Свинец

— Это, — указывает на мелкую хуёвину, зажатую между пальцев, — новая разработка. Экспериментальная. Она ещё не поступила в оборот. Пока что пробная лимитированная серия, потому что составляющие её слишком дорогие, а в текущих реалиях позволить это удовольствие смогут, мягко говоря, не все, а если быть до конца откровенным, то почти никто. Мне, благодаря Джеймсу, удалось вырвать для тебя два экземпляра. Немного разные по функционалу — сложно понять, какой конкретно тебе подойдёт лучше, потому что рассчитаны для разных нужд. Кому-то нужно более сильное шумоподавление, чтобы речь была более точной, кому-то… — Ты тараторишь так, словно если не успеешь вывалить миллиард слов в минуту, я внезапно взорвусь, как стоящая на таймере ебучая бомба, и нам обоим будет пизда, — обрываю его, громко фыркнув. Сашка сваливается мне на голову, как чёртов снег. Неожиданно. Не то что бы я не догадывался, что хотя бы однажды он прилетит один или со своим ручным ирландцем, но догадываться и видеть его на расстоянии полуметра — вещи разные. Сашка выглядит чересчур нервно, словно нашкодивший ребёнок, который проявил инициативу, не спросив, нужна ли она кому-то, кроме него. А в моём случае, часто так бывает, что долбаная инициатива ещё и наказуема. Проходили мы это дерьмо, увы, неоднократно. Потому Сашка, не желая испытывать судьбу, вместо того чтобы приехать прямо на квартиру, ткнуть в блядские несколько кнопок, чтобы разбудить меня и вызверить стопроцентно — решает подождать у подъезда. В машине. В одиночестве. И не успеваю я ступить за порог подъезда, буквально конфискует меня у ступенек, затаскивая, частично ахуевшего и не успевшего среагировать, в салон взятого на прокат купе. Внимательный и цепкий, напряжённый и, вероятно, готовый к любому итогу нашей встречи, максимально сосредоточенный на результате, не успев сказать своё смазанное и глухое «привет», вываливает кучу информации непрерывным потоком. Сложно перевариваемым в более адекватном состоянии, а в моём… теперешнем — неусваиваемым вообще. — А ты взорвёшься? — приподнимает пытливо бровь, зачёсывает отросшие пряди к затылку, открывая нахмуренный лоб. И ладно я всё больше превращаюсь в лохматое уёбище, просто потому что следить за своим внешним видом было последним, что мне хотелось делать на протяжении едва ли не года. Но он-то чего? Лощёная адвокатская сука, что выебал весь чёртов Центр незамужних, а частично и замужних баб, вдруг допускает подобную неряшливость, изменяя привычному образу «волосок к волоску» за баснословные бабки в самом элитном салоне города. Мир вокруг меня стремится сойти с ума? Или уже? Потому что Сашка в строгом костюме, но без ёбаного чёткого пробора и с явно не трехдневной, а куда более запущенной щетиной — полный пиздос. — А ты расчёску проебал? — хрипло вылетает изо рта. Издевательски ерошу его выглядящие непослушными волосы. На ощупь они на удивление мягкие, выскальзывают из хватки пальцев сразу же, словно мелкие юркие змейки. — Или маскируешься под пугало? — Не обидится, знаю, но что-то мелькает на дне его глаз, яркой искрой, то ли раздражение, то ли почти детский восторг. Словно если я подъёбываю, то не всё ещё потеряно. — Думаешь, если станешь таким же лохматым уёбищем, как я, то, в случае чего, тебя за твой блудливый хуй не зацепят после звёздных похождений? Это так не работает, — с ухмылкой продолжаю, втайне наслаждаясь тем, как расслабляется на глазах, как опускаются закаменевшие плечи, перестают неосознанно сжиматься в кулаки длинные пальцы, а морщина, которой на его моложавом лице не место, разглаживается между нахмуренных бровей. — Может, я старшего брата копирую, — цокает и выдыхает следом, откидываясь на сиденье. Смотрит на меня, и во взгляде так много чертовски знакомой усталости. Так много этой падлы, заебавшей вдвойне. — Хуёвая идея, — покачиваю головой, тянусь и забираю из его рук мини-наушник. Кручу тот, зажав между пальцев, рассматриваю. Прикидываю, во сколько раз этот пиздёныш меньше моего нынешнего. Ещё и непривычно «внутренний». Гладкий и продолговатый, чуть выпуклый. Выглядит очень миниатюрно и откровенно симпатично, как минимум тем, что не будет каждому встречному демонстрировать, что я чмо неполноценное. — Разработчик больше хвалил вот эту модель, — показывает, в чём-то схожий с моим, аппарат, «внешний» и, сука, раздражающий с виду просто пиздец. Мне хочется скрыть факт того, что я вообще пользуюсь подобными прибамбасами, а не цеплять себе это дерьмо с проводами на ухо, да помассивнее. Демонстрируя уязвимое место. Демонстрируя не особенность нихуя — демонстрируя свой изъян, и представая пред их лицом убогим полуживым Фюрером с ручной ебучей колонкой, недееспособным ублюдком, не представляющим опасности, лишь шлейф почти утерянной репутации тянется следом, благодаря былым заслугам. Блять. — У него очень «умный» процессор. — Вглядывается в моё явно изменившееся лицо. — С такой игрушкой ты будешь комфортно себя чувствовать даже в клубе, понимаешь? Он умеет правильно фильтровать и распознавать речь без искажений, даже с высоким уровнем загруженности в эфире, не только лай собак, к примеру, или скрип автомобильных шин. Он сможет передать даже вокальные партии песен в ночных клубах, без потерь в фильтрации. Обещан максимально чистый звук. Максимально неискажённый, максимально комфортные ощущения при носке. Но он громоздкий, просто потому, что уместить все ноу-хау, огромный функционал, новейший направленный микрофон и многое другое в вот такую пиздюлинку, — указывает пальцем на наушник в моей руке, — пока что невозможно. Быть может, лет через пять, но… — Я заебался таскать эту херовину на ухе. Осталось ещё на лбу набить тату и стрелочку с надписью: «слабое место искать здесь» или «перед вами инвалид, не стесняйтесь, ебашьте», — делаю ехидные замечания, представляя в красках, как это будет выглядеть. И картина, надо сказать, омерзительная. Омерзительно всё, что касается потери слуха и прочих изменений в моём физическом состоянии, о душе я молчу. Душа давно сколами и трещинами пошла, души почти не осталось. — Ты сможешь их менять. Они оба хороши, оба влагоустойчивы. Восприятие звука начиная от шёпота. Ты банально во время секса услышишь даже тихий стон. — Я, блять, ещё стонущих подо мной с тобой не обсуждал, — закатываю глаза. — Если я очень захочу, они будут мне в ухо орать, и я без хуёвины твоей огромной всё это услышу. — Например, с «внешним» ты сможешь в повседневности позволить себе куда больше вещей. С ним, если отталкиваться от слов разработчика, тебя будут меньше мучить мигрени, с ним не так сильно устаёт ушная раковина, и ещё множество плюсов, — игнорирует мои слова, моргает медитативно и монотонно продолжает, как робот, описывать функции обеих моделей. Сжалиться бы, но кому сейчас, блять, легко? Мне? — А с «внутренним» будет немного, но хуже. — Зато его не видно, — фыркаю и снимаю свой аппарат, всовываю миниатюрную затычку, с непривычки морщась, потому что он не настроен и всё становится чересчур громким, в сравнении с той моделью, которую носил последние месяцы. — Ты ведь отпустил волосы и спокойно можешь его скрыть. — Как будто я этого не знаю, только вот, сука, ветру, к примеру, глубоко похуй, что я там от чужих глаз под кустом на башке прячу. И, вроде, пора бы смириться, главное, что могу воспринимать звуки как таковые, что не погрузился целиком в тишину, не отрезан от всего мира, но… Сложно. Воспринимать себя другим — сложно. Можно сколько угодно искать плюсы или минусы. Отличия или сходства с привычным состоянием, и далее по длинному списку, но правда в том, что я теперь другой. Я отличаюсь. Сильно. Более того, я слабее и уязвимее, чем когда-либо за все годы бесконечных травм и рисков. У меня выносливость хромает, поистончилось что-то в прошлом мощное, двигатель чёртов проржавел. Тот самый лидер, что вёл за собой, вопреки всему, в муках помер. Сдох нахуй. Нет теперь ни Фюрера, ни стальных блядских яиц. Я слаб, а слабости я очень не люблю, я их хронически не уважаю. Органически не перевариваю. Ненавижу, блять, ненавижу всем своим искалеченным, но всё же вышколенным нутром, презирая до дрожи. — Ладно, я понимаю, это дерьмово. Я понимаю, — делает ещё раз упор на слова, но хуйня ведь в том, что, не столкнувшись — невозможно понять. И, дай бог, чтобы его это всё обошло стороной, хватит одного инвалида в семье, я готов ради них вынести всё и даже сверх того, что навалят. Им с отцом достаточно переживаний за меня, долбоёба. — Но это максимум из того, что мы можем сделать, чтобы ты не чувствовал так много неудобств. Я много консультировался, добрался до Израиля и ведущих специалистов в необходимой нам области, пытался выяснить: существует ли вероятность операции? Но все в один голос говорят: это необратимо, прогнозов нет никаких и стоит не усугублять, беречь себя от физических травм, от переохлаждений, инфекций, стрессов и прочего. И как бы… всё. Всё что у нас есть — вот эти хуёвины, различной мощности, отличающейся стоимости, устраивающие внешним видом или нет, но варианты исчерпаны, понимаешь? Я всё обыскал. — Я знаю, — отвечаю, покусывая изнутри щеку, чувствуя себя ещё хуёвее от того, что теперь надежда точно перечёркнута, с другой же стороны — я не особо и рассчитывал, что что-то можно обратить. Потому и не рвался сам искать выход, пытаясь как можно скорее смириться со своим положением. В конце концов кому будет лучше от моей рефлексии и паники? Мне? Филу, который в полном ахуе от ухудшений? Брату, который сидит и смотрит огромными глазами, полными ожидания? — Я нашёл тебе тренера. — Перевожу на него уставший взгляд, а он прищуривается, но всё равно продолжает: — Тренера особого, не просто того, кто поможет тебе увеличивать нагрузки или прорабатывать программу. Не просто того, кто составит рацион с правильно подобранной диетой и будет держать связь с лечащим врачом, чтобы контролировать все показатели, разумеется, и многое другое. Я нашёл того, кто помимо физической нагрузки и помощи в возвращении формы, ещё и занимается боевыми искусствами и сможет понять тебя, как никто другой. — Удивил что пиздец: какой уникальный тренер — умеет ставить удар и пиздить грушу! Может, мне его потренировать, а не наоборот? — Может, но сначала встреться с ним, — то ли просьба, то ли приказ, то ли симбиоз. А мне бы клюв свой захлопнуть, но прорывается изнутри неудовлетворение и раздражение хотя бы звучным цоканьем. — Его зовут Киан. — Да хоть Хуан! — У него тугоухость четвёртой степени с рождения. — Вот оно что, вот в чём его «особенность» и отличие. — Он владеет языком жестов, даже самыми редкими и специфическими его видами. Помимо прочего очень способный наёмник, о чём не распространяется в широких кругах, но, как ты уже понял, я выловил его отнюдь не по анкете в интернете и не в многочисленных рекламных блоках о супер разносторонней помощи людям, которые вдруг стали ограничены в своих возможностях. Мы нашли его с Джеймсом в попытке отыскать для тебя решение имеющейся проблемы. Киан за… разумное вознаграждение согласился тренироваться с тобой в любое удобное для тебя время. В течение трёх месяцев. В уже снятом мной и оборудованном под ваши нужды зале. И чтобы ты сейчас не распекался и не пытался вот так прикончить взглядом — я не выкупал ни подвалы, ни здания. Там почти достроенный тренировочный зал, его готовят под сдачу через полгода. Есть лишь душевые и тренажёры с матами, недавно установили зеркала, в остальном неидеально, но вам и не удобства важны, а… — Блять, как же ты выжираешь мозг в минуты, а, — потираю виски, пытаясь переварить полученную информацию. Мало того, что мои уши не починить, так эти мерзопакостные слабые твари ещё и окончательно сдохнуть могут, точнее второе, с одним-то уже всё понятно. А тут ещё выискался какой-то невъебенный наёмник, практически глухой с рождения, и мне теперь придётся с ним заниматься. То есть кто-то будет с чувством превосходства смотреть на меня и «учить». Меня «учить». Меня. Блять. Дикость. Внутри всё настолько сильно начинает бунтовать, что хочется к херам сгрызть свои губы и щёки. Хочется всю голову нахуй себе отгрызть, потому что натаскивать привык я. Годами оттачивая навыки на салагах, составляя программы, гоняя по кругу, как мелких беззубых шакалят, я втаптывал в грязь, доставал из неё же, наблюдал за ростом стольких отрядов, что не буду даже начинать считать. Бесполезно. А тут… сам же опускаюсь до уровня слабого, неумелого, посредственного, побитого жизнью пса не первой свежести: седина в волосах серебриться, блять, начала. Я пёс, который лишился, похоже, не только слуха, но и достоинства. Лишился, блять, всего. Моя личность — ёбаные руины, и ровно каждый по оставшемуся пеплу, грязи и грёбаной земле, где не один миллиард осколков, так и желает прогуляться. — Макс, пожалуйста, я не пытаюсь показать тебе, что ты слаб. — Но я слаб, — отбиваю его попытку оправдаться, прекрасно зная, что он пытается сгладить, только бы не усугубить и без того плачевное положение, понимая, что я могу слёту отказаться от всего разом. Сидит, притихший, как мышь, и становится едва ли не серым, а я такой себе почти беззубый старый кот, прихлопнуть, конечно, в силу «мышечной памяти» могу, но… Но. — Это временно, ты же знаешь, что это временно. Тебе просто нужно адаптироваться. Так вышло, что выебало, сильно выебало и со всех сторон. — Ну да, так вышло, и вообще нет моей вины в том, что чувствам поддался, а ведь это непозволительная роскошь в нашем мире. Нет вины и в том, что предпочёл зализывать раны, при этом отчего-то зажить им не позволяя, и потому втирал в них жгучий перец, мучительно этой болью наслаждаясь. Так вышло… Так вышло, что судьба, ёбаная мразь, свела зачем-то, попробовать разрешила, а потом показала, что любовь моя в сравнении с его жизнью, его будущим, в сравнении с ним… не стоит ни-че-го. Так, сука, вышло, ага. Я в рот ебал это сраное «вышло». Выходит оно лишь потому, что мы бездействуем и подчиняемся, а ведь был вариант бунтовать, кровопролитный, с кучей потерь, зато с эгоистичным «моё и не отдам никому», плевать, что мы бы друг друга в итоге переломали полностью. Зато уже всё было бы решено, разбежались бы по разные стороны и продолжили жить в привычных обоим амплуа. А так… вышло, блять. Хмыкаю себе под нос, видя, что брат запинается, а после и вовсе замолкает, всматриваясь в неожиданную реакцию. А у меня в голове ёбаное «вышло». Издевательское, потому что без куколки не выходит ничего. Обречённая на боль пустота и пресное тёмное дно. «Вышло». — Макс, неважно, что потрепало. Ты всегда был, есть и будешь самым сильным, самым умелым и самым способным, несмотря ни на что, вопреки всему, ты станешь снова лучшим. Во всём лучшим. Слуховой аппарат не помешает тебе быть собой. Слуховой аппарат — маленькое, но очень ценное, необходимое зло, которое помогает отсрочить неизбежное — осознание, что как раньше уже не будет никогда. Слуховой аппарат — жалкая попытка быть «обычным», попытка казаться «здоровым». Это шанс услышать его ещё хотя бы пару раз. Шанс вновь впустить в свою жизнь звуки… Шум проезжающих мимо автомобилей. Вскрики потревоженных птиц. Шелест листьев. Лай собак, которые так любят бродить ночами по Берлину, на которых я регулярно натыкаюсь то тут, то там, когда иду из клиники Фила или просто прогуливаюсь, в попытке найти табачный киоск. Разговоры случайных прохожих, чей-то смех или плач. Наушник — мембрана для восприятия окружающего мира. Он не мешает мне быть собой, я быть собой перестал, по ощущениям, слишком, сука, давно. Наушник даёт мне так много, что кажется всемогущим, а это отчасти неверный подход. Потому что я цепляюсь за себя прошлого. Себя прошлого… которого больше нет. Ни грамма почти не осталось. — Киан очень хорош в техниках, которые будут полезны тебе. Твоё тело должно привыкнуть действовать на инстинктах, полагаться больше на глаза и чуйку, полагаться на восприятие. Потоки воздуха, мелькающие тени, изменение температуры, вплоть до того, что ты должен ощущать тепло, исходящее от чужого тела, прежде чем тот приблизится критически близко. Сашка много говорит, очень чётко каждое слово, очень старательно, очень вкрадчиво и даже мягко. Смотрит на меня внимательно, сканирует взглядом, и видно, что хочет сказать в разы больше, но осторожничает, обращаясь как с бешеным псом. И заслуженно ведь, даже не поспоришь, только нихуя не стыдно, потому что быть сильным, быть стеной и тащить всё на себе — я заебался, я не могу: его стабилизировать не могу, меня бы кто по кускам неровным собрал… Сашка