Свинец

— Подыхаешь, придурок? Так и знал, что ты из-за суки своей будешь сидеть и сходить с ума. Диего. Только он мог приехать из самого ёбаного на свете места, рискуя собственной шкурой и бог весть чем ещё, чтобы просто бросить очередное дерьмо мне в лицо. И ведь, сволочь, он здесь ради того, чтобы оказать поддержку и просто побыть рядом, но выглядит так, словно его заставили, притащив насильно или с помощью совершенно бесхитростного шантажа. — Спросишь, как я узнал, где ты, грёбаный ты склерозник? — сплёвывает и отбирает у меня сигарету, а я опускаю глаза, видя, что рядом с моими ботинками уж более десятка свежих окурков. В желудке такой пиздец, будто я прожёг в нём дыру. Не одну, судя по болезненным спазмам. — Я по глазам твоим сраным вижу, что тебя этот вопрос очень интересует, как и то, какого хуя я нарисовался в ёбаном Берлине, где ты вьёшь ваше с Морозовым крысиное гнёздышко. — Какая театральщина, — сплёвываю горькую, как полынь, слюну: в крови так много никотина, а в лёгких дыма, что мне кажется, всё насквозь пропитано гарью, а органы чёртовой копотью. Хуёво. Хуёво так сильно, что то ли сблевать, то ли отключиться хочется. А не выходит. Ни первого. Ни второго. — Воды хоть выпей, а то откинешься как лошадь от ударной дозы никотина, идиот, — больно ударяет мне по грудине рукой, в которой сжата ледяная литровая бутылка слабогазированной минералки. — У тебя в телефоне маячок стоит, который благодаря мне там появился, — запоздало отвечает на немой вопрос на дне моих глаз. — После того похищения, организованного братом ирландца, я нам обоим эту хуёвину поставил, и если бы ты включил мозги хотя бы на пару минут, то сумел бы вспомнить, — хмыкает и отбрасывает докуренную за мной сигарету до фильтра. — Или нет: кажется, твои мозги почили смертью далеко не самых храбрых. — Приехал позубоскалить? — приподнимаю бровь, голос звучит хрипло и неебически устало, нервы сдают, пальцы дрожат так сильно, что хочется закрутить их  морским, сука, узлом. — Приехал отвлечь тебя от пиздастраданий на тему того, выживет ли твоя ручная крыса. Я же прекрасно знаю, что если ты ёбнулся, то ёбнулся полностью, а значит, изведёшь себя до нервного срыва, а я тебя хоронить не готов. — Как и я его, — цокаю, глядя на величественное здание «Шаритэ». Смотрю мельком на часы, безошибочно отмечая, что прошло больше часа операции. Долго. Много. Невыносимо. А это даже не треть. — Да выживет он, — морщится так сильно, что по ощущениям он сожрал дерьма, политого лимонным соком. — Такие, как он, не сдыхают на операционном столе, они либо бегают по своим крысиным тропам до старости, либо проёбываются и попадают в сраный капкан, получая по своим крысиным заслугам. Но точно не так. — Он много лет был в тени, — тихо отмечаю, поднимая глаза. — Много лет, Диего, очень много. На твоей памяти хотя бы кто-то так долго сумел скрываться от нас? Без посторонней помощи, благодаря лишь своим навыкам? Без могущественного покровителя? Это почти гениально. — Не без удовольствия отмечаю бешеный блеск в его глазах. Потому что как бы ни бесило меня прошлое Фила, не отметить то, насколько играючи он сумел наебать таких, как я, не могу. Это восхищает ровно в той же степени, что раздражает. — Меня сейчас стошнит, — снова сплёвывает, сбрасывает блокировку, проводя пальцами по экрану своего смартфона. — Поехали, — кивает в сторону выхода из парка. — Я торчать у операционной твоей суки не собираюсь и тебя оставлять здесь не планирую. В этом нет никакого смысла, ждать всё равно несколько часов. — Тебе-то откуда знать сколько? — Я знаю всё, что касается и волнует тебя, дебил, — отворачивается и медленно двигается в сторону парковок, и ведь знает, что пойду следом, не могу не пойти, потому что слишком в его давящей ауре нуждаюсь. Как под наваждением или гипнозом садясь в машину, а после пристегиваясь чисто на автомате. Негласное правило, когда он за рулём. Ремень обязан обнимать моё тело, чтобы, если Леди решит забрать в автомобильной аварии, не было даже вот такого малейшего проёба. Диего, может, и ублюдок первоклассный, чистокровный, но в некоторых вещах до омерзения дотошен. Потому, пока мы медленно едем под шум кондиционера в люксовом автомобиле, я, прикрыв глаза, утыкаюсь в холодное стекло раскалённым от головной боли лбом. Смотреть на друга нет ни желания, ни сил. Внутри такой сумбур, что непонятно: мне хочется исчезнуть в забытьи, чтобы как можно быстрее эти часы пронеслись, или впитывать ощущения от ровно каждой минуты. И я не скажу этого вслух. Ему — никогда, потому что он будет слишком сильно гордиться собой и попрекать после каждого выпитого стакана… Каков молодец — примчался, а я, скотина бездушная, не оценил должным образом. Не скажу никогда вслух как рад, что он на расстоянии вытянутой руки, что сорвался вопреки всему, что в очередной раз показал мою первостепенную важность. Важность моего похищенного сердца и души. Он здесь, и это бесценно, какие бы оттенки не несли его чувства, чтобы ни бурлило у него внутри. Он здесь. Это главное. Он здесь, и мне становится легче дышать, пусть от него и пахнет тяжело и мускусно. От него пахнет слишком давяще, в нос забивается концентрированная горечь с примесью перца — Диего собой окутывает и душит, сука, душит, лёгкие как от асфиксии горят, а я понимаю, что пиздец как сильно скучал по этому ощущению. Мы приезжаем в храм. Я видел его несколько раз, проездом, но не решился ни разу зайти. Почему? Сказать сложно, ведь вера — это то, что сидит внутри, вера не привязана к определённому храму/церкви/костёлу и изображение Девы есть ровно в каждом подобном месте. Но отчего-то именно на родине всё кажется намного атмосфернее, натуральнее. Всё кажется менее фальшивым. Либо именно на родной земле, где поёт и призывает кровь, менее фальшивы именно мы. Храм встречает духотой, насыщенным запахом ладана и воска, треском множества горящих свечей и гулом возносящихся к святым и самому господу и Деве молитв. Храм выглядит внутри намного лучше, чем снаружи: отделка приличная, иконы с виду дорогие, фрески, священник с кадильницей, и, разумеется, лаконичные чёрные ящики с золотым крестом для пожертвований прихожан расставлены на самых видных местах. Диего приносит мне с десяток тонких длинных свечей, чёрных, красных — классических. Раскрывает ладонь, предлагая первому выбрать, а я цепляю сразу три штуки алого, как кровь, цвета и скручиваю те в одну спираль. — Даже не буду спрашивать, за кого ты её ставить собрался, — в церкви он говорит намного спокойнее, словно само место его уравновешивает. Черты вечно недовольного лица разглаживаются стремительно, глаза в свете множества свечей по-настоящему тёмные и особенно красивые, и мягкость просачивается во взгляд, просачивается обречённость, беспомощное беспокойство и боль. В стенах, где поклоняются богу и всем тем, кто с ним заодно и признан святым, Гарсия другой. Открытый настежь, без капли лжи и лишнего пафоса. Здесь он позволяет увидеть себя настоящим. Чувствующим, оголённым, умеющим бояться и верить, оставляя бездушного монстра, живущего внутри, на привязи рядом с входными дверями. Уникальное зрелище на самом деле. Уникальнейшее из всех, что мне удавалось видеть. — Не хочешь слышать ответ — не задавай вопрос, — тихо отвечаю, беру из его пальцев зажигалку, соприкасаясь самыми кончиками, чувствуя, как вздрагивает и не сразу её отпускает. — Давай хотя бы не сегодня, ладно? Мне слишком дерьмово, я не хочу бороться ещё и с тобой. — А с кем ты борешься? — Со сходящим с ума сердцем, — выдыхаю и хмурюсь, пытаясь высечь искру, чтобы поджечь фитиль. Но пальцы влажные, пальцы дрожат, и нихуя не получается, что вгоняет в сраное отчаяние и бесит, потому что кажется, я всё делаю неправильно и не так. А в груди сжимается с каждой минутой лишь сильнее. Сжимается… и это что-то куда мощнее пресловутой паники, это блядский ужас, и будь рядом Макс, я бы посыпался мелкой крошкой, меня бы здесь как ёбаную пыль первым же потоком ветра разметало. Но при Диего… именно рядом с ним я всё ещё держусь. Я держусь рядом с ним, блять, большую часть своей нахуй разъёбанной, измазанной дерьмом и кровью жизни. Именно рядом с ним, потому что именно при нём могу быть бесконечно слабым, бесконечно, но не окончательно… иначе именно он мне этого не простит. Парадоксальное, спорное и противоречивое дерьмо. Диего смотрит на мои потуги молча, смотрит внимательно и очень цепко, сканирует, проникая мне мелкими щупальцами под кожу, прямиком в грудину и мозг. Выуживает одному лишь ему необходимые истины, а после неспешно вытаскивает из моих слабеющих пальцев зажигалку и щёлкает ею один-единственный ёбаный раз, чтобы поджечь мою свечу. Грёбаный слабак. Я смотрю на тусклый, но стремительно разгорающийся язычок пламени и злюсь так сильно, что хочется сжать его, обжигая пальцы, зло на него выдохнуть и убить слабый огонёк. Хочется что-то сделать с собой, потому что мне неуютно, хуёво, страшно и дико. По коже скользят омерзительные мурашки, всё моё существо вибрирует от аномальной непривычной тишины внутри. Меня тошнит в кои-то веки не буквально, а метафорически, а я от тошноты подобной уже отвык. — Что с тобой? — Диего успел поставить несколько свечей, шепча что-то себе под нос, перекрестившись и целуя сначала свои пальцы, а после висящий на шее крест. Смотрит на изображение Девы Марии, и просит-просит-просит, и я не хочу знать что, за кого и почему, потому что стопроцентно ровно каждого, за кого он может молиться, знаю. Их не так уж и много. Их как раз чересчур мало. И обычно я ставлю в разы больше и за здоровье, и за упокой. Но сегодня моя свеча тройная, моя свеча алая, как сама любовь, моя свеча посвящена ему — моему сердцу, что сейчас беспокойно сражается с Леди, и пусть этого слишком мало, чтобы помочь и при необходимости осветить его путь… я хочу за него помолиться. Я и молюсь. Слова сумбурно слетают с губ, и мне плевать, слышит ли Диего, слышит ли хоть кто-то ещё, я просто прошу сохранить его жизнь. Потому что в ином случае не жить мне самому. Я прошу за Фила, я готов за него всё отдать, я обещаю, что не встану с колен, если его не станет, я ими к полу примёрзну, прирасту, как те самые монахи, что, дав обет, не опускают одну из собственных рук, пока та не атрофируется, подобно изломанной ветви. — Я не чувствую его. — Вопрос Гарсия задал довольно давно, прошло точно не менее получаса, пока мы молча смотрели на обилие икон, наблюдали, как тлеют поставленные нами свечи, бесконечно потея в душном зале и допивая воду, успевшую нагреться. — Настолько привык после набитого тату постоянно ловить отголоски его ощущений, обрывки снов, неутихающую тошноту или слабость, что мучила всё тело вместе с болью, что когда это исчезло, стал чувствовать себя странно, тихо и одиноко до ахуя. Он оказался в операционной, а меня словно отключили от розетки. Ничто не подпитывает, я иду вперёд, но на чистой инерции. Жуткое дерьмо, жутчайшее. — Морщусь, потирая грудину: навязчивый зуд скользит по коже и раздражает, хочется бесконечно расчёсывать тату до раздражения, до выступившей крови, хочется цветной рисунок блядской суки-смерти с себя соскрести ногтями. — Я не чувствую его, Диего, как будто его больше нет и что-то непоправимое случилось, а я всё же сделал недостаточно, — лихорадочные мысли точно такие же воспалённые, как и мои глаза. Разговаривать в церкви — последнее, что стоило бы делать. Разговаривать не с теми, к кому пришёл, а с теми… кто тебя сопроводил. Да и церковь — странное место для откровений о мужской порицаемой любви. В церкви подобное осуждается, клеймя нас порочными извращенцами, поддавшимися соблазнам и в конце концов совершившими грехопадение. Предпочтя духовное низменному. В церкви даже мысли допускать о мужеложстве — грешно. Но когда я о любви думаю, не возникает мыслей о том какого мы оба пола. Я просто надеюсь, что Дева осуждать не станет, Дева почувствует нашу боль и откликнется на зов. — Я не привык купаться в страхе, ты же меня знаешь, я годами шёл вперёд вопреки всему, никто не смог сломить, но сейчас я в ужасе от всего разом. Мне нужно быть в форме, нужно детей твоих защитить, нужно быть в норме, а я в ёбаном ужасе. Диего молчит, лицо нечитаемое, глаза тёмные-тёмные, смотрит на изображение Девы, молча протянув ко мне свою сильную руку и до боли сжимает плечо, так сильно впивается пальцами, что мышцы прошивает болью. Он то ли мне этим мстит, то ли через боль показывает, насколько готов быть рядом, молчаливой поддержкой, несмотря ни на что. Даже сейчас, даже в момент, когда я паскудно ною ему в уши о том, кого он хотел бы убить. — Выживет твоя сука, — морщится, словно только что согрешил так сильно, что стоит срочно вымаливать прощение. Потому что в храмах не матерится никогда, ровно также, как и не врёт, но назвать Фила по имени, даже в совершенно для него святом месте, не может. — Прогнозы слишком хорошие, его состояние сильно улучшилось, ты столько влил в его лечение средств, что он просто не может вот так откинуться. Особенно если учесть, какое сильное у этой мр… — прерывается, чтобы не сказать «мрази», спасибо, я и без того понял о чём он, но Диего губу прикусывает и сдерживается. — Особенно если учесть, какое сильное у него, по словам врача, сердце. Иначе уже давно бы ушёл. И предвосхищая твой вопрос, да, я многое знаю. Я знаю всё, потому что от его состояния напрямую зависишь ты. Что я сейчас в первом ряду и наблюдаю. И это омерзительно. — Не смотри, — облизываю пересохшие губы, опускаю взгляд на часы, обречённо выдыхая, потому что минуты тянутся, как чёртова вечность. — Если бы я мог, — покачивает головой, руки всё ещё спрятаны в карманах его узких штанов, а рубашка так натянута на груди, что пуговицы грозятся повыскакивать с петель. Пуговицам стоит доплатить за выносливость, они сейчас в разы крепче моих нервов, раз способны удержать полы рубашки на его явно ставшей более рельефной груди. Диего, похоже, поселился в зале с железом, вероятно, сбрасывая там агрессию и негатив, в попытке вернуть идеальную форму, сосредоточенность и трезвость мысли, чтобы в случае чего быть готовым собственными руками ублюдков убирать. Вместо меня. Раньше это была моя работа. Теперь многое делает он. Сам. Альварес — просто необходимая подтанцовка и лишняя пара рук. — Твой приезд — подарок мне на день рождения? Или ты приехал на самом деле прятаться рядом с Анитой и детьми, но героически посетил меня — подыхающую псину? — Я на самом деле приехал по целому списку причин, и на нескольких позициях стоишь ты. Такой ответ устроит? — на выходе из церкви отвечает, одновременно с тем закуривая, и отпечаток удовольствия на его лице проступает. — Сейчас в Синалоа чересчур жарко, Альварес тоже залёг на дно, после того как по нам выпустили несколько автоматных очередей и он почти отхватил пулю — везучего сукина сына задело по касательной, просто оставив штрих как от маркера на коже. И я помню, что обещал тебе не связываться с уёбком, который на твоих зуб точил, но у меня не осталось выбора. — Джейме его всегда не оставляет, — хмыкаю и повторяю манёвр Диего парой десятков минут назад, забирая сигарету едва ли не с губ, затягиваясь в полные лёгкие и прищуриваясь, глядя в его лицо, просто потому что солнце светит слишком, падла, ярко и парит так, словно скоро разразится гроза. — Меня прижали, ты всегда был куда лучшим тактиком и стратегом: не зря, когда ты рядом, всё получается в разы проще. Но… ты застрял в Берлине, а мрази успевали играть на обе стороны. — Как много развелось мразей, — многозначительно тяну. — Блять, Ганс, — рявкает злобно. — Мне нужно было обезопасить тебя. Тебя, грёбаный ты размякший кусок чёрствого хлеба! Потому что когда над тобой нависает опасность, я не могу, сука, сосредоточиться. И так было всегда. Я лишь один сраный раз проебался и упустил тебя из виду, когда, между прочим, именно уёбок организовал твоё похищение. — Мило, да? — усмехаюсь невесело. — Именно он тогда устроил пиздец, прикончил Марию на моих глазах, заставлял меня биться насмерть с моими же салагами, сводил с ума музыкальной сраной шкатулкой, морил голодом, а после я чудом оттуда свалил, и не без помощи наших. Но самое интересное в том, что теперь он, резко весь такой благородный, раз за разом спасает. А что если после цена будет слишком велика? Ты веришь в то, что он даром делает такие жесты? Я — нет. Как и в то, что ему это всё надоест, потому что скучно. А он любит играть: королевская кровь просит, сука, развлечений. И придёт он играть, скорее всего, со мной или близкими мне людьми. — Значит, сыграет в ящик, — выплёвывает фразу, не иначе. — Ой ли, — с сомнением отбиваю его утверждение. — В ящик куда быстрее сыграем мы, стоит лишь уёбку объединить усилия с Лос-Сетас. Подключить какого-нибудь ублюдка из узкоглазых и даже пару-тройку мелких картелей, во имя одной-единственной цели — похоронить тебя и меня следом. С его ресурсами, ему стоит просто очень сильно заскучать и обидеться, чтобы нам пришёл пиздец. — Или он, и правда, хочет быть на нашей стороне. На твоей. По необъяснимой причине. — Бред. — Точно такой же бред, как и твоя любовь к предателю, амиго, — огрызается резко и полосует меня острым, как лезвие, взглядом. — Я тоже не мог поверить в то, что ты творишь, но в итоге? В итоге вот он ты, торчишь рядом с крысой не первый месяц, жрёшь из его рук, готовый целовать ёбаную землю, по которой он своими лапками крысиными перебирает, и дышать его сучьей шёрсткой. — Прекрати. — Прекратить что? — приподнимает бровь, рванувшись ближе. Злится, сволочь. Сильно. — Прекратить ревновать? Не понимать? Ахуевать, в конце концов? Я тебя потерял из-за него. Ты ходишь, дышишь, функционируешь, но ты не живёшь больше, перестал быть собой. И живёшь теперь из-за и ради него. А это полный пиздец, амиго. — Согласен ли я? Целиком. Только ответить тяжело, отвечать пиздецки сложно, объяснить происходящее я тупо не могу. Объяснения моей зависимости и силе чувств попросту нет. Я могу лишь Диего в глаза смотреть. Отчасти виновато. Отчасти упрямо и неебически устало. — Я не хочу тебя травмировать, ставить условия и сжирать. Ты — самый близкий мне человек, и так много для меня сделал, так много всегда делал, что будет несправедливо запихивать тебя в рамки выбора, но я готов начать об этом говорить. Просто потому что меня не покидает ощущение, что рядом с ним ты в конечном итоге погибнешь. Или физически, закрывая собой и принимая предназначенную ему пулю, или душа твоя умрёт, потому что он высосет её как ёбаный вампир и уничтожит саму твою суть. Это жутко. Я тебя, будучи живым, уже похоронил. Ты хотя бы осознаёшь, как это страшно? Хоронить, сука, живых. Ты смотришь, дышишь, но тебя нет, лишь оболочка ощущается. И я не вижу ни одного плюса в его появлении рядом с тобой. Я не вижу вообще ничего, кроме череды мучительных потерь. — Я тебе уже говорил… — начинаю, но он поднимает резко руку, заставляя замолчать. — Если ты ещё хотя бы, нахуй, раз скажешь мне, что нам в таком случае стоит прекратить общаться, если ты… ещё хотя бы, сука, ёбаный раз, скажешь мне, что готов меня, блять, прогнать, оставаясь рядом с ним, я тебя задушу. Вот этими сраными руками. Я тебя убью, Эрик, я тебя уничтожу к хуям, потому что это самое омерзительное из всего, что ты только можешь мне