Свинец

Приятный мелодичный хаус отдаётся чувственной вибрацией внутри. Лаской… обманчиво мягкой, чередуя с болезненными уколами технозвучания, что острыми иглами, блядскими смертоносными спицами, нанизывают мой непривыкший к подобному мозг, не спасает даже отличный женский вокал, что мне по душе. Музыка любима мной, когда дозирована, она порой даже желанна, но не сейчас. Не тогда, когда я стою у высоких отполированных зеркал, внешне расслабленный, но внутри всё натянуто напряжённой струной. Пространство вокруг меня разрезается чёткими линиями лазерных установок. Слепяще яркие, цветные, неоновые, они полосуют и метят, меняют направление, исчезают и снова появляются. Стробоскоп режет глаза, постоянно мерцая в такт, то озаряя ярким слепящим светом, то погружая зал в кромешную тьму. Оттого кажется, что я в разы пьянее, чем есть на самом деле. В разы пьянее и раскованнее, ведь в подобных местах принято отдыхать так, чтобы отключиться от реальности — всё, что происходит ночью на вечеринке «избранных», там же и остаётся. Утро не должно приносить ни сожалений, ни, порой, и воспоминаний. Лишь сытую усталость и похмелье, вероятного случайного любовника в постели и ощущение пустыни во рту до самого пищевода. И возможно, так и было бы, если бы настроение моё не скатывалось к отметке пресловутого «плинтуса», а то и ниже, выстывая с каждой минутой всё больше. И не спасает ни кислотного цвета коктейль в руке, ни задымлённость помещения и годное музыкальное сопровождение, ни профессиональные танцоры обоих полов на высоких мини-сценах, вокруг шестов и в светящихся светодиодами клетках под потолком. На невъебенных каблуках прозрачных стрипов, практически обнажённые, бликующие светоотражающим маслом парни и мелкими блёстками девушки не стесняясь демонстрируют себя под ультрафиолетовыми лампами, разве что тонкие полоски яркой неоновой ткани скрывают соски и промежность. Я смотрю на то, как они изгибаются под сочный бит, сверкая тренированными телами, на то, как под намасленной кожей перекатываются мышцы, как двигаются изящные руки: то завораживающе плавно, то настолько быстро, что из-за мерцания стробоскопа глазам не удаётся уловить каждый росчерк кистей и пальцев в воздухе. Красиво. И девушки с рассыпающимися шелковистым полотном волосами, что ласкают шею, плечи и лопатки. И парни с модельными стрижками, с лукавыми улыбками полных блестящих, будто лакированных, губ, с плотоядными взглядами, которые они разбрасывают бездумно. Для них в зале все равны. Это их работа. Это их хлеб. Для них этой ночью бог и центр вселенной — зритель, особой важности гость уровня поднебесной чёртова Центра. Но, судя по цепким томным взглядам, по поплывшим голодным глазам наводнивших танцпол, боги здесь именно они… потому что слишком сильно привлекают внимание, удерживая как на привязи, от них тяжело оторваться даже мне. Ожидал ли я, что окажусь здесь? Нет. Более того, в одиночестве точно никогда бы не припёрся. И если бы захотелось оторваться настолько сильно, что прямо невмоготу, то пошёл бы в заведение Стаса. А не вот это вот всё — то, что подходит мне по статусу, но не совсем по вкусу. Хотя, затеряться в толпе с Максом, жадно вылизывая друг другу глотки, вплетая пальцы в волосы и отираясь телами, в любом из подобных мест — я был бы лишь рад. Бокал в руке на безумно тонкой ножке всё ещё ледяной и влажный от конденсата. Содержимое под светом ультрафиолетовых ламп кажется ядовито-бирюзовым, на что-то съедобное похоже откровенно слабо, пахнет то ли смесью ментола с лаймом, то ли чем-то искусственным. Глубокая затяжка вишнёвой сигаретой — на вкус как дерьмо, да и послевкусие ушло недалеко. Кубики льда стучат по зубам, и я всасываю один в рот, заталкивая за щеку. Наслаждаюсь онемением и ощущением лёгкой бодрости. Коктейль — отстой, бесспорно. Но выплеснуть или хуже того — выплюнуть под ноги, будет верхом невоспитанности, в таком-то «высшем» обществе. И плевать, что за столиком в паре метров от меня девушка в вызывающем мини, светя тонкой полоской нижнего белья, только что уложила под язык таблетку синтетического счастья, даже не пытаясь особо скрываться. А источник находящейся здесь наркоты — не кто иной, как мой отец. И я. Глупо было ожидать, что, начав погружаться в бизнес, легальный и чистый со всех сторон, касающийся напрямую фармакологии, я не забреду в его тень. Ангельская пыль, пахучая, чистая, без примесей трава, скрученные высушенные листья, прессованные ровные кругляши таблеток, кристаллы, жидкий и пахнущий слегка едко наркотик, как и многое другое, на любой, самый изощрённый вкус, любой ценовой категории. Дерьмо, что поставляется на самые элитные, самые закрытые и труднодоступные вечеринки вместо алкоголя и закусок из оливок, сырных тарелок и хрустящих чипсов. Дерьмо, что сбывается в подворотнях, которым убиваются редкостные долбоёбы, доводя себя до глубокой зависимости и логичного исхода — смерти. Дерьмо, которое показывает мне множество видов человеческой слабости. Дерьмо, которое помогает наконец осознать и окончательно принять как факт, что моя зависимость и одержимость Максом в разы сильнее героиновой ломки, в разы сильнее сумасшествия без дозы, в разы смертоноснее золотого укола. Всё это внезапно вырисовывается перед моим лицом. Всё это сдёргивает очередные цветные линзы, крошит их на глазах. Вуаль рассеивается, сползает, стекает с моего частично оромантиченного мозга. И это страшно. Степень моего помешательства — страшно. Это не то, о чём хочется хоть с кем-то говорить. Это не то, в чём легко признаться даже себе. Это по факту самое жуткое из всего, с чем я сталкивался за всю свою жизнь. Но… самое дорогое в то же время. Я пачкаю руки в наркоте, влезаю в тень отцовского налаженного бизнеса, зачем-то вникая в детали. Запоминаю верные граммовки для расфасовки. Усваиваю правила контроля точек, оборота и вывода средств через куда менее примечательные отрасли бизнеса. И, блять, это могло бы быть даже забавно, в самом деле, полученное знание вызывает вместо отторжения или омерзения — улыбку. Ведь… Пчеловодство видят все? Хуй там плавал, скажу я вам. Склады забиты самым ходовым и востребованным товаром, но штабеля коробок и ящиков служат лишь своего рода стеной, ширмой между складами, ведь за ними, за толстым слоем непрозрачной клеёнчатой шторы, свисающей с потолка, скрыт конвейер расфасовки кокаина. Вручную. Винодельня? Ага, как же. В бочках на задней части склада — героин. И не только он. Большинство опиоидных видов наркоты обитает именно там. Виноградники? Гектары посадок выращиваемых органически чистых овощей и фруктов? Хорошо придумано. Особенно когда вперемешку с кукурузой растёт каннабис. Басов Леонид Васильевич настолько виртуозно совмещает чистое с чем-то омерзительным, а то и кроваво-грязным, что впору позавидовать его хитрости и продуманности. Будь он мне чужим и непричастным к моей жизни. Однако он для меня пример, а ещё тот, кто готовит в своё время передать всё это в мои руки. Потому вместо зависти во мне просыпается желание научиться. Ибо будет полезно, не только мне. Точнее, любой из имеющихся у меня ресурсов — одна из жирных галочек-плюсов в копилке моей привлекательности. В конце концов, я смогу дать Максу не только мою спорно-ценную любовь и совершенно все имеющееся внимание, а ещё и что-то материальное. Не факт, что ему это нужно, но лучше иметь и предложить, чем быть ничем и никем, с пустыми карманами, и плевать, что с распахнутой для него душой. И следовало бы, вероятно, намного раньше сунуть свой любопытный нос в дела отца, приложить руку — а то и сразу две, ещё и вместе с ногами — втянуться, оттяпать собственный жирный кусок, нарастить объёма сверху, отпочковаться и сосуществовать рядом, но быть самостоятельной единицей. Независимость. Желанная до дрожи, наряду со свободой — вот что для меня и тень, и легальный бизнес. Я особо разделять их не хочу. Смысла не имеет, в любом случае они перейдут ко мне, поэтому открещиваться от чего-то одного, но бросаться с головой в другое, было бы глупо. Максимально глупо. Следовало бы раньше… Годы и годы потеряны впустую. Вместо того чтобы налаживать свою жизнь, я существовал грёбаным страусом, который, спрятав голову, оставил какого-то хуя доступной собственную жопу. Не давая пищи мозгу, даже не стараясь его развивать, я пошёл искать приключения на задницу. И только этим и ограничился. Долбоёб. И в любом другом случае окрыситься на отца было бы правильным, что он тогда закинул на базу, чтобы из меня, неприспособленного кретина, силой лепили человека, помимо того что прятали. Но сейчас я осознаю, что в этом было огромное количество плюсов. Что это его решение стало роковым и круто изменило мою судьбу, разумеется, в лучшую сторону. Я даже изнывая в глубокой тоске, даже ощущая пиздецкую боль, никогда не пожалею о том, что встретил его… Никогда. Ни за что. Он — блядски важный, неебически огромный подарок. Он — всё… И да. Я оказываюсь на вечеринке совершенно случайно. Причина тому не моё ярое желание нахлестаться химических мерзких коктейлей, накуриться хуй пойми чего, попасть в постель первого встречного в попытке забыться, потому что тоска и тело, и мозг задолбала. Причина моего присутствия даже не отец — не напрямую — он, узнав о моих планах, лишь поспособствовал, чтобы я совместил приятное, так сказать, с необходимым, но вряд ли полезным. Причина того, что я стою в обтягивающих, как вторая кожа, белоснежных джинсах и чувствую каждый сантиметр дорогой ткани, что плотно облепила мою задницу, а сверху, на плечах, будто нехотя, висит свободного кроя рубашка такого же кипенно-белого, как и джинсы, цвета и болтается едва ли не лишней, потому что расстёгнута до пупка, оголяя очень много кожи... Причина того, что волосы мои растрёпаны настолько, что создаётся ощущение — о расчёске я забыл насовсем, либо меня за ближайшим поворотом пару минут назад смачно выебали… Так вот, причина — Олсон. Двигается в такт музыке, в шаге от меня, обдавая смесью запахов, состоящей из почти приторной сладкой терпкости и дыма, весь в, сука, чёрном, как мой полный антипод. Вызывающе красивый, вызывающе расслабленный и растрёпанный, вызывающий целиком. Но хуйня в том, что, делая вид, будто отдыхает, он выполняет очень дорогостоящее поручение какого-то толстосума-анонима, о котором не сказал толком ни слова. Зато буквально вынудил провести нас сюда, когда заявился ко мне утром, хотя я ждал его накануне ночью, и заявил, что на вечер у нас планы. — Ты и я, закрытая элитная вечеринка в подвале «Плазы», сегодня. Отказ не принимается. — Вместо «привет», вместо «прости, задержался до утра, хотел позвонить — не смог, наверстаем», вместо чего угодно. Он просто бросил в меня мини-инфобомбу и даже не пытался объясниться первые два часа. Затыкая собой, затолкнул в душ, буквально нападал яростными поцелуями-укусами, метя моё тело яркими пятнами засосов, и оглушал громкими несдержанными реакциями. Аппетиты у Алекса зверские, секса ему нужно много: порой кажется, что вдвое больше, чем мне, несмотря на то что эта сволочь никогда — ни-ког-да! — не звонит первым. Никогда не приходит без договорённости. Никогда, мать его, не показывает, что эти отношения ему хоть сколько-нибудь нужны. Как будто если в один прекрасный момент, я скажу ему: «Всё, точка», — он просто пожмёт плечами и, блять, молча уйдёт. Не выказав даже минимального сожаления. — И как я туда должен попасть, если вечеринка закрытая, ещё и элитная, а карточки членства у меня попросту нет? Я не любитель тусовок, бывал несколько раз в паре мест, желания повторить не возникало. — Вспомнился поход в клуб с Максом, и во взгляде напротив мелькнуло понимание, словно он прочёл мои мысли, и подумали мы об одном и том же. Вспомнился и поход с Филом, который закончился блядской оргией, первой по счёту. И даже заметив вздёрнутую от любопытства бровь, которая умоляла, вместе с золотисто-зелёными глазами, дать подробностей, рассказывать я не стал. — Хочешь опозориться перед пафосными ублюдками, придя при полном параде и поцеловать закрытую дверь? — Это они тебя поцелуют. Если потребуется, даже в задницу, — фыркать он умеет очень картинно, даже красиво, особенно когда крадётся, плавно ступая, босой и полуголый, подбираясь всё ближе. — Стоит лишь сказать одно-единственное волшебное слово, — голос его звучал нагло, он до сих пор нагло отдаётся в ушах. Я допускал подобные мысли, я их допускал… честно, просто игнорировал, либо же не осознавал до конца. Хотя, если по правде, мне до сих пор — а ведь прошел не один час — сложно принять как факт, что моя реальность давным-давно изменилась. И, увы, это не моё достижение, и не моя репутация тому виной. — И что же это за ахуительно-рабочий пропуск куда угодно по твоим словам? — Глупо было утром задавать ему этот вопрос. Ещё глупее я себя почувствовал, когда услышал ответ: — Твоя фамилия, куколка, — резануло и не им данное мне имя, и снисходительная интонация, и глаза, показавшие, что я для него всего лишь обёртка без наполнения. Резануло… и задело. Только я давно всё решил для себя — доказывать лишь Максу, что-либо доказывать Алексу у меня как не было, так и нет необходимости. Его впечатлять — не имеет никакого смысла. Он же у нас, пиздец, отец семейства. Весь из себя занятой и по жизни устроенный, считает, что вправе давать советы и учить. Считает, что превосходит. И в чём-то он прав. Практически во