в него… а после замираю в растерянности, потому что их рейс вот-вот объявят, но я не вижу ни Макса, ни Фила. Прорываюсь сквозь недружелюбных, суровых и уставших людей, оказываясь в том самом зале ожидания, где сидят печально-сонные или измотанные пассажиры — будущие или только прилетевшие. Прорываюсь, беру телефон, надеясь, что авиарежим они ещё не включили, начинаю искать номер брата, а набрав, слышу его мелодию и поднимаю глаза, натыкаясь на его замершую фигуру. Макс, как чёрное пятно, стоит рядом с ним, с большим чемоданом, у Фила в руке переноска и через плечо перекинута спортивная сумка. Они видят меня. Я вижу их. Только никто не спешит навстречу, потому что напряжение никуда не ушло. Потому что я не вижу на расстоянии их глаз, но чувствую тяжесть взгляда, чувствую, как отгораживается, дистанцируется, закрывается за холодной стеной брат. И вероятно, всё так и закончилось бы, если бы его переноска не начала почти конвульсивно содрогаться, а Кусок вопить дурниной на всё здание, заставляя Фила опустить переноску, приоткрыть, чтобы посмотреть, что произошло. Приоткрыть опрометчиво широко, потому что кот мгновенно выскакивает из неё и со всех ног мчится ко мне. А их рейс объявляют. Кусок в рекордные сроки оказывается у моих ног, я же в шоке присаживаюсь на корточки и подхватываю животное, которое цепляется за куртку ногтями и громко мурлыкает, мяукает и трётся, буквально вибрируя в моих руках. Я непонимающе смотрю поверх его ушастой головы на Фила, а тот отставляет пакет, видимо, с кошачьим кормом, поверх переноски, достаёт телефон и звонит на этот раз сам, догоняя уходящего с вещами Макса. А я смотрю на их спины и слушаю его голос… — В пакете корм, в переноске, сбоку, в кармане паспорт на питомца, сделаешь плановую прививку у Леры через несколько дней. У него ушной клещ, она тебе даст всё, что нужно для обработки. — Как ты? — Жив, — коротко отвечает. Хмыкает на доносящиеся, но неразличимые мной слова Макса, а у меня сжимается в грудине от его голоса, от того, как сильно скучаю, как хотелось бы их обоих сжать в объятиях, понимая, что могу очень долго не увидеть. И так блядски хуёво становится, а кот так блядски тепло ластится и тычется в меня своей мордой, что я растерянно медленно иду к оставленным посреди зала вещам с ощущением брошенности. Мы с Куском как две, сука, сироты посреди огромного мира. Никому нахуй ненужные. И пусть это обманчивое, накрученное, пессимистичное и обиженное ощущение, но блять… — Брат, прости, — выдыхаю, наверное, уже третий или четвертый раз за наше короткое общение в эти дни. Считать не пытался. Да и неважно это… Важен он, вот что точно. — Я, правда, долбоёб и буду пиздец как скучать, ты, главное, не пропадай, хорошо? — Хорошо, — выдыхает тон в тон. — Не страдай хуйнёй, — добавляет так же тихо. — Доброго пути. Телефон в кармане. Переноска с пакетом в руке, кот отказывается куда-либо деваться, кроме моих дрожащих от эмоций рук. Рокки в ахуе, кривится и готов вышвырнуть нас обоих из тачки, психует из-за шерсти, но всё же отвозит домой. А я, будто в прострации, наблюдаю последующие часы, работая за ноутбуком над очередными отцовскими документами, как Фриц забился в один угол, а Кусок в другой, и вот так друг на друга порыкивают и шипят. И, блять, вроде смешно, а ощущение, что мы все разделились сейчас на две конфликтующие команды. Знающие друг друга, некоторые пересекаются большую часть жизни, но из-за ряда ситуаций вот так же, как долбоёбы, рычим. Но у животных нет способности критически мыслить и оценивать, а у нас есть, только нихуя оно не помогает. *** — Приедешь? Удивляет ли меня, что после того спонтанного отсоса Олсон исчез? Не-а. Удивляет ли, что именно я делаю первый шаг в его сторону? Не-а. Удивляет ли сопротивление Рокки, когда пытаюсь выпытать номер Алекса? Очень. Он начал втирать, что в этом пусть и есть смысл, но явно лишнее. Что хватит путаться с людьми, так или иначе связанными с криминальным миром, что нужно смотреть шире, искать доступных мужиков без особого багажа за спиной, цеплять, как среднестатистические пидоры, перепихон где-нибудь в ресторане, баре, клубе — где угодно, но не с теми, с кем знаком Рокки. Или знаком Макс. Долгая, нудная, типа логичная полемика на тему неблагоразумия некоторых особей, думающих своей ненасытной задницей, выматала и буквально разозлила. Он вдалбливал мне мысль о том, что Алекс женат, будто я этого, сука, не знал. Что у него ребёнок, что ему не нужно въёбываться в кого-то, типа меня, потому что после будут последствия — пример Мара красноречив, ярок и показателен. И ему не хочется разгребать очередные пиздецы. И вообще, я его заебал доёбами и постоянным пьянством. Однако номер дал. Удивляет ли меня, что услышав одно лишь слово, Алекс просто спрашивает мой адрес? Вообще ни разу. По тем коротким эпизодам, странным обжигающим взглядам и опять же грёбаному отсосу у стены было понятно, что это лишь дело времени, когда мы окажемся на горизонтальной поверхности. Правда, мне хотелось, чтобы он сам пришёл и сдался в мои руки, признав, что устал бороться с собой. Что хочет, что возбуждаю, что тянет непреодолимо, что все мысли лишь о моём члене или дырке, вообще не суть важно. Мне хотелось его поражения. А в итоге звоню я. Зову я. Без объяснений, но нам не по пятнадцать, контекст очевиден. Непонятно его поведение, когда спустя два часа переступает порог моей квартиры. Простоял с пару минут, сначала прислонившись к дверному проёму и буквально сжирая глазами, когда увидел, что на мне из одежды лишь голая кожа и однотонный пастельно-розовый халат. Натуральный шёлк. Слабый узел где-то на уровне низа живота, частично распахнутые полы, показывающие тело до тонкой полоски светлых волос на лобке. Пошло? Похуй. Он стоит и смотрит, а после просто делает шаг навстречу, словно отсекает себе путь отступления. Никаких «привет». Ни единого слова. В руках бутылка «Дом Периньон» — буквально вчера, просматривая сайт элитной марки, видел эту бутылку за ёбаных восемьдесят тысяч косарей. Полтора литра неебически дорогого шампанского. Блестящий взгляд золотисто-зелёных ярких глаз, нечитаемое выражение лица, чуть поджатые напряжённые губы и раздувающиеся ноздри, когда он, зайдя, вдыхает полной грудью запах моей квартиры. Или мой? Кожаная куртка опускается на вешалку. Высокие ботинки остаются на коврике. Он мягко ступает по моему следу, тихий настолько, что, кажется, левитирует. Кусок приветственно отирается об светло-голубую джинсу, которой обтянуты его ноги, как второй кожей, давая рассмотреть красивый рельеф проработанного в спортзале тела. Модельная стрижка чуть небрежна, влага улицы поиздевалась над его пшеничными прядями. Серая водолазка привлекает взгляд к напряжённым мышцам рук, когда он открывает бутылку. Всё так же молча. Тихий хлопок пробки. Звук разливающегося игристого по отполированным бокалам, скрип по плитке барного стула, на котором разваливаюсь, упираясь поясницей в столешницу, нагло разведя бёдра в сторону. Ткань скрывает лишь самые интимные части тела, остальное… Он же — напротив, в широком кресле, и игра, конечно, интересна. Только затягивается. Молчание затягивается. Борьба взглядов затягивается. Алекс даже толком не смотрит на меня, глаза не пытаются цепко рассмотреть каждый миллиметр моего тела, а ведь посмотреть есть на что. Ему всё равно на мои влажные волосы, на то, что я выгляжу пиздецки готовым ко всему, что он способен мне предложить, на всё, что он согласен дать, я демонстрирую абсолютную доступность всем своим нетерпеливо голодным видом. Но Алекс даже не смотрит ни на линию косых мышц, ни на напряжённые кубики пресса, ни на торчащие твёрдые горошины сосков, ни на шею, где призывно поблёскивает тонкая нить цепочки, ни на губы, которые я облизываю, чувствуя сладость алкоголя, а хочется вдруг, сука, терпкость виски. Алекс… просто… сука. В нём будто тонны терпения. Терпения же нет у меня. Совсем. Потому что тело требует ласки, пусть мимолётной и без особых заморочек с продолжением. Потому что меня сжирает тоска, одиночество глодает внутренности, и хочется принадлежать кому-то, хотя бы на короткий миг. Потому что Макса в городе больше нет. И кажется, уже исчез его запах с любых из поверхностей, которых он когда-либо касался. Он исчез… И теперь я без сердца шагаю по Центру. Сердце осталось где-то там, с ним. — Зачем пришёл? — прямо спрашиваю, потому что перестаю понимать его мотивы. Элитное пойло по цене неплохой тачки. Вид его, якобы расслабленный и вальяжный. Сам факт прихода, в конце концов. И в итоге — тягучее молчание. И