предложить! Ненавижу, когда ты так делаешь! — Не ори. — Это не ты, — тычет мне в грудь. — Не ты, сука! — рычит, а лицо его искажается. — Ты как след на ебучем асфальте, обведённый мелом. Ни одной знакомой черты на твоём лице не осталось. Блядски раздражающий призрак самого себя. Прекрати! Хочешь любить его? Люби! Хочешь его ебать? Еби! Только прекрати лишь ради него дышать, вспомни о сестре, которая сидит как прижавший уши котёнок. Одна! Лучше бы она осталась на родине, там я смог бы ей заменить семью, хотя бы частично, её берегли бы как самый дорогой в мире алмаз. — Ни за что, — категорично отвечаю. — Она никогда не вернётся на ту землю, я увёз её, чтобы подарить новую, хорошую, сытую жизнь. Жизнь, полную свободы — не страха. — Ты подарил ей одинокую жизнь, ублюдок. Ты подарил ей одинокую жизнь, она не видит тебя, она тебя даже толком не слышит. Ты настолько упал в своё персональное стихийное бедствие в его лице, тебя блять настолько в его задницу засосало, что ты забыл даже о ней! — Я ни о ком не забыл, просто был напряжённый период, скоро всё наладится. — Или нет. Прикусываю губу, сжимаю до боли челюсть, изнутри перебирая её зубами. Или нет. Я дебил, такой неизлечимый дебил, и он так сильно прав, что мне просто нечего ответить. Потому что меня проваривает от стыда и беспомощности. По всем фронтам. Я не могу быть рядом и с сестрой, и с любимым человеком. Я не могу отдаться им двоим одновременно. Фил болен, так сильно болен, и операция — не стопроцентная гарантия того, что не будет проблем и последствий у его диагноза. В конце концов, всегда есть вероятность рецидива, и тут мы бессильны. Эта гонка за его жизнь может длиться целую вечность — вечность, в течение которой я буду рядом с ним… но пострадают мои отношения с сестрой, а это — ёбаное дно. Это худшее, что я могу с ней сделать. Это сродни предательству. — Ты — такое наивное дерьмо, что тебя хочется размазать по асфальту подошвой ботинок. Позвал бы её сюда, хотя бы на лето: Соня же на каникулах, идиот. Она скучает, сильно, постоянно мне звонит, пусть и не так часто, как ей бы хотелось, извиняется, что отвлекает, и спрашивает, правда ли ты в порядке, боясь напрямую у тебя спросить. Малышка так сильна, что не наседает на тебя и просто терпит. Не уничтожай ещё и её. — Ты же сам говорил не высовываться. Я не мог ею рисковать. — Да ты даже не подумал позвать её сюда, дебил. Сейчас Берлин будет как под куполом, Джейме не подпустит сюда вообще никого, таков был у нас с ним уговор. Как и то, что тебя сопроводили тогда до самой базы с его же подачи. Теперь здесь чёртов курорт и для тебя, и для неё, и для меня, пока на территории Синалоа пиздец бушует, а Дуранго тонет в крови. Позови сестру, вспомни о семье, его дырка не стоит того, чтобы на его крысиной шкуре зациклить всю свою жизнь. И прекрати смотреть на меня как агрессивное животное, не ищи врага там, где его нет. И даже не проси называть его как-то иначе. Для меня здесь всё однозначно, и твоя любовь не обеляет его проёбы и грехи. — Как же ты заебал. — Да я даже не начал, — фыркает и отворачивается. Выглядит уставшим, и я впервые за всё это время замечаю, как он скован в движениях время от времени: полученные ранения, похоже, всё ещё дают о себе знать. Я ведь беспокоился о нём, думал постоянно — хотелось узнать что с ним, в каком состоянии, как продвигаются дела, но он молчал… Слишком красноречиво молчал и заставлял нервничать лишь сильнее, пусть Фил и отвлекал собой чересчур сильно, перетягивая фокус. Но я скучал по Диего, его ахуеть насколько не хватало, и вот он — в шаговой доступности, а мы грызёмся как молодые щенки, что не могут поделить сферы влияния в одном сраном вольере. А зачем?.. Ради чего это всё? Нервная система и без того слишком нестабильна. Усугублять самый худший из вариантов, что мы можем выбрать? Одним лишь своим появлением он показывает свою лояльность, а я, вместо того, чтобы радоваться, мозги ебу. Я ебу их всем. Просто, сука, всем. Но иначе не получается, потому что себе я их ебу втройне сильнее. Пытаюсь думать одновременно обо всём, но в итоге проёбываюсь даже в мелочах. Обижаю — одних невниманием, других дотошностью. Нескончаемое тошнотворное дерьмо. Нескончаемое тошнотворное дерьмо продолжается все последующие дни, пока я зависаю у толстого стекла палаты интенсивной терапии, прекрасно видя, что Фил в порядке, но всё равно не находя покоя, в страхе, что внезапно накроет и окажется, что это просто мираж. Я прислушиваюсь к себе так сильно, что с точностью до секунды угадываю, когда он просыпается, чувствуя эхо в груди от его стучащего сердца. Смотрю на него, смотрю, залипая, смотрю, так скучая, что сводит скулы. Макс постоянно ошивается рядом, заставляет меня поесть, заставляет хотя бы дремать по ночам, заставляет дышать чаще вдохов Фила, убеждая, что настолько синхронизироваться опасно, уж он-то знает… Но я упрямо зависаю в блядском ожидании, а он прекращает разумные вещи мне говорить, прекращает трогать, просто прекращает. Диего же упорно молчит. Я сталкиваюсь с ним у Аниты, когда приезжаю забрать свои вещи, чтобы перевезти их на квартиру, где мы с Филом будем после выписки жить. Сталкиваюсь, получая лишь нечитаемый взгляд его тёмных глаз, понимая, что он сильно задет моим поведением, но не усугубляет, иначе скоро точно рванёт. И неизвестно, кто не выдержит первым. И мне бы стоило сбавить обороты собственного упрямства. Только нихуя не получается. Гордость прогибаться в тысячный раз не велит. Гордость просыпается, вероятно, совершенно не к месту. Диего молчит, Анита не влезает, дети рады меня видеть, но я не дядя Ди, их личный кумир, что прирученным зверем позволяет дёргать себя за уши, усы и хвост и никогда не навредит. Аномальщина, с учётом того, что именно из-за него они сироты, именно от его руки умер их отец, именно по его вине погибла и мать. Но он — дядя Ди, любимый, родной, добрый и любящий с ними. Абсолютная мразь со всеми остальными. Диего молчит. Я разговаривать с ним тоже не стремлюсь, спокойно покинув стены квартиры, где провёл слишком мало ночей. И, привезя вещи, сталкиваюсь с Максом, который собирается оторваться в спортзале, предлагает съездить скинуть напряжение вместе с ним, а я в кои-то веки действительно не против. И каково же моё удивление, когда даже без слухового аппарата Макс раскатывает меня по сраным матам, как беспомощное, совершенно немощное и потерявшее концентрацию дерьмо. Каково же моё удивление, что мурашки бегут по коже, и тело противно стонет от усталости при минимальной нагрузке, а мышцы упорно посылают нахуй. Я прекратил собой заниматься настолько плотно, насколько делал это всегда. Теряю форму стремительно, всё чаще вместо силы в руках ощущая дрожь, и ведь понимаю, что тому виной нервное истощение и огромная блядская пропасть из стрессов, что не прекращаются. Но ёб твою мать, а когда вообще было легко? Когда? Хотя бы один год было настолько спокойно, чтобы я мог позволить себе заниматься сублимацией и перенаправлять свою избыточную энергию во что-то созидательное, а не бесконечно пиздить неугодных или бабки стричь? Сильно сомневаюсь: пиздецы вылезали как ёбаные черти отовсюду. Не всегда из ожидаемых мест. Но я был в норме, я был готов ко всему по умолчанию, сосредоточен и встречал «сюрпризы» с распростёртыми объятиями. Теперь же… Теперь мне не хватает энергии вообще ни на что. Фатально. Я черпаю из резервов, которые не пополняю. Истощая себя до самого дна. И это пугает. Восхищает, с какой скоростью Макс поднимает голову, задавшись целью. Каким он становится внимательным и быстрым, как чётко угадывает следующий шаг, как чувствует своё тело, словно наконец сумел с ним договориться, и я рад за него. Я действительно за него рад, но колет уязвимое нутро, очень болезненно колет, из-за того, что я сам становлюсь непозволительно слаб. А ведь теперь мне нужно не только себя и сестру с Диего защитить, теперь есть ещё и Фил, помимо Макса и Алекса — двух всадников апокалипсиса, что всегда ехали рядом. Меня должно быть больше, я должен быть сильнее, никак не наоборот… А выходит до обидного иначе. Тренировка настолько показательна, что когда я еду принять душ и переодеться после полуночи, напрочь забываю о том, что у меня, оказывается, день рождения, о чём, однако, не забывают другие. Сестра присылает мне фотку со своими бесконечно огромными и невероятно печальными глазами, подписав, что безумно сильно меня любит и дарит мне много-много поддержки и энергии, чтобы я со всем справился, обещая приготовить самый вкусный салат в качестве подарка, когда мы наконец встретимся. А я, пожевав с минуту губу, предлагаю ей, как только управится с тренировками и остатками зачётов, приехать пожить ко мне до конца лета. Получаю её восторженное голосовое сообщение с не менее восторженным писком, заставляющее поморщиться, но расплыться в улыбке. Следом отхватываю подзатыльник от подкравшегося Макса, а когда стремительно поворачиваюсь, то оказываюсь в крепких объятиях, расслабляясь за несколько секунд, едва ли не оседаю в его руках, наслаждаясь проявлением чувств со стороны лучшего друга и чувствуя, как никогда сильно, как много он сделал для нас с Филом. Получаю от него следом подарочный набор с каким-то невъебенно-коллекционным виски и сигарами. Формочки для льда с забавными черепами, стаканы ровно в том же стиле и ахуенную зажигалку с литыми матовыми боками. В его поздравлении нет пафоса, нет кучи пожеланий, нет почти ничего, кроме просьбы: «Будь в порядке и счастлив. Вы оба… счастливы». Просьбы, что выжигает что-то у меня внутри, ставя навечно раскалёнными словами тавро. Потому что там искренности тонны, понимания бездонный океан. Он как никто осознаёт насколько сложно так сильно любить, именно он, кто-то другой не понял бы. И в вот таком состоянии, сонном, уставшем, размазанном… мне пиздец как хочется оказаться рядом с Филом и уткнуться в его шею лицом, дышать любимым запахом и, сука, жить. Но нужно дождаться утра и его выписки. Нужно дождаться за сраным стеклом в клинике, куда меня уговаривает не ехать Макс, уговаривает остаться и немного поспать, хотя бы пару часов, но я упрямо рвусь за руль, игнорируя просьбу. Игнорируя всё, потому что хотя бы просто видеть его очертания в темноте — куда лучше, чем не видеть вообще ничего. И в дороге, ближе к часу ночи, когда я подъезжаю к «Шаритэ», раздаётся звонок с неопределённого номера. — Никогда не умел петь поздравительные песни, предпочитая или включать запись, или мучить тех, кто умел петь, или делая что-то неординарное, вместо поздравления. Классика — это ведь так скучно. Джейме. Пафосный ублюдок королевских кровей. Ублюдок в прямом смысле этого слова. И кровь его… голубая она или разбавленная, оттого не менее отравленная. И вот от кого, от кого, но не от него мне бы хотелось получить одно из первых поздравлений, от него не хочется получать вообще ничего. — Знаешь, что будет веселее? — спрашиваю без особых эмоций и, не дожидаясь его ответа, продолжаю: — Положить трубку и забыть этот номер. — Грубо, Эрик Гонсалес, неоправданно грубо. Ты задеваешь моё огромное сердце, настолько демонстративно отвергая любую из попыток наладить общение. — Потому что я не понимаю причин твоей безвозмездной помощи, Джейме, я привык платить по счетам, но лишь в тех случаях, когда осознанно и взвешивая риски беру взаймы или о чём-то прошу. В твоём же случае я не знаю чего ожидать, потому ощущение, что сижу и как ебанутый несмышлёный ребёнок играю со спичками на ящике с порохом, а вокруг разлит керосин. И мне в любом случае пиздец, потому что спичка скоро обожжёт пальцы и упадёт, разжигая пламя. Понять бы в какой конкретно момент и боль перетерпеть, минимизировав нанесённый ущерб, — откровенно и без увиливаний отвечаю: таких как он искренность обычно ставит в тупик. Ему привычнее играть, устраивать пикировку словами, пытаться превзойти в иронии собеседника, искрить саркастическими фразами и тешить самолюбие, преисполняясь ЧСВ как неебически загадочная сука. Я не такой. И меня это раздражает и бесит. Я не хочу играть, пусть и могу. Приходилось. — Как я могу ответить тебе, не имея ответа? Это загадка даже для меня, вот такая лояльность, которая рождена в ответ на твоё отторжение. Может, это судьба? — Тогда она ахуеть насколько талантливая шутница, потому что зачем-то сплетает в единый клубок тех, кому это абсолютно не нужно. — Выдыхаю, решив покурить, открываю дверцу машины и спускаю одну ногу на землю. — Послушай, ты многое сделал, пусть я и не просил, но я умею быть благодарным. Давай, мы просто договоримся на услугу, сумму — что-то более осязаемое, чтобы я понимал, что могу тебе вернуть этот долг, который надо мной висит, как тот самый блядский пакет с водой, которыми каждый из нас бросался в детстве. Только сейчас по ощущениям там далеко не вода, а кислота как минимум. А я не хочу, чтобы близкие мне люди пострадали. Сам… тоже пострадать не хочу. — Стал бы я помогать, чтобы после тебя или кого-то из них убить? Мне проще было бы перейти на сторону Лос-Сетос. К слову: придушить сейчас Гарсия в Синалоа будет не сказать что сложно, пусть и не без потерь. Поставить лояльного ко мне главу в настолько крупном картеле — уникальная возможность для налаживания рынка сбыта, каналов поставок первоклассного товара и многого другого. Это невиданное расширение границ. И как — весело? Весело?! Но я помогаю Диего Гарсия, потому что он очень дорог тебе, а ты — ему. Меня это забавляет и заставляет чуточку ему завидовать. А ещё мне нравишься ты. Просто так, необъяснимо. — Это-то и странно в твоём случае, это самое «необъяснимо». У тебя были отношения с мужчинами? — Ты думаешь, что у меня к тебе проснулось сексуальное влечение? — со смешком спрашивает. — Отнюдь. Я обожаю исключительно женский пол, пусть ничего зазорного в однополых связях и не вижу. Здесь интерес иного толка, Эрик, который я, к сожалению, понять не могу, но принимаю. Мне бы хотелось кого-то, вроде тебя, рядом, преданным, верным, лояльным союзником. Мне бы хотелось, чтобы ты стоял и одним своим видом оказывал поддержку, доверял, советовал, защищал, если придётся. Хочется нереальных вещей. Например, узнать какой бы подарок ты от меня принял, ведь сегодня день, который тридцать три года назад подарил нам тебя. Чудесная дата, я считаю. — Подари мне шоколадку, — хмыкаю, закатывая глаза, пусть он и не видит. Отбрасываю докуренную до фильтра сигарету. — Любишь шоколад? — Белый, — отвечаю отрывисто, выдыхая всю усталость в одно-единственное слово, и зеваю широко. — С миндалём, — чуть смазано договариваю, не до конца подавив зевок. — Тебе больше подошёл бы чёрный с перцем. Или молочный с коньяком, трюфелем или черносливом. — Спасибо, что не дерьмо, — фыркаю, не признаваясь, что с перцем тоже люблю, как не против и остальных вкусов. Я в целом люблю шоколад, в разы больше леденцов и карамели. Бисквитов, пирожных, мороженого. — Тебе подарить километровую плитку? Подогнать фуру с несколькими тоннами? Или подарить целый завод? — Стограммовую из ближайшего супермаркета, можешь купить ей в пару мятную жвачку и пачку тяжёлых сигарет. Я не привередлив. — Выхожу из машины, закрывая её коротким нажатием кнопки на ключе. Понимаю, что разговариваю с ним непозволительно мирно, непозволительно долго, просто непозволительно, а ещё я о нём с Филом ни разу не говорил нормально. А стоило бы. Наверное. — Пришлю тебе хороший коньяк и шоколад из лучшей кондитерской лавки. С днём рождения, Эрик, надеюсь однажды увидеть твою улыбку. —  «А я надеюсь никогда тебя больше не увидеть», — вот что мне хочется ответить, но я прикусываю язык, прикрываю глаза, переживая вспышку раздражения. — Спасибо, мне пора, — вежливее, чем мне хочется, звучит, а после я сбрасываю вызов. Захожу, наконец, в стены клиники и двигаюсь к тому самому прозрачному стеклу, чтобы заворожённо смотреть на любимый профиль, на то, как он так же, как я, не спит, ворочаясь в постели. Понимаю, что уже через пару-тройку часов смогу коснуться его руки, вдохнуть любимый запах, и станет проще. Совсем скоро я смогу вдохнуть выдох с его вкусных розовых губ, посмотреть в прекрасное бездонное ярчайшее небо, что утопит в своей синеве. И лишь тогда я поверю, что можно начинать радоваться вероятному успеху. А пружина внутри сможет разжаться и выстрелить. Мы сможем начать планировать, как и где нам дальше жить. Мы вместе сможем. Мы. *** Не хочу показаться обиженной пиздой, но впервые за долгие годы бок о бок не получить поздравления с днём рождения от Диего… оказывается неприятно. Понимаю, что что-то рушится — тот самый монументальный фундамент наших отношений, построенный на абсолютном доверии, идёт крупными трещинами, всё ещё находится на своём месте, но уже не настолько крепок и надёжен, как ранее был. Утро, когда переводят Фила в палату, утро, когда я наконец чувствую его в своих руках — просто потрясающее. Я не могу не улыбаться, чувствуя его концентрированный запах, не могу не кайфовать ровно от каждого поцелуя, ощущая такой силы облегчение, что хочется стечь бесформенной хуйнёй на пол и там, как желе, застыть, законсервироваться в моменте, чтобы после, если вдруг накроет откатами и пиздецы снова нагрянут, у меня была пресловутая точка сохранения. Утро, весь день, а следом и вечер проходят в компании Макса — приятно, но внутри, словно нерв, регулярно подёргивает, потому что… близкие мне люди рядом. Те, кого я ценю и люблю. Но не все. Остро не хватает Гарсия, не хватает до кожного зуда, и примесь вины, что сплелась в единый клубок с обидой, отравляет и не даёт мне полноценно насладиться происходящим. Потому что навязчиво маячит мысль о том, что если мы с ним отдалимся, я себе этого никогда не прощу. Не смогу. Даже пытаться не стану. И к позднему вечеру извожу себя до такой степени, что под предлогом перекурить, сваливаю на улицу и торопливо, ещё в коридоре, набираю его номер. — Наказываешь меня? — Без ненужных нам «привет» — он прекрасно видит, кто ему звонит. Без хождения по кругу и намёков, попыток что-либо выведать и далее по списку. — Зачем? За что? — Не хочу звучать отчаянно, но его психологическое давление возымело эффект. Да, это не первое наше красноречивое молчание, мы скандалили так, что могли не слышать друг друга месяцами, но сейчас всё почему-то ощущается иначе. Слишком иначе, потому, вероятно, и кроет так сильно, и терпеть не получается, я ломаюсь первым. — Я тебя не наказываю, я сплю, у меня ёбаная температура поднялась, — хрипло отвечает, а я морщусь, когда оказываюсь возле дверей и получаю потоком тёплого воздуха от кондиционеров в лицо. — Ты даже будучи при смерти поздравил бы меня. Я — тебя. — Я и поздравлю, когда увижу твою сраную рожу поблизости, заранее тебе не нравится, вовремя не получилось, отъебись, Ганс, я хочу спать. — Диего, блять, — рычу, слыша, что он сливается с разговора и сейчас может просто положить грёбаную трубку, а то и вообще отключить телефон, прекрасно зная, что я не успокоюсь… и в итоге приеду к нему и начну выяснять, какая вошь его укусила за задницу, чтобы устаканить это дерьмо. — Я купил тебе подарок, ясно? А потом вспомнил, что ты прошлый крестик своей шлюхе отдал — такой же, как у меня, тот, что носил годами на шее, считая своим оберегом и талисманом. Ты просто его у крысы оставил. Крестик, что