всём. Но оттого эта истина не становится приятнее ни на гран. — Твоя чёртова фамилия — пропуск за любую закрытую для простых смертных дверь. — Чёртова? — переспросить казалось чем-то жизненно-важным: он пытался показать, что моя фамилия сама по себе — мощный инструмент, но в то же время этим же уколол. Словно я выбирал, где и когда родиться. Выбирал у кого. — Не придирайся. — А вот тень раздражения на его лице мне очень по душе. Его черты мгновенно хищно заостряются, и в такие моменты я теряюсь от желания: то ли въебать ему, чтобы ещё и губа кровоточить начала, а после выебать, то ли въебать и самому развернуться к стене, прогнувшись как сука, и просто, без промедления, дать. — Просто покажи удостоверение личности, водительские права — что угодно, и вместо хамства, вместо ебала-кирпича, вместо пренебрежения получишь широкую улыбку, опущенные глаза и заискивающие интонации. Ты же ёбаный принц… — Тобой?.. — перебивать нравится тоже, особенно когда глаза цвета лайма с вкраплением золота сверкают ярчайшей молнией. Не любовь, даже не влюблённость, но он в такие моменты вкусный. Вкусный, и совершенно похуй, что не мой. Моим он мне не нужен. — Который игнорирует имеющиеся у него огромные преимущества, — продолжать как ни в чём не бывало, когда очень настырно пытается втереть мне в мозг какую-то мысль, он умеет. Я, по его мнению, игнорирую преимущества, он же игнорирует мои провокации, до тех самых пор, пока они не играют ему на руку. Сука. Такая пиздецкая сука, что почти восхищает. — Ты тот, кто игнорирует по факту практически всё. — И не только я, сука-Олсон, «не только я» хотелось мне пропеть в голос, но ответил я совсем другое. Словно до меня не дошёл истинный смысл. Как будто бы. — Звучит сюрреалистично. И что я, по-твоему, должен со всем этим делать? — риторически прозвучало. Слишком очевидным виделось мне последовавшее слово: — Пользуйся. — И да, я угадал. Единственное слово, которое имело, имеет и будет иметь слишком много смыслов. То, что я услышал от него напоследок, перед тем как он вылизал мне нёбо и щёки изнутри, трахнул у шершавой стены в коридоре, а после, растрёпанный и потный, ушёл до долбаного вечера. А после заехал за мной, перерыл гардеробную, заставил надеть то, в чём я сейчас медленно двигаюсь под мерцающими лампами с бокалом в руке. Он притащил меня к двум широким «шкафам» охраны, стоявшей возле обтянутых чёрным бархатом дверей с коваными ручками. Вынудил достать паспорт и с каменным лицом его показать, а после, с лёгкой тенью улыбки, которая спрятала слабый, но всё же шок от того, что действительно сработало, зайти в блядский зал, где организовали вечеринку. И можно было бы подумать, что всему виной отец, который мог заранее договориться, но даже если так — фамилия работает. Отрицать глупо. Пользоваться? Сколько угодно. Пять чёртовых букв помогают мне беспрепятственно оказаться за вульгарными дверьми, познакомиться с виновником «торжества», обговорить нюансы сделки с поставкой веществ на ряд его планирующихся закрытых вечеринок. Обменяться номерами телефонов, спрятать визитку в задний карман джинсов и почувствовать себя уже кем-то. Точно не тем сосунком, который валялся у черты города и мечтал лишь об одном — вернуться к нему. Я всё ещё мечтаю. Не всё ещё — это единственное, в самом деле, чего я по-настоящему хочу. Но дело в том, что теперь я к нему могу прийти не с пустыми руками. А ещё он просил найти себя, чего-то добиться и не бросать начатое. А значит… для, ради и во имя него я сделаю всё, что только смогу. Я найду свой предел, я улучшу каждый из навыков, я вылеплю пусть и неидеального, но улучшенного себя, а после, в подарочной упаковке, вручу. Если буду нужен ему. Но ведь «пиздец как сильно». Пиздец как «всегда». А значит, всё имеет смысл. Даже моё присутствие здесь. Это не преследовавшее до сих пор пустое, пресное и отчаянное «рано», перекрытое той надеждой, что он мне подарил за воротами кладбища, глядя в глаза и слизывая кровь с моих губ. Эта надежда способна протащить вперёд сквозь препятствия, подпитывая и обещая награду. И вот он я, стою, медленно моргаю, глубоко дышу, полупьяно танцую, не чувствуя всеобщего веселья. Я где-то вне, очень далеко… Отрешённый, отгороженный, в вязком омуте смазанной яви. Замечая улыбки, страсть, интерес, ощущаю при этом звенящую тоской пустоту. Вот он я, пью блядски-бирюзовое пойло, курю вишнёвые тёмные сигареты, встречаю взгляд внимательных пытливых зелёных глаз, позволяя трогать себя, позволяя прижимать к гладкой стене, позволяю глубоко и влажно целовать, понимая прекрасно, что всем тупо всё равно, даже если он приспустит мои джинсы и начнёт неспешно прилюдно трахать. Позволяю себя использовать по сути… потому что Алексу здесь что-то нужно. Что-то, о чём он мне не рассказал, пусть его пример оказался чудовищно наглядным и «правило открытых дверей» теперь понятнее некуда. Он демонстрирует мне моё неприлично весомое преимущество. Он в меня им бросает. Сегодня это закрытая вечеринка. Завтра будет какой-нибудь неизвестный мне пафосный клуб. Послезавтра потребуется что-то ещё. Олсон не тот, кого волнует моё внутреннее состояние, он не тот, кто готов вытирать мои сопли. Он не делает попыток проникнуть в моё сердце, но и в своё пускать не планирует, оно занято настолько, насколько в принципе способно. Трахаться? Сколько угодно. Развлекаться? Легко. Тренироваться до сбитых костяшек и растянутых мышц? Если убедительно попросить. Долго и откровенно разговаривать о том, что успело скопиться внутри и начать нагнивать? Нет. Категорически нет. Алекс видит, как после того злополучного рокового кладбища я вырезаю чёртова ангела уже который день к ряду — я сбился со счёта. Ангела, который регулярно в моих руках вместе с бритвенно острым ножом… Просто молча наблюдает пару минут и уходит, не забыв при этом задать свой риторический вопрос: «Тебе снова дерьмово?» И следом ответ, гениальнее некуда, не давая мне даже шанса вставить хоть слово: «Ок’ей, я заеду позже, если появится настроение — звони». Алексу всё равно, как сильно меня жрёт тоска, насколько я без Макса и брата измучен, насколько я ощущаю свою внутреннюю уязвимость из-за них. Насколько я в самом деле чертовски, критически сильно, буквально фатально помешан на нём… Никто не способен понять всей глубины того непоправимо-пугающего безумия, в которое я как свалился — так выхода и не нашёл, я его искать не хочу, я в нём обжился и почувствовал своё единственно-верное место. Никто даже не допускает мысли о том, насколько ненормально я люблю Макса, насколько это неизлечимо, насколько мне похуй на всё вокруг, кроме него. Я двигаюсь. Потому что он сказал, что у меня получается, он сказал мне идти вперёд. Я иду. Я двигаюсь, чётко и безжалостно, словно таран, я не замечаю мелких препятствий, проблем, заторов — чего угодно. Я, услышав его веру в мои силы, услышав его похвалу, подзаряжаюсь настолько, что меня теперь не сумеет затормозить, сука, ничто. Нет такой, блять, силы во всём ёбаном мире, которая способна сделать подсечку и уронить. Нет. Я двигаюсь. Как во сне. Полупьяно, словно обдолбанный и позабывший навсегда, что такое трезвость. Двигаюсь в бреду. Живу иллюзией. Живу картинками, что нарисованы больным мозгом. Наслаиваю желаемое на действительное. Я полуадекватен. Интерес к большинству вещей просто утерян безвозвратно. Весь мой фокус плотно смещён на него. Я двигаюсь. Дела решаются, словно по щелчку пальцев, стоит что-либо захотеть — всё мгновенно исполняется. Вокруг меня вдруг оказывается запущен серьёзной величины механизм, и я, как основная шестерёнка, раскручиваю его. И всё работает. Всё, блять, работает. Я просто попробовал — получилось. Всё настолько легко, настолько неожиданно беспроблемно, настолько почти идеально, что практически скучно. Я иду. Не потому что хочу. Не потому что это важно для меня. Не потому что не смогу без этого жить. Я иду, потому что это является одной из необходимых ступеней, частью списка, пункт в плане по достижению действительно значимой, единственно-значимой цели. Я иду… выполняю множество вещей одновременно, распыляюсь, бросаясь без страха. Я иду, вот так, криво, извращённо, используя всё вокруг как ширму, что скроет правду ото всех. Я иду… к нему. Реабилитационный центр уже почти готов к открытию. Персонал анкетирован мною лично. Собеседования проведены успешно. Помещения с законченной косметической отделкой. Даже чёртовы деревья пересажены, искусственно ожил запрошенный мной сад, построен фонтан, установлены внушительного размера ворота. Стены выкрашены. Дорожки идеально выравнены. Залы для тренировок оснащены. Тренеры ждут часа, чтобы выйти с уже готовыми разработанными программами. Линии связи настроены. Реклама готова к запуску. Блядски-вызывающие вывески с приглашением посетить открывающийся центр — ждут своего часа, как и отснятый видеоматериал. Пиар-менеджер отработал каждую копейку, которую ему заплатили. Я создал то, что является беспрецедентным открытием, неповторимым и единственным в своём роде: совмещённая психологическая помощь с доступом к тренировкам по множеству направлений и защит, высококлассный профессиональный тир на нижнем уровне клиники и бассейн на крыше здания. Я совершил, в понимании многих, почти невозможное. В моём центре смогут заниматься и люди с ограниченными возможностями и особыми потребностями, пытаясь свыкнуться с собственным изменившимся положением, и наёмники, которые, получив травму, хотят вернуться в строй, и им требуется реабилитация и обучение, как адаптироваться в текущих условиях. С одной стороны — я занимаюсь практически благотворительностью, выставляя себя богатеньким сынком, что вдруг бросился с головой в альтруизм. Творю добро во имя, сука, добра. Потому что могу. А с другой — те, кто знают, где я какое-то время был и что засветился уже — и не раз — в реестре, прекрасно понимают подопл ёку и мои, пусть и лишь частично истинные, но мотивы. Однако даже у них моя попытка вызывает одобрение и уважение. А этого более чем достаточно. Весомость сделанного мной в чужих глазах — а значит, своего рода признание — для начала этого хватит. Нарастить после не так уж и сложно, особенно со звучной фамилией Басов. И совершенно никому не нужно быть в курсе того, что реабилитационный центр — моя попытка понять: как помочь одному единственно-важному для меня человеку. Чтобы, наблюдая, сталкиваясь с различными случаями, я прочувствовал на их примере, каково это, сумел научиться быть удобным и полезным. Достаточно того, что они считают, будто побыв по ту сторону, осознав риски и увидев изнанку, я хочу помочь тем, кто стал мне чуть ближе по духу. Пусть считают, что это дань уважения нашему грязному, нелёгкому и опасному, но делу. Пусть считают что угодно. Мой личный приоритет — Макс. Неизменная величина. Я стою у стены, глаза режет от мерцающего света, в желудке плещется алкоголь, собственное состояние раздражает до изжоги, а в голове всё ещё звучит его «ты справишься». В голове его рокочущий, чуть хриплый голос. Чувственный шёпот. Наполненный эмоциями взгляд, открытый настежь. Он весь нараспашку. В голове только он… Я стою среди веселящейся толпы, тело двигается, подстраиваясь по инерции, Алекс, ещё минуту назад отиравшийся рядом, вдруг ускользает от меня, чёрным пятном сливается с полумраком танцпола и теряется из виду. Я стою и ощущаю себя настолько одиноким и каким-то лишним, настолько насквозь его… А громкий бит вибрацией скользит по внутренностям, по коже скользит, вместе с чьими-то руками, плевать — женские те или мужские, мимолётные касания не бесят. И ведь казалось бы, невозможно быть одиноким в толпе. Это противоречит самому понятию, потому что исправить это вроде как не составит труда, просто влипни в первого встречного и рискни, а если не выйдет, то снова, снова и снова. И в конечном итоге найдётся причина двигаться, радоваться, найдётся веская причина жить. Только одиночеству моему нужен лишь он один. Это проблема. Но с другой стороны, это своего рода счастье, драгоценный дар. Ведь кому-то другому пришлось бы долго и упорно искать, а у меня мой главный приоритет найден, осталось лишь его достичь. И наверное, стоило бы не зацикливаться. Он ведь просил идти вперёд, он просил чего-то добиться, просил не останавливаться ради него, не тормозить себя, не стопориться, едва начав свой путь. А его мнение, единственно-важное и ценное, стоит не просто выслушать, стоит слышать Макса и прислушиваться. Наверное, надо бы пытаться жить, вопреки боли и какой-то горчащей в глотке скорби. Его скорби. Наверное, не помешало бы пытаться просто «быть». Не расползаться густой каплей, не зависать в ожидании на месте, стремиться вперёд куда более активно. Только чем дальше я бегу по его же просьбе, тем больше он почему-то отдаляется. Рваться к нему, как тянуть руки к звёздам. Они кажутся близкими, сверкающими, безумно красивыми, очень яркими и привлекающими взгляд, но стоит попытаться их то ли догнать, то ли ухватиться… оказывается, что те недоступны, недостижимы, как всегда, далеки. Как всегда, впереди и дразнят, но не подпускают. Они так далеко, что до них не добежать, не дострадать, не выплакать шанса коснуться. Я двигаюсь, боже, двигаюсь, он ведь просил. Продираясь сквозь скуку блядских будней, почти однотипных по получаемым эмоциям, всё смазывается и нихуя не радует. И чувствую ведь, что на всё это есть силы: после