ладно бы взглядом имел сейчас, нагло показывая, что меня ждёт в ближайшее время… — Зачем позвал? — приподнимает бровь, а я замолкаю, приоткрыв рот и резко захлопнув. Занимательное дерьмо. Очень занимательное, очень дерьмо. Мне нужно озвучить пожелание? Типа: «Олсон, не соизволишь ли ты дать мне в приватизацию собственный член часика эдак на три, а?» Раздражает. Во мне и без того килотонны нетерпения. Банальный недотрах шарашит по мозгам, как кувалдой: злая дрочка вообще не помогает — хочется тёплого тела рядом и в кои-то веки не одноразовых шлюх, а личной, не проплаченной заинтересованности. За неимением доступа к… Блять. Сжимаю челюсть сильнее необходимого, зубы начинают противно ныть, настроение падать. Разворачиваюсь на стуле, наливаю себе бокал до краёв и немедля осушаю тот до дна. Закуриваю, сажусь в прежнюю позу и выдыхаю тугую струю дыма под потолок, запрокинув голову. Волосы влажно скользят по шее к лопаткам, халат чуть сползает с плеч. Я бы себя уже выебал. Но не он. Зачем тогда пришёл? К чему весь этот цирк? Непонятно. А сигарета горчит, Фриц проходит мимо, отирается мордой о мои ноги, обнюхивает Алекса без особого интереса и уходит куда-то вглубь квартиры, я же отслеживаю его передвижение взглядом. Туда же смотрит и Олсон. Не на меня. Снова. Пиздец. — Понравилось бегать от меня, после того как я тебе отсосал? — В тишине неуютно. Меня, вроде, и будоражит эта таинственность, пробуждая лёгкие отголоски возбуждения, особенно от собственного внешнего вида и ощущения скользкой ткани, что щекоткой скользит по гладкой коже, а вроде и бесит до начинающейся изжоги. Шампанское, может, и вкусное, только послевкусие с такими вот выебонами горчит. Горчит и сигарета. — А ты за мной гнался? — тон в тон, я спрашиваю — он спрашивает. Ответов, сука, сегодня тотально нет. Взгляды скрещиваются, что-то мелькает в его глазах совершенно непонятное для меня. Неочевидное и странное. Что-то, с чем разбираться я не хочу. Я, если честно, в данную минуту вообще ничего уже не хочу. Чувствую себя в своей же квартире дёшево и глупо. А ведь казалось, выгляжу настолько вкусно, что набросится с порога и не оставит мне шанса сказать простое «привет», пока оба не кончим хотя бы один раз. Ошибочка вышла. Обидная. Желание прикрыться начинает зудеть где-то в затылке, пальцы немеют, по коже скользят мурашки, не сказать что приятные. Но демонстративно запахивать обратно свой «особый наряд» не спешу. Показывать насколько неуютно — не в кайф. Он и без того тогда в зале по факту унизил, просто позволил себя обслужить и ушёл, не дав ничего взамен. Даже блядского терпкого поцелуя. Ни-че-го. — Ещё? — выдохнув, предлагаю шампанского, но он чуть дёргает головой, отказываясь, заставляет поморщиться и, соскользнув со стула, пойти на поиски многоразового фиксатора-пробки, чтобы остатки дорогого алкоголя спрятать в винный шкаф. Поставив бутылку, таки запахиваю полы, скрывая оголённую кожу от взгляда внимательных глаз. Пробка в бутылке. И во мне. Анальная пробка покоится во мне уже более часа, но вместо приятного распирающего ощущения слабой заполненности и предвкушения, вдруг начинает казаться лишней. Слегка скользит по смазке. Невостребованная. И мне почти стыдно, что она вообще во мне есть. Мне почти стыдно, что не надел обычные, блять, серые домашние штаны, какую-нибудь ёбаную свободную алкоголичку, просто наспех приняв душ. Хотелось же впечатлить собой. Отмокая в ванной с эфирными маслами, после втирая эмульсию в кожу для шелковистой гладкости, чтобы увеличить удовольствие от тактильного контакта. Хотелось восторга, что лопался бы блядскими пузырьками, как от шампанского на языке. Хотелось неудержимой страсти и желания. Похоже, мне пора перестать чего-либо хотеть, довольствоваться малым, стремиться к поставленной цели без попыток разнообразить свои будни, а не себя, долбоёба, развлекать. Бутылка отправляется в шкаф. Лёгкие снова начинают зудеть от потребности в дыме. Почему-то становится муторно и практически душно. Вместо желанной тягучести и интимной атмосферы, меня насквозь прошивает напряжением. И ощущение ошибки маячит и подбирается ближе, ближе и ближе… Не стоило его звать. Оказалось незачем. Возможно, он ожидал ещё одного быстрого глубокого отсоса, притащив бутылку — своего рода оплату моих способностей. Возможно, его привело любопытство. Возможно, что-то ещё. Может, своего рода испытание? Сломаюсь ли я, начну ли умолять и лезть на него, как течная сука, насколько много во мне самолюбия, как дорого себя же оцениваю? Насколько, в конце концов, сука и шлюха. Сколько во мне той самой доступности, и стоит ли оно вообще того, если так легко в руки идёт? Может, он о чём-то говорил с Максом? Может, думает, каково было Мару? Стопроцентно ведь в курсе произошедшего, они же как маленькие сучьи сплетницы между собой, как пить дать. Может, считает, что будут последствия? Или как раз знает, что нет… и оттого азарт стихает? Так много вопросов растекаются ядом внутри, пока я иду мимо него к балконной створке, чтобы свесить чёртовы ноги над пропастью и просто покурить, глядя на подобравшиеся к нам сумерки. Прогонять не хочу, держать насильно не стану, просить тоже. Вопросов у меня к нему пусть и много, но тех, что желаю озвучить — нет. Прохожу, но он останавливает. Крепкая хватка на запястье, кольцо из длинных сильных пальцев, рука, что тянет на себя, вынуждая сесть к нему на колени. Пояс развязывается, выскальзывает благодаря Алексу из шлевок, халат сразу же сползает по моим плечам до локтей. — Спросил у него разрешения? — спрашиваю, припорошив свой шёпот дерзостью, закуривая, вот так, голым, практически верхом на нём. Смотрю в его глаза, всегда такие непонятные, такие глубокие, хитрые и разные. Смотрю, как его зрачок то расширяется, то снова сужается. Как он сглатывает слюну, и хочется языком надавить на кадык, чтобы почувствовать это движение, но тонкая ткань ворота водолазки скрывает от меня чуть загорелую кожу. — А если не разрешил, не дашь? — А ты хочешь? — склоняю голову набок, позволяя волосам скользить и ласкать, а хотелось бы его пальцы. И поза, именно она, своей провокационностью будоражит и возбуждает. Тормозит лишь всё ещё горчащее непонимание на кончике языка вместе с дымом сигарет. И ведь не в кайф брать всю инициативу в свои руки, но вынуждает. — Проверь, — слетает с его губ, которые он медленно облизывает, наконец перестав изображать ебучего истукана. Сигарета летит в его недопитое шампанское. Бокал оказывается на полу рядом с креслом. Чуть поёрзав, прикусываю изнутри щеку, давя понимающую усмешку. Подо мной его тело реагирует весьма однозначно. Как бы ни держал лицо… Позёр. — Как же легко тебя завести, — шепчу с ухмылкой, опуская руку на его ширинку, сжимая чёртов стояк сквозь ткань, ловя выдох с влажных губ и наслаждаясь мурашками, что скользят вдоль позвонков, когда он проводит с нажимом по моей спине горячими ладонями. Звук расстёгивающейся ширинки, минутное промедление, и в моей хватке не орган — камень. Провожу по напряжённой головке лаской, наблюдая, как дрожат его ресницы и тёмная клякса зрачка расплывается всё сильнее, делая его хищным до невозможности. Вот она — власть. Вот оно — то, ради чего я его позвал — ощущение чужого поражения. — Достанешь из меня пробку? — вкрадчиво, слизывая полуулыбку, когда стонет, откинувшись затылком на спинку кресла. И мне так кайфово от его ахуя, от того, как остро реагирует, ещё совсем недавно изображавший неприступную скалу. Придурок. И не застонать, когда медленно тянет пальцами из меня игрушку, невозможно. Но увернуться от поцелуя — дело чести, сука, просто, чтобы наказать за блядски странное поведение ранее. И задержать дыхание, когда широким мазком облизывает мне шею, от ключицы до уха, обдав жаром, буквально оплавив меня. И можно было бы раскачиваться на нём, как маятник, и дразнить. Но дразнить себя в первую очередь мне совсем не хочется, потому, как только пробка покидает моё тело, я без промедлений насаживаюсь на его член. Плавно, медленно, давая прочувствовать обоим этот миг соединения, то, как он раздвигает чувствительные тугие мышцы, как я плотно обхватываю его до лёгкой боли, как закатываются от взаимного кайфа глаза. — Блять… — хрипит и дёргает тазом навстречу, входя максимально глубоко, и дышит сквозь зубы с шипением. — Святое дерьмо… — Его хватка на моих бёдрах сто процентов оставит следы, а то и синяки. Но так похуй… Я цепляю его волосы рукой, сжимаю отросшие пряди на макушке и заставляю запрокинуть голову, чтобы вгрызться в линию челюсти, выдохнуть стоном в