был окроплён нашей с тобой кровью. И я, сука, купил тебе такой же, но ты так взъебал мой мозг, что я отдал его Аните, чтобы она его заговорила, а после сама вручила тебе. Доволен, придурок? А теперь дай мне поспать, у меня голова раскалывается надвое, хуево ранение всё никак, падла, не заживёт, но ты же только со своей белокожей задницей носишься и кроме него нихуя больше не видишь. Сбрасывает вызов, пока я стою и давлюсь дымом, впитывая каждое сказанное слово как губка. Из ушей разве что пар не валит, потому что уехать от Фила сейчас и не хочу, и не смогу, но Диего меня волнует. Очень волнует, как и слова о состоянии его здоровья. Ему плохо, ранения он всегда либо игнорировал, либо очень хреново переносил, отлёживаясь, как медведь в берлоге, в бесконечной спячке. И вот не стоит, понимаю, но всё равно набираю снова. — Я тебе не Альварес, которого ты будешь пинать по почкам, а тот в ответ улыбаться. — Конечно, ты не Альварес, он хотя бы понимает, что существует субординация, верность и ещё куча вещей. Следует правилам беспрекословно, не дал в себе ни разу усомниться, и прыгнет со мной или же вместо меня в самое пекло. И точно не стал бы рисковать всем ради ёбаной крысы, потому что те заменимы, а такие люди, как я, и глобально, и локально — нет! — Что Анита сказала по поводу твоего состояния? — игнорирую болезненные уколы от его слов, просто терплю, затягиваясь поглубже, стоя под блядским фонарём рядом с урной. Нервно сбиваю пальцем пепел с сигареты. — Что ей это не нравится, что она ещё могла сказать? Или ты ждёшь туманное: то, что внутри тебя глубоко сидит, травит тебя, потому что ты с этим чувством непримирим, так отпусти, чтобы не начать изнутри, сука, гнить? — Саркастически, пародируя шаманку и нараспев растягивая слова. — Ты можешь нормально ответить хотя бы один ёбаный раз? Я переживаю. Меня не было рядом, когда ты пострадал, я не знаю, насколько всё было серьёзно, а правды от вас хуй добьёшься. Альварес набрал в рот воды, а ты выёбываешься. — А тебе не особо интересно было. Видимо, крыса феерично отсосала после перевода в палату, вот тебя и отпустило, раз ты обо мне вспомнил внезапно. — Сука, как же ты бесишь, а, — выдыхаю и сплёвываю. Сам ведь позвонил, сам к нему приклеился, сам мозги вскрываю. Сам. Знаю. И то, что он ёрничает, подъёбывает и огрызается — хороший знак, значит, не настолько ему дерьмово, иначе был бы серьёзным, смертельно уставшим, а никак не раздражённым. — Взаимно, придурок, — лениво отбивает мой выпад. — Ты дашь мне поспать, или тебя к себе в постель пригласить, чтобы ты успокоился и отъебался наконец? У меня глаза слипаются и трещит голова, всё тело ломит, будто отпиздили. — Может, вирус? — предполагаю, ибо помню, что если что-то и способно Гарсия с ног свалить, так это банальные респираторные. Что Диего переносил хуёвее всего, так сезонный грипп или банальный вирус: его как лошадь от никотина с ног сбивало на несколько дней, без вариантов. Мы все ходили и пускали сопли, игнорируя недомогание, а он - лежал трупом под одеялом, один лишь нос торчал и глаза блестели как у объёбанного наркомана. — Хуирус, — хрипит и прокашливается. — Когда выздоровлю, после выписки твоей суки нажрёмся в честь твоего старения — клятвенно обещаю, а теперь отвали, блять. Я хочу спать! — Ладно, прости, — губы чуть дёргаются в улыбке. Прозвучавшая слишком по-детски фраза обезоруживает, отбрасывая далеко в прошлое, когда подобных ситуаций было чрезмерно много, а мы справлялись, как могли, либо я просто затаскивал его к Аните, а она отпаивала отварами, по-матерински заботилась и поднимала на ноги. — Дева простит, — выдыхает и отключается. А я смотрю на закатное солнце, потирая отросшие волосы на затылке рукой, и с непривычки они кажутся слишком длинными, пусть не стригусь я считанные недели, даже не месяцы, но привычная пара сантиметров утраивается, растительность на моей голове решила дать себе волю и буйствует в полную силу. Но Фил попросил отрастить. Я и отращиваю. Плевать, что кажусь себе неухоженным куском дерьма и всю жизнь проходил или почти под ноль выбритым, или хотя бы с убранными висками, с тем самым андеркатом, который и выглядит вменяемо и довольно удобен. А с длинной волос хотя бы как у Макса я себя не представляю вообще. Но отказать не могу. Отказать в такой незначительной мелочи не получается. Если ему это важно, это меньшее, что я готов отдать. В прошлое отбрасывает слишком многое, постоянные флэшбеки в последнее время буквально измучивают, и когда я получаю из рук взволнованного Фила несколько коробок конфет с моими любимыми вкусами, не могу проронить ни слова, окончательно приконченный, буквально сражённый им. Он даже не понимает, что сотворил своим поступком, как вскрыл мне грудину к херам, попросту выпотрошил своей внимательностью и желанием угодить. Как меня размазывает, как сжимается всё внутри от благодарности и любви, как показателен каждый штрих подарка, даже лаконичная открытка со звучным «любимый». Мне так хорошо и так дурно и плохо в то же время, что начинает колотить, а запах лакомств из детства просачивается как отравляющий газ внутрь, и спазмирует загнанное сердце, и кровь вскипает в венах, и слишком быстро пульс в висках стучит. Я так его люблю, с каждым днём это чувство становится лишь сильнее, я так им восхищён, целиком всем им… до последней микроморщинки и ранки на розовых губах. Я готов его боготворить, без преувеличения, особенно когда замечаю волнение на дне синих глаз, потерянность, потому что для него это ровно так же впервые происходит, и успокоить бы… Но не получается успокоиться самому, и наилучшим выходом из положения кажется шанс на разрядку, шанс сбросить это накрученное до самой макушки напряжение, растворившись в ощущении плотно сплетённых тел. Потому что разговаривать вменяемо не получается. Не получается слушать, когда он описывает меня, как что-то невероятно горячее, что-то… что он хочет так сильно, облизываясь и блестя глазами. И блять. Серёжка — пиздец. Язык его чуть припухший — пиздец. Поцелуи с привкусом крови и спермы — пиздец. Руки его. Голос и громкие оглушающие стоны — пиздец. Жадность, с которой отвечает и ласкает сам. Неприкрытое желание, гибкость его тела, дрожь в пальцах и тихие, но требовательные просьбы. С ума сводит. Утягивает вслед за собой раз за разом, окунает в такой концентрат наслаждения, что мне кажется, сердце тупо не выдержит. А дни начинают плыть. Сливаясь, словно сплав, воедино, они стремятся вперёд без остановок, но всё проскальзывает мимо, потому что рядом с Филом не имеет значение ничто. И если дни безмятежны и полны положительных эмоций, то по ночам начинает твориться абсолютная аномальная жесть. Как будто покоя мне нигде не найти, даже не стоит стараться, как будто за счастье я должен вот таким сраным осадком платить, как будто любовь моя без боли и отторжения от определённых вещей не имеет чёртова смысла. Мне снится Мария, красивая, молодая, со сверкающим взглядом влажных от слёз глаз, в момент удовольствия, с широкой улыбкой, освещенная как ангел ярким лунным светом. Её кожа блестит от капелек пота, её грудь колышется в такт моим толчкам в её податливое тело, а бёдра разведены призывно… очень широко, её пальцы скользят по каждой рельефной мышце, что напряглись на торсе. Красивая, сексуальная, довольная, живая. Стонет мелодично, пухлые губы покусывает, прогибает шею, подаётся навстречу. Мне снится Мария, которая вдруг морщится в ответ на мою улыбку, которая с члена соскальзывает и презрительно кривит своё теперь уже искажённое оттенками ненависти лицо. А в глазах насмешка, желание унизить, желание от меня отмыться, что она и делает. Кровью. По её рукам та течёт обильно, взявшись из ниоткуда, омывает длинные острые ногти и тонкие пальцы, капает на белоснежную постель, а Мария заходится в хриплом смехе, смотрит совсем чужая и выплёвывает: Пидор. Пидо-о-ор! Долбанный пидор! Она проговаривает это раз за разом, говорит-говорит-говорит, и с каждым разом в этом сраном слове оттенков всё больше, всё больше грёбаного смысла вложено, всё больше омерзения, тошнотворного отторжения, а у меня в паху расцветают буквы. Царапинами, как от ножа на бёдрах, криво и наспех, больно и полосующе. Пидор! Пидор! Пидор! Она кричит мне в лицо, брызжет кровью вместо слюны, ею всё вокруг залито. Она тычет в меня пальцем и смеётся, тычет в меня пальцем и орёт, искажая своё мокрое, алое от крови лицо, кричит, как баньши, а волосы, разметавшись вокруг головы слипшимися сосульками, разлетаются. Кричит-кричит-кричит, пока я резко не распахиваю глаза, пытаясь вдохнуть, но грудь спирает, словно кто-то навалился сверху всем весом и хочет меня придавить и расплющить бетонной плитой. Сердце так быстро, громко и сильно стучит, что грудина вздрагивает. А рядом спокойно спит Фил, волосы его рассыпаны по подушке, а на губах гуляет лёгкая, едва заметная улыбка. Фил спит, беззаботный, выглядящий таким умиротворённым и красивым. Потрясающий ангел в моей постели, окружённый лунным светом, слепящий собой, а у меня пот стекает по вискам и щиплет щетину, что успела выступить над губой и по щекам. Раздражённая кожа противно зудит, и я, выпутавшись из простыни, двигаюсь к душу, чтобы холодная вода прочистила мои мысли, смыв остатки фантомно ощущающейся крови, смыла с меня этот ёбаный смех, эти ёбаные царапины, которых нет, когда смотрю в зеркало, но бёдра горят, горит и в паху. Будто сквозь сон я пытался оцарапать себя, чтобы с кожи грёбаное слово убрать. Зудят и лопатки, разодранные ремнями и ногтями, лопатки, на которые смотрю и почему-то успокаиваюсь, потому что следы оставил он. Следы оставил в момент, когда нам было одуряюще хорошо, и это ощущалось правильно. Рядом с ним, в нём… я не чувствовал себя грязным пидором. Я не чувствовал себя ненормальным. Мне было хорошо, меня топило в страсти и любви. И в тот момент, пока я двигался в его теле, ни единой мысли о том, что это меня пачкает, оскверняет или уничтожает… не возникало. Почему тогда сейчас в ушах стоит этот ебучий, обвиняющий меня крик? Почему сон так сильно и прицельно бьёт в середину грудины? Почему ощущение на собственной коже крови и грязи вызывает тошноту? Тошноту вызывает и проникающий солоноватый специфический запах спермы, он же чувствуется на губах и хочется блевать. Слюна становится густой и отдающей желудочным соком, горло сжимается от спазма, и меня прогибает как кота в спине, но кроме воздуха и пары капель слюны ничего не выходит из глотки. Зато на глазах выступают слёзы из-за усилий, что прилагает организм, чтобы вытолкнуть из себя что-то отравляющее. Душ помогает, в сон я умудряюсь провалиться снова, а на утро всё кажется просто игрой разума. Только следующей ночью дебилизм повторяется. Как по заговорённому кругу я снова в её теле, снова всё выглядит красиво, снова возбуждение разрывает меня изнутри, взрываясь петардой, только после она кричит своё «Пидор» на фоне играющей шкатулки, она меня обвиняет, что если бы я не пошёл мужика ебать, то её получилось бы спасти. Она умирает на моем члене, она расплывается бесформенной гнилостной массой, она просачивается сквозь простынь, матрас и пол, сбрасывая нас в грёбаный ад, где какое-то рогатое уёбище мне в лицо говорит, что главным моим наказанием длинною в бесконечность будет — бесконечно разодранная в мясо задница, потому что меня будут не переставая там в неё ебать. Только с одним-единственным нюансом — мой член никогда больше не встанет и удовольствие мне отныне и навеки не ощутить. Меня снова тошнит. Снова тело зудит, снова я распадаюсь на части, только в ушах, помимо её крика — грёбаная шкатулка, как заведённая. Грёбаная шкатулка весь день, не помогает ни сон, ни сестра, находящаяся рядом. Я улыбаюсь, я разговариваю, я пытаюсь быть самим собой, но в голове — сраный мотивчик. В голове, как на повторе: «Ты пидор, Гонсалес, ты пидором стал, а ведь с детства в храмы ходил и прекрасно знаешь, что для приверженцев церкви гомосексуализм — грязь и грех». Меня снова начинает раскачивать невидимый маятник внутри, как в самом начале осознания собственной тяги к человеку своего пола. Снова начинает ощущаться это давление, эта беспомощность, потому что с подобным бороться было сложно ещё тогда, теперь же бороться я не вижу смысла. От любви отказываться, отказываться от того, кого боюсь до крика потерять — глупость неимоверная и главнейшая из возможных ошибок всей моей жизни. Я от него никогда не откажусь. Но внутри такой пиздец… Пиздец ночью снова случается. Снова меня полощут в непринятии себя и внутренних перемен, снова меня окунают в запретную страсть, снова тычут как котёнка в ссанину в смерть тех салаг в грёбаном подвале. В смерть Марии на моих глазах, меня полощут как в хлорке в чувстве вины, меня толкают в сторону тренировочного зала, где я по крови трахаю Фила как животное. Меня толкают, полощут, полощут, полощут, толкают и травят, только если в прошлые разы я распахивал резко глаза, судорожно выдыхая, в этот раз я медленно поднимаю веки, сцепив с силой челюсть и молча в потолок смотрю. Почему? Почему сейчас, когда всё наладилось и страха стало меньше? Почему это происходит со мной? По какой из причин? Мне действительно стыдно, что я хочу его тело? Мне действительно дискомфортно от понимания, что я люблю мужчину? Что это стало достоянием общественности? Что это запечатлеть успели небеса? Это страх оказаться в аду и быть наказанным Девой? Но она ведь Фила спасла, она шанс ему на жизнь подарила, тогда к чему это осуждение, что слышится мне со всех сторон, осуждение, что звучит колокольным звоном в ушах? Осуждение, которое взывает к стыду, к отторжению, к тому, чтобы допустить мысль о том, как было бы прекрасно… будь Морозов женщиной. Было бы проще, правильнее. Блять… Я так много думаю, сложного, всякого, противоречивого, что дохожу до того, что ночью теперь мне снится Фил, но во сне этом его кромсает в фарш, он смотрит на меня молча, умирая раз за разом. Он то тонет в крови, но даже не хрипит от беспомощности, не моргает, не зовёт, не просит, он никак не реагирует на меня вообще, и это страшнее всего, что мучило меня ночами. Фил умирает. Растворяется. Гниёт в ускоренном темпе. Его сжирают странные полупрозрачные сущности, обезглавливает высокая фигура в кипенно-белом, пронзает его грудину острыми когтями жутковатого вида животное и вместе с рёбрами вырывает и сердце, и лёгкие, оставляя огромную зияющую дыру. А Фил всё смотрит. Чтобы ни происходило, как бы больно ему ни было, он смотрит, и ни одной эмоции я не могу выцедить из его глаз. Но мне так хуёво, так страшно и отвратительно невыносимо, что я скатываюсь с постели, даже не открыв глаз, и срываюсь на балкон, чтобы судорожно курить одну за другой, боясь вернуться в комнату и не увидеть в постели его. Страх за него. Страх, откровенный ужас, всё это перекрывает с лихвой любые из мелодий шкатулки, любые из обвинений Марии, любое из осуждений. Я настолько глубоко, до сучьей паники погружаюсь в ощущение, что он прекращает существовать в ёбаном разрушенном прогнившем мире, что у меня спирает грудину, лёгкие отказываются от воздуха, сердце лупит так сильно, что я слышу каждый громкий стук в ушах, в голове чёртовым эхом. Возвращаться в комнату жутко. Я захожу в неё с зажмуренными так сильно глазами, что под тонкой кожицей век бегают цветные мушки, и не сразу получается сфокусировать взгляд, когда пытаюсь рассмотреть его на простынях. И когда вижу, как приподнимается на локтях, как вопросительно всматривается в моё лицо, спокойно, но очень серьёзно, а после стаскивает со своего тела тонкую простынь, приглашая прилечь, задерживаю дыхание, замирая рядом с кроватью. — Иди сюда, — манит пальцем, — садись, — указывает на место рядом с собой по центру кровати, а когда выполняю просьбу, забирается сверху. А меня ведёт от ощущения его гладкой прохладной кожи под кончиками пальцев, я заворожённо рассматриваю его в своих руках вот так близко. Живого. Невредимого. С очень цепким сканирующим взглядом. Скольжу глазами беспомощно по его чертам, по тому, как рассыпаны волнами волосы, когда он зачёсывает их рукой к затылку, а скользкие пряди беспорядочно растекаются, делая его как никогда красивым в полумраке комнаты. — Что случилось? — тихо спрашивает, очень тихо, как у испуганного ребёнка, проводя по моей шее, по ярёмной вене, скользя ласковой ладонью, чуть хмурится, а я не могу отвести от него глаз… потому что в голове картинки, где он исчезает, в голове откровенная каша, сны сводят с ума как никогда сильно. В голове лютейший пиздец, и мне бы наслаждаться в полную силу, наслаждаться им… а я беру и нахуй всё порчу. — Всё хорошо, — хочется твёрдо, но звучит хрипло и ломано, ненатурально. — Расскажи мне, — обеими руками берёт моё лицо, гладит по щекам, заставляет в глаза ему смотреть пристально. — Расскажи, что тебя мучит, ты ведь не первую ночь вскакиваешь. — Всё же слышал… — хмыкаю невесело, моргаю и не знаю с чего начать, потому что вспоминать Марию и блядское «пидор» выше моих сил. Он подумает, что я стыжусь его, стыжусь быть с ним, что предрассудки и осуждение могут всё сломать и отравить между нами. Опять возьмётся втирать мне прописные истины о моих вкусах по жизни и в постели. Отправит искать очередную сисястую бабу, вживаясь в роль жертвы. Про Марию говорить я не хочу, не стоит оно того, как и про проблемы принятия собственной личности, внутренних переменах, что догонять начинают, в момент, когда, казалось бы, всё наладилось. Мы можем выдохнуть, и плевать, что, возможно, временно. Сейчас тот самый миг, когда нужно просто любить и жить, а меня накрывает проблемой, что была задвинута страхом и виной. Я не могу рассказать об этом. Но о другом… — С недавних пор мне снится всякое, — начинаю расплывчато, чувствуя его руки, скользящие по плечам. — Какие-то мелочи с той зимы, когда меня похитили. Там не было сверхнасилия, не было чего-то из того, с чем я не сталкивался до этого. Да, они изнасиловали и убили женщину, которую, мне казалось, я любил когда-то. Да, мне пришлось биться насмерть с парнями, которых я знал и тренировал. Но, блять, снится мне не весь этот почти обыденный пиздец. Мне снится различное сюрреалистичное дерьмо под звук детской музыкальной шкатулки. Знаешь, такие, когда открываешь крышку, а там крутится балерина. Самая типичная мелодия, но как же она вгрызается в мозг и становится ассоциацией с чем-то слишком неприятным, жутковатым и диким. — Тебя тошнит от мелодии? — осторожен его вопрос, осторожны его внимательные глаза, а руки такие нежные, что меня размазывает к херам от ощущения близости, что он дарит собой. — Ещё там много крови. Всегда много крови, и я давно перестал её бояться. — Но ты никогда не любил насилие? — Любил ли я его? Нет. Насилие это особый язык, на котором я научился говорить с детства. Боль физическая, боль эмоциональная, море ёбаной боли — слишком привычно, но никогда удовольствия не приносило. Мне нравилось быть сильным, превосходить многих, но кайфа от проявления жестокости и зверств я никогда не ловил, разве что в моменты мести. Но это совершенно иное. Нет смысла сравнивать одно с другим. — А есть те, кто этим искренне наслаждаются? Насилие вынужденный язык. Как вынужденный язык и сила. Мне никогда не тянуло купаться в крови, и то, что я мог