как-то незаметно приводит машину в движение, подвозит к клинике, прямо к нужным воротам, а я даже не спрашиваю, откуда ему известно к каким, не спрашиваю, что он о клинике как таковой знает вообще. Не спрашиваю нихуя, вяло кивнув, когда просит выйти сюда же через два часа. Коридоры клиники за эти дни становятся уже настолько привычными, что я прошёл бы по ним даже с закрытыми глазами. Особый запах, не сказать что тошнотворный или сколь-нибудь мерзкий, но запоминающийся, проникает в меня почти незаметно. Пахнувшие жаром кондиционеры при входе треплют мне волосы, улыбчивая медсестра, почти влетевшая в меня возле двустворчатых дверей отделения, подсказывает уже по привычке на ломаном английском, что Фил вернулся с очередного витка обследования и ожидает в палате, куда я и держу путь, благодарно кивнув и на ходу расстёгивая косуху. — Что, снова кровь твою сосали? — вместо приветствия спрашиваю, когда закрываю за своей спиной дверь. Встречаю взгляд заебавшихся вконец глаз, жду, когда стянет кислородную маску и вяло улыбнётся, принимая как данность мой привычный мягкий поцелуй. Его губы всё такие же мятные, и порой создаётся ощущение, что он круглые сутки питается одними леденцами, но правда в том, что они помогают избавиться от кислотного привкуса, потому что его постоянно тошнит, а ещё помогают бороться с той же тошнотой. Его губы прохладные, немного сухие, а руки касаются моих волос невесомо. — Завидуешь, что хоть кому-то здесь сосут, родной? — Ехидная сука, но я люблю, когда он такой, в подобные моменты почти верится, что мы, и правда, выкарабкаемся из того пиздеца, в который угодили оба. — Намекаешь, что стоит заткнуть твой рот не языком, а членом? — Намекаю, что от меня пользы, как от комара: сосать могу, но только кровь, — закатывает глаза и откидывается на кровать. И есть что-то в изломе его фигуры, в изломе бровей на бледном лице. Есть что-то неправильное. Но он игнорирует цепкость моего взгляда, игнорирует меня целиком, потягивается и нехотя поднимает глаза. Вообще не подозрительно. — Что? — Ты мне скажи. На первый взгляд он может показаться обычным. Болеет ведь, и это может ввести в заблуждение. Это же тот самый Фил, что целыми днями лежал со мной на диване, вяло рассуждая о том, что пастельные оттенки навевают скуку, а ещё пробуждают в нём желание разодрать свои вены и сдохнуть. Что в клиниках нельзя делать подобного цвета стены, ведь пациенты, вместо того, чтобы напитывать свои внутренности надеждой и бороться, рваться вперёд к улучшениям, будут блевать не только от побочных эффектов лечения, но и от обстановки. Ведь она навевает ещё и суицидально-депрессивные мысли. Тот самый Фил, что гипнотизировал потолок, спрашивая, что, по моему мнению, страшнее: если потолок на нас упадёт и мгновенно расплющит, или если медленно начнут сужаться стены? Итог, разумеется, будет один — смерть, но какой из вариантов более жуткий? Видеть надвигающуюся смерть, не в силах её избежать? Или смотреть, как та подкрадывается, и иметь надежду хоть что-то придумать и отыскать выход? В конце концов, в одной из стен имеется проём. Проёма нет у потолка. Его размышления, порой, довольно необычны: они наполнены усталостью и болью, смирением, трезвостью сознания и пониманием, тем самым пониманием, что реальность от желаемого порой слишком сильно отличается. Что надежда не даёт ничего. Что цветные стёкла имеют блядскую привычку взрываться прямо в глазницах, решетя роговицу, разрезая радужку, кромсая кристаллик. Цветные стёкла, пытаясь тебя отвлечь и убедить в иной реальности, вдруг становятся пыточным инструментом. Цветные стёкла опаснее истины, что всегда, без исключений, рядом. Настолько близко, что мы отказываемся её замечать. И вот вместо привычных в последнее время оттенков, я вижу немного другого его — искусственно активного. Без труда улавливаю каплю фальши, которой не было слишком давно, улавливаю на дне его глаз новые, неизвестные мне полутона, пытаясь понять, что же могло измениться, ведь ещё вчера вечером он был, пусть и неразговорчив и тих, но куда больше собой, чем сейчас. Я молча смотрю на него, с расстояния не более полушага, сидя в кресле, пододвинутом к его кровати. Смотрю, вглядываясь в детали, не понимая, что конкретно хочу найти, но бесконечно ищу. Бесконечно долгие минуты в молчании, пока он старается удерживать контакт глаз, пока он закашливается снова и, дотянувшись до одноразовых платков, пачкает их кровью. И если ровно каждый раз после подобного ритуала в его глазах была тень страха, сегодня там… пустота. И это неприятно, словно стеганули по воспалённой и без того раздражённой коже многохвостой плетью с острыми зубцами, которые мгновенно вспарывают, и брызгами крови становится устлан весь пол. Я видел этот взгляд прошлой зимой. Я видел, как он смотрел в глаза самой пустоте, возле блядской стены, готовый отдать себя грёбаной пуле, вместо того, чтобы сдохнуть от чужой руки. И сейчас он снова готов. Уйти готов, я чётко считываю это по микроэмоциям, что порами вытекают из его измученного тела. И понимаю… что-то изменилось, что-то подтолкнуло, помимо боли и страха, помимо того, что сил на борьбу всё меньше, помимо того, что лечение не помогает… Что-то его столкнуло с обрыва, где мы пытались маневрировать на самом краю, где кажется, ещё немного — и соскользнешь в блядски жадную, вечно голодную бездну, которая никогда не насытится чужими мучениями. Я видел этот взгляд. И, сука, видеть его снова не хочу. Это пугает. Пропасть, что разверзается в чёрной, как сама тьма, точке зрачка — пугает. Пугает он весь, потому что я отказываюсь свыкаться с мыслью, что Фила может не стать. Я видеть, как он опускает руки, не готов, с трудом выгребая вперёд, пытаясь тащить и себя, и его. Убеждая раз за разом сдающееся сердце и разум, что если у него получится в ситуации, где почти без шансов, значит и я смогу вытолкать себя из глубокой ямы, смогу задышать… — Не смотри так на меня, — просит, кривя свои ставшие ярче губы, после того, как соприкоснулись с зубами. — Не смотри, — отрицательно покачивает головой. — Не привязывай себя ко мне, не пытайся, больше не нужно. — Ненавижу эту интонацию, ненавижу смысл сказанного, ненавижу положение, в котором мы оказались. — Не получается, понимаешь? Анализы не показали изменений в лучшую сторону, не показали и в худшую, но организм измучен, он не выдержит необходимой ударной дозы, а без неё сраную опухоль не уменьшить, а без этого они не станут пробовать её вырезать. — Не сдавайся, — упрямо обрываю этот вонзающийся в мой мозг острыми иглами поток слов, подхожу ближе, усаживаюсь на кровать, беру ледяные руки в свои ладони, — не смей, мать твою. Мы так много прошли не для того, чтобы ты сейчас сказал, что всё зря. — Не получается, родной, нихуя не получается. Мне бы стоило уже умереть, многого можно было бы избежать. А так выходит, что страдают и уходят те, кому делать это слишком рано. Из-за меня страдают все, кто мне дорог, — он выдыхает каждое слово, едва ли не судорожно. Они слетают с его пересыхающих губ, они отлетают от зубов мелкими незначительными каплями слюны, они забиваются мне в ноздри и уши. От них мне больно. Фил сейчас, уязвимый и охрипший, кричит мне, глубоко внутри, как ему страшно, как одиноко, каким он считает себя лишним, мешающим и ненужным. И он блядски неправ. — Отца больше нет, — глухо, постно, безвкусно и пусто звучит. Что-то, мерцая на дне его глубоких глаз, вдруг затухает, словно кто-то решил схоронить там красивые полуночные звёзды, кто-то решил их уничтожить. Он отводит взгляд, редко так делая, но в данный момент… в данный момент опуская на наши руки. — Я так отвык от него, — хмыкает и морщится: приятного в звучащих фразах мало. — Я так давно не разговаривал с ним, не проводил время, никаких совместных ужинов или вылазок. Даже официальные приёмы ушли из нашего общего расписания. Помнится, последний раз мы виделись, когда я снова встретил тебя, на дне рождения Джеймса. Ты был непозволительно красивым и рядом с ним… Странный вечер. Тёмные времена. Но после… после мы практически не общались, а сколько прошло?.. Больше года. И вот он пришёл к тебе в палату тогда, чтобы поговорить. Пара фраз, пара звонков — они глобально не исправили ничего, да и что там было исправлять, я, если честно, не знаю. — Откуда уж знать мне? Их отношения всегда были как качели. Сергей Сергеевич либо баловал и позволял абсолютно всё: хвалил, одаривал, отмазывал, либо же отстранялся и мог неделями разочарованно молчать, пока Фил испытывал его выдержку и терпение. Я тоже неидеальный сын и не раз проебался, но Фил… Фил был, порой, в прямом смысле этого слова — невыносим. — Так много потерянного времени, долгие годы хождения по кругу друг от друга, долгие годы моих выебонов и его попыток что-то изменить, годы ссор и противостояния характеров, отчуждение, мои претензии и никаких компромиссов, а после вполне закономерное отдаление. — Смотрю, как облизывается и сглатывает шумно, потерянный, просто пиздец, потерянный совершенно непривычно, пусть я и видел его любым, чересчур полярным и разным, но подобные оттенки удивительно, уникально редки. — А теперь его не стало, — трёт глаза, выдернув из хватки свои руки, и длинные пальцы дрожат от эмоций. Дрожит и его тело. Болью пропитывается всё вокруг нас. Болью моей за него. А ещё обидой — она из него, вместе с кислородом, из самих лёгких выплёскивается и отравляет. — Он просто отдал себя в руки ёбаного Синалоа, — возмущённые нотки проскальзывают. — Просто потому, что захотел меня, хотя бы вот так, пиздец припозднившись, но от их мести откупить. Меня, понимаешь? Бросив чёртовых детей от своей расфуфыренной мымры. И хуй с ней, собственно, она точно горевать долго не будет. Но меня когда-то бросила мать, а теперь и отец. — Блять… Звучит откровенно хуёво. Нарисованная им картина настолько отдаёт безысходностью и тоской, что хочется щеку свою изнутри до крови прогрызть. Я и грызу. Молча. — И знаешь, что дерьмовее всего? — поднимает блестящие глаза. — Зря. Он сделал это зря. — Приговор. Его лично вынесенный вердикт. Неоценённая поздняя жертва. Я не знаю, как отреагировал бы, будучи на его месте. Не знает никто, пока не столкнётся с подобным один на один, но это что-то, глубоко внутри меня… точно убило бы. — Потому что чёртову монстру будет мало такой жертвы. Она слишком незначительна. Не пустота, но и ценности особой больше не имеет. Смерти будет мало её. Смерти будет мало и Гонсалеса, который стремится вырвать из её рук и бесконечно подставляется, как долбоёб, закрывает собой, глупо рискуя. Смерти мало и тебя, постоянно сидящего под боком и отдающего жизненные силы, а ведь их и без меня осталось на самом дне. Ты отдаёшь мне себя, но зачем? В чём чёртов смысл? Ей же мало вас всех. Вы жертвуете, а мне всё равно придётся подохнуть, просто потому, что я — слабый кусок дерьма, который во многом сам виноват. Много слов, много отчаянной боли, настолько концентрированной, что меня начинает потряхивать вместе с ним. Я вижу, как блестят помутневшие от плохого сна и расстройства глаза. Я вижу, как дрожат его красивые светлые, едва заметно розовые губы, чувствую, как он вибрирует весь, словно готовая в любой момент лопнуть от напряжения струна. Новость о том, что Сергея Сергеевича больше нет — почти шокирует. Я выпал из информационного поля, прекратив отслеживать происходящее, и самое обидное, что никто не сообщил. Даже просто не написал, не позвонил, в известность не поставил. Он был мне чужим, никто и не спорит, но он был не просто отцом близкого мне человека, он был одним из винтиков системы, одной из частей механизма. И теперь его нет. И в моём понимании, каким бы он ни был дерьмом, он отец, а значит, при жизни отношения всегда можно было бы наладить. Непоправимого, когда дело касается близкого родства, по факту практически нет. Иное же — исключительная редкость. Непоправимого, когда так плотно, так сильно связывает… не существует. И Морозов успел натворить хуйни, тут как бы бесспорно. Но Фила он любил, возможно, неправильно: почему-то, будучи сильнейшей личностью, в отношении сына опуская руки, и далее по списку многочисленных ошибок. Только Фил, как бы ни брыкался, как бы ни тлела внутри него обида за прошлое, как бы ни кичился независимостью и тем, что и без отца выжил и вытянул… всегда любил его в ответ. Раньше в открытую подражал, пытался в себе воспитать и похожие повадки и внутреннюю силу, выдрессировать полюбившиеся и впечатлившие черты. Он отца не боготворил, но считал одним из лучших. А теперь потерял. Как и Ганс, что лишился матери. И мне за каждого из них нестерпимо больно. — Он написал мне письмо, — достает конверт в бурых пятнах подсохшей крови, а я непонимающе на него смотрю, потому что вариантов, как он попал к Филу слишком много, но ни один не кажется реальным. — А я даже не могу его прочитать. — Тебе некуда спешить, — хрипло отвечаю, поглаживая его холодные пальцы, заставляя блядский конверт соскользнуть на мягкий плед. — Когда будешь готов — прочитаешь. Ему уже, как бы это ни звучало цинично, глубоко похуй, как скоро ты вскроешь письмо. — Я не чувствую почти ничего. Это ненормально, родной. Я не чувствую, блять, — отчаянно вглядывается в моё лицо. — Я, когда вчера пришёл Эрик, почувствовал в разы больше, чем от новости, что отец умер. Во мне всё вспыхнуло от миллиарда разных эмоций, словно в котёл сбросило и начало проваривать. Раскалилось внутри. Загудели вены, как старые трубы, кровь ускорила свой бег и забурлила. Я должен был скорбеть и злиться, а думал о том, что вижу его глаза напротив, и что мои руки без Эрика погибают, их хочется оторвать и высушить без него… И это ненормально. Меня не остановило ни то, что он причастен к смерти отца, ни то, что именно он прилетел и вручил мне конверт. Меня ничто не волновало, я просто хотел, как одержимый, с ним попрощаться. Я это сделал и понял, что всё. Всё, Макс, — выдыхает, а я холодею, покрываясь ледяными мурашками. — Просто всё. Нет больше цели, нечего хотеть, нихуя не осталось. Я тогда, в клинике, когда пришёл отец с новостями о госпитализации и прочем, когда мы с тобой так радовались шансу, когда поверили, что всё может измениться, подумал, что отношения с отцом я могу исправить, могу успеть. Что это, сука, своего рода знак судьбы, подарок. Мол, вот тебе, второй шанс, Фил, пиздуй и что-то наконец в жизни меняй. А в итоге? В итоге всё, что я из правильного сделал — это дал нам с тобой шанс, согласился на него. Смог отпустить наше прошлое, смог тебя простить, смог всё наконец-то рассказать и объяснить. Мы этот долгий, невыносимо тянущийся и буквально вечный гештальт закрыли. Мы дали нашим чувствам отгореть, поутихнуть, остыть и проявиться теми, какие они на самом деле стали. — И я понимаю, о чём он говорит, я чувствую то же самое. Но за него мне больно, сильно больно, потому что помочь не могу, больше нет, меня ему теперь мало. Критически мало… — Единственно правильно вышло лишь с тобой. С отцом я проебался. Здоровый мужик, имеющий семью, спокойное будущее, отойдя от дел на заслуженный отдых, умирает ради блудного первенца, у которого таймер внутри мерцает красным на последнем издыхании. Он умер, пусть и заслуженно для кого-то, но не для своих. И это то, из-за чего я должен скорбеть, а внутри так пусто, что меня выворачивает из-за этого. Меня выворачивает без Эрика. Меня выворачивает нахуй, Макс, из-за него. А чёртов конверт лежит и осуждает всем своим видом. Потому что я уверен на все сто — тут капли его крови. Капли крови, что были пролиты рукой Эрика, а я даже не могу его винить, у меня не получается. У меня не получается ничего: ни бороться, ни хотеть идти дальше, нихуя… Просто одно огромное нихуя. — Я не знаю, что здесь говорить. Из нас двоих именно он всегда был тем, кто умеет выслушать и дать дельный совет. Я не знаю, чего он ждёт, выворачиваясь наизнанку и открывая нараспашку душу. Какие слова ему нужны или обещания, я не понимаю вообще ничего, меня просто накрывает эмоциями Фила и перемалывает, как в сраном блендере, до состояния биомассы. Мне проще говорить касаниями, проще пытаться его согреть и показать, что я рядом, вопреки всему, и не нужно меня гнать, пусть он и пытается — это легко угадывается в мелочах. Но дистанция между нами нарастает, и контакт, связывающий нас, стал совсем иным, сам по себе. Мы, не сговариваясь, превратились в близких, безумно близких друг для друга людей, без попыток влезать в трусы, без постоянных провокационных и возбуждающих прикосновений, без долгих глубоких поцелуев, без