ухо и, отодвинув носом воротник водолазки, поцеловать в шею, одновременно с этим начав скользить на его члене. Ритм смакующий, неспешный, чувственный, сводящий с ума. Он не навязывает мне свою скорость, не пытается вырвать из рук лидирующую позицию, я буквально трахаю себя об его тело, он внутри, но по факту я во всех смыслах сверху. И от этого так пиздато. Так ахуенно хорошо. Стоны резонируют от стен, растекаясь в тишине, вязко и сладко. Хорошо… Горячо и терпко. Он пахнет вкусно и пьяняще, голова идёт кругом, кислорода не хватает, мышцы от усилий подрагивают, руки дрожат от удовольствия. И, блять, я так давно и так сильно хотел почувствовать свою власть и чужую силу, так изголодался по небезразличным касаниям и страсти, что достаточно пары десятков толчков, пары десятков скользко-тугих проникновений, чтобы меня выгнуло и накрыло оглушительным оргазмом. — Пиздец, как возбуждаешь, — выдыхает, пьяно глядя своими отъехавшими глазами. Подхватывает, вставая со мной на руках, опрокидывает на ковёр, сдёргивая с себя водолазку, наконец предоставляя доступ к горячей гладкой коже. И смотрит, сжирает и смотрит, смотрит и сжирает взглядом. Голодное чудовище, блядская, хищная, абсолютно дикая и опасная кошка. — Трахай, — шепчу, и веки опускаются от кайфа, слепо тянусь к нему, оглаживаю рельефный торс, чувствуя игру бугрящихся мышц и дрожь под собственными пальцами от касаний. Выгибаю спину, сведя вместе лопатки, когда ударяет бёдрами, снова входя, резко и до упора. А я извращённо поглаживаю свою взбудораженную душу мыслями о том, что, вот так, уродливо, я могу дотянуться ближе к Максу. Что наш прошлогодний коннект на троих сотворил особую связь, и та химическая вспышка страсти срастила какую-то мизерную часть между нами, и теперь я могу через неё напитаться не только Алексом, но и им… Есть особый кайф в понимании, что они близки, не просто мимолётно знакомые люди, они друзья, едва ли не братья, и потому я смогу уловить запах Макса с его рук, после объятий, а Макс почувствует мой запах с кожи Алекса. И я хочу его ревности. Хочу его жажды присвоить. Хочу, чтобы ему было тоскливо, что не он в моей постели. Не он у меня внутри. — Трахай, — мантрой по зализанным губам, мантрой ему в рот, когда наклоняется и сразу же глубоко целует. Щетина колется, он на вкус — игристое шампанское и терпкая сладость, возбуждающий и пьянящий. В такт толчкам сосёт мне язык, кусает, до боли сжимая зубами, смотрит, растрёпанный, и пиздец насколько сексуальный в этом моменте, а я захлёбываюсь в этом ощущении чужой жажды. Захлёбываюсь от накатывающих волн удовольствия, когда прокатывается по набухшей простате, раз за разом, выбивая в моём теле чёртовы искры. И так красиво, сука, двигается на мне, во мне двигается, так идеально выглядит его влажное вспотевшее тело, так привлекательна игра мышц, так блядски сладко и терпко вкусно пахнет, так блядски кайфово слизывать капли пота с его шеи и оставлять яркие следы на чуть загорелой коже. Задрожав, когда начинает кончать, больно вцепившись руками в мои бёдра и зубами возле ключиц. Животное. Голодное животное, которое встречает мой такой же отъехавший пьяный взгляд. Сука, тигр с яркими золотисто-зелёными глазами. Полный ахуй. — Что же в тебе такого, что ты сводишь с ума одним лишь видом? — хрипит, а грудная клетка ходит ходуном, рот приоткрыт, зацелованные губы и растрёпанные волосы делают из него чёртову модель с обложки журнала. Грешно быть настолько пиздатым. — Узнал? — Облизываюсь, делая круговое движение бёдрами всё ещё на его члене. Плавно двигаюсь под ним, чувствуя, как, всё ещё твердый, он скользит внутри по собственной сперме и смазке. — Нет, — цокает, нависая сверху. Рассматривает пульсирующие следы на моей бледной коже. Я буквально отслеживаю, как он скользит по мне взглядом, чувствуя, как тело отзывается, подсказывая, где конкретно наиболее яркие метки. — Хочу остаться с тобой до утра. — Думаешь, при свете дня магия между нами возьмёт и развеется? Не будь так наивен, она вспыхнула слишком давно, чтобы, вот так, мгновенно исчезнуть, — фыркаю тихо, снова двигая бёдрами, глажу его по влажной коже вдоль косых мышц, по бокам и к напряжённым венам в паху. — Останься. Не хочу загадывать. Не хочу вгонять во временные рамки. Хочу вычерпать эту возможность сполна. Позволить ему быть внутри. Позволить себе оказаться внутри него самому. Эта ночь окрашивается множеством оттенков. Эта ночь менее одинока, чем предыдущие сотни. В сексе с Олсоном есть что-то особенное… В сексе с ним я ближе к нему. И симпатия, подобие давнишней влюблённости, которая когда-то ласкала мою нервную систему, даёт о себе знать лёгкими искрами удовольствия от блядской победы. Я хотел когда-то его попробовать, хотел его вкус на языке, запах на коже, член внутри, взгляд, полный взаимного желания, и острое наслаждение — получил. Жаль лишь, что так же просто не получить… его. *** Восьмое марта оказывается солнечным и очень тёплым. Сухой асфальт, ещё пока что чёрно-белая природа, несмелые трели птиц и носящийся за мной, как угорелый, Фриц, на радостях, что я наконец-то решил вывести его не просто на «посрать», а нормально погулять несколько часов в его компании. Несмотря на то, что вроде рабочая неделя, плевать, что день календаря помечен красным — в бизнесе, как говорит отец, отдыхаешь тогда, когда не ебут. А ебут практически всегда, потому график ненормированный: встречи могут быть организованы и посреди ночи, причём первостепенной важности, например, чтобы нажраться с заказчиком до сине-зелёных в местном пабе, ресторане или вообще борделе, разделив с ним элитную цыпочку на двоих. Зато результатом будет перспективное сотрудничество длинною в годы. Там, оказывается, тонкостей и толстостей, подводных камней и течений — пиздец как много, мне с моим опытом свой кругозор ещё расширять и расширять, чтобы хотя бы чего-то достичь со своими кривыми рученьками. Если бы я хотел вот прям для себя. А для себя мне что-то не хочется. Восьмое марта вдруг навевает тоску. Зачастившие долгие разговоры с отцом и дедом о моей почившей и являющейся, по сути, незнакомкой матери, навевают всё чаще мысли о том, что в моей жизни женщин, которые вызывали бы трепет и уважение — как не было, так и не появилось. Софа стала почти подругой, но редкие пересечения для совместного отдыха души друг другу открывать не заставляют. Лерка же помогает с псом, встречаясь с моим же кинологом, чтобы Фриц получал и уход, и воспитание. И она неплоха, рассказывала интересные вещи из прошлого Макса, то, как он менялся на базе, как превращался в кого-то совершенно другого, как нарастала броня. Что подпускал он к себе небольшую, избранную часть людей. Что Ганс всегда был его молчаливым спутником и родной рубашкой, не одной крови, но братом. Алекс — занозой, но любимой. Сойер — тенью. Что близких у него всегда было не особо много, однако каждый настолько ценен, что он готов был рисковать жизнью ради каждого. И ради неё в том числе. И он рисковал. Не раз. Она любит его, когда-то любила как мужчину, теперь относится как к другу. И выходит-то в сухом остатке, что женского пола в моей жизни по факту нет. И поздравлять мне вообще некого. Этот праздник цветов и внимания — типичный, ничего не значащий день, в типичных тянущихся однообразно буднях. Зато для Макса — это время особого ритуала, ежегодного и нерушимого. Я не планировал, правда, не собирался, однако бродя с Фрицем вдоль улиц, обойдя парк, прочесав лес, пошвыряв собственный набор ножей в высокие тёмные стволы деревьев, разгоняя кричащих ворон и улыбаясь на громкий лай пса, принимаю неожиданное решение. Белые розы на длинных стеблях с огромными острыми шипами. Тугие нераскрывшиеся бутоны. Не букет. Просто тонкая красная ленточка, что связывает между собой десять красивых цветков. Шоколадные конфеты с разнообразными начинками. Стоимостью в блядски нескромные десять тысяч. Не «Дом Периньон», конечно, за восемьдесят косарей, как притащил мне накануне Олсон, но… Для шоколада, пусть и неебически вкусного, я считаю, цена, мягко говоря, великовата, только не жаль. Повод соответствует. Лимитированная коллекция в красивой коробке, покрытой натуральной кожей, где почти полсотни конфет, покрытых съедобным слоем розового золота, ручной работы, лежащие на подложке из шёлка. Кричащее лакомство. Наверное, неуместное отчасти, потому что женщина, к которой я хочу сходить «в гости» в этот самый праздник, давно покинула наш мир. Я с ней знаком лишь по рассказам её сына. Сына, которого безумно, бесконечно и неотвратимо люблю, и потому я