это делать, не означает, что всем сердцем желал. — Провожу по его гладким бёдрам, по мягкой коже, что потрясающе ощущается под пальцами. Вижу, что он не возбуждён даже минимально, несмотря на провокационность позы. И член его не вызывает и капли отторжения. Он весь его не вызывает. Тогда почему так душит это звучное, сраное, отравленное «пидор»? Почему приходят эти сны? — Что мучает тебя, Эрик? — Меня мучает мой сраный мозг. Он — долбанный портал в рукотворный ад. И я хочу оттуда вырваться, но, сука, как? — Сегодня сон был другим, — тише начинаю, опуская глаза на шрамы, рассыпанные по его телу, глажу вдоль ключицы, веду рукой к рёбрам и подтянутому животу. Он такой красивый… что мне стыдно за мысли о том, что быть с ним вот так, кожа к коже — неправильно. Потому что нет ничего в сраном мире правильнее того, что сейчас происходит. — Ты снился мне. Смотрел так пристально и не моргал. Умирая. Множество раз. Различными из способов. — Господи, — выдыхает и обнимает меня, прижимая к себе. — Я здесь, ты же чувствуешь, как бьётся моё сердце? — слышу у самого уха, прикрыв глаза, дышу в его шею, запутавшись лицом в волосах. — А твоё сейчас точно выпрыгнет из груди, — укачивает как ребёнка, гладит меня по плечам, целует мимолетно всё, до чего дотягивается. — Когда ушла мать, я порой просыпался с криком посреди ночи, мне снилось, что её жрут черви. Огромные, с собаку размером, неизменно чёрные и склизкие, издающие тонкий пищащий звук, абсолютно отвратительный писк, от которого закладывало уши, и с громкими чавканьем они глодали её. Жадно. Омерзительно. Почти каждую ночь в определённый момент моего детства я тонул в этом дерьме, захлёбывался от ужаса и боялся уснуть. Отец приводил ко мне психологов. Кучу разномастных тёток, которые пытались проработать и уход матери, и хуёвые сны, и множество остальных вещей, что ломали мне психику по их мнению. А я просто хотел спокойно спать и понять: что со мной не так? Потому что от хороших, идеальных, любимых детей не отказываются. — А я привёл к тебе тех самых теток, — понимая его отношение к психологам, чувствуя его боль, которая из глубокого детства кромсала острыми лезвиями изнутри, перебиваю. Представляю так живо того маленького беззащитного, недолюбленного ребёнка, которому снились кошмары, где умирает его мать, кошмары, где она бросает его раз за разом. Кошмар, что позднее стал явью, когда она реально умерла. Отвратительно. — Ты не знал, — оправдывает, гладит меня по затылку, смотрит на моё лицо. — Мы оба будем ошибаться, ты же это понимаешь? Будем хотеть сделать идеально, правильно, как лучше, но проебёмся. Много раз. Очень много раз обидим друг друга, заденем за живое, причиним боль. Тебя будет ломать от непринятия себя… — Откуда ты?.. — У меня даже глаза распахиваются шире. — Мы все через это прошли в разные этапы своей жизни. Каждый, абсолютно каждый мужик, который ступает на кривую дорожку, — показывает кавычки пальцами, — рано или поздно начинает грызть себя изнутри, пытаясь понять, почему так вышло, искать причину своего рода изъяна и либо смиряется, как я, и, наплевав на чужое мнение, шепотки, порицание, оскорбление и многое другое, пиздует дальше и творит всё что душе угодно. Принимает как факт, что да, меня возбуждает крепкий член и в руке, и во рту, и в собственной заднице, в разы больше, чем влажная, горячая, пульсирующая киска, которая готова мой хуй сожрать. И это то, что есть, это то, с чем я не хочу бороться, не хочу в себе же душить, не хочу ломать саму природу. Это не болезнь, не внутренняя ошибка организма, не отсутствие извилины или наличие лишней. Это не диагноз. Не грех. Это как выбрать вместо апельсина — грейпфрут, потому что больше пришёлся по вкусу. Так бывает, Эрик, так бывает, мы разные, нам нравится разное, нас тянет к разному. И я не считаю, что кто-то имеет право меня за это унижать или осуждать. Тебя — тоже. — Но я не гей, — давлю рвущееся наружу «пидор». — Меня никто не привлекает физически, кроме тебя. Из мужчин. Это что-то совершенно другое. — Ты и не гей, ты бисексуален. Но более ориентирован на женский пол. Был бы ты классическим гетеросексуальным мужчиной, то не трахал бы Олсона. Потому что, насколько я помню по собственным наблюдениям и сделанным выводам, спали вы тогда не один раз, даже не два, вы несколько дней из постели втроём не вылезали. Это сложно списать на ошибку по накурке или из-за алкоголя, ты пытался выебать это из себя. — Не смог, — обнимаю крепче, сжимаю его в своих руках сильно-сильно. — И я рад, что у меня не получилось. Потому что там секс был всего лишь сексом. А с тобой от ощущения взаимности, от удовольствия которым накрывало обоих, было совсем иначе. И ведь казалось, что набор движений ровно такой же, но чувства… Чувства — та самая невероятная, неповторимая приправа. — Ты уверен? — спрашивает серьёзно, гладит меня вдоль челюсти, по губам ведёт пальцами, смотрит пронзительно. — Правда уверен в своём выборе? Я не хочу, чтобы это тебя так ломало и мучило. Потому что легче не станет, понимаешь? Общество не готово принимать тех, кто от них слишком отличается. Лояльность нашего окружения, частичная лояльность или просто молчание — скорее везение, чем вариант нормы. Ты ведь сам видел, что происходило, ты был одним из тех, кто относился толерантно к лучшему другу, но органически не переваривал меня рядом с ним. — Я был придурком. — «Придурок» следует написать мне на лбу после ряда поступков, потому что я реально им был. — Всё осложнялось вашим с Максом прошлым, я помню его состояние, его смазанные рассказы о том, что произошло тогда, помню, как он презрительно называл тебя шлюхой и мразью, а сквозь боль и ненависть сочились разочарование и любовь, что в нём продолжали тлеть. Мы видели, какой он становился, как менялся, мы не могли не винить тебя. И предвзятость закрывала глаза, оправдывая хреновое поведение. Сложно смотреть через цветные стёкла на кипенно-белый цвет и утверждать, что на нём отсутствуют оттенки и пятна. Потому что на глазах другие стёкла, которые искажают нахуй всё. — Я сейчас говорю не про твоё отношение ко мне, как к человеку, а про то, что я спал с мужчинами, и это вызывало в тебе отторжение. Сам факт. Гомофобия, как правило, схожа со страхом. Множество мужиков, которые очень громко и яростно доказывают как это мерзко и грязно, на самом деле чудовищно сильно боятся хотя бы минимально отыскать это в себе, либо уже нашли и очень стараются спрятать. — Никогда не говори этого Диего, — со смешком слетает, а Фил в ответ сотрясается от тихого смеха. — Ты феерически прав, любимый, это касается его не в последнюю очередь. И даже начни ты его сейчас защищать, я скажу тебе как человек, у которого потрясающий гей-радар внутри встроен: он не до конца честен с собой, в нём есть этот нерв, просто рамки возведённые, правила, устои и вера во множество противоречащих подобному вещей отлично сдерживают некоторые грани его личности. Так будет лучше для него. В том мире, где он крутится, будучи главой настолько мощного картеля, в обществе, что не знает и капли лояльности, ненавидящее инаковость как факт, быть другим для Гарсия опасно. Пусть трахает шлюх или найдёт жену и, не дай бог, когда-то посмотрит в сторону парня, спустив себя с поводка. Его к херам сожрут. Уж я-то помню, как сильно у вас любят таких, как я. — Что не помешало троюродному брату Альвареса. — Что не помешало ему, ты прав. А всё потому, что запретный плод самый сладкий, — задумчиво тянет, а мне не хочется об этом говорить, хочется сменить тему, хочется уйти со скользкой тропы откровенности. — Откуда он у тебя? — Веду по его бедру, касаясь шрама от пулевого ранения. Обвожу пальцем по кругу, чувствую, как отстраняется немного, покусывает губы, словно пытается вспомнить. — Прошлая зима, — отвечает без длительных пауз. — Новый год, если быть точным. — Сорвавшийся из клуба Макс, оставивший на моё попечение свою куколку, помню, — киваю, возвращаясь в те дни. — Меня прижали, а чуть ранее я отхватил два пулевых сюда, — показывает на руку, и рядом с плечом, на бицепсе, видны шрамы. — Я снова попался ублюдкам, тогда Мельников-старший повесил на меня метку из-за товара, точнее из-за долга. Мутная история, если честно, я не до конца помню причины, всё было как в тумане. Здоровье сдавало, сил карабкаться уже не было совсем, я потому тогда и пришёл на квартиру Макса, попросил помочь, пообещал меточку с него стащить. И я её убрал. Сразу же, даже не услышав его утвердительный ответ. Но на Новый год, а фриланс работает грязно, они любят красивые даты и занятость других вокруг. Даже не занятость, а отвлечённость. Так вот, фрилансер меня подловил недалеко от супермаркета, я чудом оторвался, на чистом адреналине и остатках синтетики доковылял до квартиры. Устал как сволочь во всех смыслах. Обычно боролся за жизнь, бежал вперёд как сраная белка, вопреки всему… ведомый то ли любовью, то ли жаждой мести и ненавистью, но я жил. А тут вдруг показалось, что, сука, просто хватит. Надоело, понимаешь? Бесконечное дерьмо утомило, просветов не было видно, Макс окончательно меня забыл и нашёл себе прекрасную замену в лице Басова. Меня разрывало от ревности, от собственной бесполезности, от всего. А тут ещё и  это ранение, где быстрая реакция спасает жизнь… иначе всё, прямой билет в один конец на облако или глубоко под землю. И я решил, что пусть судьба сама обмозгует этот вопрос. Если есть у неё планы — Макс увидит сообщение, если же нет… то умру я на пыльном полу, рядом с тошнотворной свечой, пахнущей елью, с надкушенным мандарином и в собачьем холоде. — Он успел, — заканчиваю за него. Понимаю, что мог уже тогда его потерять, ещё даже не зная о том, что нам предназначено. Никогда не почувствовав. Я бы потерял свой шанс ощутить настолько мощные взаимные чувства. Потерял шанс на счастье. Я бы всё, даже не обретя, заведомо потерял. И сжимается в груди, сильно сжимается. До боли. — Успел, — кивает, но хмурится. — Чудом, на самом деле, меня уже выключило. И понимая, что на себе он меня никуда не дотащит, а ранение серьёзное, я хотел пустить себе пулю, — показывает жестом, приставляя пальцы под подбородком, а я вздрагиваю. — Пуф, — складывает губы в блядски-детский звук. — Я выстрелил. — Но?.. — Но Макс успел ствол отвести в сторону. Потому пуля улетела в стенку, а я улетел на скорой в клинику. Только в тот момент что-то потухло, надоело бежать по кругу, я остановился и понял насколько устал. А после он предложил мне поехать на базу, просто потому что понимал, что в Центре я себя в конечном итоге прикончу. Не знаю, зачем он это сделал. — Вспоминаю нашу поездку тогда, — встречаю его взгляд, вижу лёгкую улыбку. — О, прекрати, — не могу сдержаться в ответ, губы расплываются сами. — Ты был невыносимой задницей. — А ты агрессивным животным, сверкал на меня глазами и остро реагировал на каждое слово. — Ты провоцировал, — в свою защиту говорю, а он начинает так заразительно смеяться, что я заворожённо на него смотрю с улыбкой. Понимая, что Фил сделал невозможное: он собой прогнал панику, он стёр эти блядски противные кровавые капли на самой душе, он успокоил меня и стабилизировал, будучи просто собой — откровенным, потрясающим, идеальным. — Я всегда провоцировал, это моя защитная реакция и лучший способ увидеть настоящее лицо того, кто поблизости. Когда человек злится, через раздражение наружу рвётся истина. Именно злясь, мы чаще всего говорим правду, именно это состояние наиболее честное. Когда тебя так бомбит, что ты не в силах сдерживаться, не остаётся выдержки на то, чтобы подбирать слова или настраивать фильтры. — Ты меня испытывал? — Регулярно, — шепчет, загадочно улыбаясь, соблазнительная сука, облизывается так вкусно… Привлекает внимание к своим розовым губам. — Ты так реагировал, мм-м. Как же сверкали твои глаза, как же ты хотел в ответ уколоть, как же тебя выгибало, что какой-то чёртов педик позволяет себе столько вольностей. Я не понимал, почему из кучи придурков, которые пытаются своё сильно важное мнение высказать, обращал внимание лишь на твоё. Но, теперь, думаю, нам обоим очевиден ответ. — Я бы хотел каждый твой шрам с кожи слизать, стереть губами как ластиком, забрать ту боль, что ты пережил. Забрать вообще весь негативный опыт, — глажу по бокам, чувствую, как немного дрожит. А под моими пальцами рельефные шрамы от ножевых, от операций, от многого пережитого дерьма. Его тело помнит всё. А я хочу, чтобы он об этом забыл. — Тебе нужно поспать, — тихо, прямиком в мой приоткрывшийся рот. — А я буду охранять твой сон, и если ты почувствуешь, что тебе снова некомфортно, жутко, дико или страшно — сожми мою ладонь, убедись, что я здесь, рядом с тобой, я никуда не денусь. Даже сраная смерть не смогла нас разлучить, значит, больше никто и ничто не сможет. — Хорошо. Засыпать, не держа Фила в объятиях, как привык, а утопая в его руках, оказывается не менее сладко. Чувствовать, как вздымается грудная клетка, как спокойно стучит его сердце, как он гладит меня по волосам и массирует мягко шею — ахуительно. А раздражающие сны внезапно отступают. Сны уходят, он охраняет их, даря мне тишину. *** Пушистая пена, пахнущая мятой и слегка морем, окутывает наши тела, пока мы под отблеск десятка свечей смотрим друг на друга. Мыльные разводы на его светлой коже завораживают, как и несколько прядей, что прилипли к потрясающе красивой шее, выбившись из небрежного пучка, который он заколол палочками для суши. И всё так странно, почти привычно, но ощущается иначе, потому что на дворе давно за полночь, мы успели поужинать, посмотреть очередной глупый боевик, а после уснуть, сплетаясь конечностями, чтобы после я вскочил, как придурок, задыхаясь от очередного кошмара, которые не планируют уходить. Фил не пытается выспрашивать, что на этот раз ввело меня в полуадекватное состояние, не просит деталей, не влезает в мелочи, насилующие мой беспокойный разум — он молча выскальзывает из постели, заставляя идти следом. И пока я туплю, успевает раздеть меня, набрать целую ванну воды, притащить откуда-то свечи, действуя чётко и очень быстро. Вот он добавляет несколько капель пахнущего какой-то травой масла в воду, затем не менее двухсот грамм пены для ванн, вот зажигает свечи, расставляя их на полках и раковине, но избегая бортик. Он как блядский фигаро жонглирует перед моим носом какими-то уходовыми средствами, постоянно контролируя меня взглядом и не забывая мимолётно касаться, то груди, то плеча, то оставляя поцелуй у ключицы. И если и бросает фразы, то тихо, приглушённым шёпотом, словно стабилизирует не взрослого мужика, что столько крови повидал, что другой бы в ней давно утопился, а испуганного ребёнка, показывая, что рядом, что всё в порядке и сейчас будет приятно и хорошо. И когда он, присев на корточки, стаскивает с меня бельё, трётся щекой, целует где-то у бедренной кости, меня начинает трясти совершенно точно не от очередного воспоминания о Марии, распластанной подо мной в крови и шипящей своё отравленное «пидор». — Иди ко мне, — зовёт, когда присаживается в ванну первым, раскрывая объятия, приглашая лечь между его ног как в колыбель, на грудь откинувшись, и я занимаю своё место, развалившись на нём с комфортом, а он обнимает, влажной рукой проводя ото лба до затылка, утыкается носом мне в ухо и тихо дышит. Вода тёплая, температура роскошная, обстановка так и призывает к интимности, призывает к близости, к расслаблению в объятиях любимого человека, обстановка вынуждает или раскрыть душу или впустить/проникнуть в тело. Но никак не просто молчать. А мы молчим. Я молчу. — Я очень не хочу, чтобы тебя что-то мучило, — мягкой лаской, убаюкивающей, особенной проникает каждое слово в меня. Тихо, так тихо, что я едва разбираю слова. А по коже бегут мурашки, потому что контраст температур воздействует на тело. В квартире довольно прохладно, дверь в комнату открыта, окна у нас распахнуты круглые сутки, а вода, пусть и кажется недостаточно обжигающей, но всё же в ней в разы теплее, чем снаружи. — Я очень не хочу, чтобы ты возненавидел себя, презирал или испытывал отторжение. Чтобы ты стыдился своих чувств или желаний. Но судя по тому, что ты так, судорожно задыхаясь, шепчешь сквозь сон, вопрос собственной ориентации ты не сумел принять, ты сам с собой не договорился, это тебя волнует, но пока ты молча себя жрёшь, я ничем не смогу помочь. Мне несложно будить тебя, несложно успокаивать, несложно давать всё, что в моих силах, но залезть к тебе внутрь и перетасовать, разложить по полкам и вычистить от ненужного — я не могу. — Мне казалось, я с этим покончил. — В глотке скребёт, словно я долго напрягал горло: вероятно, пытался орать во сне, но все мы знаем, что это невозможно — ты просто страдаешь от бесполезных усилий, а звука почти нет. — Ключевое слово здесь — казалось. Знаешь, что, скорее всего, произошло? Я не берусь утверждать на все сто процентов, но боюсь, что не ошибусь, если предположу, что момент твоего принятия собственных предпочтений, чувств и всего остального очень сильно отодвинулся из-за моего диагноза. Но сейчас… сейчас мы временно можем выдохнуть. И неважно, на месяц, год или оставшуюся жизнь. Как только тиски страха разжались вокруг твоего сердца, ты вспомнил о себе и глубинных проблемах. Осколки разбившегося прежнего «я» снова начали тебя калечить и травмировать. И это нормально, Эрик. — Это ведь должно успокаивать? Его поддержка, вместо обиды или психов, вместо претензий и всего остального. Это ведь должно помочь? Должно стать легче… мол, если он так спокоен, значит, подобное исправимо, перебарывается или проглатывается, переступается, проживается… хуй его знает что ещё, но не безнадежно моё состояния, а кошмары уйдут. Только почему-то накрывает от ощущения, что психика не выдерживает, наслаивается одно на другое, другое на третье, третье на четвёртое, и этому попросту нет конца. А кошмары лишь симптоматика, последствия… Кошмары — страхи, неприглядная правда, то, что сидит внутри и вылезает настолько уродливо. Я не стесняюсь его, видит бог, я никогда не откажусь от Фила только лишь из-за того, что на меня помимо «сын шлюхи» повесили ещё и омерзительное клеймо «пидор». Но как и любой нормальный человек — а я стопроцентно нормален! — я не получаю удовольствие от подобного дерьма. Я и не должен. — Расскажешь, как это у тебя было? — спрашиваю, пока он гладит мою грудь скользкими от мыльной воды пальцами, а после аккуратно заставляет отстраниться и переползает, усаживаясь сверху, вероятно, желая установить зрительный контакт. — Это было довольно забавно, — хмыкает, склоняя голову набок. — Я ведь рассказывал уже про то количество психологов, которые прошли через двери нашего дома? Бесконечные кабинеты, куда меня притаскивали то принудительно, через череду истерик и скандалов/лишений и прочего дерьма, то через подкуп… Например: пообщаешься восемь сеансов и полетишь на Сейшелы. Дашь на дашь — со мной это работало просто прекрасно. И потому я постоянно ходил к именитым профессионалам, естественно, у них кабинеты были увешены огромным количеством сертификатов и каких-то там невьебенных наград, — выдыхает, чуть сморщив нос. Красивый до ахуя, а я слежу за его мимикой, за тем, как двигаются только что облизанные юрким мелькнувшим языком губы. И, блять, я забываю обо всём на этом