мимолётных ласк. Это ушло. Испарилось, улетучилось, прекратило быть необходимостью. Мы не перегорели, не разочаровались и не оттолкнули в обиде друг друга, мы трансформировали то, что между нами расцвело — оно трансформировалось само. И грусти по этому поводу нет. Ни во мне, ни в нём. И слова о Гансе не дёргают ни единый нерв внутри. Ревность ни то что не просыпается, она вообще, сука, себя изжила. И ощущается всё именно так, как и должно быть. Ощущается правильно. И его боль всегда будет моей болью. Он всегда будет безумно близким, безумно понятным мне человеком, абсолютно родным. Потому нет ничего логичнее утащить его в объятия, попытаться согреть собой, заставив взобраться на колени, и прижать так сильно, что я чувствую, как его рёбра впиваются в мои. Сжать так сильно, что он хрипит мне на ухо, ровно в блядский наушник, и сжимает шею, почти удушая. Сжать так отчаянно, словно, если чуть ослаблю хватку, он, как мятежная душа, вырвется и улетит. А я отпускать не хочу. Не могу. Я отпускать его, даже если попросит, не буду. Потому что он нужен мне слишком сильно. Слишком эгоистично нужен весь. — Не сдавайся. — Раскачиваю его, уткнувшись в растрёпанные волосы, чувствуя такой знакомый до боли и ставший родным запах. — Не сдавайся, пусть отца больше нет, пусть с Гансом пока не получается, пусть кажется, что шансы ускользают. У тебя есть я, у тебя есть брат. У тебя есть мы, это уже много, — повторяю и хрипит в горле его переживаемая скорбь, потому что вспоминаю, как хоронил мать. Мне тогда казалось, что небо рухнуло на землю. Казалось, это конец всего ёбаного мира. Казалось, я потерю её не переживу. И боль живёт внутри меня годами: я посещаю кладбище в любом состоянии, постоянно приношу розы, отдавая ей свою неумирающую любовь. И пусть они не были так близки, как мы когда-то, но… Это ведь отец, это ведь родной человек, тот, кто растил его и любил, кто был рядом так долго, заменяя всех, подавая пример, восхищая. — Я не хочу тебя привязывать и удерживать рядом. Ты не обязан жертвовать собой. Ты пообещал дойти со мной до конца, и ты был, как никто, каждый чёртов миг, рядом: удерживая мои волосы, пока я блевал часами, принося на руках в ванну и заставляя есть хотя бы по паре ложек, посреди ночи поправляя очередное одеяло, согревая собой, вызывая врачей и постоянно выискивая лазейки, чтобы меня спасли, чтобы мне облегчили боль. Не преуменьшай свою значимость, не делай вид, будто не сделал ничего. Не доказывай, что твоё нахождение рядом — данность или обязанность. Ты мог эгоистично пойти восстанавливаться куда угодно. У тебя есть семья, которая беспрекословно любит и поддержит. У тебя есть преданные друзья, пусть Олсон и кажется классической мразью, но он ради тебя пойдёт на всё. У тебя есть Эрик, который простил и всё отпустил, который идёт за тобой, вопреки всему. У тебя есть Док, что мог бы жить припеваючи в Израиле, но торчит в помойке ради тебя. У тебя есть Лера, которая давно зовёт братом и любит. У тебя так много всех, а ты здесь, как привязанный, посвятил себя мне, а это ни к чему. — Я обещал, что мы выберемся вдвоём, Фил, — позволяю чуть отстраниться и уставиться на меня нос к носу. — Ты из-за меня тормозишь, застрял на месте. Мы вдвоём дошли до конца, не видишь? Он уже здесь, твой чёртов конец. Ты старался, ты любил меня, ты показал, как бывает, когда легко и взаимно. Ты сделал больше, чем я мог ожидать, но я хочу тебя отпустить. Потому что не хочу, чтобы тебе пришлось из-за меня страдать. — Прекрати меня гнать. Я или своими руками уложу тебя в гроб, или на своих же руках вынесу тебя при выписке из клиники. Раньше я не уйду. — Я хочу голубую шёлковую обшивку и тёмно-синий бархатный гроб. — А что не платиновую урну, инкрустированную сапфирами, алмазами и лазуритами? — Это если я буду отвратительно выглядеть на синем фоне. Как крайняя мера. Поставишь меня на самое видное место в квартире? — Под потолком над кроватью устроит? За чёрным юмором в эту секунду скрывается слишком многое, о чём говорят мне его гаснущие глаза, которые наполняются влагой. И я теряюсь, ведь Фил и слёзы — настолько редкое явление, что проще выпросить у неба воды или призвать ёбаного Джина. Ему страшно, он может об этом не говорить, может не озвучивать очевидную истину, но его испугало, что нет сдвигов, а физически становится хуже. Испугало, что внезапно произойдёт что-то дерьмовое, и его резко не станет. Фил не хочет умирать, ему лишь кажется, что он готов, на самом деле, попрощавшись с Гансом, он осознал, что теперь его не удерживает толком ничто. Что теперь… с потерей отца и прочими пиздецами, всё стало лишь более отчаянным, безысходным и горьким. И потому ломает, крошит окончательно, сейчас его воля испытывается на прочность, как никогда. И как бы он ни гнал, я нужен ему сильнее, чем когда-либо. — Хочешь, прочитаю его для тебя? И нас накрывает молчанием. Густым, вязким, обволакивающим. Он дышит, вот так, напротив, смотрит знакомо, проникает в мой разум, тонкими щупальцами расфасовывая мысли, перебирая и раскладывая. Вероятно, пытается понять, хочет ли слышать, что хранит в себе послание. Вероятно, не готов к нему. Вероятно, в его голове сейчас так много всего, что отделить самое важное не выходит. Не выходит… Он тянется сам, тянется отчаянно и целует со старта глубоко и чертовски больно, он тянется и вжимается, дрожа, как тонкий лист, пытающийся противостоять шквалистым порывам ветра. Он вкусный, родной, приятный и нежный. Но в этом поцелуе из чувств лишь горечь потребности почувствовать хоть что-то. Нет ни просыпающегося возбуждения, ни бурлящей страсти — ничего нет, кроме боли, одиночества и страха. Целовать его, держать в своих руках по-прежнему приятно, быть с ним хорошо, с ним неебически комфортно, но не горит внутри. Не горит… — Ты единственный, с кем я попрощался именно так, как хотел. Красиво. Выразив всё что чувствую, логически подведя к простой истине, что мы стали другими и теперь нам нужно другое… И осознав, что мы вернулись к тому состоянию, которое было когда-то, давным-давно, у нас прежних, та безусловная близость и откровенность, не испорченная моей к тебе страстью. Я ведь, захотев тебя однажды, попросту испортил всё. Не только отец виноват в том пиздеце, что произошёл долгие годы назад. Виноват и я. Ведь, не подпусти тебя настолько близко, многого можно было бы избежать и переиграть. Друзей спасать проще, чем любимых. — И тот факт, что он сменил тему, даёт мне понять, что ему, как бы он ни сопротивлялся, больно из-за потери, и скорбь уже пробудилась внутри. Его меланхолично тянет на воспоминания о прошлом, он закручивает гайки, скрепляет пазлы, подводит итоги. Он, сука, готовится уходить. А мне почти всё равно, о чём говорит, я вибрирую, отчаянно боясь, что его могла посетить судорожная мысль — закончить всё самому, не дожидаясь результата лечения. Я хочу верить за двоих. Я не устал вести его за собой, я готов, всё ещё готов стараться. — Мне с тобой было очень хорошо, комфортно и правильно, — отмалчиваться не выход. Можно, конечно, гипнотизировать его пристально, купать в отчаянном взгляде, гладить, обнимая, сжимать и транслировать касаниями, куда больше, чем способен сказать. — И я буду с тобой, как бы ты меня ни гнал. Просто запомни: я и ты, до конца, что бы в итоге ни вышло. Я не брошу тебя. — Значит, я тебя бросаю, — слабо улыбается одними бледно-розовыми, почти бесцветными губами. Облизывается и топит в тускнеющей синеве небесных глаз. — Справедливость восторжествует, когда-то ушёл ты, теперь это буду я. Поглажу суку-гордость, вот так тебе в мелочах отомщу. — Как тебе будет угодно, — улыбаюсь в ответ и провожу вдоль его спины обеими руками. Что угодно, как угодно, только пусть цепляется и за мысли, и за чувства, и за поступки. Пусть цепляется и движется. Медленно, но вперёд. — Можешь бросать хоть трижды на дню, всё равно на следующее же утро я снова приду. — Упрямый придурок. Я даю тебе свободу, иди и живи, занимайся своим здоровьем, восстанавливая своё больное огромное сердце. Учись быть другим, тренируйся, возвращай форму, а потом вернись к нему. Вы измучили друг друга в разлуке. — Пусть развивается, ищет пути, что должен пройти, а я подожду. — Ещё недавно он сам говорил, что нам рано быть рядом, что стоит дать время зажить кровоточащему сердцу, обрести трезвость ума, укрепить позицию и тело, а потом, объединившись, разъебать всех, кто против нашего тандема со Святом. Теперь он готов буквально сплавить меня к нему в руки. Всех, сука, пристроить и спокойно уйти. Как бы ни так, блять! Как бы, мать вашу, ни так! — Упрямый придурок, искать можно вместе. — Но не ему, — не соглашаюсь. — Не ему, Фил. Просто подумай, как многое он захочет сделать, если сосредоточится лишь на мне? Куда он пойдёт и станет ли вообще идти, находясь на базе Рокки? Да даже если вдруг произойдёт мистическое, нереальное, почти невозможное — он согласится быть в Центре, как много всего он будет держать в своих руках, когда поймёт, что ко мне рваться больше нет смысла? Я вижу его насквозь. То, как он выбрал ориентиры, но все они связаны, в большей или меньшей степени, со мной. Он хочет стать максимально ближе, он хочет вырасти в моих глазах — пусть растёт, потому что после куколка неудавшуюся попытку мне припомнит. Пусть это и будет, дай бог, лет через пять, потому что в течение их он с меня точно не слезет, пока не выебет всю душу, отомстив за разлуку. — Вы сумасшедшие. Оба. Но знаешь, что самое удивительное? — задумчиво спрашивает, накручивая мои волосы себе на палец. — Вас не разделить, нет никакого смысла даже просто пытаться. Притянет обратно с разных концов планеты, как магнитом. Сама судьба сведёт. Сведёт, вопреки всему, снова. Это мне, чтобы получить желаемое, нужно в лепёшку разъебаться, и то… Эрик меня никогда не простит за проёбы прошлого: за то, чему я его подверг, за то, сколько всего пришлось ради меня сделать, а я того не стою. Всё это встанет стеной между нами, и её не преодолеть, не перепрыгнуть, не разрушить. — Сомневаюсь в правдивости утверждений и выводов, но спорить не спешу. Чужая душа потёмки. Ганс может любить его бесконечно, но принципы заставят встать в позу и отойти в сторону. Плюс Синалоа. Ебучий картель годами портит жизнь многих людей. Картель вгоняет в рамки. Картель принуждает, вынуждает и обязывает, и так просто оттуда не уйти. Уйти оттуда можно лишь на ту сторону. Ганс, по сути, вообще пиздецкий везунчик, который умудряется маневрировать на границе между двумя криминальными мирами, на моей памяти ещё никому подобное провернуть не удалось. А он чёртов волшебник. Личный волшебник и мой, и Гарсия. Исключение из множества правил. Уникален, как ни крути. — Ко мне не так давно приходил Диего, я не хотел тебе говорить, ты же всегда паникуешь, когда появляются угрозы. Он принёс для меня деликатес — крысиный яд, а потом почему-то забрал. Шипел, весь из себя в праведном гневе, говорил, что я не достоин и миллиметра мизинца Гонсалеса, что он не понимает, что тот во мне вообще — вот таком убогом — нашёл и почему так сильно рискует, всего себя отдаёт. Что если бы мог, он бы всех нас стёр с лица земли. — Пиздец, блять. Стоит чуточку уделить себе внимания, как мимо меня проскальзывает вот такое, сука. Ахуенно. Просто ахуенно. Стоит, похоже, снова круглосуточно висеть у палаты Фила, ибо я в рот ебал такие визиты. — Но, знаешь, что самое парадоксальное? У Эрика такая огромная власть над ним, почти абсолютная. Он просто сказал, что его жизнь теперь равна моей, понимаешь? Жизнь Эрика приравнивается к жизни крысы в глазах Гарсия. И Диего не делает с этим ни-че-го. У него связаны руки, потому что Эрик ему настолько дорог, что он не пойдёт поперёк, пусть и обещал убить, как только факт моей ценности будет исчерпан. — Тебе везёт, что у тебя своих волос почти не осталось. — Вырвал бы за то, что я молчал? А что бы ты сделал? Позвонил Эрику? Предъявил и поругался с ним снова? А итог-то какой у этого? — Ты сейчас защищаешь себя или его? — приподнимаю бровь. — Ощущение, что я только что нарвался на стену, которую ты выстроил, чтобы его закрыть. И знаешь, что в этом красноречивее остального? — Что ты упёртый баран и сейчас решишь, что он стал мне дорог намного больше, чем ты? — Что ты любишь его. — Вздрагивает в моих руках. Странно обсуждать его чувства к кому-то другому, держа в объятиях на собственных коленях. Очень странно. — Ты, и правда, его любишь. — Неожиданное открытие, в самом деле, потому что я замечал тягу, желание, страсть в какой-то мере. Я отмечал неподдельный, бесконтрольный интерес и почти жажду, я видел, как Фила ломает, как ему нужно, просто, блять, нужно хотя бы коснуться или запах вдохнуть. Но чтобы настолько… глубоко и фатально? Нет. И вот он я, смотрю в его глаза и понимаю, что там бездна отчаяния, которую заполнить может лишь Ганс. Лишь ему под силу эту пустоту напитать. — Он, и правда, смог добиться твоей взаимности, не пытаясь для этого сделать ровным счётом нихуя. Он просто был собой, а ты отдал своё сердце ему в ответ. — Оно не нужно ему, Макс. Я ему, вот такой, нахуй не нужен, потому даже не буду пытаться. Пока внутри меня расцветает буйным цветом аденокарцинома, и я брожу по грани, моё желание быть с ним — высшая степень эгоизма. Помимо того, что открывшаяся правда с тем провалившимся заданием в Синалоа, смерть отца и многое другое, встают между. Я могу, даже выжив, никогда больше его не обнять. Он не позволит крысе прикоснуться к себе. И будет прав. Абсолютно прав. А я навязывать свои чувства не стану. — Опустишь руки и забьёшь на шанс наладить свою жизнь? Просто сядешь и будешь ждать у моря погоды? — Нет, я схожу к нему, если вдруг произойдёт чудо, и мы доживём до моей ремиссии. Я к нему пойду, и если он захочет, я останусь с ним, но если нет, стучаться в закрытую дверь не смогу. Годами внутри вынашивал смесь любви и ненависти к тебе, и это настолько сильно меня отравило, что повторения я не хочу. Не смогу. Сил на это не осталось. Не хочу я ненавидеть себя за ошибки прошлого, не хочу чувствовать, что тащу его в яму: обузой быть ещё отвратительнее, чем подыхать от одиночества. Мне бы хотелось его обнадёжить, но Ганс отличается особой системой личных принципов, и если по его внутреннему уставу Фил виновен по всем статьям, боюсь, даже сильные чувства тут могут не сработать. Он пообещал вытащить Фила, он вытаскивает всеми доступными и недоступными ресурсами, порой совершая невероятное, находя выход там, где его попросту нет. Но тащит ли он его из-за безумной любви или потому что держит слово? У меня ответа нет, а прямо я не рискну спрашивать, чтобы раненое сердце Ганса не бередить. И кто его знает, о чём ещё нам удалось бы поговорить, если бы не зазвонил мой телефон, сообщая голосом Саши, что тот ждёт меня в машине и мне придётся, даже нехотя, поехать с ним на несколько часов. Уставший Фил рад меня сплавить, переполз обратно под плед, натянул маску, укладываясь поудобнее, выглядя измученным и сонным. В конце концов разговор был непростым, эмоционально разъебало нас обоих, и отдых ему явно нужен, а я как раз успею решить все свои дела. *** Киан. Пафосный кусок самодовольной хуйни, который со старта решил, что выёбываться в мою сторону не просто можно, а, сука, нужно. Не то что бы я особенно сильно рассчитывал на душевного мужика, который, увидев собрата по несчастью, подойдёт к делу хотя бы с минимальной эмпатией. Проявит чудеса выдержки, терпеливо поясняя какие из приёмов следует отточить до совершенства, а что позабыть навсегда, ибо слуховой аппарат и рефлексы — край как пиздато, но, чаще всего, противник попадается далеко не дебил и собственные преимущества, мгновенно оценив обстановку, заметит. Киан, вместо того, чтобы хотя бы представиться лицом к лицу и пожать руку, начинает с ряда выпадов, которые я парирую лишь благодаря отменной мышечной памяти, буквально ошалев от такого «тёплого» приёма. — Ахуеть, знакомиться у вас не модно, в стране отмороженных наглухо? Я знаю, что он меня слышит — внутренний наушник, который я замечаю, уворачиваясь от очередной атаки, тому доказательство. Чувствую, что почему-то заочно его раздражаю, и он даже не пытается это скрывать. А ещё знаю, что пидараса этого в стенку вкатать будет делом чести, но проблема в том, что я не в форме, зато в форме он. — Пока ты полагаешься лишь на слух, ты мне не соперник, а те, кто не могут полноценно мне противостоять, априори слабы. А со слабыми разговор короткий, на языке боли. — Ты это в пропиаренном боевике услышал или в книжке какой про