ей, пусть и незнакомой, и чужой, но благодарен. Кладбище встречает тишиной. Страх, что наткнусь здесь на Сашу или Валерия Алексеевича испаряется, когда вижу, что две именные высокие вазы уже заполнены цветами. Нет букета лишь от одного из троицы всё ещё оплакивающих невосполнимую потерю. Нет его букета. И если он вдруг решит, что лететь около двух часов из Берлина слишком, лишь для того, чтобы прийти к матери и с ней здесь помолчать, то я сделаю это для него. Я заполню пустоту в огромной вазе, поздравив прекраснейшую из женщин его разбитого сердца. Кладбище встречает умиротворением, то самое ощущение вне пространства и времени накрывает и утягивает, словно в параллельную вселенную. Всё вокруг замирает, замирает и внутри. Я присаживаюсь на лавку, не заботясь, что вымажу своё чёрное плотное пальто, распахнув его полы и усевшись в чёрных же джинсах в позу лотоса. На улице погода благоволит, не менее десятка выше нуля радуют и наглядно показывают, что весна заявляет свои права. Зима ушла, только вот боль и тоскливый холод забрать с собой не захотела. Фриц ложится на землю, прямо возле статуи белоснежного ангела, а я смотрю на фото незнакомой мне женщины и чувствую тепло. Играющий со мной солнечный луч, выныривая из-за кроны деревьев, то слепит, то прячется. Такое чувство, что кто-то с пышного облака пытается привлечь моё внимание красивым округлым зеркалом, и я поднимаю голову, всматриваюсь до цветных пятен в глазах куда-то вглубь насыщенного голубого неба, поглаживая дорогущую коробку, что лежит рядом, пальцами, медитативно и медленно. Кожа к коже. Неживое с живым. И понимание, что я здесь, возможно, единственное дышащее существо, окружённое стирающейся или же вечной памятью, не считая охраны, Фрица да сучьих ворон, как-то странно внутри свербит. Наощупь достаю сигарету из кармана, наощупь же поджигаю её и втягиваю глубоко в лёгкие дым, всё так же глядя в небо. И внутри так… пусто? Немного горько и плохо. Здесь заключена не моя скорбь, но я вспоминаю этот день ровно год назад, вспоминаю события, что ему предшествовали, вспоминаю, что было уже после. Почти годовщина моей личной невосполнимой потери. Год назад, без одного чёртова дня, я потерял его. Затягиваюсь снова, задерживая дым в лёгких, и прикрываю глаза. Год назад он сказал очень подходящие сегодняшнему моему состоянию слова, когда на закономерный вопрос, станет ли когда-нибудь лучше, ответил: «Станет привычнее с этим жить». И вот он я, с печальной улыбкой, отказывающий себе в выдохе, с полными горьким дымом лёгкими, пропитанный любовью и тоской насквозь — его всё ещё не понимаю. Потому что не стало ни легче, ни проще, ни привычнее. Мне всё ещё пиздец как сильно плохо без него, плохо и больно, сердце не смиряется. Сердцу похуй на любые из раздражителей, сердцу нужен он. — Привет. Ждал ли я его? С наивной надеждой, что судьба не настолько сука, чтобы украсть у меня эту встречу. Неожиданно ли то, что когда я открываю глаза, вижу Макса? Нисколько. Я наконец выдыхаю сизые клубы меж приоткрывшихся губ, а следом делаю вдох, и в мои уши наконец попадают звуки внешнего мира — время, лопнув, словно мыльный разноцветный переливающийся пузырь, снова отправляется в привычный бег. Моргаю, возвращая голову в нормальное положение, моргаю, а на глазах, словно снова цветные стёкла, выцветший чёрно-белый мир обретает краски, когда он рядом. И даже в месте глубокой скорби и печали сердце заходится радостью, сердце встаёт комом в глотке и пульсирует, оно просится к нему… — Привет. — Полуулыбка. Дрожь вдоль позвонков от мелькнувшей мысли, что я здесь для него лишний. Что вторгся в его личное и сокровенное пространство, что не имею на это морального права и он сейчас разочарованно, как настырного щенка, прогонит. — Не думал, что увижу тебя здесь, вот, даже букет принёс вместо тебя. — Киваю на лежащие рядом со мной цветы, а Макс понимающе хмыкает. Берёт их, склонившись и обдав облаком ахуительно любимого мной запаха, заставив прикрыть на пару секунд глаза от наслаждения. Уверенным жестом забирает мои цветы. Развязывает ленты на обоих букетах, соединяет собственный десяток с моим, после повязывает обе, туго сплетая длинные стебли друг с другом и ставит в собственную именную вазу. Шок. Шок настолько приятный, что отдаётся внутри болезненно мазохистской пульсацией. Он ничего не сделал громкого и кричащего, ничего не сказал, но этот жест такой… правильный? Интимный? Он будто признание. И тот факт, что Макс прилетел один, пусть и не знал, что я здесь, что-то да значит. — Конфеты? — приподнимает бровь, берёт коробку и садится критически близко, сталкиваясь своим бедром с моим коленом. Можно, конечно, сейчас сесть, как существо куда более интеллигентное, но мне так удобно, а он, вроде, не возражает. Поворачивается ко мне, а я смотрю и мира не вижу, фокус сосредотачивается на сверкающих серебром глазах, на лёгком оттенке лазури, что так редко просматривается в них. Смотрю и не могу насмотреться, утопая в красоте его черт, в горечи запаха кофе и сигарет, в лёгком прохладном аромате чего-то терпко мужского, морского… Вдыхаю, даже не скрывая, вдыхаю, и он понимает, чем… кем я сейчас дышу. И мне вкусно, мне так блядски вкусно. — Обменяемся лакомством? Любимые конфеты моей матери ты пробовал, интересно, что ты для неё такого в этот раз решил притащить. — Звучит так, словно этот ритуал успел стать общим, и в этом нет ничего удивительного. — О, это пафосная лимитированная коробка, — начинаю свой рассказ, — золото, «Сваровски», платина и прочее. Я на самом деле ел их всего раз, отец как-то, на одном из наших теперь уже постоянных почти церемониальных ужинах, предложил мне парочку в качестве десерта к чаю. Это вкусно. — Открываю коробку, стараясь изящно двигать кистью, изящно же в его сторону раскрытой повернуть. — Розовое золото, какие-то там пафосные какао бобы. Десять тысяч за коробку. Я никогда не пойму, почему еда может быть настолько дорогой. — Когда есть спрос и человек хочет всеми способами показать и себе, и другим собственный статус, это имеет смысл, — пожимает плечами, откинувшись спиной на лавку. Берёт конфету, рассматривает со всех сторон и медленно, поднеся ко рту, откусывает половину, а я, как придурок, смотрю, как съедобное золото налипает на его яркие алые губы, и едва сдерживаю порыв податься вперёд и слизать. Он завораживает, притягивает так сильно, что сопротивляться почти нереально. Но я ведь не животное, и в теле должны быть не только голые инстинкты… Место не подходит для, моих всегда просыпающихся рядом с ним, желаний. Место моему голоду не благоволит. И что говорить, я не знаю. Он понимающе кивает и закидывает остатки в рот, облизывает следы золота с пальцев, чуть приподняв бровь, так дерзко, что я опускаю голову с улыбкой… Опускаю голову и молчу. — Вкусно, ей бы понравилось, — резюмирует, достаёт сигарету и закуривает, смотрит, как подходит к нему Фриц, чешет его за ухом, гладит по блестящей от солнца шерсти. — Совсем большой стал. — Выдыхает дым, и весь настолько уютный и домашний, что хочется сгрести в объятия и не отпустить его, не отдавать никому… — А ещё вредный, — хмыкаю громко. — Шипят друг на друга с Куском, словно борются за территорию, один в моей комнате обосновался, второй занял диван. — Дрались? — со смешком спрашивает, снова встречая мой взгляд. — Нет, пока только рычат и шипят, но спят почти стабильно по ночам вместе. — Прямо как мы когда-то, — посмеивается и отдёргивает руку от блеснувших белоснежных зубов. — Нельзя, — строго командует Фрицу, и тот, почему-то сразу же присмирев, опускает уши и укладывается у его ног. — Забавно вышло с Куском: я сначала думал отдать его Сашке — его же дерьмо пушистое, и без того кошак чудом умудрился выжить на базе, да и не только на ней. Пусть бы сидел у брата, мне-то какое до него дело? А потом понял, что Саша его только на расстоянии любит, придурок. Рядом тот ему без нужды, а я к комку шерсти привык. — Мне несложно присмотреть за ним, пока вы в Берлине. — Ну, если несложно, то присмотри, — моргает и всматривается в меня, а я снова первым отвожу глаза, не выдерживая той мощи, что плещется сейчас в нём, тех чувств, что бурлят и закипают. Этого слишком много вокруг и внутри. Не вывожу, не выдерживаю напряжения. — Проблем не будет, если он узнает? Хотя у вас с братом хорошие отношения, — демонстративно вздыхаю, при мыслях о Филе становится грустно, потому что наши отношения, вместо того, чтобы улучшаться, идут по пизде. — А я со своим не знаю как… — Пространно показываю рукой, помахав ей из стороны в