грёбаном свете, когда он так близко. Фил стирает собой любое из дерьмовых ощущений, так правильно и в минимальные сроки отвлекая и увлекая, что по праву достоин звания главной таблетки от любого из пиздецов. Идеален. Я его так люблю в этот момент… до дрожи в пальцах, которыми скольжу под водой по его бёдрам, что по обе стороны моих раскинуты. По низу живота провожу, по рёбрам и обратно. Медитативно. Успокаивает невероятно. — Мне тоже стоит попытаться тебя подкупить? — приподнимаю бровь, хотелось бы улыбнуться, но нет сил для улыбки, а я не хочу её из себя давить. — Если сильно проебёшься, тогда, думаю, это может сработать, — беззаботно отвечает, глядя на свои руки, что лежат на моей груди, прямиком на татуировке. — Так вот, психологи. Десятки. Я даже всех имен не вспомню, и полезного от них было крайне мало. Кошмары не уходили, обида на мать не растворялась, канувшая в лету любовь к отцу не возвращалась. А я рос. Росло моё тело. И наверное мне повезло, что впервые у меня встал на девушку: петтинг, неумелые ухаживания, первые тошнотворные поцелуи. Она так ударилась об мои зубы своими ёбаными брекетами, что умудрилась вспороть мне и десну, и губу разом. Но нас это не остановило, встречи продолжились и всё, вероятно, могло бы дойти до неуклюжего первого секса, только я увидел её старшего брата. И меня неслабо удивило, что на него у меня мгновенно встал. Но там проблема была очень существенная. Он был старше меня вдвое, а я несовершеннолетний. И мои детские липкие взгляды им не воспринимались всерьёз. И знаешь, что меня тогда расстраивало? — Удиви меня, — чуть кривлю губы. — Не то, что у меня встал на кого-то сильно старше и что он одного со мной пола, а то, что ему было тотально похуй. — Закатывает глаза, зачерпнув пены, и проводит снова по моей груди. — Единственная полезная вещь, которую сделали бесконечные психологи для меня, это убедили, что каким бы я ни был, что бы ни крутилось внутри моей головы, что бы я ни хотел или ни предпочитал, это не определяет меня ни как хорошего, ни как плохого человека. Равно как и поступки других в отношении меня. До меня довольно рано дошло, что если мне говорят, что я «пидор», то это проблема их восприятия и непринятия моих вкусов и выбора. Это их ограниченность и проблема. И я могу воспринимать это как оскорбление, начать считать себя грязным, таким, каким видят меня они. Могу навязать себе их мироощущение, попытаться стать таким, каким я буду в их глазах правильным. А могу просто быть собой. И быть собой не страшно, не неправильно и не стыдно. И если мне нравится мята вместо мелиссы, нравится сливочное мороженое, а не шоколадное, и нравятся мужчины — вместо или вместе с женщинами — это нормально. — Отец тоже легко принял твой выбор? — слушать его — потрясающе. Я бы никогда не подумал, что та дерзкая сука, что садилась на пассажирское сиденье какой-то сраный год с копейками назад, на самом деле очень взрослый, цельный, мудрый и опытный человек, который в некоторых вопросах, очень глубоких болезненных темах, разбирается гораздо лучше меня. Мне казалось, что учить меня жизни тупо некому. Чего я не видел, в конце концов? Одно дело — регулярные заумности Аниты. Совершенно другое, когда на мне сидит невероятной красоты одногодка, а я чувствую себя просто тупым, ограниченным идиотом. — Психологи, любовь моя, психологи, — расплывается в улыбке и смотрит так тепло, что у меня всё в груди замирает, пока он гладит меня по плечам, ведёт медленно тёплыми влажными пальцами к шее и чуть массирует. Ахуительное ощущение. — Польза от них как раз и была в этом. Они помогли мне принять себя как личность, они же помогли отцу принять меня. По крайней мере, смириться и не осуждать. Ему это не слишком нравилось, мало кому, в самом деле, понравится, что твой старший сын, твой первенец, которым ты хочешь гордиться, вырос с повадками шлюхи, которой хочется члена. А у меня был период, когда меня немыслимо несло везде, куда я только мог пролезть и пробиться. Гормоны. Дрянной характер. Желание вляпаться… В совокупности — полный пиздец, — покачивает головой. — Зато теперь я — нагулявшийся кот, который устал от свободы и целиком, абсолютно весь… твой. Я не хочу больше ни экспериментов, ни поисков, я ничего не хочу. Только быть с тобой, всегда, так долго и так часто, как позволит сука-жизнь или сука-смерть. Неважно. — Мне снится Мария, — неудачный момент, очень неудачный. — В этих снах, которые циклично повторяются практически без изменений, я с ней сплю. И большую часть сна это приятно, так живо, что кажется — тело возбуждается сквозь сон. Я её трахаю, всё прекрасно, а потом она то шипит мне, с лицом, полным омерзения, что я пидор, то захлёбывается кровью. — Морщусь, вспоминая те красочные картинки, где она кричит как сумасшедшая, наглухо ёбнутая, абсолютно безумная. — А ещё она говорит мне, что если бы я не захотел мужика, то она осталась бы жива. Что в том подвале уёбок увидел, насколько мало ценности её жизнь для меня представляет, потому что я уже был на тебе помешан и потому позволил на моих глазах изнасиловать и убить. Что если бы я не был пидором, если бы я любил её, то сделал бы то, что от меня требовалось, и спас. И видеть всё это, после того, как Джейме… — Джейме? — приподнимает бровь, а я прикусываю язык, прикрывая глаза, потому что я говорил ему о многом, но о братце чёртова ирландца — никогда. А это очень долгая и дерьмовая история. Прогнившая и с весьма странными светлыми пятнами. Блять. Не хотелось сейчас, я всё ещё не понимаю с чего начать, но… — Брат Джеймса, — нехотя поясняю. — Ирландского посла, у которого фамилия О’Коннор. — Королевская кровь? — присвистывает. — Они оба наследники? — Там очень мутная история, и проще будет рассказать её от начала и до конца. Чуть позже, ладно? — Провожу по пояснице, смотрю едва ли не умоляюще, получаю кивок и спокойствие с любопытством напротив. — Так вот, видеть сны с ней, после его рассказов о том, как он трахал её и она по факту хотела мне отомстить за то, что я её бросил — очень странно. — Что странного? Бабы — мстительные суки, бабы отказываются даже от своих детей в поиске лучшей жизни, скачут по членам бездумно и вытворяют многое другое. В этом слове — бабы — так много всего разом собрано, что я не думаю, что мне стоит тебе объяснять, ты и без меня всё прекрасно понимаешь. — Не знаю, она казалась иной? Добрая, весёлая, в хороших отношениях со своей семьей — светлая, что ли… Мне казалось, она — свет, что она его дарила, с ней я чувствовал себя лучше, чем я есть. Мне казалось, что рядом с ней я не просто сикарио Синалоа, не тот, кто проливает кровь и делает омерзительные вещи ради денег, власти и просто авторитета в нашем прогнившем теневом мире. С ней я был не Гансом, о котором шептались за пределами картеля. С ней я был Эриком, которым умел проявлять чувства, который пытался угодить, с ней я был чуть более живым. — Но ты её обидел. Как? — Свёл с одним крупным бизнесменом, не оставил ей выбора, внушив её матери, которую Мария слушалась беспрекословно, что так надо. Я практически вручил её в руки другому, свято веря, что делаю как лучше, ради её будущего и безопасности. Потому что рядом со мной у неё не было будущего. Я не хотел детей, понимая, что это будет очередное уязвимое место, а мне хватало Софии и матери, которых Диего прятал и охранял. Я не хотел семьи, потому что ей бы на спину прицепили мишень и точно такую же точку на лбу. Куда проще было трахать шлюх, бездумно, и когда те умирали, ничто не шевелилось внутри. Случайные связи, необременительные, просто сброс напряжения, и вперёд — бездушно кромсать врагов, рубить бабло ради будущего — мелкой и своего. Никаких глобальных целей. Чисто инстинктивное выживание, у меня даже особых амбиций не было, всего, чего я хотел, я достиг. — И она решила, что не вещь, не твоя собственность и далее по списку, ей захотелось твоей боли и крови? Но просчиталась и угодила в пасть к крокодилу сама, в попытке его на тебя натравить? — Похоже на то, — цокаю. — И я не могу даже нормально скорбеть о её смерти. Глядя в глаза её матери, я испытывал стыд — когда отвозил тело, но теперь… Когда я знаю, что она спуталась с ним, когда я понимаю, что в ней было света ненамного больше, чем в случайной шлюхе, и лишь воспоминания о далёком прошлом чуточку ценны, странно видеть её в роли осуждающей личности. Очень странно. Но это задевает, понимаешь? — Понимает, глаза его об этом очень красноречиво говорят. Руки его, что шею мою гладят, ногти, что чуть оцарапывают затылок, вторят. Он понимает, и в нём нет ни капли осуждения, а это почти как исповедь, почти отпущение моих грехов, и мне становится блядски легче с каждым словом. — Пидор… Ещё со школы я ненавидел это слово. Мне стало привычно быть сыном шлюхи, не реагировать, не делать это своим персональным триггером. Но «пидор», это как крайняя степень унижения для гордой мужской сути внутри. С детства те, кого звали пидором, считались нижайшей прослойкой. У нас, в Дуранго, в борделях давалок-пацанов втаптывали в землю, убивали голыми руками. Я не знаю, что вынуждало их, вопреки всему, идти туда работать, но если над обычными шлюхами издевались и часто убивали, то мужиков гноили почти мгновенно. Это насильно вбитая в каждого из нас ненависть с малолетства. Это концентрированное омерзение. Это ощущение, что быть пидором — это быть хуже блевотины в подворотне возле гниющих мусорных баков. Это что-то настолько тошнотворное, грязное, неправильное и идущее вразрез со всем, во что мы с детства верили, что когда слышишь… мгновенно щёлкает внутри. Рефлекс. — Как ты отреагировал на Макса? Он ведь никогда не скрывал, что в постель ложится с людьми обоих полов. — Спокойно, — пожимаю плечами. — Вообще похуй было, если честно. Хочет ли он трахать мужиков или баб, со мной на пару со шлюхами кувыркаться или пойти и с кем-то устроить пиздец — вообще насрать. — Хм… Ты ведь спал с Олсоном. Не раз, даже не два. И? — И что? Мои ощущения от секса с мужчиной? Или от группового секса с мужчиной? Я не знаю, я был угашен травкой и пиздец как пьян. Мне было дерьмово. Мне было очень херово морально, меня так от тебя вело, и это так сильно бесило, плюс наслаивалась сраная вина. И всё разом… А Алекс умеет быть убедительным, голодным, и что-то в моменте завело. — Ты теперь не сможешь утверждать, что из мужиков у тебя только на меня встаёт. Ты в курсе? — Приподнимает бровь, а сука на дне его ярчайшей синевы приветственно мне машет. — А ещё ты должен понять, что даже если ты сейчас резко бросишься и перетрахаешь всех баб во вселенной, это не исправит тот факт, что ты бисексуален и тебя возбуждают оба пола. Как и количество вытраханных тобой баб не сотрёт всё это из умов других людей, если они однажды сочли тебя пидором, этого уже не исправить. Подобное впечатление у ограниченных долбоёбов уже не стереть. Гомофобные ебланы и за меньшее могли бы осудить и не давать жизни. И у тебя есть лишь два выхода. — Два? — Агрессивно уничтожать ровно каждый пиздящий о тебе рот, но заранее готовиться к тому, что это ничего не решит, а ртов будет становиться больше, они будут становиться злее раз за разом, а после и вовсе начнут сбиваться в стаи. А против стаи даже ты — моё ахуительное животное — не выстоишь. — Второй вариант? — со вдохом спрашиваю. — Смириться и принять себя, перестав реагировать вообще. С гордостью идти вперёд. Ты всю жизнь был сыном шлюхи, и то, что ты ещё и пидор в глазах уёбков, глобально совершенно ничего не изменит. А они рано или поздно просто заткнутся. Только так ты сбережёшь свои нервы, вернёшь себе спокойный сон и удовольствие от жизни. Полноценное удовольствие. Тебе пора расслабиться, ты постоянно хоть чем-то да напряжён. Так нельзя, твои ресурсы не бесконечны. А я очень хочу, чтобы ты был в порядке, со мной был, во мне, подо мной, надо мной… Я тебя люблю, — гладит мои щёки, нос к носу. — Ты потрясающий, очень красивый, добрейший, достойный и благородный человек с огромным сердцем. Они все просто куски, незаслуживающего твоего внимания, дерьма. Если даже Диего, сквозь раздражение и обиду, прощает тебе всё, вопреки тому как ненавидит меня, появившегося в твоей жизни, то остальные точно закроют свои сраные рты. Тебе стоит прекратить себя распылять. Уделяй внимание лишь тем, кто этого достоин, береги тех, кто тебе дорог, остальные пусть просто идут нахуй. — Было кое-что ещё в подвале, — я хочу рассказать всё, вывалить вообще до грамма. После таких нужных мне слов, после того как он отогревает собой, как он меня стабилизирует, отвлекает, ласкает, я просто не могу молчать. Больше нет. — Шкатулка. — тихо звучит. — Детская шкатулка с примитивной заедающей в мозгу мелодией. Она играла постоянно. И, наверное, если бы мне устроили эту сраную пытку капелью, которую мне уже приходилось пережить, и не раз, я бы не обращал довольно долго на падающие капли внимание. Но здесь… Эта шкатулка, она как фильмы про кукол: помню, в детстве я посмотрел какой-то ужастик на чёрно-белом хуёвом маленьком телике тётки Шарле. И эти сраные куклы, как и манекены, всегда заставляли меня ёжиться, а по коже бежали мурашки. У Софии не было кукол. Никогда. Я просто не выносил их нахуй, вообще: омерзительные пластмассовые фигуры с огромными глазами и царапающими пальцы ресницами. Мерзость, — передёргивает слегка, а Фил успокаивающе проводит мыльными руками по моим плечам. — Так вот, шкатулка оказалась из такого же рода триггеров. Она возвращала в хуёвое детство. Она окунала в какой-то абсолютный пиздец и ломала, сводила с ума. Я не мог спать. Мне то ставили шкатулку, то вдруг включали запись с криками Марии. То приводили салаг, и у меня был выбор — или открыть рот и начать вываливать информацию, или сдаться, чтобы меня прикончили, или убить самому. Я убивал. Голыми руками. И, блять… Эта шкатулка, она… Я не знаю, как объяснить, не уверен, что у тебя понять получится, но когда после я поехал в Дуранго, когда после похорон поехал на квартиру, а чёртов уёбок позвонил и включил мне эту мелодию, у меня дрожь пошла по всему телу. — Господи боже, — шепчет и смотрит очень внимательно, удерживает плотный контакт глаз, держа в ладонях моё лицо. — Эта шкатулка — полный пиздец. Серьёзно. Полнейший. Когда Диего заставил меня с уёбком встретиться, чтобы я решил на чьей мы стороне… Джейме снова включил ебучий мотивчик и просто смотрел. Они оба на меня смотрели, меня проверяли как вшивого салагу, сломаюсь ли я после психологического давления. Они оба, блять, смотрели. Оба ждали. Но если Диего не до конца понимал, что происходит и был насторожен и серьёзен, то сраный козёл просто ждал, что я сорвусь. И мне так много сил пришлось бросить на борьбу с собой, что стягивало жилы внутри и сводило скулы. Я стоял, всё понимал, но слушать ёбаный мотивчик было омерзительно. И вот он приходит теперь во сны. Вместе с долбанной Марией, её ёбаным «пидор» и твоим исчезновением. — Ты очень сильно устал, — снова по лицу моему руками проводит. — Очень сильно устала твоя психика. Ты много всего пережил за этот год. Не каждый смог бы, многие бросили бы на середине пути и просто ушли. Очень много перемен произошло и вокруг тебя, и внутри. А нервная система и наш блядский мозг имеют свои слабые места. И у каждого бывают моменты слабости, у каждого бывают моменты, когда кажется, что выхода нет, бывают моменты, когда мы пытаемся себя обмануть и что-то спрятать, когда отказываемся принимать, и это выливается в кошмары. Это выливается в депрессию. Это выливается в хроническое неудовлетворение, раздражение, отторжение и злость. Я не психолог, но как ты понял, я их очень много повидал. И я могу попробовать тебя отвлекать, я могу попытаться тебе помочь и со шкатулкой, и с кошмарами, и с принятием себя, меня, наших отношений, желаний, чувств. Я хочу тебе помочь. Но мне нужно, чтобы этого хотел ещё и ты, ладно? — У меня ощущение, что ты разговариваешь с ребёнком, не со мной — взрослым мужиком. — Все мы дети, — прикрывает глаза, а после чуть приоткрывает и смотрит сквозь спутавшиеся ресницы. — Все мы были детьми, и внутри каждого всё ещё живёт тот самый ребёнок. У кого-то испуганный, у кого-то обиженный, у кого-то брошенный. Но он есть. Мы можем познакомить их. Ты будешь моего любить, а я буду твоего успокаивать. Как тебе план? — Невероятно. Я смотрю в его красивые глаза и утопаю нахуй. Настолько признательный, настолько тронутый его заботой, настолько размазанный от эмоций, что не в силах ответить вообще ничего. Просто тянусь и касаюсь его розовых губ, просто касаюсь, чуть вжимаясь, без попыток вылизать сочную мякоть, или проникнуть языком в рот. Вжимаюсь, притягивая к себе критически близко, обхватывая его руками и стискивая в объятиях крепко-крепко. — Я так сильно тебя люблю, — щекотно от губ, что скользят по губам. Гладкие и сухие. С каждым словом всё ближе, пока он сам не склоняет голову и не целует теперь уже глубоко со старта, сплетаясь языками. Мы трахались вечером. Не раз. У нас много секса в последнее время, разного: потрясающего, чувственного, страстного, ахуенного секса. И после откровенного разговора, после того как он не покрутил пальцем у виска, а сделал всё для восстановления моего душевного комфорта, мне хочется его к себе максимально близко… И не отпускать. Никогда не отпускать… Ни на миллиметр, целуясь-целуясь-целуясь, слипшись телами. — Чего ты хочешь? — тихо спрашиваю между поцелуями, готовый дать ему всё, что попросит. Абсолютно всё. — Безумно хочу тебе отсосать. Достать тот контейнер с мороженым, обмазать им твой член, чтобы оно таяло на нём, и лизать, бесконечно лизать, пока ты не кончишь. Хочу кончить, толком не касаясь себя, просто глядя, как ты получаешь удовольствие. А после гладить, пока не уснёшь в моих руках. Это даже просто на словах казалось чем-то невероятным. В реальности же оказывается полным пиздецом. Мороженое тает быстро, он зачерпывает его пальцами, размазывает по моему члену, а после сводит с ума умелыми ласками. Давление пирсинга, когда он прижимается языком и ведёт широкими мазками, заставляет хрипло стонать, цепляясь за простыни руками, комкая их в сжатых кулаках. Меня размазывает от прикосновений его обжигающе горячего, ахуительного языка, который контрастирует с холодом мороженного. То как он чередует одно с другим… убивает. Его не остановить, он вылизывает каждую венку напряжённого ствола, вылизывает весь пах, обсасывает яйца, ласкает головку губами и стонет со мной в унисон. Выглядит таким опьянённым, одурманенным, возбуждённым просто пиздец, а ведь не касается себя. Но так откровенно получает удовольствие, так откровенно и раскрепощённо, так сексуально себя ведёт в постели, что ни малейшего сомнения в правильности происходящего не мелькает даже очень отдалённой мыслью. Как я могу сказать, что это грязно, непозволительно или отвратительно, когда в груди грохочут раскаты грома, когда кровь, словно штормовое море, шумит в ушах, когда наслаждение как асфальтоукладчик утрамбовывает в простыни, растирает в паштет? Как я могу, утопая в любви к нему, хотя бы минимально сомневаться в глубине и чистоте этого мощнейшего чувства? Как могу допустить это, ощущая его всем своим существом, чувствуя вибрацию крепкой связи, что между нами установилась? Когда каждое его касание импульсами внутри тела