самоуверенных долобоёбов вычитал? Будешь бросаться репликами, между делом, почёсывая своё чувство собственной важности? — Пока тебя задевает, ты стремишься отомстить, а значит, достигнуть определённого уровня. Как будто я не в курсе, что это так и работает, в большинстве случаев. Обучаемый либо понимает, что ему многое тупо не под силу и в конечном итоге забивает свой большой ли, малый ли, не суть важно, хуй и ломается. Либо рвётся сквозь неудачи вперёд, сцепив зубы, используя злость, как топливо, а жажду поставить уёбка на место, как мотивацию, и достигает высот, о которых даже в самых смелых «мечтаниях» и предположить не мог. Только я, блять, не беззубый щенок, я школу ёбаной жизни не раз, не два и даже не трижды прошёл. Мне его правда-матка нахуй не впёрлась. Я хочу результат, а ещё попытку примириться с текущим положением вещей, осознать свои преимущества и вернуть форму, потому что… Что, иначе, я ещё могу делать? Открыть себе, сука, охранное агентство, чем так часто промышляют те, кто выпал из обоймы, и их довольно шустро или прикрывают, или вообще убирают с дороги, утилизируют, словно мусор? Или, блять, открыть себе ночной клуб? Делать вид, что я всё ещё могу бухать, как чёрт, нюхать да ебаться с огоньком, как скотина, после валяясь на отходосах с невъебенной тахикардией, никому не признаваясь в том, что могу со своим мотором от такой ёбаной жизни попросту сдохнуть? Или, может, тренажёрный зал, один из многих? Тир? Хуир? Дерьмо всё это. Пока я стою на ногах, стоять на них же я обязан твёрдо. Не зависеть от чужой силы, не искать защиту, ни на кого не надеяться и никого не просить. Иначе всё, иначе пиздец. Коэффициент полезности на нуле, а значит — в утиль. Если захотят, не поможет ни отец с его репутацией и связями, ни бесконечный ряд полезных знакомств — уберут как бродячего пса. — Ты вообще понимаешь, кого обучать взялся? — сплёвываю под ноги, зачесав волосы к затылку, чтобы настырные пряди не бросались в лицо, закрывая обзор. Облизываю пересохшие губы, смотрю исподлобья, а кожа зудит, кожу буквально покалывает ощущением опасного хищника рядом. Хищника, который в данный момент сильнее меня, и это пиздец как сильно давит. А ещё больно бьёт по самооценке. Наотмашь, до крови, до звона в ушах, до дрожи в пальцах, до вспыхнувшего раздражения, которое кипяточно проваривает и в голос вопит, что мне здесь не место. Меня опустили, сука, значит, нужно валить, набираться где-то, в своём позорном углу, сил, а потом вернуться и его разъебать. Я в помощи не нуждаюсь. Я справлюсь сам. — А ты уверен, что понимаешь, кто ты? Потому что я вижу убеждённого в собственных былых заслугах, живущего прежним собой, слабого и больного мужика. Который теперь скорее жертва в собственных глазах, а никак не наёмник. Ты себя жалеешь, себе же этим делая хуже. — Да кто ты, блять, такой? — приподнимаю бровь, дыхание учащается, по венам гуляет разбуженное возмущение и злость, потому что слушать его не просто неприятно, слушать его, как жрать долбаное дерьмо. С тарелочки, нахуй, с голубенькой ебучей каёмочкой. И всем своим существом я, в прямом смысле этого слова, сдерживаю себя, чтобы не высказать ему пожелание: «Поешь говна!» А после развернуться и свалить, потому что скоро мы дойдём до стадии, когда главным приоритетом будет драться до смерти, поставив себе установку: или ему сдохнуть в итоге, или мне умереть. Очень просто всё и, мать вашу, абсолютно понятно. — Тот, кто видит тебя насквозь. — О, да иди ты на хуй, — разворачиваюсь на пятках, подхватываю скинутую косуху и быстро спускаюсь по лестнице, игнорируя то, что слышу в спину в его исполнении, врезаясь на выходе в брата. Сашка выглядит как взмыленное и виноватое существо, грызёт себе губы и ищет, вероятно, правильные слова. — Макс, пожалуйста, — начинает, выставив перед собой руки, пытаясь не дать мне сдвинуть его с места и выйти нахер из здания. — Я не вернусь к этому сраному уёбку. Я знаком с ним ёбаных полчаса, а тот уже выставил меня беспомощным, слабым, нихуя в жизни не смыслящим, слепившим из себя жертву, не имеющую ни единой перспективы. Потоптался по мне, нихуя о моей жизни не зная, взбесил до белых пятен в глазах, въебал мне, сволочь, ровно в пластину, словно знал о слабом месте и попытался втирать мне дичь из разряда того, что видит меня, нахуй, насквозь. Ты где этого клоуна нашёл? Вы по каким циркам с Джеймсом разъезжали, чтобы вот такое отрыть? Я, блять, годами лепил свою репутацию, я вскарабкался, сука, без чьей-либо помощи, заработал авторитет не красивыми глазами. Моё имя говорит громче, чем я. А тут появляется какой-то ушлёпок из Залупинска, смотрит, будто я кусок говна, и мне что, раскланяться и упасть в ноги от благодарности? Начал бы по-человечески, я бы подумал, но теперь? Нахуй. Вот, сука, чётко и лишь по этому адресу, я в этом ебанизме участвовать не буду. Во мне мазохизма нет и десятка процентов, а если и затесался, то распространяется лишь на постельные игры. Отойди. Мне кажется, у меня из ушей валит не просто пар, из меня клубами валит дым, потому что я пиздец как горю сейчас. Из меня вихрями вылетает чёртов пепел, у меня не внутренности сейчас под кожей и мышечным корсетом, у меня к блядскому позвоночнику крепятся не органы, а ебучие угли. Выгорает от бешенства всё, до самого дна. Выгорает нахуй. Мне даже дышать становится неебически сложно, хрипы рвутся из груди, сердце лупит и в висках, и в глотке. Я выблевал, как на духу, не подбирая выражений, всё, что думаю о долбоёбе, которого оставил за спиной, и настолько за несколько минут устал, что в полную силу осознаю, насколько мне всё ещё не хватает элементарной выносливости, и как сильно упала моя стрессоустойчивость. После разъёбывающего разговора с Филом, я вообще не в себе: пробудившийся за него страх слишком настырно полирует меня изнутри. Слишком настойчиво. И сейчас мне нужно быть не здесь, я должен быть рядом с ним. Остальное, когда прорвёмся сквозь вязкость безнадёги, как-то, да образуется. Мне кажется, меня сейчас просто порвёт, лопну и окроплю всё вокруг и кровью, и кишками, и ошмётками плоти, сползая, как кусочки сраного желе, по стенам. Мне кажется, что шум в голове начинает нарастать, а глаза затапливает алым, потому что успокоиться не получается, я разгораюсь с каждой секундой всё больше. А Саша, с виноватым лицом напротив, так и напрашивается на то, чтобы вылить на него хоть часть накопившегося негатива. Но. Фил потерял отца, у него остался лишь брат и несколько близких людей, в остальном он тотально одинок и чертовски ограничен. Отца не потерял я, слава богу, а ещё у меня тоже есть брат, который до ахуя боится потерять меня, потому ищет пути решения моих же проблем. Ищет. Ищет и ищет, стремится всё исправить, улучшить и добавить в мои будни комфорта. Он не виноват, что ему за меня перманентно страшно, потому что я, увы, не офисная крыса, а брожу по краю. И кажется, он в свои тридцать, своими высветленными прядями, что скрывают огрехи, уже начал скрывать седину. — Просто попробуй, хотя бы немного. Вам необязательно общаться, тебе нужно понаблюдать за ним, ты ведь это прекрасно умеешь, наблюдать и перенимать что-то полезное, чему-то учиться, что-то под себя переделывать и адаптировать. Пожалуйста, мне будет намного спокойнее, понимая, что ты пытаешься вернуть себя в прежнюю форму, что ты занимаешься этим вопросом, занимаешься собой, помимо того, что захоронил собственную жизнь в блядской клинике и существуешь, как будто тупо ради него. Морозову от этого, разумеется, лучше, а тебе? Почему всё, как начало, так и продолжает крутиться вокруг их отравленной крови? То старший, то младший, то смена ролей. Я прошу тебя, я тебя, если ты так этого жаждешь, умоляю. И если не будет получаться вообще ничего, я найду другого. Я найду тебе их десяток, если потребуется, сотню, потому что мне не всё равно. Бледный, он слишком бледный, настойчиво сигналит в моём мозгу. А ещё у него синяки под глазами, обострились черты и ушла лёгкость из взгляда, там даже былой суки стало не видать. И гордиться тут нечем: то, что я на него влияю куда больше остальных, понятно было ещё с детства, со школьной парты, где он копировал мои повадки и хвастался остальным, что у него есть старший брат, который их нахуй размотает, потому никто подойти к нему, даже просто словесно доебаться, не решался. Бледный и измученный, он выглядит, как белка, которая мчится в поисках орехов, сделав это смыслом своей жизни. Используя все доступные ресурсы, эгоистично используя и людей, только бы добиться необходимого результата. И ладно бы для себя. Хотя в этом тоже что-то есть — я слишком ему нужен, я сделал его слишком зависимым, потому он боится и за свою задницу в том числе. — Пожалуйста. — Заебали со своим «пожалуйста». То брат, то отец, то чёртова не моя куколка. «Пожалуйста» — и во мне ломается сопротивление. Такое простое слово, но такое, блять, опасное для меня, такое, мать его, действенное. — Просто попробуй, несколько занятий, я не прошу терпеть то, что он может говорить, я не прошу ходить на цыпочках, я прошу попытаться. Зная твой взрывной характер и неумение слушать, зная, как тяжело ты поддаёшься обучению, когда сопротивляешься, я просто прошу — не закрывайся, позволь себе помочь. — Чем? Унижением? Это, по-твоему, пиздец мотивирует? — приподнимаю бровь, глубоко и медленно дышу, смаргивая чёртову алую пелену и пытаясь себя стабилизировать, а то так и… «Привет, сердечный приступ». — А ты бы мгновенно пошёл на контакт, расплывись он в улыбке и начни лить мёд в твои уши? Зная, с кем он столкнётся, он тебя за живое со старта и задел, чтобы ты загорелся и пошёл всё рвать — и его, и обстоятельства. Во мне не осталось сил, чтобы кому-то подыгрывать или угождать. Во мне не осталось сил, даже чтобы нормально оценивать ситуацию, понимая, что истина в его словах есть, но я настолько критически заёбан, что видеть её тупо отказываюсь. Во мне так мало ресурса, внутри, буквально на самом дне, плещется. Считанные капли, куцая половина мерной чаши. И наполнить её нечем, потому что всё что я делаю — отдаю. А восстанавливаться быстро не умею, не выходит, не получается. И ведь, вроде, карабкаюсь, вроде двигаюсь, а не стою на месте, но чем дальше, тем больше осознаю, что кажущаяся простой установка — вытащить Фила и вынырнуть самому — в реальности оказалась почти невыполнимой. Многое просто рухнуло на глазах и продолжает и вокруг, и внутри рушиться. Мне сложно, вообще не новость, но сложно и остальным, в разной степени, однако… Какой путь прошёл этот ублюдок, чтобы стать тем, кем стал? В его теле заметна сила и гибкость. Его движения отточены, его приёмы умны, даже хитры, он, словно тень, способен преследовать, как хищная сволочь, способен, наебав, прибить к земле с одного удара. В нём ощущается то самое стальное нутро, при кажущейся, абсолютно обманчивой, внешней мягкости. Тягучий и тонкий, сплошная идеальная мышца, с раскосым взглядом безразличных глаз. Он знает себе цену, он её сам же набил, вероятно, заслуженно. И развёл меня на эмоции, как беспомощного, уязвимого, побитого жизнью шакала, заставив огрызаться, а после, нарычав, психануть и свалить. Он хотел подобного эффекта, он играючи его добился, не сделав толком ничего, а я, долбоёб, повёлся и себя же унизил. Сука. Возвращаться в зал почти больно. Самооценке моей больно. Ущемлённому самолюбию больно. Гордости больно. Тело физически сопротивляется: вспышка ярости высосала много сил, но дело чести показать, что я не тупая пизда в перманентном ПМСе, пусть члены и люблю. Я не неженка, меня невозможно довести до горячки одними лишь словами. Я не настолько предсказуем, хоть и повёл себя, как неадекватный, жизни не нюхавший ублюдок. Возвращаться, чувствуя его взгляд, и не в спину, а в лоб — сложно. Ещё сложнее поднять глаза и не позволить ресницам даже просто дрогнуть, выдержать этот навязанный контакт-противостояние, а после сократить расстояние. Вторая попытка провести тренировку в разы удачнее для нас обоих. Я не огрызаюсь, он выслушивает мои рваные фразы. Силы не тратятся в пустоту, мы рассматриваем друг друга, пытаясь понять, как сработаться. Он показывает, не стараясь заумно объяснять, просто и рублено, понятно для тех, кто слишком давно занимается чем-то подобным, и тёмный лес для случайно подслушивающего. Точность выполняемых трюков напрямую зависит лишь от возможностей тела и готовности доводить всё это дерьмо до идеала. И по истечении часа я понимаю, что, во-первых, выжат как лимон, а во-вторых — мы перебросились от силы десятком фраз, при этом умудрившись добиться куда лучшего результата, а в-третьих — я слаб. Отрицать очевидное не имеет смысла. Я слаб до такой степени, что никогда ещё в настолько дерьмовом состоянии за все чёртовы годы бесконечных травм и разъёбов не был. У меня отвратительная выносливость, ухудшившаяся реакция, а ещё я слишком сильно полагаюсь на собственные умирающие уши, о чём Киан обмолвился вскользь. Бросил своё «тебе это мешает» и указал на наушник, развернулся и сделал вид, что поправляет на руках эластичные бинты, которыми те обмотаны. Я слаб. Слаб физически. Слаб морально. Слаб без него… Слаб и с ним. Я — концентрированная слабость, и это причиняет максимум дискомфорта, втаптывает в выстывшую землю, буквально перебивает ещё и ноги, и вставать… сложнее, чем когда-либо. Вставать с каждым днём всё более нереально, вставать буквально с колен, сколько остатки сил ни береги — почти нереально. Только сдаться — умереть и не одному мне, а и остальным, кто от меня зависим. «Сдаться» — не прописано в моём чёртовом внутреннем коде. Сдаться я позволить себе не могу. Не хочу позволять, потому потираю ушибленное плечо и договариваюсь встретиться завтра вечером, чтобы продолжить. Понимаю, что легко точно не будет, понимаю, что это нужно не только мне, понимаю, что дав установку куколке искать пути и по ним же продвигаться, я не имею права плестись где-то в конце. *** Первое, что чувствую, просыпаясь — концентрированный запах бергамота, насыщенный, разбавленный сочной зеленью блядского чая, природная терпкость и ни с чем несравнимый аромат качественного, сука, секса, а главное — продолжительного. Не только моё тело орёт громче слов, что в удовольствии не просто купали — топили, всё вокруг пропитано этим насквозь. Всё вокруг пропитано куколкой, а я чувствую себя поехавшим, с отбитым нюхом псом, который обезумел и наслоил горячо желаемое на свою пресную действительность. Не раскрывая глаз, поворачиваюсь набок, вдыхаю поглубже, а следом — лицом в подушку. Сжимаю её обеими руками, впиваясь пальцами до боли, начиная задыхаться, потому что его вокруг так много, что лёгкие разрывает от кайфа, а в голове мутно до ахуя. Прислушиваюсь к телу, что измучено истомой, ощущаю и влажность между ягодиц, и ноющую боль поясницы, и зудящую кожу спины от несдержанных касаний. Всё взрывается внутри разом. Ошарашивает детализированными воспоминаниями, начиная с блядского вечера, когда, выйдя из клиники, решил — в квартиру вернусь только если сработает охранная система или датчики дыма. Не раньше. Потому что оказаться рядом со Святом, пусть с Филом все вопросы и решены, и совесть мучить точно не обязана — критично. Я не справлюсь с собой, я начну его поглощать, заглатывать из-за тоски, не пережёвывая, я в ноги ему упаду и стану умолять о бесценном месте его тени. Потому что без него полный пиздец. Потому что, едва увидел, создалось ощущение, что всё вокруг ожило в секунды. Налились яркостью глаза, сфокусировались, появилась резкость. И я, подхваченный мощной волной, оказываюсь выброшенным на берег. И в лёгкие попадает свежий, бодрящий воздух. Потому что, как только глаза встретились, прошибло током от макушки до пят, я в душе не ебу, как умудрился устоять: тело мгновенно ослабело, перестав мне принадлежать. Потому что, когда увидел этот взаимный, бушующий, всепоглощающий голод, что легко считался особой аурой, когда расширившийся зрачок кукольного взгляда пригвоздил, покорил, погладил и выпотрошил разом, хотелось просто податься вперёд и, сжав в объятиях, никогда больше не отпускать. Но я отошёл назад, совершенно оглушённый, потому что его присутствием ебануло по голове так, что отойти не получалось весь день и весь вечер. Он же погибель. Он же и спасение. Уникальная таблетка, имеющая две цветные стороны, совершенно разные. С ним всегда и хорошо, и пиздец как сильно плохо. С ним всегда так ярко, что слепнешь, без вариантов, с ним всегда неповторимо, с ним есть шанс рухнуть в бездну и из неё же больше никогда не