сторону. — Казалось бы, главное, что у нас одна кровь, её ценность должна перечеркивать всё, сглаживать острые углы, упрощать множество вещей, родство — вроде как масло, что смазывает сухие участки кожи, напитывает, увлажняет, улучшает… отношения. — Пошлая ассоциация со скольжением настырно просится на язык, но я её проглатываю с густеющей в его присутствии слюной. — В нашем случае с Филом… кровь всё лишь усложняет. И у меня не получается так, как нужно, так, как правильно. Я боюсь его потерять, от одной мысли об этом бросает в дрожь, и в те моменты, когда мне казалось, он перестанет бороться, было по-настоящему жутко. Видеть его глаза, где отражалось понимание, знаешь, глубоко спрятанное ото всех, но давно внутри его головы озвученное — конец близок. Почти неминуем. Видеть, как он сдаётся, как ему плохо, как тускнеет кожа, и чувствовать бессилие. Чувствовать, какое я бесполезное дерьмо. — Смотрю на свои руки, перебираю пальцы, сведя вместе брови и чувствуя его взгляд, такой тёплый… такой свой. — Мне казалось, что раз уж я проебался по всем фронтам: не был достойным и хорошим сыном и наследником, никогда никому не был ценным и близким другом, не смог стать необходимым и незаменимым любовником и партнёром, то смогу быть хотя бы искренне любящим братом. Но в итоге... в итоге я обидел его. Обидел так сильно, что теперь не уверен, что смогу это исправить, а ещё не уверен, что успею, ведь если вдруг… Блять! — замолкаю резко, когда мысль о том, что болезнь может победить — обретает форму и с силой ударяет по мне. Вздрагиваю от потока ветра, вздрагиваю, и хочется стечь в его руки, чтобы согрел и спрятал, а ещё убедил, что всё будет хорошо. Всё, сука, наладится. Не может быть иначе. — Мы с Сашкой чаще шлём друг друга нахуй, чем говорим хотя бы простое «привет». — Мурашки предательски бегут по коже от глубины его чуть охрипшего голоса. — Он требовательный, эгоистичный, пиздецки разбалованный и очень капризный. Он привык, что я всегда его прикрою, что отец ему поможет, что есть люди, которые исправят любое его дерьмо, и потому не стеснялся и не стесняется этим пользоваться. При всём этом пиздюк очень ранимый: чувствительный, впечатлительный и так далее. Он когда о моей глухоте узнал, трясся, как в припадке, орал и истерил, затащил в больницу, заставил пройти обследование, танцевал вокруг и поучал, пиздел, нервировал, но был рядом. Мы очень редко говорим с ним о чём-то откровенно. Я не любитель открывать душу, мне куда проще излить её Алексу, если вдруг приспичит, или молчаливому Гансу, или переварить произошедшее самому. Мы очень редко видимся, потому что всегда, без исключений, он доебётся с претензиями, всегда найдёт что-то, что его не устраивает, и буквально распилит мне, сука, мозг. Но он тот, к кому я могу пойти всегда, в любом из состояний, и никогда не укажет на дверь. Это истинная ценность. Не то, как часто мы скандалим, не то, какое между нами число конфликтов или непохожих взглядов на жизнь, мнений, обид или ошибок. Просто у меня есть тот, кто всегда встанет на мою сторону. Теперь такой человек есть и у тебя. Поднимаю глаза, встречая его задумчивый взгляд. Так много сказанных им слов, так много между нами прозвучавшей личной особой правды. Он открывается, позволяет узнать. А я впитываю, как губка, впитываю и завидую его брату за доверие со стороны Макса и самому Максу за искренность, что между ними очевидна. — У меня так не получается. Он поддерживал меня, всегда был честным, с первого же нашего разговора, когда приехал, как только узнал о том, что мы братья. Его откровенность порой удивляла. Его попытки мне помочь, просто потому что я не чужой ему. Бескорыстно. Фил ведь один из тех немногих, почти единственный, кто рядом не потому, что я — наследник целой империи. Не потому, что хочет трахнуть, поведясь на внешность или кажущуюся доступность. Не потому, что с меня можно что-то поиметь. Он оберегал и учил. А я проебался и сказал отвратительную вещь. — Если ты не сказал, что хочешь, чтобы он умер в муках, и не считаешь его больше своим братом, вычеркивая из жизни, то… — тянет с лёгким прищуром, словно сомневается, что я способен на подобное, и он прав. Такое я бы не озвучил никогда. — Нет, — отрицательно покачиваю головой, сажусь ровнее, перестав горбиться, цепляю конфету пальцами и, быстро развернув, запихиваю целиком в рот, выдавая с головой, как нервничаю… Очень нервничаю. — В чём-то я сказал хуже, наверное. — Хуже? — Да. Я сказал, что он манипулирует болезнью, чтобы быть с тобой, потому что знает, что ты ему не откажешь, — не даю Максу вставить и слова, сразу же продолжая быстро говорить, буквально вываливать всё, что скопилось внутри и сбилось в клубы: — Я знаю, как это звучит, пьяные мозги не оправдание тому, что я пизданул тем утром, когда проснулся в твоей квартире и вспомнил всё, что произошло. Не буду оправдываться обидой, тем, что мне больно и хуёво, тем, что вы и правда отдаляетесь, что для меня не осталось места рядом, и это пугает. Мои слова нельзя оправдать, и тот факт, что Фил держит дистанцию, мне понятен. Это справедливо, раз на то пошло. — Тереблю полы пальто, пальцы дрожат, откровенность даётся с трудом. Сложно говорить то, что копошится внутри человеку, который способен при желании раздавить одним лишь взглядом. Он и так уже меня размазал и прикончил, когда ушёл, перед этим сказав, что пиздец как сильно любил и любить будет всегда. Безумно сложно, вот так, нараспашку, вытряхивая страхи из уголков души. Безумно страшно его разочаровать. — Вы с ним так в этом похожи, когда вам плохо: выплёскиваете боль и становитесь колючими, стараясь ужалить хотя бы словами. У Фила очень сложно устроенный характер. Довольно суровое, я бы сказал, воспитание в глубоком детстве, множество рамок, постоянные тренировки, но в то же время его очень сильно баловали и очень многое спускали. Его отец, конечно, не такой мудак, как твой, — фыркает с лёгкой усмешкой, — но тоже мудак. Может, потому они и были когда-то друзьями, а может, друзья и сейчас. Но смысл в том, что Фил привык быть тем, кому всё спускают с рук. При этом его вышколили до такой степени, что приказы им не обсуждались. Он исполнительный. Идеалист в чём-то. В чём-то похуист. Но одно в нём как было, так и осталось: он отходчив и умеет прощать то, что другой не смог бы простить никогда. Он понимает. Капризы, обиды, игнор — всё имеется в наличии. Но он оттаивает и снова подпускает к себе. Просто стоит показать, что он нужен и важен. — И ты показал? — Я пытаюсь. Довольно сложно после всего, что между нами произошло, смотреть вперёд без оглядки. Хотелось бы исправить роковые ошибки, но последствия откликаются по сей день. Хотелось бы что-то изменить, но некоторые вещи изменить невозможно, как ни пытайся. Ты обидел его словами, я же его почти убил, что, по-твоему, страшнее? — Мне так нравится его вздёрнутая бровь, что я залипаю как дебил. Вопрос серьёзный, мы давно с ним вот так не говорили, на самом деле мы и говорили-то когда-то слишком редко и мало, хотелось иного… Хотелось друг друга, всегда. И я честно стараюсь вслушиваться и впитывать. Стараюсь внимать каждому его слову, но, блять… он так красив, что глазам практически больно. Глазам невыносимо. Невыносимо сердцу. — Суки, оба, — выдыхаю то ли о нас с ним, то ли о них с Филом. Сосредоточиться так, сука, сложно. Когда он рядом думается с трудом. И это, блять, ненормально, я всё понимаю, но оно не контролируется, не контролируется, мне сложно, больно, хорошо и плохо одновременно. Он рядом, и я в ахуе от ощущений, эмоций, чувств — от всего в ахуе. А во рту снова конфета растекается приятной не приторной сладостью, вишневый сироп щекочет рецепторы. А его палец аккуратно стирает с моих губ остатки золота не иначе. Его палец касается мимолётно, скользяще и легко, словно перо, следом заправляет мне прядь волос за ухо, а я готов растаять не от солнца, что слепит, а от рук Макса, растаять… превратившись в чёртову лужу у его ног. Хочется заскулить: «Касайся меня». Касайся ещё, пожалуйста. Пусть даже вот так, аккуратно, вкрадчиво, мимолётно. «Касайся, я, блять, умоляю, касайся ещё». А он смотрит, и глаза его — ртутное море. В них плещется тёмная, концентрированная, знакомая мне тьма. Лазурь исчезает из взгляда, мягкость сжирают тёмные вкрапления в радужке. Он смотрит пронзительно, он смотрит прямо и почти не моргая, а я теряюсь под его взглядом, теряюсь, пытаясь сообразить, что сказать или что сделать дальше. Боюсь, что сейчас он просто уйдёт, а я рассыплюсь в крошево рядом с белоснежным ангелом. — Он