его похвалы, которая смотивировала удвоить, а то и утроить усилия, я делаю, делаю, делаю. Много делаю. Больше делаю. Бесконечно делаю, делаю, делаю. И блять — получается. Всё получается. За что бы ни ухватился — получается. Договоры составить? Почти безошибочно. Посетить встречу? Результат сразу же, мгновенный. Переговорить с подрядчиками и выбить нам лучшие условия? Пожалуйста. Сжать сроки строительства? Как пожелаете. Расширение ассортимента? Разумеется. Филиал, пусть ещё и не открыта основная точка? Конечно, только ткните пальцем на карту, сразу же начнётся поиск наиболее выгодного места для постройки или готовое здание под выкуп-аренду. Хочешь расширяться, быть псевдозахватчиком территории, поглаживать своё эго и далее по длинному списку возможностей? Никто сдерживать не станет. Нужна помощь? Всегда поблизости. Нужен совет? Только рот открой — ответы будут получены. Всё настолько просто. Настолько работает и на меня, и вокруг. Настолько удивительно, но привычно, что вкуса у этих побед попросту нет. Есть лишь факт: я иду. Получается. Галочки проставлены. Список выполненных задач увеличивается. А он не становится ближе. И вряд ли так быстро станет. Я иду, но этого недостаточно. Я двигаюсь, сука, двигаюсь. Но собственные чувства делают одну подсечку за другой. Я двигаюсь, а потом падаю, снова падаю, падаю, падаю в безнадёжную грусть чернильно-чёрными ночами, свешивая ноги над пропастью и глядя куда-то вдаль, представляя, что где-то там… он, и я, вот так, смотрю на него. Прикрыв глаза, воображаю связь полупрозрачным канатом, сотканным из мириады звёзд, он нас связывает, соединяет, и мои чувства импульсами отправляются сквозь километры к нему. Вместе с ветром и дымом. Вместе со мной. Я курю, курю так много, до тошнотворной, ставшей родной, невыносимой горечи, выдыхая в открытую фрамугу и покрываясь мурашками в выстывшей комнате, ёжусь от собачьего холода. Я раню собственные пальцы тонким ножом, потому что постоянно отвлекаюсь на мысли, и ангел, которого пытаюсь сделать для брата, уже весь в пятнах крови, а ведь задумывался белоснежным. Я, видя выступающую из порезов кровь, не спешу обрабатывать ранки, вместо этого бездумно вожу ладонями по деревянному полу, на котором сижу у окна. Вожу, глядя на кровавые разводы и мазохистски упиваясь физической болью, которая затыкает душевную. Он попросил не ранить себя, не уродовать кожу шрамами, и намеренно я ничего не делаю… Я вожу ладонями и размазываю сочащуюся кровь долгие минуты. А после беру кусок мягкой, крошащейся липы, который так нравится мне по тактильным ощущениям. Пропитанный алым, сука, насквозь. Я курю, сжимая окровавленными пальцами сигарету и пачкая её до самого фильтра, и привкус у неё, вместо вишни — отвратительный. Я потерян. Абсолютно потерян. Я одинок. Так сильно, что в тишине мне безумно и жутко. Я, сука, маленький ненормальный монстр, который так сильно на нём помешан, что всю силу пиздеца никогда и никто не поймёт. Я объяснить не сумею, а они просто не поверят, что так бывает. Что бывает так. А Кусок мягкой лаской трётся о мою спину, трётся и мурлычет, трётся, трётся, трётся, а после укладывается рядом и молчит. Мохнатое напоминание множества вещей. Макс звал его куском дерьма, я же зову — куском ностальгии. И почти забавен тот факт, что у обоих питомцев глаза имеют схожие с ним оттенки. У Фрица в большей степени, но всё равно… Даже глядя на кота, я думаю о нём. И с каждым ёбаным днём тону в Максе и в чём-то, куда большем, чем любовь… всё глубже. Приближаюсь кончиками онемевших пальцев ко дну, давным-давно захлебнувшись чувствами. Захлебнувшись им. Я брожу по илу, по сколотым раковинам, по мелким камням. Я сдираю стопы в кровь. Я не чувствую больше ни сердца, ни лёгких. Порой кажется, что когда его нет рядом, я и вовсе мёртв. Никто не поймёт. Никто не сумеет осознать, ведь если бы мне попытались описать всю степень подобного безумия, я бы не поверил, я бы сказал, что это сказки, что это раздутое до вселенских масштабов странное дерьмо, и нужно, блять, просто лечиться: психотерапевты вам на что? Я бы не поверил. Я бы покрутил у виска пальцем. Я бы послал нахуй подальше от себя со всеми своими ненормальными заёбами. А теперь… стою в толпе, задыхаясь от огромного количества смешанных запахов, с частично заложенными ушами от громкой музыки, захмелевший и одинокий. Улыбаюсь уголками зализанных губ. Никто не поймёт. А я знаю правду. Это мой сучий секрет. Моё личное безумие. Мой культ поклонения ему. Меня, нахуй, нужно лечить. Я для общества безвозвратно потерян. Но я научусь притворяться, и никто не заподозрит. Никто не станет даже предполагать, выдадут аванс и запишут Макса в мой личный каприз. Реабилитационный центр — в попытку самореализоваться. И всё остальное туда же, до кучи. Я всех обману, обведу вокруг пальца, воспользуюсь в собственных интересах. В конце концов, как любит мне повторять Олсон: «Есть отношения для души, а есть взаимовыгодные. Но даже те, что для души, по факту, как бы цинично ни звучало, ровно так же выгодны обоим. Точка». Он в целом действительно удивительно полезен, и дело не в полученных оргазмах, хотя и в них тоже, глупо было бы отрицать. Я люблю секс. Я люблю его разнообразие, люблю им заниматься, люблю чувствовать кого-то рядом, оглушённого удовольствием и абсолютно голого. Я люблю всё это, я этим наслаждаюсь. Однако заняться им можно с кем угодно. Огромное количество согласных на всё тел ежедневно бродит на улице. Хочешь чисто и без проблем? Заплати и выдои из возможности всё. Хочешь бесплатно? Соблазни, куча мест с говорящим названием привлекут мерцающей вывеской, и в череде льнущих тел точно выцепится тот, кто сумеет пробудить желание. Но ещё я люблю, как оказалось, тех, кто уникально полезен. Тех, кто способен многому научить. Тех, кто из того же теста, что и он, а значит, способны приблизить меня к нему. К их разряду относится Олсон, и лишь потому, что у него достаточное количество необходимых мне ресурсов и навыков, я готов терпеть и то, что всегда зову сам, и то, что на нутро моё ему глубоко похуй, и то, что он пользуется мной, как личной кондитерской фабрикой: захотел сам пососал, пожевал, проглотил и съел, захотел других подразнил, а пока те заняты — свои дела порешал. Выгодно. — Я устал, — говорю, когда Алекс появляется рядом. Вижу, что пытается меня просканировать: не глаза, а чёртов рентген. Пытливая сволочь, цепкий, как мелкий жук, и, вроде, надо бы привыкнуть, он ведь поблизости всё чаще, всё реже закрывается, позволяя и себя читать в ответ... Но, блять… — Я надеялся смять вульгарно красное постельное бельё на твоей кровати, оценить, насколько хорошо ты будешь на нём смотреться в этом кричаще белом, пока я буду тебя медленно ласкать. — А я надеялся принять душ, выпить бокал вина или виски и посидеть у открытого окна. — Не у тебя одного, сука-Олсон, есть планы. Пусть мои и отдают той самой, заебавшей уже до самого дна тоской. Насмерть заебавшей. — Рядом с ним я тебя ещё не трахал, — расплывается плотоядно в ответ, умело перещёлкнув одно цветное стекло, на более яркое. Ведь замечает в моих глазах обречённость, замечает и периодически выдёргивает из хандры. Поблагодарить бы, но… выгодно. Нам обоим. Он многое берёт, но часть, пусть даже вот так, возвращает. — Рядом с ним я не трахал тебя, — выделяю последнее слово особенно сильно, намекая, кто и кого будет иметь, если уж так выйдет, что блядская ночь окажется для нас обоих бесконечной, а я соглашусь подыграть ему. И не удивляет блеск его глаз, не удивляет кривая усмешка, понимающая и кричаще-сексуальная. Ничто не удивляет, и с вечеринки мы уходим спустя пару-тройку минут. Вдвоём. Такси для меня — по словам отца — низшая лига. Пусть те и дежурят рядом со зданием на парковке круглосуточно, таки «Плаза» одна из самых элитных точек города, здесь даже машины такси безбожно пафосные. Но. Леонид Васильевич заявил мне недавно, что если я не хочу садиться за руль, для этого у меня есть, оказывается, персональный водитель, как одна из тех самых, полузаметных теней, которые периодически мелькают рядом для защиты и прочего. А ведь раньше такой товарищ был лишь у него, и он одалживал мне его по мере необходимости. Теперь же… Теперь я дорос до того, чтобы иметь не только своё средство передвижения, собственное, без приписки «взял из отцовского гаража», но ещё заслужил личного водителя, постоянный штат охраны и обслуги, обихаживающей мою квартиру наравне с особняком отца. Чёткое расписание, приличные зарплаты, умение быть незаметными, умудряться выполнять свои обязанности в те часы, когда я отсутствую дома. «Такси для простаков». Звучит забавно. Звучало бы, если бы я не считал точно так же, потому что реальные деньги в руках, куда более броская, чем раньше, роскошь, вкус которой я познаю с удовольствием, и власть в руках — меняют полярность внутри. Сибарит? До мозга костей. Но ради него я был бы готов жить даже в яме, пусть он и не верит. Зато я сравнил и убедился, утвердившись во мнении. И один из пунктов его списка под звучным «рано» и «не стоит менять или пытаться, не сможешь сделать, ужиться, смириться» могу смело вычёркивать. Для меня богатство и комфортные условия — хорошо, даже прекрасно, но не жизненная необходимость. Он — моя личная роскошь. Он — моё богатство. Он — моя неизменная необходимость и цель существования. Просто он этого всё никак не может понять. А я, осознавая оттенки своего необъятного чувства, принимая до микрочастиц, впитывая и сроднясь… боюсь ему в глубине этой пропасти признаться. Я просто, сука, без преувеличения, действительно боюсь. Боюсь, что он посчитает меня непоправимо-сломанным и насквозь больным. Боюсь, что решит избавить мою жизнь от собственного присутствия, решит таким образом всё исправить. Боюсь, что это его испугает — я его испугаю: то, кем я являюсь на самом деле. Что вызревшие оттенки моего характера, моей личности, те открытия, что я делаю бесконечно, делал и делать продолжу — оттолкнут. Он ведь полюбил куколку, того, у кого шрам на лопатке как сорванное крыло: чистого, красивого, податливого и его. Того, кто был без крови на руках, без греха за душой. Всё, за что меня можно было осудить, так за безразличие к чужим страданиям и тяге к разврату. Но это в кратчайшие сроки переменилось. Грани моей личности, что были едва заметны глазу, вдруг стали чётче, а следом… сначала несмело, а после более уверенно, начали проступать оттенки. Замершая фигура, будто на полароиде налилась цветом. Не до конца. Всё ещё есть просветы, пятна, пробелы. Но запущенный процесс уже не остановить. Я даже не стану пытаться, мне познавать собственный разум и возможности слишком увлекательно. Вычерпывать резервы, рассматривать перспективы. Мне хочется стать тем, кто его впечатлит не только узостью задницы, ребристой глоткой, влюблёнными глазами и умением выбивать десятку из десяти дохуя раз подряд. Я хочу, чтобы он, глядя на меня, ощущал уважение, гордость и чувство превосходства, потому что рядом с ним кто-то значимый, кто-то особенный, кто-то, пусть и не настолько сияюще-великолепный, как он, но не слишком далеко по уровню ушедший. Мне очень важно знать, что, возложив надежды, поверив, я смогу. Что у меня получится, и он не разочаруется в итоге. И потому я буду двигаться. Я буду идти вопреки боли, тоске и нежеланию жить без него. Я буду послушно следовать его советам. Я буду кем-то и ради, и для него. *** — Ты считаешь, что это действительно разумно? — Нет, но я настолько заебался тонуть в одиночестве, настолько скучаю по Максу и Филу, настолько в ахуе от скребущей по задворкам души тоски, что терпеть не осталось сил. Совсем. И да, просить отца отпустить меня в Берлин на несколько суток — полный пиздец. Мне двадцать пять ебучих лет, скоро будет двадцать, нахуй, шесть, но я ощущаю себя максимально беспомощным ребёнком. Ребёнком, который, чтобы оказаться за чертой Центра, всего в паре часов пути, должен отбить три тысячи поклонов (вдвое больше, чем расстояние в километрах), убедить в целесообразности каприза, прежде чем получить отказ или одобрение. — Это жизненно необходимо? — приподнимает бровь, смотрит очень внимательно, пока я молчу, как сраный камень, моргаю медленно… медитативно, стараясь держать лицо спокойным, а не орать, сорвавшись, что меня заебал его грёбаный контроль, что я давно повзрослел, что я в состоянии думать головой, а не задницей или сердцем. Хуйня, правда, в том, что я сам в это слабо верю. А если не верю даже я, какого хуя обязан поверить он? — Я не видел Фила несколько недель, мы расстались на не слишком хорошей ноте, мне бы хотелось побыть с ним. Всего несколько дней, — жалко звучит. Очень жалко. Совершенно недостойно наследника целой империи. Мне бы стоило прийти к нему и что-то предложить, договориться, взаимовыгодно решить вопрос, но я, дебил, иду к нему, как к отцу и человеку условно близкому по умолчанию, а не к тому, кто имеет власть, а помимо власти ещё и полный контроль. Надо мной. — У тебя сейчас запущен ряд проектов. — Не стоило и напоминать, я прекрасно помню, сколько всего взвалил на свою непривыкшую к нагрузкам спину. Навалил, только бы не оставалось слишком много свободного времени, и если бы мог, заполнил бы каждый час в сутках, отказывая себе в передышках и отдыхе. — Помимо реабилитационного центра, на тебе висит ответственность за часть сделок, о чём мы условились, и целый