вынырнуть. Он затягивает. Олицетворение безумия и чувств. Я так блядски сильно его люблю, что каждый раз, кажется, сердце буквально разорвётся, разойдутся чёртовы швы, оно из-за сумасшедшей пульсации просто рванёт. Не выдержит. Я весь его не выдерживаю. Глаза всё же открываю: в паре метров от меня огромные панорамные окна, и именно в них я, не видя нихуя, гипнотизируя одну точку, смотрю. То, что я в номере один — нет никаких сомнений. Судя по тому, как высоко солнце, время точно позже обеда. С учётом того, что уснули мы утром, когда было довольно светло — точнее я уснул — Свят, скорее всего, уехал к брату, потому что это основная причина его визита в Берлин. То, что я в номере один, отзывается внутри и тоской, и одобрением, потому что, с одной стороны, пробуждается ощущение брошенности — мол, использовал моё тело часами, а после просто свалил, вместо того, чтобы проснуться рядом и продолжить с того места, где мы остановились. С другой же… я благодарен ему, что даёт время и на физический отдых, и на передышку в плане эмоций, чтобы, проснувшись, я смог собрать себя по рассыпавшимся по постели кускам, и куда более адекватный поехал в клинику. Глаза моргают крайне лениво, скребётся что-то песчинкой под веками, то ли ебучая ресница оцарапала роговицу, то ли о подушку ебальником не стоило так настырно тереться. Сажусь в кровати, потягиваюсь и морщусь. Проклинаю себя, долбоёба, ибо пиздить грушу, конечно, помогло в плане выплеска эмоций, но теперь руки налились свинцом, мышцы в протесте, без расшаркиваний, посылают нахуй, намекая, что ближайшие пару дней нужно дать себе время восстановиться. Лопатки сводить больно, бёдра напряжены, шея в состоянии метафорического слома. Разминаю пальцы, отмечая припухшие костяшки, толстые бугристые вены, что ползут от запястий, и засос на сгибе руки, словно он хотел высосать из моего тела… то ли чёртову вену, то ли кровь. Кручу головой по кругу, становится чуть легче, но даже прямые доказательства произошедшего не могут на все сто убедить в реальности прошлой ночи. Просто это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Чувствовать его в своих руках, видеть, как кайфует, закатывая глаза, как отдаётся настолько идеально, как никто, весь поглощённый ощущениями и перетекающий пиздецки естественно из одного состояние в другое. Вечно-голодный, абсолютно-ненасытный. С блядскими стекляшками, что вскрывают по-живому, стоит лишь назвать его «куколкой»… моей куколкой. Просто это как-то ахуеть насколько идеально. Верится с трудом: ощущение, что я уснул и вот так, во сне, пережил бурю эмоций, наконец почувствовав, каково это, когда Свят внутри, каково буквально принадлежать ему, каково после долгой разлуки упасть друг в друга. Просто уснул из-за пережитого стресса, устав таскаться по тёмным улицам, и пришёл не к нему в отель, чтобы скрестись, как выброшенный хозяйкой кот, в его дверь, а домой, и там от усталости, видимо, вырубился и до сих пор бесконечных плаваю в грёзах. Просто это… Щипаю себя за бедро, сильно щипаю, мелкий синяк наливается почти мгновенно, стопроцентно лопнувший капилляр окрашивает пострадавшее место синяком — боль упрямо доказывает, что я в сознании. Правда, не совсем в себе, очевидно. Блять. Встаю. Идти тяжело: сколько бы я ни проспал, организму явно мало, протестует каждая мышца, одеревеневшая и налившаяся. Губы воспалены, чувствительные, просто пиздец, осторожно касаюсь пальцами, ахуевая, как он мне их вообще не отгрыз с такими-то жадными укусами. И когда оказываюсь напротив зеркала — присвистываю, понимая, что выгляжу, как жертва насилия, причём вполне сексуального. Просветы между цветными пятнами тату алеют метками, губы, как готовая лопнуть рана, глаза поехавшие напрочь, словно я под мощной дозой, на голове пиздец, в голове пиздец. Ладно, не приснилось. Встаю под тёплые струи душа, прикрыв глаза, отдаюсь сладкой неге расслабленного тела, когда по коже приятной лаской скользит едва ли не кипяток. Хорошо, мне неебически хорошо, и улыбка сама собой налипает на губы. Облизываю их и, уткнувшись лбом в стеклянную створку, просто стою, воскрешая детали в памяти. Вот он я, пришёл. Вот он смотрит удивлённо, чуть обиженно, транслирует, как нуждается и скучает, транслирует, как я ему нужен, без слов притягивая к себе за невидимый, но крепкий канат. Мои, прорывающиеся словами в его кожу, чувства, прозвучавшее «люблю» как приговор. Мои губы — его губы, ласка, трепетная и нежная, не про страсть, про одержимость и нежелание бороться с собой, я буквально вручил ему себя, с порога. Я вручил себя, пусть потом и буду просить не останавливаться ради меня и не бросать всё, но сейчас… Эту пару дней я хочу быть с ним. Я хочу быть в нём. Хочу, чтобы он был во мне. Куколка моя… Я сошёл с ума. Я просто в мясо, в грёбаный фарш, в лепешку им раздавлен. И так хорошо… Куколка. Куколка жестокая, но как же я люблю его каждой микрочастицей своей души, как же сильно хочу увидеть и просто смотреть в неповторимые цветные стекляшки, хуея от лавины чувств, что накрывает от одного лишь взмаха длинных ресниц. Куколка сладкая, терпкая, горькая и острая. Прогибаясь подо мной в просящем жесте, подмахивающий и наслаждающийся, он не менее ошеломителен, чем когда несдержанно срывается, двигаясь внутри, стонет так громко, что даже без наушника, ровно в блядское ухо, я слышу его, и это заставляет дрожать от толп беспощадных мурашек. Потому что с ним кайф запредельный. С ним каждый миг стоит каждой затраченной секунды. С ним вдвоём хочется застрять в этом кривом зазеркалье навечно. С ним, именно с ним, мир перестаёт существовать. Пена скользит по телу, уставший, совершенно им затраханный, я всё равно, вспоминая нас парой часов назад, возбуждаюсь. И, вроде, яйца должны были опустеть, а стоит, сука, до боли, но трогать себя кажется неправильным, хочется его… Лизать, целовать, ласкать и долго, с чувством, трахать. Блять. Вытираюсь по-быстрому, взвешиваю в руке сначала один, после другой наушник, решив пока привыкнуть к внешней игрушке, которая слишком выёбистая, но обещает наилучшее качество звука. А я услышать его хочу, поговорить, забить свою болящую голову его голосом под завязку, чтобы звуки застряли в мозгу и отпечатались… А потом, одинокими ночами в холодной постели, вспоминать. И похуй, что звучу, как сопливая романтичная пизда. На всё похуй. У нас есть ещё две ночи, и я, блять, его от себя ни на сантиметр не отпущу, не после того, что он исполнял с моим телом, позволяя то же самое делать со своим. Блядская куколка. Джинсы на слегка влажную кожу натягиваются нехотя. Бельё я звёздно проебал, искать мне лень, потому просто надеюсь, что яйца не отморожу. Наспех сушу волосы, те непослушными волнистыми прядями лезут в лицо и бесят, но резинку я тоже проебал, проебал и голову — факт, но тут уже хуй что сделаешь. Так что живём, как можем, выбора в любом случае нет нихуя. Нахожу ключ-карту, нахожу и записку, решаю, что не сдохну, если не закажу себе завтрак, который по факту обед, ибо на часах без пяти минут два. А значит, я могу заехать куда-нибудь и притащить нам всем пожрать, Свят явно торчит у Фила, а Фил больничную еду ест через раз, и то, если очень сильно постараться уговорить. Затарившись лапшой, салатами, несколькими стаканами смузи, соками и водой, с пакетами вваливаюсь в палату, где наблюдаю довольно милую картину: Фила, уснувшего на кровати, и куколку, растянувшегося на диване, хотя скорее скрючившегося почти что в позу эмбриона. Посапывает, пока длинные пряди колышутся от его дыхания и щекочут лицо. И тянет, невыносимо тянет подойти и присесть на корточки, чтобы вдохнуть с его кожи. Оставляю пакет возле шкафчика, подхожу к нему, стягивая свою толстовку и накрываю на манер одеяла, а он чуть ворочается и сгребает плотную ткань, утыкаясь в неё лицом. Господи боже, нахуя вот так, без ножа, моё искалеченное сердце резать-то? Слишком мощная волна нежности захоронить под собой желает, а я и будить не хочу, и отойти от него не способен. Аккуратно убираю волосы от лица, невесомо касаясь его скул, по губам, таким же, как у меня, налившимся проводя, вгрызаюсь в щеку изнутри, в попытке сдержать совершенно повёрнутую нахуй улыбку. И вообще не удивительно, что именно в этот момент Филу нужно было проснуться и скрипнуть кроватью, чтобы привлечь моё внимание. Встаю нехотя, пусть так и правильно. Подхожу к нему, наклоняюсь по привычке приобняв и поцеловав куда-то в сгиб шеи. Всматриваюсь в бледное лицо, жду, когда снимет маску, сонный и уставший. — Как ты? — Лучше, чем ты в каком-то смысле: выглядишь как жертва изнасилования, — ухмыляется в своей коронной манере, надавливает аккуратно пальцем на мои губы. — Ого, блять, даже я тебя до такого не доводил в свой самый несдержанный период. — Ты ещё членами с ним померяйся, — закатываю глаза и пододвигаю к нам пакет, вручая ему фруктовый смузи. Помогаю вставить длинную толстую соломинку и смотрю, как отпивает пару глотков, блаженно расплываясь в улыбке. — Люблю тебя, я говорил? Вот за такие завтраки-обеды я буду обожать тебя до гроба, — мурлычет тихо и посасывает своё любимое пойло. — У тебя такие сытые глаза, — выносит вердикт, приглаживает мои растрёпанные волосы. — Сытые и довольные, и ты весь будто пропитан им теперь. Вы оба. Отвратительно залипательное зрелище. Он храбрился, но вырубился. И ты пришёл весь затраханно-красивый. Кровать ломали дома или в его номере? — Тебе в подробностях весь процесс расписать, или чего твоя любопытная душа добивается? — Достаточно было сказать, что теперь тебе гораздо лучше. Лучше ведь? — внимательно всматривается в моё лицо, снова зачёсывает мне волосы, поглаживая за ухом, смещая руку ближе к затылку. — Я хочу, чтобы тебе было хорошо, ты заслужил, родной, заслужил, как никто, свои минуты, часы, дни, недели, месяцы, годы счастья. Ты с ним другой, он делает тебя другим, вы ломаете, вы же и созидаете. Может, пока не совсем время, но всё будет, ты же сам видишь. Ты и он — неизменность. Вы блядски обречены быть вместе, у вас выбора нет. Вы безумны и неизлечимо больны друг другом, такая любовь вызывает и страх, и зависть. Скашиваю взгляд на спящего Свята, всматриваюсь в его идеальные черты, слушая Фила, даже не пытаясь отрицать очевидное. Наслаждаюсь возможностью чувствовать отголоски его запаха, любить тело куколки взглядом, посылая особые флюиды, которые, как вибрирующие волны, расходятся от меня к нему. И так сильно хочется быть ближе, критически… ближе, лицом к лицу, кожа к коже, вдыхать тёплое дыхание, что сочится как дымка с чуть приоткрывшихся губ. К нему хочется… Но демонстрировать свои чувства перед Филом настолько открыто кажется чем-то неправильным, не потому, что я стесняюсь или боюсь его обидеть или задеть, это вообще не про нас, просто, я знаю, как сильно он бы хотел, чтобы кто-то так же смотрел на него и сгорал от желания. Один-единственный конкретный человек, который слишком далеко и тотально недоступен, и потому дразнить и бередить раны не хочу. И не стану. — Вы просто охуительны, нет, правда, стоит оказаться всего в паре метров — и замыкается всё вокруг, перестаёт существовать. Есть только вы, а уже после весь остальной мир. Удивительная хуйня, абсолютно ненормальная, я такого никогда не встречал, — звучит задумчиво, он неспешно попивает свой смузи, смотрит, распахнутый настежь, удивительно искренний и непонимающий. А я бы и сам хотел понять, как так вышло, что всё настолько фатально, но у меня нет ответов. Я просто погребён под силой чувств, целиком зависим и поглощён им. Я просто в него по уши. В вот такого, тихо спящего, в страстно стонущего, в потрясающе бунтующего или наоборот — удивительно послушного. Я по уши в него, любого. У моего чувства нет границ, ничего нет, есть лишь он внутри каждой клетки, а всё остальное мелочи. — Каково это, Макс, вот так любить? — тише звучит, а в глубине слегка помутневшей синевы взгляда плещется желание понять. И, блять, я не знаю, кого нужно благодарить за подарки: судьбу ли или саму жизнь, вселенную, господа бога или ангелов, но… сказать спасибо за них обоих хочется. Совершенно уникальные и незаменимые для меня, оба. — Это больно, — честно отвечаю, потому что даже в те моменты, когда всё идеально, когда проваливаешься, как в кроличью нору, в любовь, когда не видишь ничего и тонешь в вязком мареве ощущений и эмоций, когда кажется, что ничто и никто не способны разделить, всё равно больно. Потому что слишком, невыносимо, пиздец как сильно. А когда «пиздец как сильно», иначе не может быть. — Это так хорошо, что кажется, будто тебе пиздец. Разрывает на части, всё становится не таким, неважным, посредственным. Это сильнейшая жажда и потребность, это просто необходимость. Смотреть, быть рядом, дышать, касаться, — хрипло выходит, хрипло и тихо. Я смотрю на куколку и отвечаю Филу, скользя глазами по его фигуре и буквально силой удерживаясь от того, чтобы не оказаться ближе к нему. Мы не виделись несколько часов, в течение которых я спал, а я так блядски соскучился, что словно полжизни не видел. Аномальщина. Не пугает. — Я ради него и для него готов на всё. — Он, очевидно, тоже. — Снова касание к волосам мягкой лаской. — Только сделайте всё правильно, ладно? Я должен знать, что вам обоим будет хорошо, чтобы быть спокойным и хотя бы за вас не переживать. — За нас переживать и не нужно, разберёмся, — выдыхаю, улавливая скрытый смысл слов, и надо бы сказать Филу, что заебал уже намекать на собственный уход, но только я тотально не в силах отвести взгляд от Свята. Я не смотреть не могу. — Всё будет и у нас, и у вас, мы все своё отмучились на пару жизней вперёд, не может вот так ебать без остановки, не подарив хотя бы передышку после. — Ты, когда хорошо оттраханный, всегда так прыщешь оптимизмом? — приподнимает бровь, а я, почти на рефлексах, по старой привычке тянусь пихнуть его в плечо, но в последний момент останавливаю себя, аккуратно погладив острую ключицу и поправив ворот его майки. — Размяк, — хмыкает, а глаза светятся весельем. — Блядский мякиш из Фюрера. Его не он убил, — указывает пальцем на брата, — а ты утопил в розовых ебучих соплях. — Ехидна, — закатываю глаза и прикусываю щеку изнутри, чтобы сдержать улыбку. — Люблю, когда ты такой — ласковый и внимательный. В такие моменты ты умеешь очень тепло смотреть, становишься очень чувственным. — Его рука в моих волосах настолько привычна, что почти не ощущается, порой кажется, она туда уже вросла. — Редкость, — шепчет одними губами, закладывая отросшие пряди мне за уши. А я люблю, когда он вот так искренне улыбается, усаживая внутреннюю суку на поводок и показывая своё чувствительное нутро, когда действительно говорит то, что думает. Когда эмоциями горит, пусть в глазах и притаился океан боли. Он в эти моменты живой, как никогда. Люблю то, как он научился без эгоизма радоваться за других. Влияние ли куколки, или наше общее, но Фил стал совершенно удивительным, глубоким, очень красивым внутри человеком. Ближе, чем когда-либо, понятный и ценный. И не хотелось бы, конечно, чтобы метаморфозы и изменения достигались вот таким путём, но, может, так и должно было случиться, чтобы мы к этому в итоге пришли? — Мне сейчас на анализы нужно, после, вроде, УЗИ то ли органов, то ли сердца, не помню. Заебали с бесконечными обследованиями. А там уже, если им захочется, ещё и КТ пройду, так что… развлекайтесь, — поигрывает бровями, бросая намёки, свешивает ноги с кровати и потягивается. — Можно подумать, я стал бы трахаться в клинике. — Можно подумать, что нет, сам себе же отвечаю, вспоминая в каких местах и при каких обстоятельствах умудрялся это делать. И ответ, увы, не в мою же пользу. — Можно подумать, здесь хуже, чем в любом другом месте, например, в клубе, бараке или где-нибудь за углом на базе, — говорит явно на языке фактов, но признаться вслух? Ни за что. — Можно подумать, я только и могу, что думать членом, — прищуриваюсь слегка и встаю с кресла, слыша блядский перехруст позвонков. — Можно подумать, что рядом с ним нет, — фыркает и всем своим видом показывает, куда мне стоит свои отмазы засунуть. Насколько глубоко. Взгляд так и норовит, как тонкая спица, прошить мой болящий мозг. И, блять, он чертовски прав. Прав до обидного сильно. — Иди, — кивает в сторону Свята. — Разбуди его, а то еда остынет, пусть дома отсыпается, меня всё равно до вечера по кабинетам будут гонять, лучше позже придёте. И притащите мне омлет с овощами и вафли с творожным сыром, а то принесут опять вечером из столовой рыбу на пару, от которой меня тошнит и в желудке стоит омерзительным