тебя простит, и у тебя всё получится. — Я не справляюсь, Макс. — Вижу, как на секунду прикрывает глаза и медленно выдыхает, вижу, как облизывает свои алые губы, и снова тону в сверкающем серебре его взгляда. — Я не справляюсь, у меня не получается: не становится легче или проще, не становится привычнее. Что год назад, что сейчас. Уже год, Макс. Прошёл год, а внутри всё болит. Внутри агония, — заканчиваю тише и понимаю, что ему сложно меня слушать, что стоит говорить громко и чётко, что стоит… Я не знаю, что стоит. От него хочется спрятаться и в него же хочется влипнуть и дышать, дрожать, умирать в его руках. Или начинать оживать. Хочется к нему, он так близко… но так неебически далеко, словно не в считанных десятках сантиметрах, а в световых годах, затерянный в пространстве, где-то в другой, блять, галактике. Я люблю его, я так сильно его люблю и так сильно хочу об этом кричать, и в то же время скрыть. Противоречиво внутри, противоречиво, но честно. И это плещется во мне и проваривает изнутри, словно кипяток. — У тебя получится, — повторяет твёрдо, хмурится и снова поправляет мне волосы, после просто погладив, вот так, возле уха, погладив раз, другой, третий, пока я, как кот, подставляюсь под ласку. — Получится. Ты уже двигаешься дальше, ты уже многое сделал, ты молодец. — Меня разрывает на части, одна из которых хочет одержимо следить за его сочными губами, а другая — гипнотизировать глубину любимого взгляда. Я так блядски боюсь упустить хотя бы одно его движение, улыбку, что он дарит мне сейчас. И вздрагиваю пиздец как сильно, когда берёт мою руку и закатывает рукав пальто, оголяя вырезанные буквы. Не все, лишь часть, однако… — Прекрати это. Прекрати себе вредить, Свят, — серьёзно говорит, проводит пальцем по затянувшемуся порезу. Розовые следы-шрамы обличают тёмные уголки моей души. Ставшее роковым «твой» словно прозрачная стена между нами. — Я не хочу однажды узнать, что тебя больше нет. Я потерять тебя не хочу. Ты калечишь себя, смотришь в глаза бездне, но бездна способна поглотить, глядя в ответ. Я могу не успеть тебе позвонить, Рокки может не оказаться рядом, ты можешь остаться наедине со своей болью и мыслями… Тебе нужно понять, что это путь в никуда, и прекратить. — Я знаю, — выхрипев, отвожу взгляд и поправляю рукав, мягко высвободив свою руку. Стыдно ли? Хочется отгрызть ёбаную конечность, потому что долбоёб, и он не должен был это увидеть, он не должен был узнать о моей истерике в его квартире. — Просто мне сложно и тяжело. Ты тогда, год назад, ушёл таким… спокойным... что мне казалось, словно тебе ничего не стоило вычеркнуть меня из своей жизни. Я иногда в твоих глазах вижу так много. Чувствую чем-то, глубоко внутри, связь, что образовалась когда-то и всё ещё есть, вопреки всему. А иногда я не вижу ничего. И от этого жутко и страшно, после этого не хочется в этом проклятом мире просто быть. Теряется смысл, — честно говорю, гипнотизируя свои пальцы, каждое слово скребётся в горле наждаком. Каждое слово буквально першит эмоциями. — Смотри, — раскрывает свою ладонь, когда привлекает моё внимание. Протягивает её чуть ближе, а я всматриваюсь в линии и пытаюсь понять, что должен увидеть. Он берет мою руку и обводит пальцем незамеченную мной букву «С». Рваный шрам, чёткий, пересекающий множество линий внутри его раскрытой ладони. Побелевший, с розоватой, уже зажившей, более свежей раной-проколом почти в центре. — Это напоминание о том дне. Я разодрал себе руку ржавым гвоздём, выскреб букву твоего имени, подыхая как сука от боли, накачавшись наркотой и мечтая подохнуть. Саша нашёл меня здесь. Я залил кровью и лавку, и землю, ещё и памятник матери измазал вконец неадекватным долбоёбом. Боль. Её так много в его словах, во взгляде, в неровном шраме, который не могу перестать очерчивать пальцем. Глажу тёплую руку, с одной стороны, мечтая навсегда убрать с его кожи это напоминание губами, с другой — наслаждаясь меткой, оставленной в мою честь. И не стоит, вероятно, спрашивать, стоит попытаться отпустить то, что было год назад, но… — Почему тогда ты ушёл, если было так больно? — Глаза в глаза, рука в руке. А вокруг тишина. — Потому что иначе я бы тебя убил. Мне нестрашно было умереть самому, не страшно и теперь — когда останавливается сердце, становится спокойно и тихо. В тишине есть что-то особенное, и тишины я больше не боюсь. — Не убирает ладонь, не избегает взгляда. Вот он, так близко, что мне кажется, я слышу его огромное пульсирующее сердце. — В ту ночь в «Плазе» я знал, что нам осталось быть вместе примерно около двух недель. Твой отец поставил довольно чёткие сроки, обозначил их вместе с требованием твоего возврата обратно в Центр. Скрывать тебя на базе от матери больше не имело смысла, особого прогресса ты как наёмник не достиг, что было его пожеланием за отдельную, так сказать, плату, потому… — Морщится слегка, и я вижу, как сжимает челюсти, но совладав, с собой, продолжает: — В ту ночь мне было так дерьмово от того, что таймер внутри уже не просто мерцает сраными цифрами, не останавливает свой ёбаный бег, несмотря ни на что, и мешает жить, причиняя жгучую блядски невыносимую боль, он буквально пульсирует кровью. Я так сильно не хотел отпускать, что готов был убить. На том самом балконе, где трахал тебя, глядя на огни ночного города, хотелось просто разбить этот пол, выстрелить в него и улететь в наш последний полёт. Одержимость была такой сильной, что я понял, что стал опасен для тебя. Одержимость могла уничтожить твоё будущее, твой шанс на него. И чтобы избежать подобного исхода, чтобы ты смог в комфорте найти свой собственный путь, познать себя вдали от опасности, рядом с которой я кружу, от опасности, воплощением которой сам и являюсь, я просто позволил ему тебя забрать без малейшего сопротивления раньше озвученного срока. — Неужели не было ни единого шанса на другой исход? — Обречённость его глаз подсказывает, что выход если и был, то он нанёс бы непоправимый ущерб всем участникам процесса. Я целый год его винил. Пытался понять или оправдать в своей голове, что он жертвовал собой во имя моего будущего, во имя какой-то великой цели, во имя того, что так будет лучше для меня. Ведь когда-то после ссоры в ванной сказал, что всегда будет на моей стороне и действовать вопреки всему именно в моих интересах. Мне так хотелось его винить и ненавидеть, обижаться, бросить в лицо как факт, что он мудак и сволочь, разбил моё сердце, бросил без борьбы. Просто, сука, бросил. — Почему же, был, — кивает так просто… — Был вариант пойти против твоего отца и устроить ад в Центре. Басов сильная фигура на шахматной доске, отобрать его наследника — по факту объявить войну. В том, чтобы ты был у него под крылом, он был непреклонен. Можно было бы столкнуться лбами, и гибли бы люди, появлялись бы враги, возможно, я бы даже победил. Но вряд ли база осталась бы целой. Выискивая места побольнее, он мог бы ударить по моей семье и ударить сильно. Потерь было бы не избежать, но самое главное… даже если бы я тебя насильно вырвал и получил, всё равно всё сломалось бы, понимаешь? — Почему? — Всё ещё глажу его шрам, всё ещё глядя в его глаза. Кажется, понимаю, о чём он говорит. Кажется… Ведь близость сбивает с толку. Сбивает очень сильно. Когда так кроет, что поджимаются пальцы, а запахом отравлено всё внутри, думать сложно. — Тебе ведь не нравились условия на базе. Ты сибарит, это факт. И это не плохо, просто это есть. Ты с пелёнок привык жить в роскоши: дорогие вещи, дорогая качественная еда, дорогие условия проживания. Ты сам стал воплощением роскоши. — Привыкнуть можно и к чему-то поскромнее. — Можно. Но тогда всё упирается в следующее — за тебя всегда делали выбор по жизни. Обучение, круг общения, окружающие условия. Всегда был ряд нерушимых правил. Ты прекрасно понимал, что многого не сможешь сделать, твоё будущее предопределено. И брыкайся, не брыкайся, корона есть, корона не исчезнет с твоей головы. — Я мог бы сбежать и заниматься тем, что хочу. — Во-первых, тебя бы вернули, ты единственный наследник. Во-вторых… ты знаешь, чего ты хочешь? «Тебя» — рвётся с языка, но я прикусываю его и молчу. Прикусываю, потому что он блядски прав, я по сей день не уверен, что, сука, знаю, что конкретно мне нужно. Потому что быть сильным наёмником я хочу просто как факт, чтобы стать хотя бы отдалённо равным. Кем-то достойным. Центр — самоцель, саморазвитие, опять же прокачка своей начинки для него. Меня по-настоящему, сука, не интересует ничего. Я хочу его. Хочу быть с ним. Хочу принадлежать ему. Точка. — Вот, об этом я и