отдел сейчас закреплен за тобой. — И это огромное выказанное им доверие и пиздец какого размера аванс. Я благодарен, это куда больше, чем заслужено. Намного больше, чем я мог бы достичь сам с моим отсутствием опыта как такового, ведь я пока что просто учусь. — Контроль сбыта в одной из точек, которая теперь под твоим полным руководством, вместе с частью складов, договоры с транспортной компанией, контракты, заключенные за последний месяц. — Киваю, молчу. Понимаю, что шанса вырваться у меня по факту попросту нет. И не потому, что он сволочь и скотина, желает придушить властью и указать на место, а потому что у меня теперь есть обязанности, на мне ответственность, у меня в руках власть, пусть и куда меньшая, но если смотреть не с высоты его полета, а вскидывать голову с земли, где я буквально с колен поднимаюсь, то это пиздец как много. Для простых смертных это пиздец как много. — Ты сам изъявил желание углубиться в бизнес и его теневую сторону. Ты не можешь позволить себе отвлекаться в самом начале пути, достаточно того, что рядом с тобой постоянно находится Олсон, который, в отличие от Кваттрокки, использует тебя, совершенно этого не скрывая. И пусть часть его методов мне по душе, всё же видеть в тебе лишь инструмент — я не позволю никому. — Мы ещё и спим вместе, если тебе вдруг нужны такие подробности. — Не нужны, сразу становится понятно по красноречивому взгляду, но едких комментариев он не отпускает. — Проблема состоит не в этом, даже не в твоей неопытности или отвлечённости. Проблема в нестабильности, Свят. — Чуть морщится, едва заметно, но глаз не отводит. — Проблема в том, что если ты полетишь в Берлин, то ты встретишь Лаврова, а встретив его, существует вероятность, что снова выпадешь из обоймы. Временно, либо насовсем. А это грозит рядом последствий. Серьёзных последствий. — Я прекрасно это понимаю. И глупо ему обещать, потому что быть уверенным в своём состоянии по возвращении не могу. Заглядывать в будущее не умею, да и ни к чему. Там всего лишь два варианта: я морально буду в пиздецкое говно или на ещё большем взлёте, окрылённо мчаться вперёд. Третьего, увы, не дано. А хотелось бы придерживаться середины, потому что оба состояния чреваты. — Я твоему суждению не доверяю. Ты говоришь, что всё будет в порядке, а после тебя приходится ловить или на черте города, или на крыше с винтовкой. Пьяным, разбитым и требующим пристального внимания. С винтовкой… М-да. Не скажу, что становится стыдно за ту кривую попытку доебаться до отца в те тёмные неадекватные месяцы, полные ненависти и нестерпимой боли, которая не утихла, просто я к ней привык и сумел, адаптировавшись, жить дальше. И как бы… было и было, не исправить ведь, не отмотать. Но… Не стоило мне тогда этого делать. Спасибо, что остановили, я бы пиздец как сильно жалел после. Он это знает, он это видит в моём взгляде, он озвучивать это у меня не требует. И я благодарен ему. Сильно благодарен. Пусть вслух и не скажу. — Я научусь. — В этой фразе слишком много скрытого смысла. Я научусь быть менее очевидным. Я научусь существовать без Макса более стабильным. Я научусь не палиться с истинными чувствами. Я научусь «быть» как минимум. Я просто многому необходимому в максимально сжатые сроки научусь. — Хотелось бы, — кивает, сцепив руки в замок, сверкнув дорогими часами на запястье. Часами, марку которых я узнаю, потому что точно такие же, только в другом цветовом решении, он буквально недавно подарил мне, в знак его одобрения ряда решений, принятых мной самостоятельно. Вот такая своего рода похвала, ценой в несколько тысяч. Десятки тысяч на самом деле. Может и сотни, ценник я не смотрел. Ни к чему, но, зная его вкус, догадаться несложно. — Я быстро учусь, отец. — Спокойно выдерживаю его взгляд, а там килотонны одобрения. Он буквально сверкает, как начищенный медяк, явно сдерживая самодовольную улыбку, потому что считает, что тоже является причиной моего преображения. И я не стану его разубеждать, часть истины в этом есть. — Я знаю. — Мог и не озвучивать, ответ легко считывался по его довольно открытому в плане эмоций лицу. — Знаю и лишь потому я тебя отпущу. Четыре дня, три ночи. Временно возьму под контроль твою деятельность, потому обойдётся без простоев и задержек, но я уповаю на твою разумность и уравновешенность. И лишь потому, что ты зарекомендовал себя просто потрясающе, дам эту возможность своего рода отвлечения и отдыха. Вопросы с кинологом и прислугой решишь сам. По прилету в Берлин — отзвонись. Приятно провести тебе время, сын, береги себя и не совершай того, о чём будешь жалеть. — Спасибо. *** И блять, это почти странно, потому что не успеваю выйти из здания, как получаю оповещение о том, что на меня и нескольких сопровождающих из штата личной охраны забронированы билеты бизнес-класса. По прилёте же арендована парочка внедорожников: мой личный, с водителем, и транспорт для охраны, помимо команды реагирования. Просто как подстраховка на случай чрезвычайных обстоятельств. И я, сука, ощущаю себя очень странно. Очень важным. Очень… ценным? И сопротивляться не вижу причин, потому что люди вокруг меня действуют деликатно и ненавязчиво. Отчасти привычно: перелёт необременительный. Багаж остаётся в машине, вопреки попыткам убедить меня в том, что снят президентский номер и нет необходимости таскать чемодан с собой. От чемодана в принципе смысла не слишком много, словно мне есть куда выгуливать несколько пар джинсов и рубашек, которыми он забит, помимо уходовых средств и домашней одежды для удобства. В руке же я сжимаю, словно якорь, который успокаивает взбудораженное нутро от предвкушения встречи, вырезанного ангела, пропитанного моей кровью. Потому пришлось сначала покрывать несколькими слоями белоснежно-жемчужной краски, делая кистью красивые серебристые разводы, а после ещё и лаком, чтобы он был глянцевым, гладким и безупречным, как и тот, кому я очень хочу его подарить. И вырезать я его пиздец как спешил. Мне казалось, что это безумно важно — закончить статуэтку в кратчайшие сроки и вручить подарком. Оберег, конечно, такой себе, он не освящён, не уверен, что имеет смысл и силу, но я хочу, чтобы он был у Фила, очень хочу, очень сильно буду верить в то, что его хватит для того, чтобы брат смог почерпнуть немного сил для борьбы. Как сквозь окровавленный портал… вытянул из меня при необходимости. И пусть отчасти глупо, что я не позвонил и не предупредил о прилёте, пусть моя попытка устроить сюрприз капризна и эгоистична: так, наверное, неправильно, но… Оказавшись у ворот клиники, поглаживаю ангела по распахнутому крылу и двигаюсь к цели, как все эти дни после кладбища — чётко вперёд, напролом, ощущая, как взволнованное сердце пропускает удары, гулко и загнанно бьётся в груди. Сердце боится до ненормального. Сердцу, сука, жутко от того, что я могу столкнуться не только с братом, а ещё и с Максом. Я столкнуться с ним хочу невыносимо. Хочу до дрожи. Передвигаясь, как в вязком тумане, вдоль стен по длинным коридорам, ступаю мягко, но твёрдо, игнорируя и проходящих мимо пациентов, и медперсонал. Сжимая ангела, почти не дышу. Сжимая ангела, уговариваю себя, что поступаю правильно и никому этим не наврежу. Сжимая ангела, умоляю вибрирующее в моих венах безумие чуточку притихнуть, сосредоточиться на брате, ради которого прилетел, пусть этим я и лукавлю, потому что причина он, безусловно, веская… но… Блять. Я кажусь себе отвратительным. Просто потому, что не могу сместить фокус на кого-то, кроме него. Во мне сопротивляется каждая клетка, помешанная на Максе, предпочитая его одного. Я люблю брата, я очень его люблю и очень рад, что он у меня есть, очень ценю этот шанс от судьбы, буквально счастлив нашему знакомству и тёплому общению. Но Макс… он сшибает собой, как чёртов шар, попросту всё. И это ощущается настолько тотальным пиздецом, что хочется, как грёбаная кошка, вылинять, чтобы эти огромные пятна не только на шерсти, но и на душе, никто и никогда не рассмотрел. Мне за свою любовь не стыдно, мне дискомфортно, что я себе не принадлежу, совсем. Мне дико. Но в то же время — правильно и хорошо. Я сжимаю ангела и тону в противоречиях, в том, как всё внутри идёт трещинами, глубокими трещинами, что разделяют мою новообразовавшуюся цельность на огромные куски. Ощущаю, как в секунды становлюсь монолитным, снова. Без зазоров и сколов. Моё чувство меня травмирует и уродует, оно же меня исцеляет. Аномальное, нереальное, пугающее до ахуя чувство, когда я оказываюсь у палаты, заставляет замереть на долгую, бесконечную минуту. И ведь не трус, так много всего сумел получить в руки, сумел не проебаться со старта, сумел двигаться… вопреки всему. Нахуя тогда торможу, как придавленное бетонной плитой мелкое насекомое? Нахуя пытаюсь оттянуть желанный момент встречи? Нахуя… никак не пойму... Только вот, судорожно вдохнув, набрав полные лёгкие воздуха, как перед прыжком в бездну, я тянусь к ручке и ощущаю покалывание бегущего по коже жалящими искрами электричества, буквально физически ощущаю краткосрочные спазмы в кончиках пальцев, расползающиеся импульсами по всему телу, когда дверь передо мной бесшумно открывается. И в меня почти врезается он. А когда взгляды, спустя секунду, встречаются — вот так, в полутора метре от него — табун мурашек затаптывает меня насмерть. Я готов упасть ему в ноги ошмётком плоти, готов сочиться кровью и расползаться от мощной волны удовольствия, просто потому, что увидел вживую. Я готов осыпаться золотистой пыльцой, чтобы он вдохнул меня, и я навсегда остался внутри него. Я готов превратиться в дымку, окутать его тело, проникнуть в поры, заполнить собой. Я готов податься вперёд, сократить расстояние, прикоснуться к гладкой красивой коже, к идеальным чертам лица, к рельефной шее. Провести по ним кончиками дрожащих пальцев. Я готов влипнуть в его шею губами, умирать от кайфа, просто чувствуя Макса рядом. Я готов ерошить его волосы собственным носом, хрипеть, задыхаясь от наслаждения, шептать, обезумев, о том, как сильно скучал. Я готов на многое, но… Замирает не только шарашащий и пропускающий удары и в висках, и в глотке пульс. Замирают в спазме лёгкие: я как вдохнул, так и не в силах выдохнуть, беспомощно дрожа самой своей сутью рядом с ним. Сжимается от эмоций горло, слюна скапливается по капле, заполняя рот. А крыло вырезанного мной ангела впивается в ладонь: кажется, ещё немного — и грозится прошить её насквозь, пропороть, вскрыть и окропиться моей кровью. Снова. Ангел, что вырезан для Фила… удивительно кровожаден. И создаётся ощущение, что ему нужны именно алые капли — частица меня — как воплощение жизни для его требовательной деревянной, блять, души. Я готов, сука, сдохнуть. Потому что он совершенен. Он так идеально красив, что я на пару секунд слепну и жадно впитываю его образ. И ведь виделись не сказать что критически давно, в конце концов восьмое марта было относительно недавно. В сравнении с разлукой в долгие полгода — больше, чем полгода — это сущие мелочи. Но… я так соскучился по нему, что каждый нерв стонет. Я каждой клеточкой истосковался и стремлюсь навстречу. Хочу обнять. Невыносимо. Хочу прикоснуться к тёплой коже, вдохнуть запах его волос, почувствовать вкус губами. Хочу трогать. Хочу быть рядом. Близко… Чтобы ни миллиметра между. Хочу закапсулироваться вместе с его телом, облить нас растопленной карамелью и превратиться в слившуюся воедино начинку. Стать одним существом. Единым живым организмом. Внутри ярчайшими фейерверками вспыхивают чувства, эмоции настолько сильны, что зашкаливают: у меня внутри череда мини-взрывов. Меня так пидорасит, что приливными кровавыми волнами омывается душа, настолько сокрушительными волнами, что я не понимаю, как всё ещё стою на ногах. Рядом с ним и хорошо, и нестерпимо больно. Даже просто смотреть. Внутри, от одного угла к другому, резонирует любовь, она окрашивает собой всё, как взорвавшаяся цветная мина, что мгновенно сдетонировала в его присутствии. Она затапливает меня алым без просветов и зазоров. Она заполняет собой всё, без исключений. И я тону в глубине любимого ртутного взгляда, в доносящемся до меня запахе терпкого холодного моря, от которого так ведёт, что кругом идёт голова. Я тону в нём. Тону, не пытаясь спастись. Не желая спасения. Оно мне не нужно. Моё безумие абсолютно и безгранично, оно принято мной и любимо. — Привет, — выдыхаю тихо, одними губами, на которых он сосредотачивает фокус и облизывается настолько сексуально, что по мне прокатывается горячая волна. Кажется, ещё одна-единственная чёртова секунда, и я влипну в него, сминая яркие покрасневшие губы своими, но… Макс кивает и отступает от двери внутрь. Шаг, как занесённая над бесконечностью нога — под нами густая пульсирующая бездна, от которой он начинает пятиться, не разрывая зрительного контакта. Ещё шаг, он выглядит слегка потерянным в моменте и максимально взаимным в ощущениях и эмоциях. Шаг, он замирает, засовывая руки в карманы и чуть склонив голову, пристально смотрит. Смотрит жадно, смотрит голодно, смотрит знакомо до каждого оттенка. — Сюрприз, — выдыхаю, отзеркалив его — проведя кончиком языка по пересохшим губам, на которые он смотрит, словно под гипнозом, и искрящийся серебром взгляд вспарывает мои внутренности. Остро. Больно. Горячо и так хорошо, что я чувствую себя моментально ослабевшим, и не будь рядом Фила — случился бы пиздец. Но он выглядывает из-за замершей фигуры