камнем. — Договорились, — отвечаю, помогая встать на ноги, крепко сжимая его холодные пальцы. Удерживаю за талию, чувствуя, как срывается дыхание мне в шею, пока он справляется с головокружением, опускаясь лбом на моё плечо, и это, сука, каждый чёртов раз промораживает до самых костей. Он слабеет, и это пиздец как страшно. Помогаю натянуть длинный тёплый халат, в который он кутается, когда выходит из палаты. Вывожу не под руки — не позволит ведь — но держусь рядом, чтобы, если что, подхватить и не дать осесть на пол, а он довольно бодро переставляет ноги. Не факт, конечно, что его надолго хватит, но… Возвращаюсь в палату, подхожу бесшумно к Святу, присаживаюсь, как и хотел, на корточки, придвигаюсь к его лицу вплотную и носом скольжу по щеке, прикрыв глаза от кайфа. Как же вкусно он пахнет, господи… Как же всё вокруг успело его запахом пропитаться, как густым наивкуснейшим сиропом. Этот блядский зелёный чай с нотками бергамота, который трахнул мои мозги за полтора сраных года до самого корня. Я так ни от одного аромата с ума не сходил. А с ним с первых же нот наркотиком стал. Незаменимым. Фил, безусловно, приятно пахнет: перечной мятой, морскими нотками, свежий, чуть морозный. Мэдс всегда была вкусной, с её сочным, хорошо подобранным парфюмом. Множество людей отирается рядом, существует множество ароматов, приятных для носа. Но куколка, куколка просто наркота. Такая наркота… В голове дурманом расплывается реальность. И так и подмывает, как коту, начать тереться и хрипло мурчать, а потом, не сдержавшись, облизывать, стараясь украсть как можно больше и вкуса, и запаха с его кожи. Втирать его себе в поры, напитаться им впрок. И наслаждение просто от близости неебической силы. И так ярко в глазах, так много цвета и красок. Так громко внутри, душа в экстазе поёт от удовольствия. Сращиваются микротрещины, стягиваются кровоточащие раны. Я оживаю, оживаю эгоистично, словно умудрился целебный эликсир употребить. И ведь понимаю, что эффект временный, что всё это сродни наркотическому приходу, что после откаты так разъебут, что встать не сумею. Но… куколка моя. Куколка, идеальная, потрясающая, невероятная. И целовать его, касаться, прижимать к себе до одури хочется. Остервенело мучить зацелованные губы, лизать, припухшие, лизать, глянцевые блестящие, лизать бесконечно. Но будить не хочется, он ведь совсем не спал: вместо того, чтобы пребывать в сладкой неге после секса, пришёл к любимому брату. Ответственная куколка, любит как умеет, а ведь никто не учил, примера подано не было. Себя искренне отдаёт, растрачивает без остатка, не жалея, щедро одаривает. А ведь эгоист же, каких свет не видывал, но не с близкими и дорогими ему людьми. Мягкая куколка. Каждая черта плавная, трепет длинных ресниц, тени, что те отбрасывают на его щёки завораживают. Хочется сгрести в объятия, держать его в руках, ощущая стук сильного сердца, глубину дыхания. Хочется оплести конечностями, ощутить всем телом, плевать, что слои одежды разделяют. Я с ним, в грёбаную лужу растопленный, внутри столько нежности к нему плещется, а я сопротивляться не хочу, хочу дышать им одержимо и ни на сантиметр не отлипать. Но позволяю себе лишь сдержанно наслаждаться теплом кожи и запахом, окружённый им, как насыщенным густым облаком. И это такой, блять, кайф. Такой невозможный кайф. И я так пропадаю в нём, полностью опьянённый, что не сразу понимаю, что он проснулся и наблюдает. Пока его рука не вплетается в мои волосы, поглаживая затылок и шею сзади. — Привет, — шепчет, читаю по губам, красивым, насыщенно розовым. Не желая себя тормозить и даже минимально останавливать — ни единой мысли протеста не возникает — я просто склоняюсь и облизываю медленно приоткрывшийся рот, сразу же глубоко в него проникая, когда подаётся навстречу. Притягивает требовательно ближе. Мычит в поцелуе, довольно, вкусный до невозможности. — Всегда буди меня вот так, — бормочет, когда отрываюсь от зализанных губ. Бормочет, и руки его настырно пытаются везде потрогать. Смотрю открыто, ласкаю взглядом каждую черту, по губам, истерзанным моей жаждой, кончиком пальца провожу, стирая капли слюны. — Я принёс поесть. — Не особо его эта информация интересует, судя по тому, как он голодно гипнотизирует открытые участки моей кожи. Как гладит с лёгкой дрожью тёплой ладони. — А потом поезжай, отоспись, — продолжаю, прикрыв глаза на пару секунд, давая себе насладиться массирующими движениями на шее. — У Фила обследования до вечера, приедешь часа через четыре, — хрипло выдыхаю, проглатывая стон, что в глотке вибрирует. И ведь спал же, но такая тягучая сонливость подбирается, такая ленивая нега накрывает, что хочется не его поднять, а к нему на диван заползти и вырубиться, уткнувшись в тёплую кожу лицом. — Я попозже тоже подскочу, после тренировки. — О которой хочется благополучно забыть и, как следствие — проебать, ибо какие нахуй нагрузки и попытка сосредоточиться на собственном теле, когда от него отходить, как пытаться оторвать себя с мясом. Кожа натягивается и норовит лопнуть, лоскутами сползать. От него отходить — почти как умирать. Но надо. Надо, мать вашу. Только не отпускает. Не успеваю выпрямиться, как тянет на себя, заставляя сесть, а сам забирается ко мне на колени. А мои руки так идеально скользят вдоль его позвоночника, после сжимая задницу, впиваясь пальцами, что под веками рябит цветными вспышками. Блядский боже. Наказание моё ненасытное. И я вместе с ним, такой же помешанный. Прижимается плотнее некуда, смотрит с расстояния пары сантиметров, а я заворожён целиком. Полностью нахуй. Проваливаюсь в него, как в необъятную чёрную дыру. В саму бездну взгляд его засасывает. Тягучая, жестокая в силе эмоций бесконечность. — Хочу спать в твоей постели, — облизывается, смотрит требовательно, просяще смотрит. Осторожный, но горит так ярко, что обжигает меня до оплавленной шрамами кожи. Ждёт так отчаянно мой ответ, словно заветную мечту озвучивает. Словно что-то запредельное просит. Словно я отказать ему в чём-то могу. — Хочу спать, окружённый твоим запахом, тонуть в нём, — повторяет тем же, абсолютно интимным, низким, томным голосом, с теми же чувственными, пробирающими до дрожи интонациями, не пытаясь изображать сексуальность, являясь её прямым воплощением. — У тебя же есть ключи, поезжай, — тихо отвечаю в его губы, скользя взглядом от них до безупречных сине-серых стекляшек и обратно, как по заговорённому кругу: сложно себя останавливать, одёргивать себя ещё сложнее. Особенно когда снова тянется ко мне и буквально вжимает в спинку дивана, всасывая до пульсации мои губы, вылизывая их. Ёрзая, ёрзая, ёрзая, сука, а я не железный. Я с трудом себя контролирую, особенно когда, проникая под плотную ткань джинсов, сжимаю гладкую кожу его задницы в руках, такую горячую и манящую. А он раскачивается на мне и трётся почти жалобно. Блять. Что я там говорил про не трахаться в клинике? Опрометчиво было. Сильно опрометчиво, и если так и дальше пойдёт, то персоналу придётся выслушать, как красиво подо мной он умеет стонать, а я на перформансы не готов. Не прилюдно. В целом, конечно, похуй, но лишнее ведь. Потому, после череды поцелуев, заставляю всё же его поесть, борясь со жгучим желанием прижать к кажущейся блядски подходящей стене и вытрахать каждый чёртов стон с зализанных губ, чтобы задыхался и дрожал, чтобы сокращались мышцы конвульсивно, когда будет кончать с моим членом внутри. У меня стояк железный от одних лишь представленных картин, это ёбаная пытка, а ведь нихуя такого не делаем, просто обедаем вместе. Просто имеем друг друга взглядом, словно ни разу ступень дальше поцелуев не пересекали. Абсолютно выматывающее дерьмо, лютейшее. И стоило бы отпустить в одиночестве, было бы менее опасно, но всё же провожу до машины с водителем, позволяя снова целовать до ахуя, пока не учащается до тахикардии взбудораженное сердце, а ткань боксеров не намокает, как у долбанной малолетки. Желание нестерпимое. И ведь контролировать тело давно научился, но с ним нихуя не работает. Вышибает, выбивает нахуй все пробки в мозгу, и следом происходит вполне логичное замыкание. И всё что могу — поплывшим взглядом смотреть вслед, пока не скрываются за поворотом мигающие фары. Смотреть и понимать, что я чертовски счастлив его касаться, а ещё совершенно мёртв, потому что всему этому загаданную вечность… не просуществовать. Потому что он не сможет, как привязанный, без ущерба нам обоим, рядом быть. *** Тренировка проходит под лозунгом «я тупой дебил, и это нихуя не излечимо». Киан недовольно смотрит, как скованно у меня двигается тело, замечает, что мышцы, превращенные в камень, зажаты, и я попросту не способен на часть трюков, местами похож на угловатое нечто, в попытке изобразить плавность линий. И казалось бы, никакого криминала, ну, переборщил вчера с силовой нагрузкой, ну, болят что пиздец все конечности, впервые, что ли? И вроде как смертельных травм, мешающих настолько, не было: всего-то сердце, всего-то уши… Но по факту выебало так мощно, что время идёт, а восстановиться так быстро, как хотелось бы, не получается. Нихуя не получается. Он пытается объяснить, какие ощущения я должен испытывать, как чувствовать своё тело. Он просит меня прикрывать глаза, сосредотачиваясь на одной лишь коже, которая, словно мембрана, должна, помимо остальных органов чувств, улавливать перемены. Я стою в одних штанах, босой и без сраного наушника, чувствуя потоки воздуха, что гуляют по вспотевшей коже спины, и, блять… Я думаю о нём, никак не о том, что становлюсь совершенно бесполезным говном. Сука. Киан не щадит, ему всё равно, что у меня тут качельки из эмоций, целый блядский аттракцион по мою душу завезли. Ему глубоко похуй и на обилие засосов на моём теле, и на вид, без вариантов, выебанный. Он поблажек не даёт, а ещё упорно отказывается разговаривать, предпочитая показывать жестами, а я не пиздец подкован, зная лишь основы, чувствую себя ограниченно. Снова. Киан подкрадывается, как тень, я реагирую слишком медленно, пусть и успеваю почувствовать за секунду до, когда в меня понёсся, словно таран, с потоком воздуха от движения, его запах. Я реагирую недостаточно быстро и потому получаю неслабо в правую почку, сцепив до скрежета зубы, в попытке уйти от второго удара. Больно. Вообще не новость. Мы тут прекратили всяческие шутки, шуток не было вообще, в глазах условного тренера одно лишь безразличие к моим страданиям и непонимание, какого хуя я вот так глупо проёбываюсь, с моим-то опытом. Он не озвучивает нихуя, он просто всем своим видом меня осуждает, прожигая огромные дыры, прожигая насквозь, в попытке дать понять, что подобное — полный пиздец. И я понимаю. Всё понимаю. Только всё равно думаю о нём. Настырные мысли отвлекают. Тоскливо сжимается сердце. Всё моё существо стремится к нему, зная, что он где-то, расслабленный, лежит в постели, прикрыв свои травмирующие мне саму душу кукольные глаза, а волосы рассыпаны, скользким, безумно тактильно приятным шёлковым полотном. Ребром ладони получать по предплечью приятного не больше, чем парой минут назад в почку, и я, блять, получаю, потому что невнимателен, концентрация отвратительная, черты лица напротив заостряются всё сильнее. И казалось бы, удивительное дело, ему заплатили нехуёвое бабло за вот такие выебоны. Ему должно быть до звезды, какие у меня успехи — деньги он отрабатывает исправно, остальное не его проблемы. Но Киан злится. Но Киан полосует с красноречивым прищуром. Киан заставляет ускориться и добавляет к мышечной боли, ещё и боль от ударов. А я понимаю, насколько огромное влияние на всё моё состояние: и моральное, и физическое, и душевное имеет Свят. Он держит пульт управления, у него тотальный, фатальный нахуй контроль, он просто в одном со мной городе, он просто фантомно на кончике языка любимым вкусом, а я в неадеквате, я жить дальше неспособен. Мне нужно к нему: в постель, в ноги, на прикроватный коврик, плевать. К нему поближе, чтобы задыхаться от кайфа и чувствовать неебически сильный приход. К нему хочу. Сильно хочу. И это буквально необходимость, давно не каприз. Только не вовремя. Не к месту. Жизнь-сука, за дверями запертой комнаты, мчится вперёд, вопреки всему. У меня нет варианта просто спрятаться с ним и обо всём забыть, потому что жизненные уроки будут самые болезненные и доходчивые, стоит лишь поверить, что получилось скрыться от надвигающегося со всех сторон. Мне нельзя быть слабым. Из-за меня слабеют все, потому что если одно звено в крепкой цепи ломается, ржавеет и теряет прочность, страдает вся цепь целиком. Исключений нет. Звено либо вырывают полностью, либо экстренно чинят. Киан злится. Тело устаёт слишком быстро, по мне крупными каплями стекает пот, кожа влажная и чувствительная, саднит местами, местами зудят свежие царапины, а гордость скулит от боли. Чувствую ли я мотивацию, будучи раскатанным им? Нет. Я чувствую унижение. Я чувствую свою бесполезность, беспомощность и слабость. Я чувствую слишком много всего. Я чувствовать этого не хочу. Игнорируя головокружение, игнорируя боль и скованность — игнорируя всё вокруг, я на чистом упрямстве продолжаю, плевать, что падаю ебальником в мат, плевать, что стоило бы остановиться — на всё плевать. Я быть слабым рядом с ним права не имею, я обязан беречь и защищать, иначе в чём смысл? Я слабым быть права не имею. Не имею. Я. Слабым. Быть. Себе. Не позволю. Не позволю. Резкий разворот меня почти пугает, тело настолько заёбано, что одни лишь рефлексы и инстинкты остаются, которым я и отдаюсь. Глаза словно сменили фильтры, краски теряются, зато обостряется внимательность к теням. И, сам от себя не ожидая, уклоняюсь в первый раз. Уклоняюсь дважды. Уклонившись, умудряюсь под него нырнуть и его же задеть, чем вызываю короткую ухмылку и одобрение напротив. Он не хвалит. Похвала здесь явно лишняя, да и не за что хвалить. Но больше не топит в презрении, увидев, что я могу: мне просто нужно лучше стараться и заниматься ещё больше, и насрать на выносливость и остальное. Если я не сдохну от нагрузок, то сдохну от шальной, когда пожелают убрать. Исход для концентрированной слабости всегда один. Потому на слова врача, который меня ведёт, о том, что не стоит увеличивать темп скачкообразно, я благополучно укладываю хуй. Киан не хвалит, но жестами показывает своё «хорошо», а следом повторяет «ещё». Ему нравится то, на что моё тело способно, пока ещё даже не обученное и не выточенное по необходимому эскизу. Мне же нравится за ним наблюдать. В нём есть змеиная гибкость, аура опасности, хищные черты и совершенно осязаемая сила, что вызывает и уважение, и зависть. Киан не хвалит, Киан подзывает жестом ближе, смотрит с прищуром, самоуверенная сука, которой похуй на собственное отличие, он в бараний рог скрутит, с ушами ты или без. Ему попросту похуй. Он не прекращает говорить, что у него не лишения, у него — преимущества. А я в ахуе соскребаю себя с матов, в ахуе же пытаюсь, раз за разом, отзеркаливать его, борясь на удивление не с ним, борясь куда больше с собственным телом, а ещё с уплывающим в определённую сторону мозгом. Понимаю, что если он будет всегда в доступе, я с собой сделать ничего не смогу, я останусь слабым, я просто никчёмным, сука, останусь. И после он откажется сам. Не спасёт ни любовь, ни страсть, ни безумие. Я его люблю невыносимо, но правда, ёбаная правда в том, что он отвлекает меня слишком сильно, перетягивая фокус и ломая сопротивление. И потому я должен отправить его развивать себя, и, пока не поздно, возвращаться в форму самому. Иначе скоро доползу до отметки крайне критической — и всё, и пизда, такая пизда… *** Домой переодеваться тащусь специально пешком, вечерняя прохлада подбирающегося мая приятно ласкает мою чувствительную кожу, забираясь под распахнутые полы косухи, без препятствий просачиваясь и под тонкую ткань водолазки. Сигарета привычно прилипает к губам, втягиваю целые лёгкие дыма и всматриваюсь в яркое освещение улицы. Лёгкая мишень — затеряйся среди бродячих псов недоброжелатель, и убрать меня не составило бы труда. Лёгкая мишень… Усмехаюсь под нос, усмешка с весельем ничего общего не имеет. Я вполне трезво оцениваю и собственные силы, и состояние, но радоваться даже минимальным успехам вообще ни к чему. Расстраивает ли то, что я настолько от куколки зависим, что готов слать нахуй всё, даже собственный эгоизм, который взращивал до ёбаных небес? Самолюбие, что выпестовал: холил его, поглаживал трепетно? Я весь, сука, переломан, и ладно бы кости, они бы быстрее срослись, чем то, что искромсано внутри. Только вот