говорю. Прошёл всего год, многое успело уже измениться, я уверен. И в тебе я вижу эти перемены, но если бы ты остался, то застрял бы на том же уровне, что был. Потому что я ограждал бы тебя от всего, спрятал в очередную клетку с куда более хуёвыми условиями, ещё и с постоянно нависающей опасностью. Бросать тепличный цветок в агрессивную среду, туда, где нет должного ухода — нельзя. Цветок погибнет. Медленно или быстро. Не имеет значения. Ты либо чах бы месяцами, а потом разочарованно сбежал в прежнюю жизнь, позабыв обо мне, как о страшном сне. Потому что мы бы изводили друг друга различиями, ты бы обвинял меня в том, что я не даю тебе развиваться, что мы слишком разные, и тебя это нахуй достало. Либо чах бы и терпел, в итоге поняв, что сидишь в клетке навязанного выбора, что ты хотел быть со мной, но не думал о том, что в комплекте идёт ещё куча отборного дерьма, которое тебе нахрен не нужно. Мы были вместе так… мало. Я не успел испортить твою жизнь, не успел нажить тебе врагов, не успел искромсать твою личность и снова навязать не твой собственный выбор. Я ушёл не потому, что не хотел быть с тобой, не любил, устал или желал избавиться. Я ушёл, чтобы ты жил, чтобы ты стал тем, кем хочешь, чтобы мог сам выбрать путь и чего-то достичь. Чтобы наслаждался тем, что имеешь в полную силу, не пытался подстраиваться под обстоятельства, не играл по чужим правилам. Чтобы ты эгоистично выебал эту жизнь и взял от нее всё. — Господи… Внутри дрожит скованное от боли сердце. Я так хочу его обнять, сказать, что я хочу его, что и кровь на руках, и в них же полученные ресурсы — всё это такая хуйня. Деньги, влияние, власть, империя, что ждёт своего часа, развитие как наёмника, куча вещей, что впервые попробовал за эти месяцы — не равноценны, не способны заменить, заглушить, убрать, затереть блядски яркую сильную боль, тоску и живущую, горящую, пылающую, вопреки всему, в груди любовь. Он сейчас такой открытый, настежь. Такой честный и в чём-то трогательный. Его искренность, живые глаза, полные чувств и эмоций, алые зализанные губы, немного охрипший голос и тёплая рука… Боже. Меня почти размазывает в ёбаную пыль от ощущения его потери. Даже не своей. — А ты сам выбрал свою жизнь? Ты этого хотел? — Да. — Жалел? Был ли момент, когда хотелось всё бросить и стать кем-то другим? — Считанные разы. Мне казалось, что было бы проще висеть где-то поблизости от брата с отцом, ебланить и прожигать свою жизнь. Только вряд ли бы я смог. Некоторые просто обречены убивать, кормить внутреннего монстра, ходить в тени и по изнанке жизни. Я с этим фактом давно смирился, принял себя таким, какой есть, и шёл по выбранному пути. Ты можешь сделать так же — выбрать. Ты ведь уже начал. Просто не тормози себя, не останавливай. — Снова касание, снова чуткие руки мягко гладят по щеке, по линии челюсти к шее, вдоль воротника тёплого свитера. И чувствовать его ласку, пальцы в своих волосах, трепет, которым пропитано всё… так ахуительно. Так хорошо. Так кайфово и… больно. — Отец подарил мне винодельню, — говорю зачем-то и слышу смешок со стороны. — Так вот откуда ты берёшь себе винишко на дегустацию. Вопрос выгоды или ты подался в ценители прекрасного? — Он купил её себе, я фыркнул, что тоже хочу. На следующий день получил. Слишком просто, почти неинтересно, — выдыхаю с лёгкой улыбкой. Видеть тень веселья в любимом взгляде приятно. — Всё чаще помогаю ему с документами, благо, образование позволяет. Работа довольно рутинная, но затягивает, отвлекает от мыслей. Выпадаешь на долгие часы, утопая в графиках и цифрах, в подсчётах и прочем дерьме, а потом с удивлением отмечаешь, что, вот он, день… прошёл, выпал, исчез. — Ненавижу бумажную волокиту. — Понимаю, — киваю соглашаясь. — Это довольно выматывающая штука. Потому, когда Михаил спросил, чего бы я хотел. — Вижу его непонимающий взгляд. — Мой дед, отец матери. — Получаю кивок, что он понял, о ком идёт речь. — Так вот, он спросил, чего бы я хотел. Намёками, танцами вокруг меня с бубнами и прочим. Всучил мне в руки свою лечебницу. И меня осенило, что я бы хотел понять тебя. Понять, как ты чувствуешь изменившийся для твоего восприятия мир. Каково кому-то профессиональному и привыкшему ориентироваться на все органы чувств вдруг что-то потерять. Как это влияет на жизнь. На тренировки. На многое. — Блять… от него хочется сейчас спрятаться, я будто медленно снимаю кожу и показываю себя оголённым до жил, беззащитно пульсирующим и живым. Страшно. Мысли озвучивать страшно, потому что его мнение наиважнейшее для меня. Потому что его слова имеют феноменальный вес и способны перечеркнуть все мои желания сразу же. — Мне просто хочется помочь тебе, помочь людям со схожими проблемами, помочь себе понять вас. И я придумал реабилитационный центр, где будет психологическая, физическая и прочая помощь. Сурдологи, что обучают языку жестов, тренера, помогающие адаптироваться. Это будет место комфорта, место, где поймут и помогут, примут любым и подскажут. Я не дрожу, не дрожит мой голос, не дрожит и рука в его ладони. Не дрожит. Дрожит. Как и язык, что запинается местами, цепляясь непослушно за зубы. А во рту пересыхает. Я так, сука, волнуюсь, что сердце начинает шалить. Очень сильно шалить, готовое выпрыгнуть прямиком к нему. Это, блять, жутко. Я говорю, как во сне, говорю, говорю и говорю. А он внимательно слушает, не перебивает, но что-то в его глазах транслирует мне глубокое уважение, почти гордость, одобрение, признательность. Его глаза полны взаимности, поддержки, нежности. Я почти задыхаюсь, боясь замолчать и момент этого коннекта разрушить. — Я стараюсь двигаться — ты попросил меня выбрать и жить. Что же, я начал. Пытаюсь разобраться в себе, в тех сторонах моей личности, что отличается от большинства знакомых мне людей. Принять эти особенности и найти им правильное применение. Пытаюсь почувствовать вкус свободы, которая у меня условно есть, пусть я и сижу в Центре, словно в клетке — за черту не выпускают. Я так часто рвался к тебе в те месяцы беспросветного безумия и боли, что приходилось ловить меня как дикого. Искал отдушину в заданиях, как оказалось, часть из них была у нас общей. — Я не хотел видеть тебя в этой крови, и не начни моё здоровье сдавать, так и продолжалось бы. Ты бы шёл рисковать, я бы оказывался рядом. Тебе не нужна эта грязь, чтобы быть кем-то. У тебя и без теневого мира подготовлено шикарное будущее. И пусть бизнес твоего отца не так уж чист, часть его наркотики и прочее дерьмо, но это куда лучше перспективы быть головорезом, просто поверь. — Тем не менее, мне понравилось убивать. В этом есть какой-то особый привкус власти и адреналина. — Знаю, в этом я, увы, проебался. Прости. — Печаль налипшую на алые блестящие губы хочется сгрызть, слизать, сцеловать. Вычерпать печаль в голосе со слюной, выцедить и выпить до капли. Ближе бы, смешаться дыханием, вкусом и взаимной дрожью. Ближе бы… Внутри всё воет в голос, рвётся наружу простое и необходимое «коснись меня». Снова. Хотя бы кончиками пальцев по шее или губами по пальцам, просто коснись… Ты же на расстоянии вдоха, тёплый и бесконечно красивый как звезды. «Коснись, прошу». — Ты разочарован? — Вместо разрывающей грудину просьбы вопрос. В качестве дополнения хочется добавить безумно многое, и я думаю, он понимает, что я имею в виду, глаза его понимают. — Нет, я это принял. Видимо, некоторых вещей просто не избежать. Не избежать. Правильно. «Не избежать, блять, тебя в моём сердце, как и чувств, безумия, одержимости и зависимости». Не избежать его ухода, а он приближается — нутром чувствую. И мне хочется скулить и рыдать в голос, потому что отпуская — сдохну. А не отпустить не могу. — Я не справляюсь, Макс, — выдыхаю в очередной раз. Смотрю отчаянно, смотрю, пытаясь проникнуть в него целиком, поселиться в его теле призраком, раствориться в нём. «Люблю. Люблю. Люблю». Мозг скандирует. Мозгу на доводы похуй. Он спелся в этот миг с сердцем, они на одной ёбаной волне. Это даже не «люблю», это что-то настолько мощное, что не вписывается в блядские рамки. Господи… не вписывается и всё. Я хочу, как ребёнок, ныть, вцепиться в его тело и долбить как сумасшедший своё бесконечное: «дай», «мой», «не отпущу», «не отдам». — Я не справляюсь. Иду вперёд, как во сне, не осознавая части происходящего, всё пролетает мимо. Безвкусное и пресное. Я не справляюсь. Я хуёвый брат, друг, сын. Я просто хуёвый и неправильный. Больной насквозь, тобой больной. — Глаза в глаза. Навечно бы так залипнуть. Я готов прожить свою жизнь, просто сидя вот так и глядя на него. Мне будет