Макса. Выглядывает и вяло улыбается, подзывая рукой, успев стянуть кислородную маску. Я не видел его всего ничего по времени, но он как красивый, очень дорогой, очень редкий цветок, кажется пожухшим, увядшим и слабым. Сочные розовые губы, словно очерченные искусной рукой мастера, поблекли и почти потеряли цвет, стали бескровными и пересохшими. Он смачивает их слюной, но это слабо спасает положение. Глаза — ярчайшая синева безоблачного неба — сейчас подернуты дымкой. Остро выделяются скулы, остро очерчен подбородок, острыми кажутся выглядывающие в вороте майки ключицы, как и длинные бледные пальцы. А я, сука, в ужасе. От всего сразу. Хочется подлететь к его постели, сжать в объятиях и заставить, принудить высосать часть меня, только бы заполнить опустевшие внутри него бреши. К нему хочется подскочить, закрыть собой от всего мира и рыдать как беспомощная сука, потому что, сколько бы ни было попыток, результата не видно. И судя по тому, что ему не стало хотя бы минимально лучше, шансы ускользают, шансов просто нет. А белоснежный, гладкий, глянцевый ангел впивается в мою руку ещё сильнее, меня прошивает острой болью, и я перевожу на него взгляд, проделав молниеносные пару шагов к постели, замираю плечом к плечу возле Макса и, не сдержавшись, чуть поворачиваю голову, вдыхаю его запах, от которого едва не закатываются глаза к затылку. Я чувствую его всем своим существом. Чувствую, как он так же мучается сейчас, но, проглотив ожившее безумие, взбунтовавшееся внутри неумолимо, открыто смотрю в глаза брата, не пытаясь что-либо скрыть. Решив, что хотя бы с ним могу быть абсолютно откровенным. — Я с подарком. — Сжимаю пальцами статуэтку, прокручиваю, демонстрируя со всех сторон, пока Фил рассматривает её на расстоянии. — Хотелось сделать для тебя что-то своими руками, особенное и чуточку важное: можно было, конечно, купить, но ведь это была бы чужая работа. Чужое вдохновение и эмоции. — Протягиваю ему, а он подтаскивает к себе, схватившись за запястье, пока не приседаю рядом на постели. — Ангел, — усмехается и становится больше похож на себя прежнего, — символично. — Поглаживает по крылу, прищурившись, всматривается в мелкие детали, проводит ногтем по серебристому разводу. — Пусть будет твоим талисманом, который, пока я его вырезал, насквозь пропитался моей кровью. — Указываю на полоски пластыря, которые скрывают разной степени глубины порезы от ножа. — Невнимательность чревата. — Поджимаю губы, сдерживая улыбку, когда он закатывает глаза, и мне становится чуть менее страшно, потому что вот он — живой, пусть и выглядит очень болезненно. Вот он, и так похож в своих повадках. Внутри него всё ещё есть искра, не потухла, не исчезла, горит. И это вселяет надежду, которая начинает бороться со здравым смыслом и паническими приливами страха. — Жемчужно-белая краска, красиво. Ты пиздецки талантлив, мог бы открыть свою мастерскую и зашибать бабки легально. — Я могу зашибать бабки как угодно — фамилия благоволит, а мастерскую если и открыл бы, то для души. Это что-то такое… только моё, изначально выбранное только для себя. Успокаивающий процесс. Уравновешивающий. Хотя по моим пальцам так и не скажешь, — посмеиваюсь и сажусь вполоборота, чтобы видеть обоих. Макс успел повернуться, даже подойти ближе, и сейчас, протянув руку, получил моего ангела, которого как-то чересчур трепетно изучает. — Рассказывай, чем занимался, насколько приехал, как сумел вырваться из лап коршуна-отца. — Занимался… — задумчиво повторяю, думая, с чего конкретно начать. — У меня готов к открытию, не считая нескольких мелочей и нюансов, реабилитационный центр. Михаил подъёбывает, что я родственник, от бога посланный: занялся легальным рэкетом — отжал у собственного деда лечебницу. — Можно подумать, он бы её не отдал. — Конечно не отдал бы, — хмыкаю, всматриваясь в его лицо и понимая, как сильно скучал. Как невыносимо скучал по ним обоим. Как смешны и неполноценны были мои обиды и поступки. — Но у меня теперь есть фонтан, в котором летом будут плавать рыбки. Есть восстановленный сад, где, я надеюсь, приживутся пересаженные привезённые деревья. Ковровое газонное покрытие, в лучших традициях старого света. Стены выкрашены, мебель обновлена, залы оборудованы, персонал подобран. Крытый в холодное время года и открытый в жаркий период бассейн на крыше и куча других мелочей — ждут своего часа. Вышло как-то очень… глобально? И довольно быстро, за счёт того, что не пришлось строить здание с нуля. — Это то, чего ты хотел? Тебе нравится результат? — спрашивает, забирая у Макса статуэтку. И пока тот не убрал руку, сжимает его пальцы. — Мои ключи отдай Святу, поживёт пару дней у нас, там всё равно хоромы, смысл в отеле и прочем — не чужой же. — Три ночи, — зачем-то добавляю, чтобы скрыть непонимание и шок от поступка брата. Он ведь не может не осознавать, что совершает. Не может ведь? Это буквально зелёный свет на любые действия. Это просто благословение прямым текстом — дерзайте. Как иначе это интерпретировать, я в душе не ебу. Он ведь в своём уме, не обезумел от таблеток и на психа не смахивает, но решение… Решение безумно спорное, просто сумасшедшее: я и Макс, несколько ночей вдвоём в запертом пространстве, и похуй, сколько там квадратура. Я не выдержу, я сорвусь и приползу в его постель, как сука, буду умолять подарить мне пару касаний, и меня ничто не удержит. Нет достаточно весомого аргумента и якоря. Я думал, болезнь брата и его благополучие способны заземлить, но, как показала практика, даже настолько, казалось бы, мотивирующие обстоятельства, оказались неспособны приглушить силу желания. — Поезжай на тренировку, а то, как приклеенный, торчишь тут дни напролёт. Потом привезёшь одежду, а мы пока посидим. — И, блять, я ощущаю себя странно: лишним и в то же время своим. Их диалог такой… семейный? Понятный без слов. Контакт, установленный на каком-то совершенно ином уровне. И Макс, с его-то характером, должен бы или начать спорить, или привести доводы, что отбили бы всякое желание навязывать ему своё мнение и решения, но он молча протягивает мне связку ключей. Не избегая прикосновения пальцев, позволяя проскользить по его руке, глядя в мои глаза едва ли не обречённо, без тени улыбки, но и не выглядя ни раздражённым, ни радостным в то же время. Странно. Всё безумно странно. А я теряюсь, потому что не понимаю, как себя вести. Теряюсь, наблюдая, как он, подхватив спортивную сумку, выходит из палаты, тихо прикрыв дверь. Теряюсь рядом с братом, который выглядит как ни в чём не бывало, и глаза его говорят громче слов: он всё понимает и не пытается с этим что-то делать. — Расслабься, — приобнимает за плечи, усевшись на кровати. — Ты один приехал? Или с Олсоном? Я тебе планы нарушил? — Ты и про Алекса знаешь? — Все знают, — фыркает, а я кривлюсь, потому что догадываться — одно, иметь подтверждение — иное. Получается, Макс в курсе. Ахуенно. — Чтобы ты понимал: Макс узнал давно, ещё до отъезда. То есть ещё до полноценного секса он был в курсе того, что у нас с Олсоном что-то происходит? То есть, Алекс подступился всё-таки с его, так сказать, одобрения? Пиздец. — Сделай лицо попроще, Свят, ты же не думал на самом деле, что это останется тайной? Вы, вроде, не особо скрывались. Даже если бы тот сам не сказал Максу, что к чему, со временем выплыло бы. Да и разница в чём? Словно вам это помешает. Вы же, как два танка, прёте навстречу друг другу, всё сносите по пути: людей, препятствия, запреты — что угодно: всё под гусеницы и в фарш. Я с этим смирился и в полной мере осознал. Прими уже как факт и ты, что он простит тебе всё. Как выяснилось, и я прощу. Как выяснилось, в ахуй впадать мне сегодня предстоит ещё не раз. Как минимум — Фил так спокойно говорит о нас с Максом, что у меня реактивные мурашки бегают по затылку. Как максимум, потому что в разговорах мы проводим долгие часы, за окном незаметно начинает темнеть. Я уговариваю его поесть, он поддаётся и пробует осторожно. Наблюдаю, как ему вкалывают препараты, как капельницами вливают растворы, как он, пошатываясь, ходит в уборную. Рассказываю до хрипа всё в подробностях: и о нас с Алексом, и о тренировках, и о том, что учу язык жестов, и что влез везде, где только мог, в бизнес отца. Рассказываю даже о том, как ведут себя Фриц с Куском, добиваясь того, что он в голос смеётся до выступивших слёз, а я чувствую, как сжимается сердце за грудиной от его эмоций, и снова покрываюсь дрожью от страха его потерять. Я так сильно люблю его в этот момент. Он стал, за столь короткий срок, настолько дорогим, настолько ценным, что руки сами тянутся обнять. И мне хорошо от того, что не пытается избегать контакта: он греется об меня, заледеневший в тёплой комнате, он признаётся мне, как ему тяжело, и как нечеловечески устал. Потом появляется Макс с вещами, торчит с нами, но уходит до закрытия отделения. А мне хуёво от мысли, что, выйдя от брата, пойду в их квартиру и столкнусь там с неизбежно накрывающим безумием. Я бы хотел его отсрочить. Я бы хотел избежать, потому что после буду себя винить. Я бы хотел… Блять. Я бы хотел не врать себе, не убеждать себя же, прекратить не договаривать собственной совести часть желаний. Потому что, блять, я люблю Фила, люблю всем своим истерзанным сердцем, но Макс… Когда он стоит на чаше весов, вторая позиция заведомо проигрышная. Он перебьёт любую ставку. Он перекроет вообще всё. *** Тишина в квартире оглушающе-угнетающая. Я привык к тому, что рядом постоянно трётся Фриц либо Кусок, и оказаться в полнейшем одиночестве, не ощущая живого тепла под боком — ужасно. Притихшая квартира пропитана безнадёгой. Пропитана его запахом. Куда бы я ни зашёл, к чему бы ни прикоснулся, тут всё пропитано им. Запаха Фила не ощущается: быть может, потому, что он не так уж долго успел здесь прожить. Быть может, не пользовался своим гелем для душа и парфюмом. Быть может, Макс слишком хорошо всё проветривал, распахивая створки настежь, в попытке запустить с прохладным свежим воздухом энергию самой природы, чтобы та смогла помочь ему и дала сил на борьбу. Его нет. Квартира кажется огромной коробкой для нескольких мелких жуков, которые пытаются карабкаться, пытаются жить, пытаются, сука, «быть». Его нет. Квадраты жилплощади — просто квадраты жилплощади, пока Макса нет рядом — обезличенная, совершенно чужая территория, которая частично хранит его запах. Его нет, и мне дурно. Не помогает ни обжигающе-горячий душ, который практически проваривает меня до костей. Не помогает крепкий горький кофе, который оставляет убийственное послевкусие, и оскомина на зубах нихуя не метафорична. Не помогает и попытка почитать очередной психологический талмуд на тему различных травм и способов принятия изменившегося положения. Не помогает и видеоурок языка жестов. Я не могу отвлечься. У меня не получается. Меня натурально носит из угла в угол, пока я не забираюсь в его постель и, долгие минуты просто уткнувшись в подушку, как бы это ни было банально, дышу. Им дышу. Не напрямую, но, за неимением лучшего, этот вариант идеален. Его нет, а мне больно. Мне чудовищно больно, потому что на часах уже за полночь, на часах время близится к двум, но Макса нет. Мой телефон молчит. Он не планирует возвращаться к себе домой, прекрасно зная, что я здесь. И от этого хуёво. Пиздец, насколько хуёво — он предпочитает быть где угодно, только не рядом со мной. Его нет, и у меня предательски дрожат пальцы. Немеют самые кончики, стучат в ознобе зубы, волнами скользит по телу дрожь. Колотит. Омерзительно сильно трясёт в подбирающейся истерике. Сна ни в одном глазу. Сна нет вообще. Тело забыло о собственной функции, попросту отключив необходимость в отдыхе. Глаза болят, покрасневшие белки грозятся превратить меня в классического вампира. По линии роста ресниц распространяется навязчивый зуд, и я всё чаще тру их, тру, тру и тру, понимая, что начинаю выглядеть нездорово, понимаю, что в уголках скапливаются слёзы, и не до конца понятно — от дискомфорта или от эмоциональной нестабильности. Прав был отец. Прав в каждом своём предостережении, когда просил беречь себя и быть аккуратным. Прав был, когда предупреждал, что поездка может пагубно сказаться на мне. Прав был, когда не соглашался, что я буду в порядке. Отец был прав. И от осознания этого тотального пиздеца хочется удавиться. Дрожь с пальцев распространяется по телу к губам, я пытаюсь их закусывать, пытаюсь сглатывать, смаргивать, слизывать копящуюся истеричную боль, только не выходит нихуя. Не выходит, сука. И в попытке облегчить своё состояние, в порыве выплеснуть скопившееся внутри, тянусь к телефону, чтобы набрать Рокки, но, после первого же гудка, сбрасываю: у него, в отличие от меня, дел невпроворот, и отвлекать его, а тем более будить — верх долбоебизма. Набираю Алекса. И сразу же сбрасываю, снова. Ему нет дела, что там творится у меня внутри и в относительно спокойное время. Не будет никакого дела и теперь. Особенно теперь — мои истерики ему нахуй не упёрлись. Я весь не упёрся. Весь. Горечь — и от кофе, и от выкуренной прямо в постели сигареты, и от осознания убийственной силы одиночества — начинает душить. Начинает распалять и пробуждать и обиду, и злость, и нестерпимую жажду высказаться. Горечь скапливается и стекает по щекам, горечь впитывается обратно в тело порами, горечь прорывается грёбаным всхлипом в оглушающей тишине комнаты. Горечь подталкивает натягивать на себя вещи, бросать