найти себя заново его присутствие рядом не поможет, как раз наоборот. Он под боком меня лишь докромсает окончательно. Все сраные шансы испарятся. Зацикленность на нём выпотрошит, выпустит мне долбаные кишки и оставит у обочины жизни. Но такой я буду ему не нужен, как бы высокопарно он о любви не пел. Таким я не нужен даже себе самому, о чём тут речь в таком случае? Квартира встречает тишиной и полумраком, чемоданом куколки в прихожей и отголосками любимого запаха, от которого с порога начинает кружиться голова, а я, как голодный пёс, веду носом, прикрыв от удовольствия глаза и даже одёргивать себя не вижу смысла. Его нет — отсутствие обуви тому доказательство, потому я сразу же шагаю в душ, где смываю с себя слой пота и местами крови, взбадриваюсь и, проморгавшись, смотрю в полузапотевшее зеркало. Ублюдок беспомощный, собственное отражение заставляет скалиться, сверкая белоснежными зубами. Ублюдок, мать его. Ублюдок, сука. Слабый. Смачиваю в ледяной воде руку, провожу по горящей коже шеи. Ублюдок, брызги с дёрнувшихся пальцев летят на запотевшую поверхность, стекают мелкими каплями, наяву прозрачными, в воображении цвета крови. Ублюдок. Но если однажды уже смог, снова смогу. У меня выбора нет. У меня его не осталось. Когда выбирал путь, понимал, что с него не сойти: либо до финишной, либо по дороге скинут в кювет и в расход. Отсюда или вперёд ногами да в обтянутый гроб, или вперёд ногами, но в целлофановом пакете да в печку. Выбора нет. Так что хули толку тут распекаться и ныть? Стиснув зубы, сжав блядскую задницу, чётко вперёд. Чётко вперёд. До клиники зачем-то пешком, к самому закрытию. Успел перекинуться лишь парой слов с Филом и согласился сесть в машину с водителем, когда тот приезжает за Святом. Узнаю в нём одного из наёмников, который когда-то давно мелькал на базе, ещё при живом Чистякове. Толковый мужик, но получил серьёзную травму: пулевое раздробило ему бедренную кость, собирали в несколько операций, однако хромоту теперь никуда не деть, и он лишился возможности бегать и достаточно быстро передвигаться. Хронические боли, сустав, требующий особого ухода, и далее по списку, из обоймы его выбили, но работать тем же водителем он вполне способен, особенно осознавая, на кого пашет и с кем сотрудничать готов. Слежку вычислит, пострелять, в случае чего, сумеет. Кадр подобран Леонидом Васильевичем с толком, моё почтение. Здороваемся, пожимаем друг другу руки под недоумевающий взгляд куколки. Разговор ни о чём поддерживаем, на немой вопрос о моём нахождении здесь, отвечаю пристальным взглядом, а когда Свят придвигается чуть ближе, без стеснения позволяю уткнуться в шею и себе же прикрыть глаза, потому что даже вот так, банально быть рядом, кайф. С ним кайф вообще во всём. Кайф, сука, совершенный. — Твоя кожа всегда такая горячая после тренировок, раскалённая и пахнет особенно вкусно, — шепчет чётко в наушник, каждое слово пробегает по мне обильно мурашками, моя рука сама собой соскальзывает на его бедро, сразу же на внутреннюю сторону, мягко сжимая, собственнически. И это хорошо. Это правильно. — Я весь день думал о тебе, — продолжает соблазнять мягкостью и тягучестью интонаций — новый наушник, за который стоит сильно отблагодарить Сашку, очень точно и чётко передаёт каждый звук, без малейших искажений, и я даже в паре моментов за это время, позволяю себе забыть о нём. Словно всё как прежде, словно в ухе тупо блютуз гарнитура. — О том, как ахуенно быть внутри тебя, — тише звучит, интимнее, выдыхает чуть ниже мочки, коротким поцелуем в линию челюсти, прихватывает губами. — Какой запредельный кайф чувствовать твоё удовольствие, то, как сжимаешь мой член, как прогибаешься навстречу толчкам. — Блять… Это вообще законно? У Змея-искусителя в чёртовом райском саду вполне себе достойная замена выросла, ёбаный Змей-искуситель вообще нихуя куколке моей не конкурент. — Хочу тебя. — Грудной рокот скользит по моей коже, его не смущает ни водитель, который это блядство в зеркале спокойно наблюдает, и насрать, что в салоне темно, что уличные фонари не дают идеальной картинки. Насрать, что на светофорах стоим порой и не по одной минуте, а время тянется жвачкой. — В тебя хочу. — И приятной пульсацией каждое слово растекается по венам, делая меня растаявшим, жаждущим месивом. Я — просто оголённое, измученное желанием мясо. Готов себя же в рот ему вложить, пусть сжирает огромными кусками, пусть сжирает всего и делает что хочет, пусть забирает, я просто в ахуе от того, как кроет, в ахуе от того, каким сокрушительным он может быть: ему сопротивляться даже минимально больше не выходит. Он продавливает собой, он буквально разрушает, он преград не видит, он их игнорирует и давит весомым и непреодолимым «хочу». А значит, это необходимость, и аргументы отпадают. — Ты голоден? — хрипло спрашиваю, из последних сил пытаясь перевести тему, он реакцию и без того давно считал, всё что нужно прочувствовал и увидел. У меня стоит так, словно я не трахался месяцами, а не кончал — сраные годы, и яйца грозятся лопнуть от скопившейся спермы. Но правда в том, что они пусты. Однако это не мешает болезненно скованному члену требовательно дёргаться, вжимаясь в ширинку. Блядство. — Может, в ресторан заедем? Дома нет ничего, а доставки здесь долгие... — Рационально же. Помимо секса нужно ещё и питаться хоть чем-то, кроме спермы, слюны и оргазмов. Рационально, но его взгляд почти заставляет позорно, в мгновение, капитулировать. Ничто не кажется достаточно весомым, когда он настолько требовательно вибрирует напротив. — Я могу обойтись без еды. — Цепляется за ворот куртки и на себя тянет, чтобы влипнуть влажными, облизанными губами в мой рот. Блять. В голове туман, мысли путаются, рассеиваются остатки здравого смысла. Всё рассеивается. Меня затапливает жаждой в куда более близком контакте. Меня затапливает. — Я никуда не денусь, — шепчу в поцелуй, не соображаю совершенно, отвечая на его жадность, на голод его ещё острее реагируя. — Я здесь, я никуда не уйду, у нас вся ночь впереди, а тебе нужны силы… Силы нужны и мне, — добавляю так же тихо, глядя в тёмные, едва различимые глаза, чувствуя потоки воздуха, разделяя с ним эти вкусные глотки. — Хорошо, — едва слышно звучит, буквально на грани, теряясь где-то в его глотке, когда проникаю так глубоко, что кажется, сейчас щёлкнет челюсть. В полумраке салона, который пропитан ахуительным запахом, как в бочке с афродизиаком. Он меня топит в себе. Топит, не спрашивая разрешения, зная, что это желанно. Зная, что это взаимно. Чувствуя. И целоваться вот так, лизаться неспешно, лизаться пошло, просто пиздец — вульгарщина абсолютная, но какой же кайф… Кайф неописуемый, особенно когда его тёплые пальцы ныряют под водолазку, рёбра очерчивают, соски ласкают. Когда его пальцы вплетаются в мои волосы: нежные, чуткие, мягкие касания выдёргивают из реальности, погружая в вязкий, потрясающей консистенции, сироп. И десятки минут, пока мы мчимся по вечернему, почти ночному Берлину, проносятся как один миг. Смазываются за окном виды, смазывается в одно незначительное пятно вся жизнь, пока я чувствую его вкус и мокрые от слюны губы. — Куколка моя, — самое правильное, что могу хрипло шептать, самое естественное, — куколка жадная, — слизывает с моего языка, — куколка красивая, — ещё один мазок и улыбка, которую чувствую губами, — куколка, имеющая так много власти, имеющая меня всего. — Трётся об мою раскрытую ладонь, смотрит испытывающе в саму душу, сверкает влажностью стеклянных глаз, что отражается в фарах проезжающей по встречной машины. А я от любви к нему задыхаюсь, я от любви хочу кричать, как долбоёб, раздирая горло в ошмётки. Хочу сказать так много, но слов так недостаточно, мало, чтобы всё выразить, что просто притягиваю к себе, и снова саднящими губами в его рот. Снова языком по вкусной коже шеи, снова лицом в волосы и до гипоксии, до головокружения, до чёртова ахуя. Не отрезвляет, когда подъезжаем к шикарному зданию с пафосной вывеской. Не отрезвляет ни белоснежная скатерть стола на двоих, за высокой ширмой в интимном углу, с приятным полумраком. Вокруг горят свечи, запах пчелиного воска дразнит рецепторы вместе с ненавязчивым ароматом кофе. Хрустящие салфетки, отполированные идеально бокалы и столовое серебро. Всё как куколка любит, всё на что так глубоко похуй мне. Ему приносят любимого им лосося со спаржей, мне классический стейк медиум прожарки и пюре с горохом и мятой. Багрянцем плещется вино, тихо играет на фоне скрипка, под едва уловимый, но пробирающий до дрожи бас. Здесь красиво. И он красивый в окружении дорогих вещей, которые оттеняют особые черты его сущности. Здесь роскошно, королевские условия. Только он сам по себе воплощение роскоши. В своей синей рубашке, тёмных классических джинсах и кожаных ботинках, что небрежно завязаны, но каждая его шмотка буквально голосит, сколько за неё отвалили, как по его фигуре подгоняли. Он всё это собственным видом отлично даёт понять, красноречиво иллюстрирует, потому официант и обхаживает его, троекратно увеличив усилия. То ли дело я — чёрное пятно в светлом месте кричащего богатства. Шик мне не особо к лицу. Мне к лицу он. А куколка куда больше одной лишь пресной роскоши. Чёрное пятно — прекрасное определение для меня, ведь в мою сторону отчего-то боятся даже смотреть, виной ли тому пронзительный, почти дикий взгляд или образ в целом — сказать сложно. Сложно говорить вообще, когда возбуждение шарашит по мозгу, оно ослабевать не планирует вообще, ему похуй, что не время, не место и помимо ебли существует ещё множество нужд. Ему просто, сука, похуй: член подёргивается даже от банальных глотков, от того, как двигается его кадык, когда отпивает вино, как слизывает мелкие багровые капли своим умелым языком. Как цепляет самым кончиком вилки кусочки рыбы, как проталкивает за щеку, видя, что наблюдаю. Как устраивает целый спектакль из банального приёма пищи. И блять, это даже не прелюдия. Это катастрофа: я готов перегнуться через стол, через него же его притащить к себе за блядски-идеальные шелковистые волосы, чтобы коленями встал на блядски-белоснежную скатерть, склонил свою блядски-белокурую прекрасную голову и взял в свой потрясающий блядский рот мой член, вместо продолговатой поблекшей спаржи, с капельками, сука, сливочного соуса. Но ему мало. Отставить манеры самого принца всея Центр, блять. Он облизывает широким мазком вилку, а после, вбирая в рот, скользит припухшими розовыми губами, как в замедленной съёмке, пока я просто прокалываю, раз за разом, свой остывающий, сука, идеальный стейк. Кусок в горло не лезет, мне бы в горло его, до самых яиц. Я насилую «идеальный» стейк по словам грёбаного официанта. Но истина в том, что рядом с куколкой, всё недостаточно идеально. Идеален лишь он. Но ему мало. Расстёгивает, вместо положенных двух, ещё одну пуговицу, сверкает бледной кожей ключиц, проводит по горлу хрустящей салфеткой. Медленно. Слишком медленно. Слишком демонстративно. Картинка пошлая, как начало порно ролика, где в ближайшее же время вот эту блядь соблазняющую выебут на полу или у пафосной стены с дорогущими деревянными панелями. Ведёт по приоткрытым губам, промокнув несуществующие капли, и я по движению его тела вижу, как раздвигает шире ноги, как плавно откидывается на спинку и встречает мой взгляд, картинно подняв глаза. Так же медленно, как и ровно каждое движение до. Ахуеть. Чистейший восторг. Он весь чистейший восторг. — Зачем мы сюда приехали? — его голос — густой насыщенный мёд с терпкими нотками пряных специй и сладкого, опьяняющего с первого глотка вина. Вкусно. Он вкусный. Облизывается снова, выглядит роковым, без преувеличения, а я понимаю, что Свят начинает осознавать, какую имеет власть, осознавать, как способен воздействовать, осознавать, потому что куколка растёт и матереет. Куколка возможности свои знает, куколка играть начинает по-крупному, и у него стопроцентно есть все шансы прибить к земле одной лишь своей красотой. Любого. Не важен ни статус, ни пол, ни возраст. Своей особой харизмой он становится способен беспощадно уничтожить. Своей природной сексуальностью. Достаточно лишь брошенного из-под ресниц взгляда, лёгкого движения головы, привлекая внимание к потрясающе-изогнутой линии шеи, скользящего шёлка волос по рельефным плечам, по острым скулам, очерчивающих необычной формы лицо. Ему достаточно слегка облизнуться, и розовые сочные губы не оставят никому шанса, если те вообще были изначально. А цветное стекло кукольных глаз лишь добьёт, как контрольный выстрел. И это я молчу об изящных кистях, о плавности выверенных движений, об умении становиться исключительно порочной блядью, которая умеет так красиво, сексуально и неповторимо умолять просто о возможности отсосать твой член. Восхищаюсь каждым его жестом. Каждой мелочью ярчайшей внешности. Восхищаюсь им совершенно открыто . — Тебе нужно было поесть, — не узнаю свой голос, это смесь хрипа, рокочущего грудного рыка и насыщенного желания. — Нужно было поесть и мне. — Но ты не ешь, — указывает глазами на мой нетронутый стейк, в котором миллиард проколов острым ножом. Но я насыщаюсь им, его красотой, его близостью. Я не сыт физически, я морально сыт так, как не был очень давно, а это в разы более важно и ценно. — Ем, — улыбаюсь одними уголками, приподнимаю верхнюю губу и скольжу кончиком языка по клыку, раз, другой, третий. Я ведь тоже играть умею, куколка моя, я умею это превосходно. Действовать на тебя безошибочно умею. — Тебя ем. Глазами, — добавляю и тоже раздвигаю шире ноги под столом, демонстративно покручивая в руке нож, пока тот упирается острым кончиком в дорогую скатерть, пачкая её каплями соуса. Чувствую, как от щиколотки по мне ползёт его ступня. Ползёт неотвратимо, нагло ползёт, а я ловлю лодыжку, оглаживая выступающую косточку, стягиваю носок и прохожусь по пальцам самыми кончиками. — Расстегни, — шепчет одними губами, я считываю идеально, ровно настолько же идеально понимая, о чём просит. И блять. Элитное заведение? Пафосный ресторан, который что-то там должен был отсрочить? Нахуй идите. Звук расстегивающейся ширинки за шумом крови в ушах практически не слышен. Я чувствую пульсацию и на виске, и на горле: вена натягивается и взбухает, как и мой член, что выныривает из тисков одежды под его гладкую горячую ступню, которой он начинает поглаживать, прижимая ствол к животу. Прокатывается по головке пальцами. Есть ли у меня заёб на ноги? Пресловутый футфетиш? У меня фетиш на него всего. На то, как смотрит, голодный, абсолютный инкуб, как напитывается взглядом, как чувствует выступающую влагу и растирает по члену, двигая ногой, двигая, двигая, двигая, то усиливая нажим, то ослабляя. У меня сердце заходится в сумасшедшей скачке, у меня скапливаются капли пота на шее, скользят вдоль позвонков. Горячо. Не интимный угол в ресторане, не столик на двоих — чистилище с личным пепелищем и вокруг, и в груди. Он — чёртов инфернальный огонь, собой, настолько невыносимо сексуальным, роскошным и потрясающим, мгновенно сжигает. Его ступня скользит, а мне стонать хочется, хочется в ахуе откинуть голову на высокую спинку стула и хрипеть отчаянно, хочется больше, ещё больше, пусть ощущения и непривычные и острые, словно кто-то пару щепоток жгучего перца на меня — открытую рану — насыпал. Его ступня скользит, я неумолимо приближаюсь к оргазму, тело просто в ахуе от постоянных качелей и накатывающего возбуждения, желает скинуть напряжение как можно скорее. И лишать себя удовольствия я не хочу, я и не лишаю. Густо выплёскивается сперма, терпким запахом бьёт в ноздри, на пальцах его мутно поблёскивает. По животу размазанная, следами преступления, призывно сверкает. Салфетки на столе кажутся непозволительными, они права не имеют следы нашей страсти ни видеть, ни впитать. И я даже не пытаюсь себя останавливать, сползая на колени со стула и вылизывая его мокрые пальцы, каждый, не оставляя ни капли. Обсасываю, широким мазком прохожусь по ступне, и, когда удовлетворён результатом, отпускаю, чтобы через два десятка секунд, в течение которых он, как фокусник, натягивает и носок, и ботинок. И всё же хрипло и довольно громко выдыхаю, когда куколка точно так же вылизывает мой живот. Вылизывает и обмякающий член, сам же меня приводит в порядок, а после тянется за поцелуем, со вкусом моего нестерпимого желания. — Поехали домой, — просит с этими, его убийственно огромными глазами, уникально-стеклянными, уникально-ахуительными. — Поехали, я готов тебя трахнуть посреди элитного ресторана, не доводи до греха. Не довожу. До греха