достаточно. Просто дышать в тишине на двоих, в своём собственном мире. — Не останавливайся. Чтобы ни случилось, не останавливайся. Я не нужен тебе разрушенным до основания, нихера хорошего из этого не выйдет. Я буду пытаться выжить и помогать твоему брату карабкаться вперёд. И пока мы, с пробуксовкой, толкаем друг друга от края вперёд… не останавливайся. Живи, Свят, у тебя всё для этого есть. — Закуривает, встав на ноги, а я почти дёргаюсь следом, но насильно удерживаю себя на месте. — Ты сделал много правильных шагов, начал что-то своё — глобальное и перспективное. Выбрал направление. И это пиздец как важно. Я горжусь тобой, я пиздец как сильно горжусь тем, что ты стараешься, и у тебя получается, что бы ты ни говорил. Ты молодец, слышишь? — вместе с дымом слетает с его алых губ. Красивых, влажных, примагничивающих и непозволительно недоступных. — Ты большая умница, и у тебя всё получится. Не без проблем, не без сложностей, но ты справишься. Я верю в тебя. — Правда, веришь? — звучит по-детски, но его одобрение греет. Его одобрение, его вера, его слова о гордости, о том, что я смогу — сильнейший мотиватор и заряд энергии. Хочется оправдать ожидания. Хочется не разочаровать. Хочется всего достичь, ради того, чтобы видеть это выражение его лица. Хочется весь мир перевернуть, чтобы он был в восторге от того, что я смог. — Ты безумно красивая, безумно дорогая и уникальная шкатулка, с безумно прекрасным и непохожим ни на кого наполнением. Ты не просто глянцевая картинка, ты загадка нашего чёртова мира. Ты достигнешь всего, чего пожелаешь. Иначе и быть не может, вот во что я верю. Это лучше любых комплиментов. То, как он оценивает меня чем-то настолько прекрасным, что внутри вихрится эйфория. Фейерверками взрывается восторг. И я не могу сдержать улыбку, у меня не получается затолкать её глубоко внутрь. — У меня скоро самолёт. — Спустя несколько тягучих молчаливых минут пристального контакта глаз. — Я хотел заехать к Саше, но… — Я украл твоё время. Прости. — «Но мне не жаль» хочется добавить следом. Однако я прикусываю щеку, сцепив трясущиеся пальцы, и молчу. Он сейчас уйдёт… Даже как мысль звучит страшно и жутко. Он ещё не ушёл, а я уже невыносимо скучаю, а руки зудят от желания касаться. Он всё ещё здесь, а я подыхаю от тоски, и плевать, что мы провели здесь несколько часов, что в разговорах пролетели как миг. Он позволил узнать себя ещё ближе, впустил внутрь, рассказал довольно личные вещи. Он выслушивал меня и мои сомнения без осуждения. Этот день — настолько огромный подарок для меня, что несмотря на боль от предстоящего расставания, я счастлив. Безумно счастлив, потому что он был рядом, был рядом так много и его время было только моим. Я присвоил его. Эгоистично, единолично. Хочется ещё. Но встаю следом, затёкшие ноги скованы монотонной тянущей болью. Фриц, притихший на время разговора, бродящий поблизости, лежащий у наших ног, слушающий так же внимательно, выпрямляется. Протягиваю конфеты Максу, он же отдаёт мне свою коробочку, точь-в-точь такую, как покупал год назад. Любимые конфеты его матери. Той, с которой он знакомил меня, когда-то приведя сюда. Рядом с которой позволил мне сегодня быть вместе с ним, доверительно впустив в личное пространство. И в тишине мы выходим за ворота, плечом к плечу. Макс жмёт руку знакомому охраннику. Перебрасывается парой фраз, ждёт, пока тот уйдёт, и поворачивается ко мне. А я не знаю, что делать, куда деть руки, как удержать ещё хотя бы на один короткий миг, пока он не притягивает к себе за плечи и не обнимает, уткнувшись лицом в мои волосы. — Ты справишься, куколка, — шёпот в моё ухо, тепло дыхания, и я в ёбаную лужу. В блядское месиво, чувствуя его тело под своими руками. Обнимая и прижимаясь так крепко, что готов задушить от эмоций. Его слова так ценны. Они так важны для меня, что под веками зудит и пощипывает. Внутри ураган, внутри ёбаное цунами. Катаклизм, сука. Я не выдерживаю и начинаю дрожать. Начинаю дрожать, а он отстраняется, отпуская меня, опуская свои руки, но не спеша отходить. А я прикусываю губу до крови, впиваюсь зубами до острой боли, чтобы не закричать: «Останься!», чтобы не умолять и не шептать, как сильно люблю и пусть ёбаный мир подождёт, ждать не согласно моё сердце. Дрожу и отчаянно смотрю на него, а реальность смазывается и двоится, влага наполняет глаза, как ни пытаюсь её отчаянно смаргивать. — Отпусти, — слышу шёпот, вижу, как он сглатывает, как дёргается кадык, чувствую, как нажимает большим пальцем на мою нижнюю губу, как мягко пытается вытащить её из ловушки зубов. Тянет… тянет её из хватки, тянет… почти лаской. — Отпусти, — повторяет, а я понимаю, что это слово имеет сотню смыслов. Он просит не держать его рядом в данный момент, дав возможность уйти. Он просит отпустить его сердце из рук и облегчить его боль, что взаимно откликается. Он просит отпустить его жить дальше. А я, блять, не могу, но губа выскальзывает из хватки зубов, палец его проходится скользким движением по выступившей крови. То ли стирая её, то ли размазывая. Раз… Секунда, словно шаг в бесконечность, я зависаю в глубине его взгляда, в том, как он, захваченный моментом, замер и не моргает, не дышит, он смотрит, будто сражён десятком пуль разом. Два… Секунда — и мы зависаем, два обречённых насекомых в капле вязкой смолы, что на воздухе начинает очень быстро стекленеть, твердеть, обрекая нас жить в этой ловушке навечно. Три… Секунда — с фантомным хрустом что-то ломается. То ли его выдержка, то ли моё и без того разбитое сердце, но он, вместо того, чтобы снова стереть пальцем кровь с моего рта, подаётся навстречу и слизывает каплю так медленно и смакующе, что у меня едва ли не судорогой сжимает всё тело от удовольствия. Четыре… Секунда — всасывает пострадавшую губу и ласкает её языком, нежно, чувственно, неспешно. Лижет её, лижет и лижет, словно вампир, что дорвался до крови, вампир, что не способен устоять, как ни пытается. Всё что могу я — хрипло дышать в его рот. Пять… Секунда — и горячие руки проникают не просто под полы пальто, сразу под свитер, по голой коже, заставив задрожать от прохлады воздуха, что касается моего тела вместе с его ладонями, которые скользят по бокам, вдоль позвонков и к лопаткам. Он берёт меня в плотное кольцо, прижимая так сильно, буквально окутывая этими тесными объятиями… Так хорошо. Так невъебенно хорошо. Так тепло и правильно, так идеально, что я становлюсь вконец невменяемым. Шесть… Секунда, и целомудренный поцелуй — мягкие движения скользких губ с привкусом крови, мажущие движения горячего языка, сменяются хмельной глубиной. Я встречаю его касанием, обвиваю мощную шею дрожащими руками, зарываясь в растрёпанные волосы полуонемевшими пальцами, повернув голову, позволяю так глубоко проникнуть в мой рот, что, кажется, он достаёт до самой глотки. Семь… Секунда — и стон всё же срывается с моих губ. Томность и концентрация чувств зашкаливают. Страсть тихо плещется между нами, его руки исследуют моё тело, оглаживают так жадно и ласково. Его язык лижет так голодно, что мне кажется, этот поцелуй — самое пронзительное наше откровение. В нём то, что невозможно озвучить или показать. В нём столько смысла, столько чувств, столько боли… И вкус моей крови, смешавшийся с шоколадом и горечью сигарет, отпечатается во мне навечно. Отпечатается весь этот день. Восемь… Секунда — и он с последним движением сочных, упругих, мягких, вкусных губ отстраняется. Не отпрыгивает в шоке, не отталкивает от себя, не сбегает. Проводит по моей коже руками почти невесомо, поправляет мне свитер и полы пальто. Стирает размазанную по подбородку кровь, облизывается, словно налакавшийся сливок кот. Смотрит, такой красивый и зацелованный, и молчит. Молчать не могу я. Не получается. Я вижу в его взгляде любовь. Я всё, блять, так отчётливо вижу, безошибочно определяя оттенки чувств в ртутном море любимых глаз, но так блядски сильно хочется это услышать, что позволяю себе запрещённый вопрос: — Всё ещё «пиздец как сильно»? — голос дрожит и хрипит, я как сиплый котёнок с пересохшей глоткой и цунами в груди. Смотрю отчаянно, умоляюще, потому что мне нужно, мне жизненно важно просто услышать, просто услышать, прошу… — Всегда, — тихое в ответ, он делает шаг от меня, пятится спиной. Другой, третий, пятый. Удерживая контакт глаз, пока моё сердце проламывает рёбра и стремится за ним. А после разворачивается и, ни разу не обернувшись, уходит, а я смотрю ему вслед, пока не исчезает из поля зрения, а внутри всё ещё звучит эхом его ответ. «Всегда и у меня, Макс, всегда и пиздец как сильно».