гель для душа вместе с шампунем в сумку, расчёсывать нервно руками спутавшиеся влажные волосы. Горечь заставляет обуться, выдохнуть, посмотреть на себя, чудовище истеричное, в зеркало. А после взять телефон, и лучше было бы написать сообщение, но я хочу сказать это ему в ухо: — Привет, — здороваться — точно лишнее. Он поднимает трубку довольно быстро, но молча. Я не вижу смысла спрашивать: где он, почему решил, что лучше не приходить, почему решил, что видеть меня не хочет. В конце концов, я позвонил не для того, чтобы истерить, я позвонил поставить в известность, что территория свободна, он может возвращаться домой. — Вернись в свою постель, Макс. Если я мешаю настолько, что ты предпочёл быть где угодно, только бы не возвращаться, то я уйду. Это изначально была хуёвая идея. Если что-то потребуется, я в «Рокко Форте». Ключи отдам Филу завтра. Дожидаться, как отреагирует, не собираюсь. Достаточно того, что сам ему позвонил. Как только гаснет трубка, выхожу из квартиры, тихо защёлкнув замок, и спускаюсь по лестнице. Руки всё ещё дрожат. Дрожит и душа. Обида душит, пусть я и понимаю правильность линии его поведения, но, блять… Блять три раза, я так сильно скучаю по нему, я настолько истосковался, что он мог хотя бы прийти и сам всё объяснить, он мог бы позвонить, он мог бы не соглашаться на эту идею ещё днём. Ночной Берлин красив. Пока я еду к отелю, развалившись на заднем сиденье внедорожника, мимо проносятся ошеломительные виды. И плевать, что часть их плывёт, потому что глаза под мутной пеленой предательски сочащейся влаги. Я не плачу. Но слёзы так и норовят прорваться на волю. Не плачу, но постоянно шмыгаю носом и кусаю губы, умудрившись поранить нижнюю до крови и искусать щеку до ошмётков. Не плачу. Город действительно впечатляет, а ещё кажется не менее тоскливым и заброшенным, чем я. Одинокий, мерцающий тысячами, миллионами огней, он привлекает к себе взгляд. Но путники, случайные гости всего лишь на несколько считанных дней, топчут эту прекрасную землю, а после возвращаются домой, навсегда покидая его, как случайные любовники, мимолётно использовав себе в угоду. Странно думать о городе как о ком-то живом. Странно думать так о себе. И к моменту, когда я оказываюсь у ворот отеля, а следом и в главном холле, эмоций во мне не остаётся вообще. Застывает всё, промораживается, леденеет. Я поднимаюсь в номер на лифте, успев, пока еду, пожалеть, что не взял с собой ни ноутбук, ни набор для резьбы: было бы чем заняться, ведь теперь мне точно не уснуть. Напиваться — хуёвая мысль. Утром меня ждёт Фил и стопроцентно не с пиздецким похмельем. Куда-либо идти — желания тоже нет. Спускаться в ресторан посреди ночи — выглядеть будет по-настоящему отчаянно, да и не в форме я. Покрасневшие глаза, искусанные губы и чёрте что на голове — явно не тот вид, что должен демонстрировать наследник Басова. Номер хорош: огромное джакузи, рабочий кабинет со стационарным компьютером, домашний кинотеатр и даже установка для виниловых пластинок, шикарная круглая кровать впечатляющих размеров, тяжёлые непроницаемые шторы, мягкие пушистые ковры и несколько уровней освещения. Я предсказуемо выбираю лёгкий полумрак, передвигаясь босым и чертовски измученным. И безумно жаль, что здесь не настолько высоко, как в моей квартире в Центре: можно было бы снова распахнуть фрамугу, свесить над пропастью ноги, чувствуя ледяной ласкающий ветер ступнями, смотреть вдаль, пытаясь выстрелить в убегающие звёзды, и молчать, думая обо всём. Здесь же в моём распоряжении лишь лоджия с угловым диванчиком и прозрачным матовым столом. И плевать, что панорамные окна — необходимого эффекта мне не достигнуть, потому просто падаю в угол, в царство мягких подушек, и бесконечно курю, потягивая безалкогольный мохито, тошнотворно-сладкий и газированный, отчего в носу щекочет, и в глотке дерёт. Привкус лайма возвращает к мыслям об Алексе, а в особенности о том, что я мог позвать его с собой: по крайней мере ночи не стали бы настолько невыносимо холодными. Он, может, и не греет пиздец насколько качественно, предлагая лишь тело, но никак не душу, но это в разы лучше, чем быть совершенно одному. Допив первую жестяную банку, но явно не последнюю, встаю, подобрав пепельницу со столика, чтобы не засорить весь номер пеплом, и двигаюсь к мини-бару с холодильником, чтобы зацепить ещё одну и, возможно, отыскать леденцов или орешков. Только когда прохожу мимо дверей, слышу тихий стук. Снова. Снова И снова. И в первые несколько раз мне кажется, что это обман сошедшего с ума разума. Что это внутри моей головы. Что безумие отравило окончательно, добралось до рассудка, и наступил окончательный пиздец — почти двадцать шесть, а с головой беда. Но стук повторяется. Глухой и осторожный. Поддавшись любопытству, распахиваю дверь и так и замираю на пороге в ахуе, осознав, кто пришёл. Сам. Под утро: на часах, ещё немного — и стукнет четыре. У него в глазах бесконечная усталость. У него в глазах клубится жидкая ртуть и смешивается с тьмой. У него в глазах долбаная бездна, и я в неё беспомощно падаю. — Я знал, что ты не спишь, — тихо говорит, облокотившись на дверной косяк, склонив голову набок и буквально упираясь ею в тёмное дерево. Выглядит обессиленным, словно не может выстоять на своих двоих, поверженный и никакущий, разве что не сползает на пол. И можно было бы подумать, что мертвецки пьян, но от него пахнет свежестью и прохладой, привычно терпким морем и дымом сигарет, ничего кроме. — Не смог, не стал даже пытаться, — выдыхаю и хмурюсь. Не уверен, как следует поступить. Отойти и пропустить внутрь? Или сказать, что ему стоит вернуться домой, не испытывать судьбу, не насиловать себя. Стоит просто… уйти, раз уж он бегал от меня в ночи долгие часы, отказываясь возвращаться и сталкиваться нос к носу. Что во всём этом нет никакого смысла. Больно в любом случае. Больно, блять. Сильно. Слишком сильно. Слишком больно. И с ним, и без него. Я не выдерживаю. Я так не могу. — Я тоже не смог. — Безумно хочется спросить: почему он так смотрит? Почему настолько пронзительны его глаза? Что он пытается выискать во мне? Что ему нужно? Для чего было приходить, показав своё нежелание быть рядом? Просто. Быть. Рядом. Я не животное, чтобы на него, как на кость, бросаться. Я же не такой. Я с ним — кусок пульсирующей распахнутой настежь души. Я весь его. Только он не берёт. Он осознанно отказывается, а после приходит и бередит мои раны. — Уснуть? — Диалог пиздец насколько кривой. Односложные фразы, долгие взгляды, многозначительные паузы. Макс не двигается с места, я не спешу ни отходить подальше, ни звать его остаться, ни прогонять. Я нихуя не делаю вообще, и это глупо и дебильно. Нервы щекочет и не в приятном смысле этого слова. Совершенно точно не в приятном. — Не прийти к тебе не смог, — хмыкает и медленно облизывается. Прикусывает нижнюю губу, всосав её в рот, молча смотрит на меня. — Бороться с собой не смог. Справиться не смог. Удерживал, как пса на поводке, бродил часами, измотал себя в тренажёрке. Мышцы болят, всё тело болит, но без тебя ещё больнее. Это так сложно: рваться вперёд, сосредоточенно следовать плану, пытаться помочь Филу. Это требует много сил. Очень много, куколка, — выдыхает тихо, говорит неспешно, каждое чёртово слово, впрыскивая мне, как яд, в душу. — Это очень сложно. Настолько, что сил бороться ещё и с собой, сил сопротивляться тебе — попросту не осталось. Я, блять, устал. Я не могу сопротивляться тебе. Я сопротивляться тебе не хочу, — едва слышно, и следом шаг навстречу, отрезая меня от сомнений, принимая решение за двоих, закрывая за собственной спиной дверь, подходя ко мне нос к носу. — Макс… — открываю рот, а он замирает напротив. Замирает так близко, что я чувствую потоки тёплого воздуха с его губ. В его запахе начиная тонуть. От присутствия его пьянеть. Дёргаюсь, когда чувствую, как обжигает дотлевшая до фильтра сигарета, порывисто откидываю её в пепельницу, а после проглатываю полуиспуганный стон, когда он ловит мою руку и целует порезанные пальцы. — Я так сильно тебя люблю, — прикрыв глаза, скользит губами по фалангам, костяшкам, по каждой мелкой ранке, вдыхает глубоко и встречает мой ахуевший взгляд. Я… блять, я так хотел снова услышать это от него, что когда слышу, оказываюсь к подобному не готов. Не. Готов. Вообще не готов. Потому что каждое слово, каждый звук болезненно проникает слишком глубоко, разносится алыми искрами по кровеносной системе, у меня в крови срабатывает цепная реакция, от прилива аномального жара начинает кругом идти голова. Я просто… Пиздец. Полный пиздец. Глаза его — полный пиздец: лазурные, серебристые, драгоценные, с миллиардами уникальных оттенков. Они глубокие, как сотни тысяч океанов, морей, галактик. Они — всё, они — целый мир, они — вся моя жизнь. Я пропадаю. Где-то там, за густой мягкой лазурью, я погибаю, в который раз убеждаясь, что принадлежу ему, безоговорочно и навсегда. Я обречён. Я полностью обречён. Впадаю в невесомость, тело чувствуется крайне слабо. Во мне копится, ширится и взрывается лёгкость наряду с эйфорией. И я не знаю, что здесь можно сказать. Стоит ли вообще говорить. И по классике жанра сейчас должна слетать одежда с тел, потому что чувства будят тлеющую страсть, в попытке выразить то, что бурлит внутри, в те моменты, когда слов не хватает, и хочется ощущений. Хочется сплетаться, проникать друг в друга, хочется напоминать, что мы — самое главное в личной вселенной, что всегда будет мало мелочей, вроде поцелуев и крохотных вдохов с губ напротив. Что в судороге сводит руки от потребности цепляться друг за друга, а пальцы дрожат, потому что не трогать — умирать. По классике жанра, после озвученного «люблю», как после спускового крючка, мы обязаны утонуть в глубоком высасывающем саму душу поцелуе. Так, чтобы задыхаясь, так, чтобы не оторваться, так, чтобы словно губы склеило самым ядовитым качественным клеем, и теперь, вот так, придётся жить — ртом к рту. Но. Нет. Он всё так же на расстоянии вдоха: миллиметры кажутся непозволительно огромной пропастью, непреодолимой, но в то же время… ничем, пустотой — расстояния между душами, сука, нет. Он всё так же смотрит, кажется, не моргая толком. Он всё так же держит мою руку, медитативно, нежно поглаживая израненные пальцы, с которых я сдёрнул пластырь, пока нервно курил на балконе, изнутри леденея всё больше. Он вдыхает, не скрывая от меня собственное желание — просто напитать лёгкие моим запахом. А я молчу, как долбоёб, молчу, будто умудрился потерять голос, молчу, потому что… что ответить тому, из-за кого совершенно безумен? «Я тоже»? Это чудовищное преуменьшение, а объяснить силу своего чувства словами я не смогу, не смогу описать, не смогу выразить даже сотую часть. Сказать простое «люблю» — буквально непозволительно. Потому я молча смотрю в его глубокие невероятные глаза, смотрю на алые пухлые губы и, не выдержав, сокращаю расстояние. Он на вкус… горький. Такой же горький, как и наши отравленные, слишком мощные по своей силе чувства. Такой же обречённый и сдавшийся. Он на вкус как смерть. Моя личная, моя неизбежная, преследующая по пятам, потому что без него хочется подохнуть. Подохнуть, от силы ощущений, хочется и с ним. Его губы ласкают, тёплые и влажные, чувственные. Касается нежно, трепетно до боли, словно впервые, никуда не спеша и не пытаясь сожрать меня. Дышит так горячо, опаляет собой, оплавляет. Гладит губами, гладит и гладит, трётся и смотрит, как на что-то безумно вкусное, безумно необходимое, безумно важное, смотрит требовательно, смотрит голодно. И в этом такой силы надрыв, что нахуй размазывает, и от кончиков пальцев по всему телу расползается дрожь, потому что касаться его, чувствуя жар тела, чувствуя горечь дыхания, чувствуя… уже неебически много, а ведь в общепринятом понимании — почти ничего. И так хорошо от томной ласки, от чувственных касаний, что скользят по шраму на моей шее. От сильной руки, что притягивает за талию ближе, вжимая каждой клеточкой, и похуй на разделяющую нас одежду, он так близко и так правильно даёт ощутить каждый свой рельеф, что всё, что я могу — хрипло выдохнуть в его приоткрывшийся рот напротив, выдохнуть, утопая снова в неспешном поцелуе. Утопая в ласке одних лишь губ, совершенно ненапористых, они пьянящие и осторожные, дурманящие и возбуждающие. Он весь — чёртов дурман, он весь — блядский наркотик, он весь — вязкий терпкий, сладкий, обволакивающий, но обжигающий глотку ликёр. Хочу. И не могу сдержать дрожь, сдержать судорожные вдохи, сдержать снова скапливающиеся от переизбытка эмоций в уголках слёзы. Потому что, пока я ехал от его квартиры к отелю, успел заледенеть, а он сейчас растапливает собой, раскалёнными губами-углями… и пьёт по каплям. Он меня поглощает по крупицам, выпаривает изнутри любые сомнения. Присваивает заново. Он при этом, совершенно не скрывая ни эмоций, ни чувств, отдаёт себя. Плавно, почти танцуя, словно раскачивая нас на волнах. Я в колыбели его объятий не чувствую ни ног, ни окружающего пространства: всё смазывается, реальность рябит, весь фокус сосредоточен на нём, лишь он — самое чёткое, самое реальное, самое наиважнейшее. Медленно, с постоянными остановками, прикрывая глаза и давая себе отдышаться по паре секунд, очень осторожно движемся к спальне, интуитивно и практически наощупь, не желая отрываться телами ни на секунду. Ступая мягко, без резких движений, не помня