так точно — довожу до оргазма, когда стонет мне в рот, пока я рвано отдрачиваю ему на заднем сиденье, сплюнув пошло на руку и целуя с едва сдерживаемой страстью. Нежность была вчера. Надрывная и, если судить по оставленным меткам, даже жестокая. Нежности сегодня нет вообще. Нас нахуй срывает. Срывает обоих. Я дороги не помню. Усталость так сильна, что попросту игнорируется, я лишь понимаю, что вскоре отключусь, это поджидающая меня неизбежность. Я дороги не разбираю, настроенный всем своим нутром на ощущения рядом с ним. Руки живут своей жизнью, припухшие губы воспалённо пульсируют. Жар в теле настолько аномальный, что кажется, я провариваюсь в собственном соку, даже кондиционер не спасает. Не спасает ничто: он же само адское пекло, тот самый персональный котёл. И это такой кайф. Кайф нереальный. Я не помню, как оказываемся в квартире, и лишь когда пересекаем порог, наконец останавливаемся на продышаться, внимательно глядя друг другу в глаза, заранее давая на всё что произойдёт своё абсолютное разрешение и согласие. От понимания, что вся ночь у нас с ним впереди, внутри всё дрожит. Голодно. Сильно голодно. Однако я отпускаю его в душ первым. Наливаю себе попить и разгорячённый курю в форточку, успев и кровать расстелить, и полотенце себе подготовить, и раздеться до джинсов, что висят, расстёгнутые, на честном слове. Голодно. И когда касается влажной грудью моих лопаток, прохладный, словно в душе пытался хоть немного остыть, вжимаюсь в него сильнее, прогибая шею для поцелуя. Руки его, такие же прохладные и влажные, ощущаю, что скользят от груди к мышцам живота, ныряют ниже и сжимают, начинающий снова твердеть, член Ночь будет долгой. А ещё ахуительной. Но в душ я тоже хочу. Его язык, конечно, край как пиздат, но кожу на животе стягивает, и употел я как сволочь, пока ехали в машине. Потому из объятий выпутываюсь, в постель куколку отправляю, полотенце подхватываю, под внимательным взглядом джинсы снимаю и на полу оставляю. Ощущая обжигающий мою спину взгляд, двигаюсь к ванной, слыша хриплое: «какая же ты сука, Макс», заставляющее ухмыльнуться самодовольно. Потому что осознавать, что действую на него не меньше, чем он на меня — неебически вставляет. Взаимность вставляет. Безумие, разделённое надвое в равной степени. Прохлада душа не помогает собрать по лоскутам свои изорванные возбуждением мысли, здравого смысла под скальпом не осталось совсем. Руки подрагивают в предвкушении, и ведь не впервые нам делить постель, не впервые ночь будет долгой и насыщенной. Не впервые истощит, пропитает ощущениями насквозь, как блядскую губку, и оставит множество меток и воспоминаний. Не впервые, но отчего-то не менее волнительно. Руки подрагивают, хочется до одури курить, а ещё его, внутривенно. Сильнейший наркотик, без которого даже несколько долбаных минут — уже перманентная ломка. Он нужен всегда. Под язык или в дёсны втереть, пройтись по ноздре, втянуть глубоко в лёгкие. Его хочется употреблять безостановочно, чтобы бродил по венам, вместо крови, чтобы был со мной, во мне был. Его хочется всеми способами, его просто хочется и всё. Необъяснимо сильно, аномально, фатально, пиздец насколько. Глупо одеваться, когда в ближайшее время одежда слетит с тела ненужной обёрткой. Но полотенце на бёдра повязываю. С волос капает. Прохладные дорожки воды стекают по разгорячённой, словно в лихорадке, коже, я иду, оставляя на полу мокрые следы, аккуратно и бесшумно, в комнату, в несколько шагов, а после замираю под внимательным взглядом. Между нами от силы три метра, его взгляд решетит, без шансов, меня прошивает сотнями свинцовых, сотнями моих любимых, стеклянных сине-серых. Смотрит так жадно, ласкает глазами, скользит по лицу, по ключицам, к груди и ниже, останавливаясь взглядом на лоскуте белоснежного, промокшего полотенца. Приподнимает бровь, а следом прищуривается, на дне цветных стекляшек немой вопрос «нахуя?», и я бы ответил: «Процесс замедлить». Только вот нехуй тут замедлять. Рука привычным жестом распутывает узел с минимальной задержкой. Откидываю полотенце, мимику его отзеркаливая, бровь дерзко вздёргивая. И можно, конечно, просто, без выебонов подойти и взять причитающееся, но «легко» он не любит, не тогда, когда в настроении красиво играть, не зря же исполнял по полной в ресторане. «Подойти и взять» в его понимании слишком… скучно, потому он по постели, встав на четвереньки, ползёт. Спускается на пол и, как кот на лапах, на руках, упираясь ладонями, с широко расставленными пальцами, а после на ногах, красиво прогибаясь в пояснице, плавно двигаясь, неспешно, соблазнительно — подползает. Ко мне подползает, пока я слежу за каждым движением. Ласкаю глазами гладкость его кожи, что хочется ощутить под губами. К моим ногам прижимается лицом, щекочет ресницами, а после ведёт по подъёму губами, медленно по щиколотке цепочкой влажных поцелуев… выше к колену, всасывая кожу до яркого засоса с громким чмокающим звуком, что словно выстрел в густой тишине комнаты. Голову вскидывает, в глаза пристально и пьяно смотрит, а зрачок сожрал уже всю цветную радужку, как ебанутый, и не знай я, что он наркотой не балуется, решил бы, что пока я в душе изображал отсутствие, он успел приход словить от ангельской пыли, втереть её в свои вкусные десны. Но нет. И глаза его, на меня смотрящие — самое потрясающее зеркало его неповторимой блядской души. Души кукольной. Руками оглаживает мои бёдра, облизывается, сверкая любимым мной стеклом. И я, сука, не выдерживаю, потому что нахуй эту вашу томность, нахуй размеренность, у меня в ушах звенит уже, я весь чересчур длинный вечер, как на вертеле над раскалёнными углями, прокручивался и до хрустящей корочки запечься успел. Нет больше сил терпеть. Силы давно закончились. Рядом с ним пиздецки уменьшен лимит. В волосы его влажные требовательно запускаю руку, к члену голову рывком приближая. Грубо и несдержанно, вжимая в пах носом, слыша, как громко стонет мне в кожу, трётся щекой и отстраняется, чтобы до основания резко насадиться своим ахуительным ртом, слитным плавным движением, как пропускает в ребристое горло. И вот тут уже очередь стонать мне. Хрипло, громко, несдержанно. Абсолютно побеждённо, потому что ноги подгибаются. Он, блять, одним ёбаным движением меня сейчас взял и прикончил нахуй. Я ведь получал искусные минеты. Много разных, много действительно старательных и качественных, разных. Очень умелые глубокие ребристые глотки позволяли себя трахать, натягивать, словно узкую перчатку, и это безусловно ахуительно, ощущения были просто космические. Я обожаю, когда мне сосут, обожаю, когда при этом от удовольствия стонут, когда возбуждаются и текут как суки. Но так, как с ним… ебучее «ни с кем и никогда». Просто несравнимо. Иной уровень. Совершенно другая, блять, вселенная. С ним эмоции зашкаливают, один лишь взгляд повлажневших глаз, даёт в разы больше пиздатейшей вибрации внутри горячей глотки. А вместе с ней?.. Сдохнуть хочется. Просто без преувеличений сдохнуть. Не выдерживаю. Особенно когда он вот так смотрит, пока медленно соскальзывает ртом с члена, облизывает его, игнорируя то, как стекает по подбородку слюна, как тянется от его губ тонкими нитями. Он наслаждается настолько, словно лакомства лучше не пробовал. Он поклоняется моему члену, касаясь восторженно, отдаваясь процессу на тысячу ёбаных процентов из ста, а меня накрывает стремительно. Накрывает как ненормального. Но держу себя в руках, позволяю подарить мне удовольствие именно так, как хочется. Святу хочется. И когда тянет за задницу на себя, чтобы я сам в его горле двигался, подаюсь навстречу, а глаза закатываются, когда плавно трахаю, чувствуя, как работают и перекатываются мышцы, как он впивается пальцами в мою кожу, как сглатывает, посылая волны нестерпимого кайфа. Кайфа неповторимого, блять. Это пиздец, не кончить очень сложно, но спустить в его глотку, значит слишком замедлить процесс, а он заведён не на шутку, вибрирует жаждой, поехавший настолько, что кажется, стоит лишь коснуться мимолётной лаской — мгновенно забьётся в оргазме до обморока. Это пиздец. Нет, серьёзно, я за волосы его от члена, как котёнка от лакомства, оттаскиваю. Смотрю, как сине-серые стекляшки дымкой затянуло, там не томность и даже не просто страсть, там безумие в чистом виде, требовательное и по мою душу пришедшее. Это пиздец. Без вариантов. И когда встаёт, влипаю в его рот, пачкаясь в собственной смазке, чувствуя солоноватый привкус, влажность слюны, жадность горячего языка. Он нападает, не пытаясь в поцелуе вести, он, отвечая, умудряется меня жрать, не пережёвывая. Цепляется руками, выдыхает жарко, когда задницу его руками сжимаю, оттесняя к кровати, но в шаге от неё резко, как марионетку, разворачиваю. Играя его телом на манер кукловода, заставляю встать на колени, надавив на поясницу, вынуждаю прогнуться, провожу рукой по внутренней стороне, а он сам шире их разводит и выглядит так по-блядски, что во рту слюна скапливается. Идеален. Штучная версия, индивидуальный заказ, эстет внутри меня захлёбывается восторгом. Рельеф красивой спины, шрам на лопатке от потерянного крыла: мой блядски-падший, блядски-кукольный ангел. Прохожусь кончиками пальцев, а Свят весь покрывается мурашками и дрожит, пока я на подогнувшихся ногах, буквально падаю на колени. Оставляю мокрый след губами на бледной коже копчика. Выше, по шраму, языком. Каждый миллиметр сцеловывая, слизывая, умоляя в очередной раз простить мой проёб. Всё ещё виню себя, всё ещё ненавижу за то, что не послушал, что на сучьи рельсы уложил, навсегда отметив клеймом мимо пронесшейся смерти. Плечо выгнувшееся обдаю сорванным дыханием, волосы его ахуительные убираю трепетно рукой, слыша, как выдыхает и трётся, пока я кайфую от позы моей полной власти и его абсолютно беспомощной откровенности. Во мне цветной калейдоскоп. Стекла сменяются стремительно. Нежность перемешивается с неудержимой страстью и грубостью, жёсткость с томительной негой и неспешностью. Перещёлкиваются фильтры, в глазах волнами рябит реальность. Я глохну от его стонов, в экстазе бьётся душа. За наушник я бы убил, если бы его попробовали снять, потому что видеть куколку ахуенно, но ещё и слышать — ахуенно вдвойне, а я жажду его всего, целиком и полностью. Мне его мало. Мне нужно ещё, всегда и всеми органами чувств, чем больше, тем лучше. Вылизывать его не менее вкусно, чем трахать. Проталкивать язык в растянутую дырку, мной же растраханную буквально вчера, чувствуя, как пальцы входят с минимальным сопротивлением, он явно в душе сам себе помог, стараясь сократить процесс подготовки и прелюдии. Как бы не так. Начал игру ещё в ресторане? Что же — будем играть. По простате кончиками пальцев, рвано и резко, в чётком ритме, с нажимом, и у основания сжать член в кольцо почти до боли. И пока он извивается, заставляя фиксировать его тело, давя на поясницу, снова вылизываю припухшие края сфинктера. Обсасываю, втягивая чуть сморщенную кожу в рот. Лижу, лижу как оголодавшая, его персональная псина. Лижу, и срываются хрипы ему в унисон, мне кайфово от его удовольствия, мне неповторимо хорошо, мне первоклассно. И чередуя, вот так, одну ласку с другой, жёсткую стимуляцию с мокрыми поцелуями, довожу всё-таки до состояния, когда умолять начинает, когда обе руки за спину заводит, лицом в подушке утопая, ягодицы в стороны разводит с усилием, раскрывает свою дырку максимально, приводя меня в совершенно неадекватное состояние от открывшейся картины. Сука… Трижды сука, я в ахуе от него. В ахуе от того, что он со мной. В ахуе, что такие, как он, в мире вообще существуют, потому что демоны нервно отсасывают, ангелы со своей непорочностью пусть просто идут нахуй, он — потусторонне зло, которое впитало в себя всю до единой черты добра, преумножило и создало свой собственный недостижимый уровень. И лучше его в моей жизни никогда никого не появится — факт. Неопровержимый. Я готов клясться собственной жизнью, готов клясться самым святым: он незаменим, он просто ёбаное всё, он просто тот, ради кого что угодно и в самое пекло. Я в ахуе, а куколка просит. Шепчет и шепчет, а когда провожу влажной головкой по краям, пробует сам насадиться. Но не позволяю. Дразню, скользя бесконечно, входя на считанные сантиметры и снова из его тела исчезая, натирая и без того припухшую дырку. — Пожалуйста, — просит громче, голову в сторону поворачивает. Ему пиздец неудобно, на шею идёт нагрузка неебическая, но, скосив глаза, взгляд мой умудряется перехватить своими слезящимися сине-серыми, сине-стеклянными, он на себя похож с натяжкой, мутировав в требовательное и пиздецки голодное существо. В расплывшейся кляксе зрачка чернеющей молнией сверкает угроза. Он принимает мои правила, но почти открыто говорит, что терпение его стремится к нулю, и если я в ближайшее время не дам ему кончить, до утра мне, сука, не дожить. Фурия моя смертоносная. — Мне кажется, что ты слишком плохо просишь, принцесса, — облизываю пересыхающие воспалённые губы, перекатывая во рту слова, глядя на него свысока, и власть в моих руках сейчас ощущается наивеличайшим даром небес. Вижу, как мелькает в его глазах капля раздражения и инфернального жара, как он протестует то ли против промедления, то ли против выдуманного имени. И как бы ни пытался выдавливать из себя возмущение, я ведь прекрасно помню, как раньше звучное «принцесса» раззадоривало его продолжать свои выматывающие, но пиздецки приятные игры. Когда бродили по грани, когда раздражение граничило со страстью, но если пропорции идеальные, то потрясающей специей ложилось на происходящее. — Пожалуйста, — снова просит, прогибается сильнее, ощущение, что ещё немного, и идеальная линия его поясницы переломится. — Ты очень нужен мне внутри. Позволь мне, пожалуйста, насладиться твоим членом. — Уже лучше, от затылка к лопаткам спускается предвкушающая дрожь. — Ты мне жизненно необходим, глубоко, целиком и полностью. — Звучит потрясающе. — Заполни собой мою растраханную задницу. Выеби меня, жёстко и эгоистично, чтобы внутри хлюпало от спермы, чтобы ты оглушил нас шлепками об моё тело, чтобы я не мог встать с постели. Трахай меня, пожалуйста, трахай и не думай о моём удовольствии, пользуйся мной как своей вещью. Сделай своей блядской куколкой, сделай меня своим. Полностью своим. Навсегда своим. Сука, я не знаю, как здесь устоять, и реально ли? И когда снова трётся задницей об мой член и пытается насадиться — не препятствую. Смотрю, как медленно насаживается до упора, и проникать в его тело, как переступать порог ворот рая. Глаза автоматически закатываются от волны удовольствия, в которое окунает с кончиков пальцев ног, до грёбаных кончиков волос. Неописуемо. Проникать в него — жить. Меня сгибает. Я губами в затылок его влипаю, в волосах лицом теряясь, отодвинув носом липнущие ко вспотевшей коже пряди… Смыкаю челюсти на его загривке. Зубы сжимаются, я как ёбаный оборотень готов ставить метки принадлежности, чувствуя, как прогибается сильнее и вскрикивает, только не от боли — от восторга: с крупной дрожью кончает и бьётся подо мной в наслаждении. А я в слаженном темпе трахаю, даже не думая останавливаться, потому что когда тела в предельном контакте — мир сверкает ярче обычного. Мир именно с ним красочнее всего. Каждый чертов нерв восторженно откликается, каждое окончание вибрацией посылает импульсы по телу. Двигаться в нём, как покорять целую вселенную. Личную. Только мне теперь принадлежащую, понимая масштабы, принимая как факт, что получил бесценный подарок. Подарок, без которого неиронично хочется умереть, ведь, однажды испробовав, никогда не откажешься. Я двигаюсь в нём и понимаю — ночь будет длинной. Она будет бесконечной, нас не остановит даже утро. Единственная уважительная причина прекратить касаться его и топить в удовольствии — отключка. Лишь когда меня насильственно вырубит организм, я уберу от его тела свои руки и губы. Ночь будет длинной. А он будет моей сбывшейся мечтой. Кукольно-прекрасной, кукольно-идеальной. Единственно-важной. И я вычерпаю из неё всё до самого дна. Плевать на нагрузку, на блядски бунтующее сердце, меня от него не оттащит никто, даже под угрозой смерти. У нас всего три грёбаные ночи, одна из которых — первая её часть — бездарно потрачена. Но я планирую наверстать упущенное, нажраться им до отвала: в разлуке это вряд ли поможет, накопительного эффекта не существует, и я не стану его ни на каплю меньше любить и хотеть. Но если судьба даёт передышку, если нам выделили беспрепятственную возможность быть вместе, пусть и всего несколько дней, кем я буду, если откажусь?