распространяется, когда кажется, что наливаются под веками особыми оттенками привычные краски, когда дышать так вкусно вместе, когда от движения его губ на моём члене от кайфа хочется вопить? Обожаю, обожаю, чёрт возьми, всего обожаю. С каждым днём, с каждым словом, с каждым взглядом я люблю лишь сильнее. Поглощённый им целиком. Обожаю. И от эмоций просто разрывает на части, от эмоций хочется разрыдаться и, освобождаясь от них, я не выдерживаю и с полурыком-полустоном кончаю настолько бурно на корень его языка, в его горячем рту, оглохнув от ответного стона, что едва ли не отключаюсь. Он, и правда, кончает следом, он и правда, почти не касаясь себя, просто отсасывая, доходит до оргазма, а я в блядском восторге тону в поцелуе, когда приподнимается и падает на меня всем телом, вдавливая, пытающийся восстановить дыхание. А за окном встаёт солнце, пробивается к нам в комнату настырными лучами, я проснулся, полный ужаса, от его рук, что выдёргивали из кошмара, видел, как его озаряет ласковый свет. И вот, спустя долгие часы, что он целиком посвятил мне, я чувствую пусть и неполноценный, но покой. Усталость сытую, что гуляет по телу, удовлетворение, надежду и радость. От того, что он со мной. Вопреки всему. А я буду с ним. Ни одно гнилое «пидор» или ёбаный мотивчик ёбаной шкатулки нас разлучить не сможет. *** — Не задавай вопросов, ладно? — первое, что слышу, когда поднимаю трубку. Фил собирался съездить в магазин, пока я с Софой у Аниты, а после обещал за мной заехать. — Я сейчас побуду немного говном и попрошу тебя послушать, а потом, когда приеду, всё расскажу, хорошо? — Не пугай меня, — осторожно отвечаю. И слышу детскую писклявую мелодию, морщась так сильно, что хочется сплюнуть, и если бы не сидел сейчас за столом, точно харкнул бы на пол. — Что это? — Не она? — спрашивает, и мелодия затихает. — Ладно, понял. Эта? — Следующая мелодия начинает пиликать в ухо, похожая, но чуть другая. — И не эта, судя по всему. Секунду, — слышу шуршание, и мозг резко начинает коротить, словно мне стащили скальп, вскрыли череп и прямиком к пульсирующему кровавому месиву приложили провода с электродами. — Выключи это дерьмо, пожалуйста, — хрипло выходит, и мелодия мгновенно исчезает. — Эта. Не знаю, зачем ты решил выяснить какая именно, но последняя, — прокашливаюсь и хмурюсь, глядя во внимательные глаза Аниты. И вообще, я как бы приехал поговорить с Диего, но эта падла куда-то свалила, а трубку не берёт, потому скоро я отсюда уйду, так желаемого и не добившись. — Скоро буду, никуда не убегай, — отключается, не став меня слушать, а я смотрю ещё с пару секунд на горящий дисплей телефона как идиот, не понимая, что только что, блять, произошло. А происходит следующее… Фил приезжает минут через двадцать, ждёт рядом с машиной под окнами, улыбается и поднимает руку, приветствуя выглянувшую Аниту — решил не заходить в квартиру, потому что знает, что если зайдёт, то мы пропадём тут на несколько часов минимум, а у него, очевидно, планы. Видеть его за рулём непривычно, не помню, когда подобное вообще у нас случалось, обычно на водительском сижу или я, или Макс, на крайний случай, а тут вдруг — он… Водит Фил уверенно: красивые длинные пальцы скользят по обтянутому кожей рулю моей бэхи так, словно он всю жизнь на ней катался, и принадлежит она именно ему. А я — собственник, просто пиздец, когда дело касается и партнёра, и постели, и личного транспорта по жизни, но вдруг понимаю, что видеть его таким — мне нравится. Куда мы едем, в душе не ебу, не особо и интересно, с ним, как бы банально ни прозвучало, я хоть на край света и пойду, и поеду, и поползу, если придётся. Хоть на пузе, хоть на коленях. И всю дорогу смотрю, не отрывая глаз, несколько раз встречаясь с ним взглядом, и прочитать доподлинно каждую эмоцию не получается, но он чем-то взволнован, а значит, что-то распланировал… А это пробуждает любопытство, особенно вкупе с его ранним звонком. Фил же, зараза, загадочно молчит и открывает мне окошко, заметив, как посматриваю в сторону пачки сигарет, молчаливо давая согласие. Пусть я и стараюсь при нём реже курить, ибо он из-за моей просьбы и по настоянию врача бросает, и провоцировать, дразнить — не хочется. Однако я чутка нервничаю, и сигарета необходима как воздух: затянуться тянет так сильно, что кажется — внутри, в самих лёгких, противно зудит. И когда меня, наконец, наполняет горечь, от удовольствия прикрываю глаза, чтобы после заметить лёгкую улыбку на губах Фила, когда ловлю его взгляд, наблюдающий за мной. Мы приезжаем на свалку. Неожиданно оказываемся рядом с разрушенным м зданием, выбитыми старыми оконными и дверными проёмами, какими-то палками и прочим дерьмом. Здесь, скорее всего, по ночам торчат стрёмные банды, состоящие из бомжей и наркоманов; возможно, неформалы, которые любят подобное, или кто-то ещё, не суть важно. Сейчас же здесь пусто, и кроме мусора да бродячих псов с котами и редкими воронами никого нет. — Неплохой антураж для свидания. Я хотел позвать тебя в ресторан, чтобы достойно, красиво и дорого, а ты у нас любитель заброшек оказывается? Чего я ещё про тебя не знаю, дорогой? — Вылезаю из машины, осматриваюсь, сплёвываю под ноги, одновременно с этим сбивая пепел с сигареты. А Фил по-прежнему загадочно смотрит в мою сторону, и ни единого, сука, слова, пока не открывает багажник и не начинает выгружать коробку за коробкой. И по ебаным рисункам мне со старта понятно их содержимое. — Мы можем их достать, — начинает облизываясь. — Можем разъебать битами, — показывает одну, нырнув в багажник и доставая её оттуда. Самую обычную, исцарапанную, обитую железом. — Можем их нахуй сжечь, но сегодня мы это дерьмо со шкатулками с тобой отпустим. — Долго думал, прежде чем устроить мне сеанс психотерапии? — беззлобно спрашиваю, хмыкнув, и беру из его рук биту. — Вообще, ещё был вариант — под мелодию шкатулочки тебе ахуенно отсосать, или потрахаться, но я отбросил его. — Зря. — Хочется, чтобы смешок был весёлый, но выходит не особо весело, чуть напряжённо. — Что, предпочитаешь потрахаться под триггерный звук? Я могу, — серьёзно смотрит на меня, а я морщусь и щеку изнутри прикусываю. Смешивать удовольствие с подобным дерьмом не хочу. Вряд ли оно переключит что-то внутри меня, типа — давай устроим наслоение событий, и шкатулочка будет ассоциироваться с оргазмом и чем-то приятным. Не в данном конкретном случае. Стопроцентно. — Не хочу смешивать что-то откровенно отвратительное и лучшее, что у меня есть в жизни. Это как попытаться сожрать селёдку с мороженым — омерзительно и тошнотворно. Коробки стоят передо мной. Яркие. Розовые, несуразные, с китайскими иероглифами, со множеством наклеек с переводом. Плотный картон, шелестящая упаковочная бумага внутри, и мы тратим не менее пятнадцати, а то и двадцати минут, чтобы достать все до единой. А их дохуя. Сильно дохуя. — Все скупил? — спрашиваю, глядя на расставленные в два ряда шкатулки. — Всё, что было в одном из магазинов. Хотел купить ещё и кукол штук сто, но понял, что если шкатулка — триггер, то кукла — подсознательный глубокий детский страх, его так просто не выковырять, этим мы займёмся позже. Готов? — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — спрашиваю, поворачивая к нему голову. — Для начала послушаешь? — Его глаза так насторожены, что я себя чувствую пиздец странно. Он настолько внимателен, словно я — блядская чека от гранаты, и меня нужно в секунды от себя же спасти, чтобы не взорвалось всё вокруг. И, блять… Для меня никто никогда ничего и близко похожего не делал. Диего много видел, Диего с многим помог. С многим помогал и Макс, как и Алекс, Софа, Анита… Были люди, что выслушивали, что поддерживали, помогали отпустить боль или принять её. Даже мать. Даже она. Но вот так сильно стараться облегчить моё состояние не пытался никто. И я — от одного лишь факта, от одних лишь приложенных им усилий — снова в чёртово месиво. Он поразил меня подарком, теми конфетами, что до сих пор оставляют меня до невозможности впечатлённым. Как и совместные приёмы ванн, массажи расслабляющие, ужины: всё такое тёплое, тягучее и комфортное. Разговоры откровенные. Искренность. Выстраиваемое доверие. И вот. Я рассказал, что меня сводит с ума. Он готов с этим бороться. Не издеваясь, что у сикарио самого Синалоа, у наёмника элитного, у того, кто убил десятки, а то и сотни людей, подорвана психика из-за детской игрушки. Он не смеётся, не тычет в меня имеющейся слабостью. Не наслаждается моей уязвимостью. Он рядом, он хочет, чтобы я был в порядке. Такое не симулируешь, не сыграешь, в таком нет варианта притвориться. Такое либо от души, либо никак. И когда его пальцы касаются сразу двух шкатулок, приподнимая крышки, и те начинают с секундным рассинхроном пиликать, у меня волной ползут от копчика к затылку мурашки, а глаза хочется немедленно закрыть. И если во время встречи с Джейме, тогда, мне приходилось стоять и изображать отсутствие эмоций, то с Филом такой фокус не прокатывает. А он открывает, открывает, открывает ёбаные шкатулки. И те пытаются переорать друг друга. Громко, надрывно нервы как струны звенят, в голове картинки пыток и проливающейся крови, а в ушах звучат эхом крики в подвале. В голове — безнадёжное, отравляющее, омерзительное дерьмо. В голове — страх никогда не увидеть Фила, в голове — страх не выйти оттуда, никогда не ощутить кожей солнечный свет. Не узнать, в безумии своём, родных. В голове так много всего. В голове так мало. В голове такой пиздец вспыхивает, смешиваясь и с кровью, и со снами ебучими, которые не давали спать по ночам. В голове пиликанье сраных шкатулок складывается в не менее сраное «пидор», оно звучит незамысловато, звучит обвинительно, звучит как тот самый пиздец, который хочется немедленно прекратить. Но глаза открыть не получается. Не получается ничего. Пока гул шкатулок лишь нарастает, и каждый орган впитывает эту сраную мелодию. Пока мои пальцы с силой сжимают рукоять биты. Моя персональная бесконечность. Вечная пытка, насмешка судьбы, воплощённая в кусок пиликающей пластмассы. Ненавижу, я так ненавижу каждый аккорд, так ненавижу создавшего эту игрушку, так ненавижу фантазию грёбаного извращённого уёбка, который вскрыл мой мозг настолько посредственной хуйней, что хочется то ли рычать, то ли скулить. Но в меня врывается его шёпот… — Я здесь, — он просачивается нехотя в само ухо. — Я здесь, ты не в подвале, ты не прикован, не схвачен. Ты свободен. — Чуть громче, а прохладные руки скользят по моей шее, гладят-гладят-гладят. — Посмотри на меня, — просит, а я на автомате глаза распахиваю, видя его серьёзный сосредоточенный взгляд. — Мы можем сию же минуту всё прекратить, если это слишком сложно. — Но я отрицательно покачиваю головой, глядя на него, глядя так же внимательно в ответ, пытаясь просто переключить своё внимание. На него переключить, просто игнорировать этот ебучий звук. — Я здесь, видишь? Мы на улице, на свободе, вот он, ветер, — шепчет, а я читаю по губам, чувствуя сейчас как никогда ярко, как порывом ветра пробегают по коже мурашки. — Вдохни со мной, глубже, — втягиваю глубоко воздух вместе с ним, — вот так, — повторяет, а я с ним синхронизируясь дышу. — Здесь нет уёбков, которые хотят, чтобы ты убивал, здесь нет тех, кто хочет причинить тебе боль и вред. Здесь только я. Здесь детская игрушка с отвратительно безвкусным звуком. И сама по себе она совершенно ничем тебе не угрожает. И ты можешь её разбить. Можешь сжечь или просто выбросить. Можешь переехать шинами своей ахуительной машины. Можешь орать и слушать эхо разрушенной постройки. Ты можешь всё, ты можешь сам решить, что ты хочешь: зависеть от этой детской мелодии и позволять ей причинять тебе неудобство или послать её нахуй и просто отпустить. Забрать у неё этот рычаг давления. Посмотреть на врага. Это просто кусок пластмассы и несколько аккордов. Ничто. Против твоей внутренней мощи, твоей силы — это просто пустота, любимый. Просто пустота. Просто ничто. Перевожу взгляд за его плечо, смотрю на разрывающийся дерьмо-мелодией цветастый склад. И к собственному удивлению понимаю, что кроме раздражения, потому что заедающий мотив призвал головную боль, не испытываю ничего. Мне не хочется их разбивать, не хочется орать в голос, не хочется уничтожать игрушки, сжигать или давить колесами. Их можно просто выбросить, но я отчего-то вспоминаю, что давным-давно, когда мне было года четыре, увидев такое, я мог бы завистливо заныть. Игрушка ни в чём передо мной не виновата. Она может мне нравиться или нет. Но есть дети, которым подобное недоступно. Есть те, кто может им обрадоваться. И спонтанно, совершенно не в моём духе, но мне хочется, чтобы этот самый разрушительный момент трансформировался во что-то положительное. Я нихуя не филантроп. Благотворительность — очень спорная тема, и чаще всего состоит из абсолютной показухи, но в данный момент мне кажется удивительно правильным — собрать все до единой шкатулки обратно в коробки, уложить в багажник, вбить в поисковик адрес ближайшего детдома и поехать туда. Чтобы без лишних слов, без показательных выступлений и прочего, принести администрации кучу блядских шкатулок. Встречаем удивлённый взгляд молодой девочки на ресепшене. Мы не пытаемся докупать что-либо ещё, просто скидываем пару тысяч на банковский счёт приюта и вручаем музыкальные шкатулки. Не пытаемся объяснить свой порыв, но когда собираемся уходить, меня что-то дёргает обернуться. И я, как наяву, вижу совсем маленькую Софу, которая бежит к одной из коробок, своими крохотными юркими пальчиками открывает, достаёт игрушку, и так много восторга на дне детских глаз, что у меня проскальзывает дрожь не от навязчивой мелодии, а от реакции осчастливленного ребёнка. Я понимаю, что это не она, совершенно чужая девочка, которая лишилась родителей, но мозг проводит параллели с тем, с чем мы когда-то столкнулись… И это совершенно иная эмоция. Абсолютно живая, неподдельная, искренняя, она стирает ёбаный подвал из подкорки сознания. Уничтожает сраный триггер, замещает собой. Я молчу, когда сажусь за руль, рядом молчит и Фил, и когда тянется взять у меня сигарету, даже не собираюсь в очередной раз ему запрещать, понимая, что это было сложно для нас обоих, и это нужно просто переосмыслить. Мы молча курим, так и не отъехав от приюта. Молча сбиваем с сигарет пепел, на удивление почти синхронно, глядя каждый в своё окно. О чём он думает, догадаться сложно, но раз молчит, значит, пока не время о некоторых вещах говорить. Однако я неожиданно понимаю, как много всего мы друг другу уже успели сказать, и как много мы ещё скажем. И с каждой гранью, которой он мерцает передо мной, чертовски драгоценный, потрясающий, мой личный ангел, я люблю его ещё больше. Я восхищаюсь им лишь сильнее. Понимая, что у меня впереди ещё тысячи открытий. Понимая, что лучше него нет никого, нет никого идеальнее для меня. И ради него, ради себя, ради нас обоих я просто обязан разобраться с самим собой. Потому что то, что происходит, задевает и его. Сегодняшние шкатулки очень красноречиво показали, как сильно моё состояние способно на него влиять. Как я ему важен. Его любовь проявляется в очень искренних, очень значимых, очень удивительных поступках. Его любовь так прекрасна, как и весь он. — Я люблю тебя, — разрушаю тишину в машине, сигарета успела догореть до фильтра и улететь в окно. Фил поворачивается резко, смотрит цепко, всё также остро реагируя на ровно каждое признание, словно всё ещё не может до конца поверить, что это реально происходит с ним. Рассматривает моё лицо, чуткий, мягкий, открытый настежь. И губы его в лёгкую улыбку складываются, чувственные, красивые, самые вкусные розовые губы на всём ёбаном свете. — Я тебя безумно люблю, ты мой самый ценный подарок, — повторяю, глядя в его глаза, а он улыбается лишь шире, сверкая тысячами, миллиардами звёзд в глубокой синеве. Моргает почти лениво, такой вкусный и соблазнительный, что, не стой мы рядом с приютом до сих пор, я перетащил бы его на свои колени и в страсти утопил. Потому что его, настолько идеального, хочется сожрать. Его хочется боготворить. Ему хочется поклоняться. — Когда приедем домой, завяжу себе на шею бантик, — облизав свои губы, шепчет, чуть склонив голову. — Шёлковую ленту… — продолжает чуть тише, склоняется ко мне. — А ты сможешь его зубами развязать, — выдыхает в мои губы и целует, не дав ответить. Так смакующе, глубоко, вкусно, что у меня мгновенно встаёт. — Ты — чёртов грех, — слетает с языка, а он смеётся мне в рот, и я наконец улыбаюсь. Пружина внутри разжимается. Аномальное спокойствие наполняет меня как свежая родниковая вода, и мне так хорошо, а взлет внутри такой одурманивающий, что хочется просто целовать его, обнимать и кричать во всю глотку, перед всем ёбаным миром, как сильно я его люблю. Но я не кричу, а продолжаю бесконечно ему шептать, пока он смеётся, совершенно ослепительный в поцелуе, смеётся, лаская мои уши, обмазывая словно елеем. Моя универсальная таблетка от пиздецов. *** — Нам нужно на базу съездить. Лететь нежелательно, я помню, даже с учётом защиты от уёбка. Но посмотреть, где нам предстоит с Филом жить, и всё остальное — надо. А пока ты здесь, я могу урвать несколько дней. — С Диего в последнее время диалоги на грани фола, серьёзно. Шаг вправо, шаг влево — и пиздец. Он никогда особым терпением не отличался: взрывоопасная смесь из сложносовместимого горючего вспыхивала мгновенно, и потушить было всегда, без исключений, тяжело. Но сейчас он — сучий оголившийся обиженный провод. — Отъебись от меня со своим итальянцем. Хочется тебе под ним ходить — ходи, но это выше моего понимания. Ты можешь сам быть главой, стоять у руля и ни перед кем не отчитываться, кроме меня. Но нет же, прогнулся под Кваттрокки, помимо ебучего Лаврова. Тебе, что, хозяев мало? Что ты как блудливая псина, блять? — закуривает и цедит ядовито каждое слово. Я, ясен хуй, на восторг не рассчитывал, но как же утомляют эти пикировки. — Встать во главе базы, где мне пересчитали рёбра и зубы, чуть не отбили почки и оставили парочку неглубоких ножевых? Серьёзно? Ты реально считаешь, что мне нужно встать у руля базы, где меня чуть ли не вскрыли в последний приезд? Они там все на ушах стоят, накрученные по самую макушку. Как псы, которых в тесный вольер согнали, а они чуют запах свободы, даже несмотря на высокий забор. В Синалоа хуй пойми что творится, а они, без информации и чёткого плана, начинают друг другу на голову залезать. Ты сам всё видел. И ты думаешь, что там мне будет прям край как пиздато, ещё и с Филом? — вопрос риторический. Считать он так не может, не идиот, наивным тоже никогда не был, прекрасно понимает, чем мне грозит пребывание на базе без его поддержки. Времена нынче суровые, на меня и раньше рычали через одного, но скорее от зависти. Теперь рычат ещё и от презрения. — Сам виноват, спутался мало того что с пидарасом, так ещё и с крысой. Я тебе не отбеливатель, чтобы репутацию очистить. Был сыном шлюхи и не сломался, тебя годами душили и по болевым точкам топтались, переживёшь и пидорство своё, трогать серьёзно не посмеют. — Я не поеду на сраную базу, она мне не нужна, развлекайся, раз так хотел кусок у Макса отжать. — Я тебя туда и не зову, заебал, — фыркает и отворачивается. — И всё как бы ничего, ну любишь ты свою белобрысую