себя, не осознавая, пытаясь по наитию сообразить, в какой стороне спальня, пытаясь ориентироваться между поцелуями. И я пиздец как, пиздец насколько одержимо хочу его язык, я хочу его всего целиком, я плавлюсь от нестерпимого желания, а он скользит губами по моему рту, по подбородку, вдоль челюсти, оставляет невесомые следы на шее. И я ведь знаю, каким сокрушительным и пылким может быть Макс в своей страсти, каким ненасытным и жадным, но сейчас он — один огромный оголённый нерв. Дразнящий, бесконечно сексуальный, восхитительный, чёрт возьми. Он транслирует одновременно так много всего, что мне становится страшно, выживем ли мы в этой мясорубке ощущений и чувств к утру, которое неумолимо приближается. Мне становится страшно, смогу ли я не сойти с ума от накала, от напряжения, которое потрескивает и искрит, делая воздух вокруг нас густым и заряженным силой взаимного желания. Мне становится страшно, смогу ли я не рассыпаться в мелкое крошево, если завтра всё… не станет иначе, если завтра не прояснит вообще ничего. Что это всего лишь сила момента. Это просто, вот так, вокруг нас, густыми каплями, выплёскивается тоска. Это просто сработали инстинкты, просто мы оба оказались слабы друг перед другом. Я, блять, не выдержу. Потому что быть с ним просто охуенно, но я и без того не справляюсь. Я не справлюсь, если он, вот так, попрощается и всё окончательно перечеркнёт. — Хочу тебя, — слышу, как в тумане, встречаю тёмный взгляд любимых глаз, совершенно отъехавших, вплетаю пальцы в его отросшие волосы, зачёсываю их к затылку и достаю из уха слуховой аппарат. Он не нужен нам, чтобы друг друга понимать. Тела давно приучены инстинктами, приручены касаниями, сонастроены на каждый импульс, желания легко считываются, легко воспринимаются немые просьбы. С него слетает водолазка: я сдираю её нетерпеливо, отбрасываю за ненадобностью и жадно провожу по его груди обеими руками, наклоняюсь, смазано поцеловав между ключиц, а следом саму ключицу и плечо, выгнувшуюся в сторону шею. С меня исчезает рубашка и штаны. А ладони, источающие инфернальный жар, скользят по моим бёдрам, скользят по рёбрам, по слишком чувствительной от его ласк коже. С постели же сползает тяжёлое покрывало, и я падаю на спину, отпружинив от упругого матраса, сжимая в руках скользкое шёлковое белье, выгибаясь под его губами, что исследуют каждый, без преувеличения, каждый миллиметр моего тела, начиная с лодыжек. Целует выступающую косточку, лижет от пальцев до щиколотки, цепочкой поцелуев к колену, по внутренней стороне бёдер, неспешно, мягко, заводит в секунды до ярких пятен, мелькающих под веками. Он везде. Захватил всю территорию разом. Пока руки нежно скользят по груди и плечам, дразня облизанными кончиками пальцев соски, он слизывает сочащуюся порами тоску по нему с моих рёбер. Трётся носом о бедренные кости, целует напряжённый рельеф мышц живота, выдыхает горячо, когда головка скользит по его щеке, оставляя след, и длинным влажным неспешным мазком языка выжимает из меня первый сорвавшийся стон, повернувшись ей навстречу. И блядский вскрик, едва ли не истеричный, проходится першением по глотке и улетает куда-то под потолок, там же оседает, когда он всасывает в себя не меньше трети, покружив языком по уздечке, покружив по каждому чувствительному месту. И ведь этот минет просто один из многих, но самый вымученный… Потому меня трясёт, мышцы сокращаются, напряжённые, каменные. А он шепчет, какой я пиздецки красивый, всегда был, но сейчас свожу с ума, как никогда. Что моё тело идеально. Тело моё — безупречно. Он готов мне поклоняться, он готов жить у моих длинных ног, и слова скользят щекоткой как подтверждение. Он везде. Его пальцы поистине волшебны, играют по эрогенным, чувствительным точкам как по клавишам музыкального инструмента, а язык перебирает мои нервные окончания как струны. Хорошо… как же хорошо, боже. Тело прогибается, состояние настолько безумное, что порой кажется — меня просто вырубит. Голова кружится, как перед обмороком, уши закладывает, сердце колотится, как после долгого и очень быстрого бега. Хочу. Хочу до боли. Хочу до смерти. Хочу застрять в этом моменте и уничтожить весь ёбаный мир за пределами комнаты. Хочу. Его всего хочу. Тело поёт от ощущений, душа же скулит и стонет со мной в унисон. Мне так хорошо, что раскалывается под опущенными веками чёртово чернильное небо. Его затапливают взбунтовавшиеся и начавшие сливаться воедино звёзды. Мне так хорошо, что скрюченные пальцы несдержанно прижимают его, впиваясь до синяков в горячую, словно в лихорадке кожу, вынуждая приподняться и поцеловать снова. Я пью его дыхание, пью бесконечно, пью, проникая глубоко языком, и мычу, вибрирую, как сумасшедший, от удовольствия. Потому что кайф. Потому что наркотики и самое ахуенное, многолетней выдержки вино не сравнятся с ним даже на одну сотую долю процента. Потому что он уникальный, неповторимый, наилучший для меня из всех существующих в мире. В целой вселенной. Потому что экстаз первобытный. Потому что это уже давно совершенно не похоть, не просто нестерпимое желание, не просто граничащая с безумием, ставшая безумием жажда. И если с Алексом у меня частенько возникает острое желание вставить или прогнуться самому, да побыстрее, то с Максом… с Максом хочется расплавиться и стечь на простыни. В него хочется проникнуть на молекулярном уровне и затеряться навечно, в него хочется врасти, его хочется бесконечно касаться, на него хочется неотрывно смотреть, им хочется до головокружения дышать, хочется всё, сразу же и без каких-либо компромиссов и промедлений. С ним хочется запомнить каждую секунду контакта, каждый оттенок вкуса, лизать его вспотевшую кожу и подыхать от безумия, что окончательно накрывает с головой. Потому что кайф… Чистый неразбавленный кайф. А улыбка его влажных, зацелованных губ в сантиметре от моего рта, как зажжённое солнце посреди кромешного мрака, она озаряет его лицо, она делает его моложе, она слепит красотой, она делает его уязвимым, искренним, распахнутым и целиком моим. Делает его в этот самый миг счастливым, словно исполняются заветные, выстраданные, долгожданные мечты. — Хочу тебя, — проговариваю одними губами, когда Макс смотрит на них, лаская взглядом, облизываюсь очень медленно и дразняще, стараясь выглядеть для него бесконечно красивым и соблазнительным, глажу по горячей коже спины, пальцами по мышцам с лёгким нажимом притягиваю к себе, получая неописуемое наслаждение от того, что чувствую вес его тела на себе, то, как вдавливает и становится трудно дышать, трусь об вздыбленную ширинку, прогнувшись в пояснице. — Внутри, — добавляю и встречаюсь с ним глазами, он словно не планировал трахать меня сегодня по-настоящему, а просто хотел вот так ласкать часами, пока не вырубит обоих, словно не думал о том, что я могу действительно попросить. — Пожалуйста. — Кажется, именно это слово действовало на него как-то по-особенному. И в этот раз, стоило мне его произнести, как с Макса исчезают остатки одежды, и контакт кожи к коже травмирует до ахуя. Мне хочется то ли сбежать от него навсегда, потому что сводит с ума, потому что не выдерживаю, потому что выкручивает конечности, потому что кожа наэлектризована от ощущений и лёгкие горят от постоянных громких стонов, а горло пересохло, пересохло всё до самого пищевода. То ли навсегда же остаться. Потому что я люблю секс, я люблю трахаться как блядь и кончать раз за разом, двигаясь на твёрдом, как камень, члене, я люблю животную еблю, без рамок, правил и ограничений. Но любовью я занимался лишь с ним. Лишь с ним каждый толчок, когда глубоко входит в моё растянутое им же тело, убивает. И его не останавливает то, что мучил меня ртом и пальцами целую вечность, я трижды был на грани того, чтобы излиться, капризно поскуливая и как в бреду шепча своё проклятое «пожалуйста», но он зажимал член у основания, не позволяя. Убивая чувственно и нежно. Убивая… Мы целуемся бесконечно. Макс вжимает собой, медленно втрахивает в разворошенную нами постель, порой почти останавливаясь, чтобы просто гладить и целовать мои веки и нос, всё моё лицо. Трётся о волосы, просто глубоко дышит, наслаждаясь и вкусом вспотевшей кожи, и концентрированным смешавшимся запахом. И вот от такой странно-болезненной томности у меня умудряется всё вскипеть до крайней точки. И ведь люблю же когда с оттяжкой, когда с громкими шлепками, когда так резко и сильно, что почти больно. И даже если больно, вообще не страшно. Но он… Он со мной сегодня совершенно другой. И у меня скапливается влага и склеивает ресницы от любви к нему, от восторга, от благодарности за то, что так самозабвенно купает в наслаждении. Пересохшая глотка требует его, губы пульсируют от длительных поцелуев, непослушные руки дрожат. И когда кончаю под ним впервые, когда не выдерживаю плавности, глядя, как неспешно двигается, как потрясающе красив каждым изгибом, восхитительно растрёпанный, восхитительно мой. Меня взрывает от нежности касаний, от смакующих ласк горячих влажных губ и громкого хриплого дыхания в мою кожу, вместе со взаимной крупной дрожью. Кажется, я практически отключаюсь от одних лишь эмоций, меня вставляет от самого факта — он со мной, он во мне, он здесь. И когда это преумножено неповторимым в своём роде физическим контактом, так, как возможно лишь с ним одним… хочется, как придурку, реветь, потому что этим сокрушительным по силе чувствам нужен выход. Хочется пообещать что угодно, только бы всё это не заканчивалось никогда. Чтобы он поселился во мне. Он во мне, сука, жил. И отпускать, даже на пару сантиметров, как отрывать от себя конечности с мясом, пусть и даёт мне время отдышаться, наблюдая и продолжая бесконечно целовать, шептать, как со мной и во мне хорошо, шептать и заставлять вздрагивать, потому что вся кожа чувствительна, и он, лаская, посылает пощипывающие электрические импульсы, буквально покусывает если не зубами, так пресловутым током. Я хочу видеть и его ярчайшее удовольствие, я хочу выжать его, выдоить, взять всё, что он способен мне дать, взять всё и отдать ещё больше, потому опрокидываю на спину и, оседлав его бёдра, замираю… и теряюсь, видя, как смотрит, гипнотизируя, расплавленная ртуть, полная восхищения и страсти. Замираю и жду, когда прекратит так ахуительно гладить мои бёдра, когда перестанет ласкать низ живота, кружа вокруг члена по чувствительной коже, когда его пальцы остановят свой танец по рёбрам. Заворожённо склоняюсь, а волосы рассыпаются вокруг его головы шелковистой, немного спутавшейся пеленой. А он не раздражается, он наслаждается даже щекоткой от них, с лёгкой улыбкой трётся лицом и покоряет: такой непривычный, обновлённый и чувственный — иной. Я не думал, что могу любить его ещё сильнее, что могу ещё сильнее хотеть, но реальность оказывается беспощадной. У моего безумия нет рамок, оно безразмерно. Я считал, что всему есть предел. Я чертовски сейчас ахуел, потому что… нет. Предела у моего помешательства на нём нет. Предел, похоже, ещё не достигнут. И я не знаю, как много он уже изучил на языке жестов, но, встречая его взгляд, я проговариваю и губами, и показываю руками простейшее, но такое важное, пусть и не описывающее даже сотой доли того, что я чувствую на самом деле: «Я люблю тебя». А следом: «Ты — мой мир». И в его глазах что-то мерцает, странно блестя и притягивая магнитом ближе. В его глазах я теряюсь на долгие минуты, не спеша двигаться, пусть он и упирается членом мне между ягодиц, не спеша несдержанно насаживаться, просто, вот так, нависнув, глядя на него. Просто, вот так общаясь самими сердцами и душами. Просто, вот так показывая, насколько я от него без ума. Насколько по уши. И когда глубоко, одним плавным движением, входит, буквально натягивает как перчатку на каменный стояк, сжав мои бёдра требовательной хваткой, я отпускаю себя и раскачиваюсь на нём, удерживая тёмный помутневший от удовольствия взгляд. Слыша, как громко стонет, как двигается синхронно, как обожает каждым касанием умелых пальцев. И, блять, я не знаю, как после такого выживать. Я не знаю, как, сука, жить, если всё это лишь одноразовая акция, если вдруг наша ночь не повторится, ведь одного знания, что это — безумная, сильная, неумирающая любовь — мало, одного лишь понимания всей степени взаимности — недостаточно. Мне недостаточно его, когда кончает, охрипнув и выгнувшись, пульсируя внутри, пока я сжимаю его мышцами и впитываю весь тот поток эмоций, что дарит, его удовольствие впитываю. Мне недостаточно, я продолжаю скользить на нём, усиливая его ощущения, чувствуя, как из меня вытекает густыми каплями вязкая сперма, а Макс прижимает до хруста костей, прижимает и замирает губы к губам, в миллиметре от касания. — Хочешь меня? — тихо звучит, хрипло и вкрадчиво. И вопрос кажется непривычным и странным. Вопрос кажется неуместным, если не вдумываться в смысл. — Потому что я почувствовать тебя хочу. — Господи, блять, боже. В лёгких заканчивается весь, до последней крупицы, воздух. Потому что трахать Олсона — было охренительно, но даже представлять, что я могу быть в нём… Это… Это… Блять, член дёргается, а вдоль позвонков бегут мурашки: возбуждение ударяет такой силы, что, кажется, я смогу кончить от одних лишь мыслей, без рук. Просто глядя на Макса и представляя, каково это — двигаться внутри его тугого, горячего, отданного мне в распоряжении тела. Пиздец. Я не могу описать весь спектр вспыхнувших эмоций от ярких картин, что начинают насиловать мой поплывший и окончательно обезумевший мозг. Ощущая и волнение, и предвкушение, и трепет, преумноженную в сотни раз безграничную любовь, благодарность, нежность. Ощущая всё и разом, вместе со страхом не суметь подарить ему удовольствие, потому что… Трахать Ослона было охренительно, и его все устраивало, но впечатлять его я даже не пытался, просто отдаваясь инстинктам. Отдаваясь течению. А Макса хочется искупать в наслаждении, его хочется всего залюбить и обласкать, ему хочется подарить всё. — Бери, — шепчет, а я смотрю на него, глупо моргая. — Что? — одними губами спрашиваю. И ведь знаю ответ, я вижу ответ в его глазах, полных любви и доверия, глазах, полных клубящегося желания, глазах, полных такой невероятной глубины, самых уникальных и удивительных. Его глаза — моя бесконечность. — Меня. Пиздец. Всё, что происходило до, вообще не способно даже близко сравниться с тем, как накрывает от одной лишь его просьбы. И ведь царила томность, тягучее неспешное удовольствие, чтобы распробовать каждый совместный миг, но я не выдерживаю и жадно, со стоном, впиваюсь в зацелованные алые губы. Обсасываю эту вкуснейшую сочную мякоть, сжимаю зубами, чувствуя, что выскальзывает из меня, чувствуя, как мокро между ягодиц, как густо смазала меня его сперма, как он подо мной по вполне понятным причинам двигается, разводя бёдра в стороны, вынуждая оказаться в колыбели его ног. Как мы настолько естественно, настолько правильно меняемся сейчас ролями. И я теряюсь во времени и пространстве, мимо проскальзывают мелочи типа поиска смазки. Проскальзывает и то, как растягиваю, неспешно и очень осторожно, не прекращая целовать его тело, наблюдая за дрожью пальцев, за громкими выдохами, за каждой микроэмоцией, никогда ещё настолько не сосредотачиваясь на процессе, буквально выжимая из себя всё, на что только способен. Я лижу его вспотевшую солоноватую шею, лижу её и мечу губами, несдержанно всасывая кожу, прикусывая и отираясь лицом, слыша, как стонет, как гладит по волосам и затылку, как тянет ещё ближе к себе, пока мои пальцы потирают всё больше набухающую простату. Я бы спросил, хорошо ли ему, просто, чтобы убедиться, но сам ведь наушник снял, теперь приходится ориентироваться наощупь, читать реакции его тела. Он так красив, кайфующий, он так неописуемо ахуительно прекрасен, когда откидывает голову, когда его шея прогибается, когда торчит призывно острый кадык, а рот распахнут в беззвучном стоне. Он так сводит с ума собой, я в нём только пальцами, а уже ведёт до смазывающейся реальности, словно мои глаза плавятся от невероятного зрелища, словно я не способен выдержать подобной силы накал, словно я… — Иди ко мне, — просит хрипло, шёпотом, — куколка моя, — зовет рокочуще, а я купаюсь в густоте его ахуенного голоса, и бьётся в экстазе чёртово сердце, выпрыгивает из глотки и лупит в висках. Лупит, сошедшее вместе со мной с ума, из-за него, когда нависаю и, вот так, сверху рассматриваю. — Иди ко мне, — и он тянет на себя за задницу, мнёт её с силой. Мнёт её, мнёт, мнёт и мнёт, вставляет в меня до самых костяшек сразу же два пальца, что проскальзывают, как родные, и безошибочно ударяют по простате, и я в ахуе, с громким стоном, шире распахиваю и глаза, и рот, потому что трахать-то собирался я. Он просил трахнуть себя, а здесь… И после пары-тройки сверхточных движений, которые доводят до обморока, он ныряет рукой между нами, прижимает сочащуюся прозрачными каплями головку к своему входу, вынуждая надавить и проникнуть в его тело. Медленно, плавно, одним слитным движением. И в нём так туго, так обжигающе мягко и горячо, что я начинаю крупно дрожать и задыхаться в его рот, как в припадке, пока он меня удерживает и целует вдоль челюсти, целует по щекам, целует, вдыхая мне кислород в распахнутые губы. Глаза закатываются от удовольствия. Я ожидал, что мне будет смертельно хорошо, но всё же не был готов, что настолько. Он не щадит и сам подаётся навстречу, и я оказываюсь в нём до самых яиц… Блять, чувствую, как сжимает до искр из глаз, и готов в эту самую секунду позорно спустить. И совершенно нет сил ни на что, я нахуй прикончен им, я прикончен наслаждением, которое неумолимо разливается по телу, я прикончен, чёрт возьми, двинувшись и наполняя его снова, снова, снова, снова, зажмуриваясь и выстанывая громче, чем когда-либо в своей жизни, целую оглушающую трель. Выстанываю и сквозь ресницы вижу, как жадно наблюдает, как тянется и облизывает мне губы и шею, как тянется и снова сжимает мою задницу, тянется и обеими руками сначала разводит ягодицы в стороны, а после ныряет к растраханной, мокрой от его спермы дырке и проникает в неё пальцами. Я блять… Я просто в ноль. Я просто заканчиваюсь в этот момент. Я просто, блять, умираю, нахуй. В непроходящем шоке, глядя на него сверху, в шоке от того, как прошивает насквозь. Просто в шоке, потому что ему хватает всего пары движений, мне внутри него хватает лишь пары движений, чтобы начать кончать как сумасшедший. Начать сокращаться всем телом. У меня дрожит буквально всё. Я весь дрожу, благо, не бьюсь в конвульсиях, а он продолжает, удерживая второй рукой за затылок, фиксируя и ловя ртом каждый мой стон. Я уже не понимаю, где заканчивается он и начинаюсь я. Я не понимаю, кто кого только что поимел. Кто кому показал небо в сучьих, ебать их душу, алмазах. Это продемонстрированная бесконечность. Это грёбаный уроборос. Мы просто единое целое, которое замкнулось, и уже не разнять, не растащить, не рассоединить обратно. — Что же ты со мной делаешь?.. — В губы напротив. Кажется, в шаге от того, чтобы наконец уже потерять сознание. В голове взрывается наша, размазанная удовольствием реальность, и пока меня так пидорасит, что кажется — может остановиться сердце, он двигается мне навстречу бёдрами, усиливая ощущение. В нём чертовски мокро, а мне чертовски мало, даже сейчас, мне чертовски мало, особенно потому, что рука его неумолима. Рука его меня травмирует нахуй, и ему вряд ли удобно. И я понимаю, как он устал, но блять… Ещё… Я хочу ещё: и быть в нём, и его же чувствовать в себе, потому даже мысли не возникает — покинуть горячее тело, распластанное и придавленное мной. Промаргиваюсь, вижу его сытую улыбку вместе со сверкающим возбуждённым взглядом, чувствуя, как трётся между нами окрепнувший стояк, знаю, что за эти несчастные несколько минут кончить он точно не успел бы, а мне бы этого ужасно хотелось. Увидеть, как он будет так же, как я, расщепляться на атомы от оргазма, закатывая глаза и срывая голос. Пока я внутри. Увидеть, что я причина всего, именно благодаря мне он погружается в пучину ощущений, именно со мной каждый момент для него незаменим. И последующие долгие минуты, чувствую, как скользят капли пота по спине и шее, как липнут к моему телу волосы, которые лохматит руками, когда притягивает к себе раз за разом, чтобы соединить пульсирующие, воспалённые от бесконечных поцелуев губы. Я двигаюсь в нём. Двигаюсь, двигаюсь, двигаюсь. Насыщаясь, напитываясь, проникая не только членом — я весь в него проникаю. И ведь кажется, действо старо как мир, мы не изобрели ни черта нового, давно всё, вроде как, изучено, но эта ночь — блядское открытие на двоих. Это активированный портал в потустороннее, это осевшая космическая пыль в лёгких с его запахом. И я чертовски безумен, я так, сука, безумен… Так помешан на нём, что практически готов эту правду ему вышептать, готов на его коже эту истину моей, сука, жизни, странными символами, вылизать, рисовать губами. Я готов в него это вместе с толчками втереть, чтобы напитались изнутри мягкие, обжигающе горячие стенки. Чтобы он впитал так много моей бесконечной любви, чтобы в нём расцвели целые вселенные, подаренные мной, для него и ради него рождённые. Я так сильно в нём. Я настолько по уши, что боюсь закрывать глаза дольше, чем на секунду, чтобы не упустить ничего из виду, чтобы убеждаться раз за разом, что не приснилось. Я повторяю его имя мантрой, я не могу остановиться, трахая, словно в трансе, в ритме, когда ещё немного — и пере, но чуть замедлишься — и будет недо. Я трахаю его, зависнув в предоргазменном состоянии, когда ещё капля — и взорвёшься нахуй, не оставив от себя ни ошмётка плоти, но не позволяя себе эту последнюю каплю впитать. Я двигаюсь, и когда Макс проводит вдоль позвоночника, от копчика к шее, а потом сжимает пальцы с силой, вытянувшись, словно его тело сковала судорога — понимаю, что сумел добиться того, о чём так сильно в последние минуты мечтал. Он кончает и правда очень красиво. Вот такой, растрёпанный, с прилипшими к шее и лицу волосами, с буквально сожранными губами, которые налились и грозятся лопнуть, окропив нас кровью, слепяще алые, как сочные спелые ягоды. Он кончает, абсолютно мокрый от пота, его запах терпко забивает мне лёгкие, оседает на кончике языка, а я наклоняюсь и начинаю лизать влажную кожу подмышки, пока он, запрокинув руку, цепляется той за подушку. Мне солёно, губы щиплет невыносимо, кажется, я сумел их прокусить, в попытке перетерпеть и не улететь в нирвану раньше времени. Я лижу её и лижу, как мелкая псина. А он гладит меня дрожащей рукой по затылку, не пытаясь фыркать, что подобное просто фу, и кто в своём уме будет целовать не шею или губы, грудь или напряжённые мышцы пресса, а покалывающую проступающей щетиной подмышку? Но мне, сука, вкусно. Он весь вкусный. Вкусный до одури. И когда начинаю тереться ещё и носом, смоченным моей же слюной, едва ли не мурлыкаю, вибрируя грудиной в его тело, потому что массирует мне кожу головы, чуткими умелыми пальцами массирует, заставляя расслабиться и придавить собой к постели. Так хочется выговорить ему всю свою душу. Так хочется достать, раскрыв рёбра, сердце и показать, что каждый его миллиметр поражён им. Что каждый свободный участок кровавой мясистой мякоти, будто тату, исписан его именем. Там не осталось места для других. Я сделал это добровольно. Я иного никогда больше не захочу. Так хочется сделать что-то действительно значимое, сильное, и скребётся внутри от эмоций, потому что я беспомощно не понимаю — как?.. Я не понимаю, что нужно совершить, что ему вручить, как доказать? Мне кажется, что мало, бесконечно мало, недостаточно, хочется бросить к его ногам целые галактики. Хочется сердце его залатать, зализать оставленные раны, а своё, если нужно, отдать и поселить в его груди. Уши свои подарить. Восстановить подорванное здоровье, замолить каждый совершённый грех, выпросить прощение, пусть глаза Макса и говорят: «Всё уже забыто, всё отпущено». Во мне так много нежности, так много тоски, так много любви и голода. Я не могу надышаться, я не могу оставить в покое его кожу, я не могу успокоиться, касаясь каждую секунду. Я просто не могу. Ни отлипнуть, ни с собой справиться. И наверное, так и продолжал бы испытывать своим безумием, так и продолжил бы испытывать его собой, если бы не увидел, как он, абсолютно вымотанный и затраханный, прикрывает глаза и расслабляется прямо подо мной. И потому, буквально за шиворот, оттаскиваю себя, решив, что надо бы пойти в душ, перед тем, как посетить брата в больнице, и не мешать Максу отдыхать. Буквально за растрёпанные влажные волосы оттаскиваю себя, голодного, накрываю его одеялом и приоткрываю фрамугу на проветривание, чтобы впустить в пропахнувшую сексом комнату немного воздуха. Замираю на пороге и долгие минуты просто смотрю, как в рассветных лучах солнца каждая его черта, идеально обрисованная тенями, завораживает. И отвести глаза пиздецки трудно. Ещё труднее не уснуть в душе, потому что внезапно накатывает усталость, плевать, что внутри после произошедшего развернулся огромный ядерный реактор, который настолько зарядил ощущениями и эмоциями, что я готов ебашить не покладая рук, чтобы ускорить момент достижения цели, приблизить его максимально. Прекрасно понимаю, что секс ничего не решил, он не изменил ничего, и то, что я от него услышу, вряд ли будет чем-то другим, отличным от привычного в последнее время. Но я рад, что он позволил быть с ним, хотя бы вот так, хотя бы несколько длинных ночей, ведь мне придётся вернуться — бросить всё сейчас я не могу, а он не позволит. Зато даёт мне мотивацию, в разы большую простой похвалы, пусть и безумно ценной, из его уст. Я смываю с себя смесь жидкостей и его запах и, глядя в зеркало, понимаю, что выгляжу пиздец красноречиво, тут вообще нет ни единого сомнения: на моём лбу буквально написано, чем я занимался, а в глазах очевиднее некуда отражается — с кем. И ведь Фил понимал, что это неизбежно, но оттого не менее дискомфортно осознавать, что его это вряд ли обрадует, каким бы благородным он, отдавая свои ключи, ни был. Подсушив волосы, выкурив сигарету и выпив чая, закидываю в рот пару ломтиков сыра. Подхватив куртку с ключами, телефон и оставив на столе Максу записку о том, что ушёл в клинику, выхожу из номера, не оставляя попыток слизать со своих губ налипшую суку-улыбку, терзая и без того убитый за эти часы рот. Однако понимаю, что улыбку-то заставить исчезнуть я могу, но куда деть горящий огонь в глазах, который буквально кричит об испытанном счастье? Куда его деть? Никак ведь не спрятать. И надо ли?.. Брата я очень люблю и ценю, но даже ради него отказаться от Макса, как оказалось, не готов. Даже ради него топить себя в вине не хочу. Даже ради него, я уверен — отказываться от того, что Макс готов мне дать, не стоит.