суку — люби. Только в семью зачем тянуть? Нахуй приводить предательское чмо в самый близкий доверенный круг? Он предал однажды, он влез и мог наворотить таких пиздецов, что аукнулось бы всем. А ты его, мать твою шлюху, привёл к детям! Какого хуя, амиго? А? — рычит, зло сверкая глазами, а я обречённо выдыхаю сквозь зубы, потому что чем тут крыть? Если крыть, нахуй, нечем. — Ладно, цепочку отдал, хорошо, я купил новую, Анита её заговорит, когда вернётся в Дуранго и потом тебе отдаст. Ладно, ты торчать захотел под его боком в Берлине, да, блять, бога ради. Татуху с Леди и его ёбаными глазами? Почему нет. Но ты не имел никакого права вести его к детям! Это моя семья! Не твоя, блять. Ты чем думал вообще? Чем? Хуем? Неужели он настолько ахуенно сосёт, что у тебя мозги отключаются полностью, а? — Для начала — их познакомила Анита, — отвечаю почти спокойно, тоже закуриваю и очень надеюсь, что его рычание и крик не слышат ни дети, ни шаманка. Потому что после моих слов он лишь матерится под нос на ломаном испанском, и такая смесь диалектов в его пиздеже, что я половины не разбираю, хоть язык и родной. — Я не тащил ни детей в клинику, ни Фила на квартиру. И если она ему доверяет — а ты знаешь, что Анита видит больше каждого из нас — то почему не можешь довериться ты? — Потому что он — ебучая крыса? Если ты смог это переступить и просто начал дальше жить, то у меня нет ни единой вменяемой логичной причины, чтобы спустить ему все его проёбы. То, что ты его любишь, меня не принудит и не заставит, не обязует тоже его любить, заруби это себе на своём ёбаном носу, Гонсалес. Я его с трудом поблизости терплю, и это ёбаный максимум из возможного, — огрызается агрессивно, каждое слово как гвоздь, что он вбивает мне в болящий из-за грёбаного срача мозг. — Давай, вали с ним хоть на сраный экватор, тебе же глубоко похуй на всё остальное. Хотя нет, подожди, если меня прикончат, то пиздец придёт и тебе, а следовательно и ему. Может, потому ты, сука, как шёлковый и не орёшь в ответ? — А ты хочешь, чтобы я на тебя орал? — Эмоций ноль. Его предположение ровно такое же идиотское, как и всё, сказанное ранее. Именно потому, что от него зависит моё будущее, я и переживаю. И никак иначе. Мне же глубоко похуй, он же не один из самых близких мне людей, долбоёб, сука, психованный. — У тебя температура остатки мозга выпарила в блядском черепе или ты перегрелся? Что ещё придумаешь? Что между нами был просто план-ураган на будущее? Что я таскался с тобой с малолетки, чтобы потом подобную многоходовку провернуть? Я же дохуя стратег и тактик. — Иди нахуй. — Ёмко, а главное, смысла-то сколько вложено. На чей конкретно? Пояснишь, или самому догадаться? — Тебе виднее, — сплёвывает и даже не смотрит в мою сторону. Ладно, сраться с ним — удовольствие всегда ниже среднего, но сейчас сраться не хочется вдвойне. Только как это свернуть, нет ни единой мысли. — Диего. Я не хочу с тобой ссориться, я не хочу постоянно выворачивать друг другу внутренности, кайф буквально нулевой от всего этого дерьма. Я люблю его, я люблю тебя. Я люблю Софу, которой Фил нравится. Он нравится Аните и детям, он не так плох, как ты его рисуешь. И я не прошу, серьёзно, я не прошу тебя становиться для него другом. Я прошу просто принять как факт, что он будет рядом со мной. А я буду рядом с тобой. — Ты такой хуйни наворотил, амиго, такой хуйни наворотил… ты изменил попросту всё. Над тобой и так угроз висело больше, чем репьёв на сраной псине. Теперь же, даже после устранения Анхеля, угроз едва ли не больше. А всё почему? Потому что ума не хватило крысу свою по-тихому трахать. А ведь помимо твоего опидорашивания есть ещё и Лос-Сетос, которые очень хотят ослабить меня, убрав тебя, а желательно ещё и Альвареса. За твою голову хорошую сумму предлагали. Мне, сука, предлагали напрямую. Понимаешь? Не понимаешь, походу. Ты нихуя не понимаешь, кроме глубины крысиной глотки и тугой задницы. — Я сижу под сраным колпаком в Берлине, что я ещё могу сделать? Время отмотать? Или тебе полегчает, если меня не станет? Так взял бы деньги, вот он я, хоть в грудь, хоть между бровей, хоть в глотку. Пырни, стреляй, души, что угодно, я даже сопротивляться не буду. Ты это хочешь услышать? — Дебил, — сплёвывает снова и выглядит как никогда отчаянным. Трёт затылок, упирается локтями в широко расставленные колени и опускает голову. — Я так заебался, что хочется просто в петлю прыгнуть, а он мне такой: на, убивай. Иди нахуй — ещё раз говорю, раздражаешь, блять. Трясёт уже и от тебя, и от крысы твоей, от всего разом. Я как в голубой рай попал: куда не ткнись — по пидарасу. — Ты больше не можешь мне доверять? — спрашиваю прямо, не пытаясь намекать или как-то прикрывать правду вуалью. — Он из тебя мозги высосал? Вытрахал? Выжрал, сука? Ты что мелешь, долбоёб? — Поворачивает ко мне голову, начав возмущённо сыпать вопросами. — Кому мне доверять тогда в этой сраной жизни? — Тебе противно со мной разговаривать? Или трогать меня? Видеть меня? — И он спрашивает, не перегрелся ли я… Походу, это у тебя проблемы, амиго, раз ты несёшь какую-то дичь. — В таком случае, если ты всё ещё способен мне доверять, и я для тебя важен, если у тебя нет брезгливости и отвращения, если ты хочешь, чтобы я был рядом, тебе не противно меня трогать и видеть, то каким сраным образом тебя касается, что происходит в моей постели? Это как-то меняет меня как человека? Это сбивает мне прицел? Делает менее способным или надёжным? Почему предрассудки на наши отношения начали влиять? Почему ты исполняешь, как все эти ебланы, которым так важно бросить в мою спину или «сын шлюхи», или «пидор»? — искренне спрашиваю, неуверенный, что получу ответ. Но ответа хочется. Ответ важен. — Меня раздражает не то, кого ты трахаешь. Не постель твоя меня волнует — еби ты хоть козу по выходным. Мне не нравится то, каким ты стал. Меня не устраивает то, во что ты превратился рядом с ним. И я злюсь, потому что потерять тебя не готов. Злюсь, потому что не могу повлиять, ты просто не слушаешь. А ещё ревную, потому что ты перестал мир вокруг замечать, ты либо собери себя, потому что разметало пиздец насколько и верни хотя бы часть себя прежнего. Либо, видит бог, я рано или поздно просто не выдержу и его уебу. Просто потому что могу и будь что будет. А Кваттрокки своему скажи, что если будет сильно выёбываться, я и его базу себе заберу. Намекну твоему ручному ублюдку, что тебе как брелок ещё одна территория нужна, а с его ресурсами он её играючи получит. — База по сути под ирландцем, потому что Кваттрокки работал и с Басовым, и с Мельниковым, и с Морозовым — с многими, там охват больше, чем кажется. Более того — подчиняется он напрямую именно Джеймсу. А я не хочу, чтобы ты влезал в эту кашу между ними, и когда просил уёбка свалить из Центра подальше, сильно рассчитывал больше с ним не сталкиваться, кто же знал, что он нарисуется снова. — Он нам помог. Хотя, скорее… он помог тебе. И помогает, если и помогает, то из-за тебя. А я пытаюсь понять причину или мотив, и ни единой мысли. Или ты внезапно стал настолько у пидарасов востребован? — Приподнимает бровь, кривится, искажая своё уставшее лицо. Глаза как болото, втягивают в себя и убивают. Я вижу так ярко, что он заебался до невозможности, но облегчить его ношу ни черта не могу. — Мне он тоже не отвечает, если тебе от этого станет легче, — хмыкаю, ковыряя зажигалку, пока не отбирает её раздражённо. — Хочешь, с тобой вернусь? Уберут, значит, уберут. Всю жизнь не набегаюсь. — Возьмёшь мастер-класс у крысы своей, он же как-то годами бегал, вместе побегаете. — Встаёт, одёргивает штанины. Поднимает на меня глаза, смотрит куда спокойнее, словно выпустил часть дерьма, что бурлила внутри, и ему полегчало. — Не торчи долго в крысятнике своём, я скоро возвращаюсь: Альварес звонил, стало спокойнее. А оставлять их тут без нас я не рискну, — кивает в сторону квартиры. — Дожился, блять: Себас вчера спросил, придёт ли Фил к ним на ужин. Ахуеть новости, я ещё с мелкими про крысу не разговаривал, — ворчит под нос и к дверной ручке тянется. — «Он так хорошо стрелять умеет и дерётся зачётно, а какие у него волосы — Амелия в восторге», — копирует голос племянника. — Паскудство, с собственной семьёй себя отщепенцем чувствую. — Дядя Ди, не пизди, — пытаюсь сдержать смех, а грудь подрагивает, пока он оборачивается и окатывает концентратом ахуя в тёмных глазах. Смотрит-смотрит-смотрит… и мы начинаем ржать как два дебила. Громко, в голос, раскатисто, эхо в подъезде подхватывает и усиливает эффект, а мне хочется до слёз заливаться. Рифма детская, дебильнейшая, ебланство абсолютное, а смешно до икоты. — Придурок, блять, — со смехом выдавливает, — ты, главное, при мелком не скажи, иначе даже под угрозой пиздюлей не заткнешь уже никогда. Вали давай, — всё ещё посмеиваясь, он уходит в квартиру, а я сгрызаю с губ улыбку. Без него будет снова тоскливо и плохо. Жизнь вносит раз за разом коррективы. Но как же я люблю его — агрессивного, психующего, вырывающего нервные клетки и вскрывающего мозг, но родного. Оттого после разговора становится легче в груди. Становится чуть спокойнее за нас обоих. *** Как бы ни психовал Диего, как бы его ни выворачивало от моих отношений с Филом, но на выезде из Берлина к нам на хвост садится два внедорожника, а спустя десяток километров к ним присоединяется ещё два, которые теперь двигаются спереди. Классическая тактика прикрытия со всех сторон разом, меня настоятельно просят чуть перестроится, моргая аварийкой, чтобы в случае чего мы были полностью взяты в защитное кольцо, что я и делаю без лишних возмущений, понимая, что в машине не один, и если перестраховка за собственную жизнь порой кажется буквально смехотворной, то сейчас со мной он. Со мной моё сердце, моя душа, моя любовь, кровь, боль, счастье… со мной моё всё, и я не имею права даже минимально рисковать. Фила же забавляет моё смирение, он сверкает своими сучьими красивыми глазами, и я вижу как он прикусывает губы, чтобы не подъебать так, как для него привычно, как сдерживает колючки, что из него так и норовят вылезть, сглатывает рвущиеся слова, и вместо этого поглаживает мою ладонь, что лежит на рычаге коробки передач, щёлкает зажигалкой, когда сигарета налипает на мои губы, наливает мне кофе из термоса, спустя пару часов и уговаривает перекусить сэндвичем, которые мы с ним вместе упаковывали перед выездом. Дорога до базы настолько комфортна и спокойна, а он выглядит таким уверенным и доверившимся, что меня, как от хорошего виски, накрывает тёплой, тягучей, сытой расслабленностью. Мне нравится быть ответственным за нас обоих, нравится, что он не давит, не рвётся вперёд, не шипит, что тоже имеет яйца, и с его опытом по жизни они не менее стальные, а то и в куда большей степени. Мне нравится, что он умеет становиться зависимым и мягким, показывая свою слабость и прогибаясь, подчиняясь. Нравится, как в критические моменты перехватывает играючи контроль, давая мне без давления время выдохнуть. Его забота — самая исцеляющая вещь на свете, его забота настолько созидательно и интуитивно верная, что стоит лишь удивляться, что кто-то типа него в принципе на подобное способен. Как и сейчас, он просто протягивает и даёт мне откусить маленькое шоколадное пирожное, которое заказал в той же кондитерской, что и конфеты мне в подарок, ждёт, когда я запью сладость из термоса, а после стирает мягкой лаской крошку с уголка губ. — Так сильно хочу тебя поцеловать, что готов вынудить остановиться, наплевав на машины сопровождения, только бы ты кончил. И мне будет глубоко похуй на их недовольство. — Видеть его настолько зависимым от нашего физического контакта и пугающе и приятно. Ощущать как внутри взаимно вибрирует и стонет каждое нервное окончание тоже. Я хочу быть в нём всегда, хочу, чтобы мои руки вплавились в его кожу, хочу задохнуться перечной мятой и утонуть в штормовом неспокойном море. Я хочу. Но нам нельзя делать перерывы, кроме пятиминуток для естественных нужд, и я мог бы выебнуться на тему, что поцеловать любимого человека куда важнее, чем тупо отлить, но боюсь, меня очень быстро заставят мнение своё изменить, а конфликты с союзной стороной нам не нужны. Совсем. — Видит бог, я так сильно тебя хочу, что в шаге от того, чтобы посраться ровно с каждым, кто будет против. Ты такой красивый за рулём, что мне от возбуждения уже больно, — уязвимо выглядит, смотрит как-то растерянно, зачёсывает к затылку свои волосы, пропускает пряди сквозь пальцы, кусает губы. — Хочешь пересесть за руль? — Не знаю, зачем предлагаю, наверное потому, что это единственный способ его отвлечь: спать он, что очевидно, не хочет, мы и без того лениво целыми днями валялись, то целуясь, то просто слипаясь телами в полудрёме. Настолько дохрена отдыха у меня не было, наверное, никогда, разве что в моменты ранений и в дни, которые проводил рядом с Софией. Наше сонное царство, что мы любили устраивать, когда никуда не нужно спешить, не за кем гнаться и не от кого ноги уносить. — Если тебя не пугает, что я начну дрочить, вот прям сейчас, наплевав на внимание со стороны… то это прекрасный вариант. — Боюсь, они не оценят, — хмыкаю и смотрю чуть исподлобья. — Давай, моё ты не милое и не пушистое существо, пересаживайся за руль. Чуть отвлечёшься и не заметишь, как приедем. И тогда я отдам тебе свои губы, можешь хоть сожрать, обглодав до самых дёсен. — И какое же я существо? — приподнимает бровь, цепляет резинку с запястья и стягивает в небрежную петлю волосы. — Кот, — как само собой разумеющееся отвечаю, а он потрясающе красиво фыркает. Чуть закатывает глаза, но не выглядит недовольным. — Какая банальность, Гонсалес, — мурлычет же как требующая внимания кошка, не меньше, даже движения стали плавными и тягучими, он всегда, когда возбуждён и тлеет от желания, становится будто пластилиновый, в разы мягче, более томным… сексуальным, хотя, казалось бы, куда больше? — Ладно… ласка? Белая лисица? Какой-нибудь забавный полярный зверёк из куньих? Я когда на тебя смотрю, то вижу кого-то очень красивого с белоснежной шерстью, хитрыми сверкающими глазками и очень непростым, но интересным характером. Но ведёшь ты себя чаще всего как кот. — Жирный, ленивый и в постоянных попытках вылизать яйца то себе, то хозяину? — Вскидывает бровь, бросив взгляд на табло телефона. — Вредный и то шипящий, то мурлыкающий и приятно об меня трущийся. — Останавливаю машину, смотрю, как он, склонив голову, на меня пялится с минуту, и со стоном «да в пизду их всех» подаётся стремительно навстречу, целуя. Жадный, настолько жадный, что меня его напором вжимает в сиденье лишь сильнее. А руки его требовательно ныряют под мою футболку, касаясь кожи с лёгкой дрожью, и дыхание его настолько шумное, что не остаётся сомнений в силе желания. Но не сейчас — не время, не место, пусть возбуждение и заставляет пульсировать в висках вскипающую кровь. Пусть и срываются взаимные выдохи, пусть меня и распластывает от кайфа, когда он вгрызается в мою шею, больно вгрызается, но это настолько обыденно и привычно у нас стало — моя шея со следами его зубов, что ровно каждая обновленная метка — ритуал, который встречаю с восторгом. Хочется. Хочется так много всего, но я бегаю по его лицу взглядом, отдаваясь под быстрые, жалящие поцелуи, прогибаясь под его руками и вздрагивая, когда слышу, как стучат костяшками по стеклу с той стороны. Да, блять… — Не хотелось бы отвлекать, но мы отстанем от графика. И я понимаю, что личные желания превыше чужих планов, но у нас не только ваше сопровождение в списке неотложных дел, Эрик Гонсалес, — дёргает бровью какой-то самодовольный шакал, а я бы нарычал в ответ, но чувствую мягкое поглаживание по пояснице, тёплые пальцы, что медитативно по моей коже скользят. Сам виноват, сам успокаивает, всё сам — какой самостоятельный, и правда, кот. И можно, конечно, вывалить яйца, и сказать, что как бы очевидно «кто» и не менее очевидно «кого» слушать обязан. И они едут во имя нашей безопасности, потому выёбываться нам буквально сам боженька велит, но… Сдержанно улыбаюсь, совершенно фальшиво, бросив с сильным акцентом ему на испанском, что я пиздец благодарен, и нам нужна всего лишь минута. Нихера не удивляюсь, когда отвечает бегло и со знанием языка, пусть и не является носителем, заставляя закатить мысленно глаза, ведь ебучий Джейме озаботился даже вот такими казалось бы незначительными мелочами… Уёбок, а. Эти странные жесты уже даже не бесят. Пусть я по сей день природу этой странной прилипчивости и не понимаю: если у него нет шкурного интереса, если он не хочет быть в моей постели или жизни в целом кем-то сродни любовника/поклонника, то нахрена так много всего по мою душу и ради меня происходит? Ради лояльности и дружбы? Кто я и кто он? Величины настолько несоизмеримые, что это буквально смешно. Я не верю ни единому его слову, потому что моя личность настолько проста и незамудренна, что интересовать игрока вроде него не может. Это такая редкостная дурь, что развести меня как пацана можно было бы лет десять назад, а то и все двенадцать, когда мозги частенько стекали то в пульсирующие кулаки, то ниже пояса, толкая трахать всех в зоне доступа с мягкими бёдрами и небольшими сиськами. Но не сейчас, не тогда, когда я столько дерьма сожрал и увидел, что способен некоторых рассмотреть со старта насквозь. Пересаживаемся-таки, Фил ныряет за руль бэхи, проводит приветственно пальцами по рулю, чуть сдвигает зеркало заднего вида, чуть регулирует сиденье, немного меняя угол, и, когда ему становится достаточно комфортно, трогается. Пока же я откидываюсь на своём кресле, но, пристегнув ремень и лениво закуривая, только сейчас замечаю, как тянет травмированное плечо и противно ноет шея. Привык в последнее время к постоянному массажу, становлюсь избалованным его заботой, избалованным и капризным становится и тело. База Рокки встречает нас обыденно. Никаких фанфар и восторженного писка, нас пропускают после пары минут заминки за ворота — сопровождающие машины оторвались ещё на подъезде, и последние пару километров мы катились в одиночестве. База встречает нас грёбаным дождём, приглушенными раскатами грома и появившимся как чёрт из табакерки Максом. И пока они с Филом о чём-то перетирают, я отгоняю машину к крытой стоянке и ловлю то тут, то там любопытные липкие взгляды. Чувствуя, как намокает тонкая ткань от прохладных капель, двигаюсь к зданию главного офиса. Понимаю, что первым делом буквально обязан увидеться с Рокки. И весь путь, что приходится преодолеть, начинаю неосознанно сравнивать с теми несколькими днями, что пришлось провести здесь среди условно своих. Я тогда приехал, умом понимая, что мне попробуют вскрыть череп, потоптаться по гордости и выведут из себя десятки раз. Что будут вгонять фантомные иглы под ногти, испытывать терпение и полоскать в унижении. Что Синалоа не прощает множество вещей, а я по всем фронтам умудрился проебаться. И не удивило, что шёпот начал лететь со всех сторон, что слова били прицельно, словно гравий, вылетающий из-под колёс, и пытались нанести урон мгновенно. Ничто тогда не удивило, но неприятным всё же оказалось, что база сейчас другая; люди другие; менталитет, в конце концов, широта взглядов и окружение — другие, а, сука, взгляды всё те же. Слова и шёпот, тот самый гул, что стоит как в улье. Мне начинает казаться, что пока я иду к основному зданию, получаю так много осуждающих, всезнающих, отвратительно сканирующих взглядов, что хочется сбросить одежду вместе с кожей и отмыться. Дискомфорт. Сколько ни доказывай себе, что у тебя шерсть белая, всё равно видишь тёмные пятна от грязи и пыли. Сколько ни втирай, что никто не имеет право давать оценку твоим решениям или поступкам, что ты, сука, взрослый человек, ты можешь делать всё, что захочется твоему извращённому мозгу, и это не должно даже минимально ебать ровно каждого смотрящего тебе в глаза или спину, но, блять… Я иду, и когда один из наёмников окликает другого, вместо «Игорь» слышу «пидор», конечно же, я это слово-триггер слышу, не могло быть иначе. Слышу и вздрагиваю, мне начинает казаться, что в шуме ветра, в мороси дождя, в разговорах вокруг всё сводится лишь к одному — к осуждению. И к моменту, когда подхожу к ступеням, похож на насильно оголившийся провод, словно с меня вдруг стаскивают плотное изолирующее покрытие, и от малейшего прикосновения я начинаю искрить. Я, блять, в ахуе, от того, как меня размазывает, насколько расшатывает от простоты происходящего, в ахуе от того, как много трусливого дерьма во мне умудрилось скопиться, в ахуе абсолютнейшем. Потому что загнанным я себя чувствовать не хочу. Не могу себе позволить. Но расправить гордо плечи не получается. Не получается вскинуть подбородок и нагло на ровно каждого смотреть. Мне хочется привычной пассивной агрессии внутри или напускного веселья и дружелюбия. А в итоге я как настороженный хищник прохаживаюсь по чужой территории, слишком нервный и не в своей тарелке, слишком… испуганный. Я иду, и мне всё кажется, что сейчас снова прилетит неожиданный удар, что блеснёт лезвие ножа, что начнут испытывать с порога, заставляя доказывать, что мои предпочтения и выбор не делают меня другим человеком. Они понимали лишь силу, и те, кто сейчас бродят вокруг, пусть и иных национальностей и чуть менее горячей крови, но вызов на дне их глаз замечаю с лёгкостью. Я блядски сильно не хочу никому ничего доказывать, оправдываться мне не за что, отчитываться не перед кем. Но так зудит чёртова кожа, так давит в затылке, так ебёт каждая мысль уставший мозг, что хочется спрятаться. Но прятаться нельзя. — Макс взял на себя смелость переселить тебя, — так себе приветствие, но Кваттрокки передо мной плясать нет никакого смысла. Как и мне перед ним. Он, конечно, теперь почти боженька в данных конкретных стенах, но точно не обманывается в заблуждении, что я теперь как ручная псина буду бегать под ним, виляя хвостом и реагируя на каждое слово, спеша исполнять. Об этом не нужно даже говорить, ибо слишком очевидно. Синалоа как противник ему не нужен, Джеймс вряд ли захочет связываться с крупнейшим из картелей, и насколько помню, ирландец в целом не спешил выбирать сторону в любом из разделов власти, вероятно, не желая настолько открыто влезать в тень, являясь не последней фигурой при дворе. И если раньше многое казалось странным и непонятным, то теперь его личность становится в разы понятнее. О’Коннор, каким бы амбициозным ни был, скорее отожмёт очередной кусок официальных структур, полезет на военную базу при президенте или впишется ещё в какое-то дерьмо, чем сунется к якудзам или Синалоа. Ни к чему ему настолько открыто в этом всём светиться. А вот Джейме — хитрая расчетливая падла, и он не погнушается ничем. — Старый блок всё ещё пуст, но если он теперь вам не нужен — хоть после смерти Морозова полы в нём и переложили, следов не осталось — то я отдам его под чужие нужды. — Было бы неплохо, спасибо, — киваю, усаживаясь в кресло. — А вообще, я бы хотел небольшой участок. Территория здесь огромна, уверен, что под двухэтажный дом среднего размера найдётся клок земли. В блоках, знаешь ли, стены тонкие. А я любопытные и глаза, и уши не люблю. — Личная жизнь наёмников здесь всех интересует крайне мало, пока ты не грудастая нимфа с потенциалом для совместного будущего. Но вы с Морозовым на дамочек не похожи, даже с натяжкой. Оба. Потому беспокоиться не о чем: распрей по поводу чужих предпочтений ещё во времена, когда Фил был подростком, я не замечал. Разве что пытались зудеть по углам недовольно или вспыхивали в моменты столкновений. В остальном, не без гордости, могу отметить, что наша база в разы лояльнее многих. Сука. — И кто тебе сливает, что происходит на базе Синалоа? — прямо спрашиваю, а Рокки, может, и хотел бы не сверкать самодовольно глазами, но сдержаться — это выше его ёбаных итальянских позёрских сил. Не зря мы его раньше недолюбливали, ебучий макаронник всегда был раздражающим лицедеем. Вот если не выебнется, то жить спокойно не сможет. — Комфорт, безопасность и достойный заработок — три моих основных правила. Всё взаимовыгодно, всё в рамках действующего устава и на добровольных началах. — Естественно, он не отвечает на мой вопрос, стоило ли ждать в принципе. От него — в особенности. — Я хочу, чтобы всё получилось. Хочу изменить это место. И прекрасно понимаю, что это кресло было наследием Фила, что ты здесь только ради Макса, что многое завязано на ваших близких отношениях. Что во многом ваше нахождение на базе — результат безвыходной ситуации и отсутствия выбора, а ещё ответственности, которую на себя взял Лавров. Но я хочу контракты с вами обоими. Остальные подписи у меня уже есть. — Перед зеркалом репетировал? Рокки, мы знаем друг друга, мы понимаем, на что оба способны, мне не нужно расписывать перспективы, я тебе прямо говорю — я здесь до тех самых пор, пока мне это выгодно. И территориально, и в плане поиска работы. Я хочу здесь жить, потому что здесь хочет жить мой любимый человек, и здесь же решил быть Макс, согласился с выбором места Алекс. И здесь достаточно безопасно, чтобы ко мне могла приезжать сестра. Деньги, комфорт и прочее дерьмо прибереги для новобранцев. — Размашисто ставлю подпись на стандартном документе, который, как мы оба знаем, просто формальность. Сраная бюрократия, я подобных бумажек за свою жизнь подписал сотни. Едва ли не каждый заказ скреплялся «контрактом». Хотя это практически бессмысленно. — С ними мне тоже нужна будет ваша помощь. Как и твои навыки работы с оружием. — С этим иди к Максу, тот факт, что он стоит выше и занимается организационным дерьмом, сильно упрощает нашу жизнь. Пусть решает он, кто и за что будет отвечать, кто, чем и когда будет заниматься. Мне от тебя нужен клок земли, который я готов выкупить — цена вопроса не важна, парочка контрактов месяца через полтора, желательно пожирнее, и исчезновение носа с базы, где сейчас находятся люди Синалоа. Потому что я… могу тебя просто предупредить и даже немного подождать, но Диего его отрубит, не раздумывая, стоит лишь мне дать, хотя бы вскользь, намёк на вынюхивающую крыску. Нехуй там выискивать и высматривать. Если не хочешь проблем — а ты не хочешь — я тебя уверяю. — С вами так сложно договориться. Горячая кровь, несгибаемое эго, гордыня с трёхэтажное здание. — Сказал, блять, наследник Кваттрокки, — хрипло смеюсь. — Скажи ещё, что мы слишком неотёсанные и грубые, лишь по факту рождения не в аристократичной Италии, а в грязной потной Мексике. Судишь как все белокожие, у вас же даже кости чище, а дерьмо не так сильно воняет. — Фыркаю, покачивая головой. — Со мной очень легко договориться, Рокки, но есть вещи недопустимые — крысы. И я лично годами их устраняю. — Всех? — приподнимает бровь красноречиво. Не намекает — говорит прямо, что у нас в системе произошёл сбой. Причина приехала со мной вместе. Кваттрокки в целом похуй на то, что происходило когда-то по поручению Морозова-старшего. Он удовлетворился моей местью… без особых последствий для остальных. Закрыл на произошедшее глаза во имя относительно мирного сосуществования. Но, тем не менее, он это видел и не забыл. Он об этом знает, а сторонники самого Морозова могут меня за это не простить, и на базе могут быть слепые пятна, чёрные дыры, бермудские, нахуй, треугольники, где меня закономерное правосудие другой системы настигнуть способно. При желании. Не намёк из уст Рокки — истина, которой горят его глаза. Боюсь ли я? Нет. Страх давно атрофирован, когда чего-то подобного касается, я лишь понимаю, что стоит быть внимательнее и держаться своих. Не больше. Не меньше. Привычная практика. — Рокки, Рокки… Как быстро людей меняют удобные кресла, — тяну, покачивая головой. — Я тебе не враг, хоть врагом стать могу, но не хочу. Ситуация с Филом щепетильная, но за каждый упавший с его головы волос я буду ебать без разбора. Всех. Предупреждаю со старта.. Как и о том, что преданность моя принадлежит Максу, тебе я не клялся. Не клянусь. Клясться не буду. Мы либо выгодно сотрудничаем, и это имеет плюсы и для тебя, и для меня в том числе, либо нет. Но это странно, что не будучи против, а даже всячески содействуя тому, чтобы я здесь поселился, ты вдруг начинаешь свои попытки показать у кого в руках власть. Я не претендую на твои машинки в этой песочнице, просто поверь. Я не хочу на твоё место, мне не нужен долбанный руль, и я не понимаю, почему вы все уверены в обратном? — Ты мог бы, этого достаточно. Удивляет как раз отсутствие твоих амбиций, на твоём месте любой бы захотел шагнуть выше. — Если я захочу поиграться в главного, у меня есть уже и ведёрко, и совочек, Кваттрокки. И они не здесь. Здесь слишком чисто для таких потных псин как я. — Закуриваю, откинувшись на спинку и выдыхая тугую струю, чуть вздёрнув подбородок. Забавное дерьмо. Могло бы быть, но мне хочется покоя. Хочется постоянства, сплочённости и, сука, тишины. А ещё уверенности, что ничто не угрожает Филу. Остальное — побочная хуйня. — Джеймсу очень не нравится то, что вы с Гарсия сотрудничаете с его братом. И я выражаюсь очень мягко, когда говорю, что ему просто не нравится. Но он не хочет конфликтной ситуации, однако будет рассматривать это как шаг против него, если вы продолжите. — Джеймсу не о чем переживать, вопросы, в которых мы соприкасаемся с его братом, никак не связаны с его борьбой с собственной кровью. И я не помню, чтобы давал кому-то право указывать мне, с кем я могу контактировать, а с кем нет. Тебе, раз на то пошло, крайне опасно соприкасаться с моим миром, но ты, в обход негласных правил, получил мою лояльность, а значит и лояльность Диего. Теперь, вдруг, Джеймс принял это как зелёный свет, чтобы говорить, с кем мы можем сотрудничать и иметь дела, а с кем нет? — Ты же знаешь, как это устроено, Ганс, — знаю и вижу, что его давят, и он давит. Так было всегда, у каждого свой ёбаный ошейник. Ты можешь прыгнуть высоко, но выше небес не залезешь. — Знаю, но ему не о чем беспокоиться. Наверное. Потому что одному лишь богу известно, что уёбок может затребовать за свою помощь, но пока что всё на удивление безвозмездно. Подарки прилетают как в рождество с завидным постоянством, и никто ничего не требует взамен. Странно ли? Очень, но я так заебался сушить собственные мозги, что не хочу об этом думать. До тех самых пор, пока не прижмут к стене выбором. А я надеюсь, что не прижмут никогда. И как же бесит, что со всех сторон, куда ни ступи, всё нахуй минами обложено. Одна ошибка может стоить слишком многого. Только когда было легко? Легко не было ни разу. И вся поездка какая-то нервная, расслабиться на базе не получается, не получается ни коммуницировать в полную силу, ни налаживать связи. И плевать, что много знакомых лиц рядом, что Макс как чёртов щит всегда закроет собой, потому что теперь он как мембрана между нами и теми, кто выше. У него на удивление, сука, играючи получается адаптироваться в любой сраной ситуации, несмотря на то как дерьмово ему глубоко внутри. Макс двигается. Двигаемся мы, только я с блядски раздражающей пробуксовкой. Мне постоянно слышится этот омерзительный шёпот. И это прозвучит самовлюблённо, но ощущение, словно на моей фигуре сосредоточено если не всё, то очень многое. В том числе совершенно ненужное мне внимание. Сикарио Синалоа, приближенный самого Гарсия, правая рука самого Фюрера, любовник самого Морозова. Для некоторых ещё и какого-то хуя имею связь с главным уёбком, что устраивал нам американские горки. Пиздец я, конечно, титулованный, и это если не вспоминать, что с малолетства — «сын шлюхи». Будь сейчас рядом Альварес, он бы непременно мне это припомнил, прокатился бы с ветерком по самооценке, в попытке её как наждаком потереть, а после запихал бы мне в глотку ровно каждое псевдодостижение. Тренироваться не хочется — в присутствии множества рож, и несколько дней проходят тупо в наблюдениях: я исследую территорию, смотрю на казармы, на тренировочные залы, присвистывая, потому что это более чем просто достойно. Отмечаю хорошее состояние техники, сколько вбухано в крытые парковки, утеплённые гаражи, обустроенные кладовые и подвалы, мастерские. Условия здесь хорошие: работать и просто жить, если всё выгорит, будет комфортно. В сравнении с тем, как мы временами последний хуй без хлеба доедали и выискивали оружие, здесь от изобилия можно спокойно разжиреть и окуклиться. Возвращаться в Берлин с Софой, которая отказывается лететь на самолёте, как до этого дернула в Центр, и рвётся с нами — ещё более нервно, чем вдвоём с Филом, пусть они всю дорогу и треплются. Я слушаю забавные случаи из его жизни, комичные ситуации с Максом, с психологами, с отцом, с мачехой. Сестра внимательно впитывает и, кажется, действительно заинтересована стать ближе с человеком, которого я люблю. Задаёт довольно личные вопросы, получая от него спокойно ответ. И всё выглядит на удивление по-семейному, а мне пиздец страшно привыкнуть… И неиронично жутко всего этого лишиться. И ведь понимаю, что я просто сомневающийся на пустом месте дебил, который купается в рефлексии и страхах, что накручиваю себя до самой макушки, а стоит расслабиться и тупо жить. Но получается с переменным успехом. В счастье обретённое верится с трудом и любовь, оказавшуюся взаимной, хочется спрятать от всего мира. Возвращаться в Берлин оказывается приятно, и я понимаю, что мне бы хотелось взять их обоих и уехать куда-то очень далеко. Туда, где тепло круглый год, где вокруг шумит море, где белый песок, уединённость и покой. Вдали ото всех позволить себе просто наслаждаться друг другом. Им наслаждаться хочется без передышек, не отвлекаясь, не позволяя ощущениям быть смазанными, вдыхая его как самый вкусный и необходимый концентрат — полные лёгкие. Хочется умирать от восторга, сгорать как чёртов феникс, раз за разом возвращаясь мягкостью его губ на грешную землю. С ним хочется попасть во временную петлю, оказаться заложником повторяющегося бесконечно одного и того же пережитого дня, чтобы утонуть окончательно в ярчайших чувствах и неповторимых эмоциях. С ним хочется быть блядской белкой, что в колесе застряла без шансов вырваться из порочного круга. В нём хочется исчезнуть дымкой, просочиться, напитать, стать единым целым… неразделимым. В нём хочется жить. И голод до него утихать не планирует. Насыщение слишком кратковременное, тело просит быть ближе, губы от нужды зудят и чешутся, а глотка пересыхает без него вкуса. Нам бы с дороги отдохнуть: у Фила всё ещё не слишком хорошая выносливость, он устаёт чересчур быстро, порой подолгу справляясь с одышкой. Но вопреки всему первое, что мы делаем по приезде, это заваливаемся в горячую ванну, с удовольствием отираясь мыльными телами, а после долго, неспешно, ахуенно трахаемся, измазанные пеной, с липнущими к лицу волосами, расплескав чёртову воду за борты, намочив пушистый коврик и упавшее с вешалки полотенце. Потому что на базе приходилось быть тихими. Потому что всё время казалось, что наутро ровно каждый подозревает, что происходило ночью, и это давило. Потому что демонстрировать наши отношения, разворачивая целые сцены перед случайным зрителем, не было никакого желания. А стены в Берлине стали родными, пусть и трепало первые дни понимание, что он был здесь с Максом, но заёб шустро сошёл на «нет». Теперь возвращаться в квартиру хочется, этот угол сумел стать для нас особенным, особенными здесь стали и мы. И немного жаль, что совсем скоро придётся уезжать. Возвращаться в социум, учиться быть парой не только наедине друг с другом или с близкими нам людьми, которые принимают изменившуюся реальность. Жить как пара, думать как пара, чувствовать себя как пара, но в то же время как боевая единица с навыками и способностями. Нам необходимо будет научиться принимать полезные для обоих решения, не противоречить друг другу, поддерживать и всячески способствовать комфортному сосуществованию. И вливаться в компанию когда-то было для меня проще простого: парочка плоских шуток, чёрный юмор, несколько бутылок или косяков под необременительный разговор, в котором можно козырнуть чем-нибудь из прошлого, заслуживая респект от таких же как сам. Вливаться было даже слишком просто — идущая далеко вперёд слава, связи и звучное «Синалоа» открывали для меня кучу возможностей. И сейчас по сути нихуя не изменилось. Только теперь я не один. И Фил своего рода знаменитость в этих краях. Одна его фамилия ставит базу на уши, как и тот факт, что, по мнению буквально всех, я убил его отца, но… мы вместе вопреки всему — взрывает нахер мозг. Потому уживаться с теми, кто обитает на базе, я думаю, будет непросто. И не как боевой единице, как раз тут я в себе очень уверен. Нам придётся сложно, потому что мы в отношениях, и в глазах других это слишком противоречивое дерьмо, осложнённое множеством факторов. И нам могут после это предъявить, с нас могут, даже не имея на это право, спросить. Могут начать давить на Фила приближённые его отца, потому что вместо мести он связался со мной. Его могут начать унижать, как мою подстилку, красноречиво указывая, что он под меня и вообще Синалоа прогнулся. Тут, если придираться, можно столько говна накрутить, что ахуеешь на выходе, никак не ожидая, что всё настолько запущено. И нам бы обговорить всё заранее, но не хочется нагнетать и негативить, не хочется портить друг другу настроение. Хочется предвкушать, но пока лишь напряжение внутри нарастает. И мой беспокойный мозг снова меня изводит, возвращая в блядские сны, только теперь там не только Мария, реки крови и боль, короткие вспышки с исчезновением Фила, там теперь и ебучая база, шелестящий шёпот и подбирающаяся тьма, что пытается нас, как осуждённых за что-то, приговорить… *** За неделю до дня рождения Фила уёбок всё-таки делает мне подарок. С ахуительным опозданием на два с половиной месяца, но он присылает мне килограммовую плитку белого шоколада с миндалём. В красивой лаконичной упаковке, с ровно такой же лаконичной открыткой, где написано лишь «С днём рождения. Улыбнись и будь счастлив», а ниже инициалы красивой каллиграфией — Д.М. Но под открыткой, продолговатой и довольно большой для двух коротких предложений, лежит тонкая папка в новом шелестящем файле, где чёрным по белому написано, что на меня, какого-то члена, оформлена в дар кондитерская фабрика. И не где-то, а в Берлине. Зачем? Вопросом стоит задаться, но не задаюсь. Поржать бы, да не смешно нихуя. И что с этим делать? Нет ни единой здравой мысли, хочется придурка пафосного послать к хуям, да подальше, чтобы не отсвечивал, просто нахуй исчез как ёбаный снег в конце февраля. Желательно безвозвратно. Можно как-то связаться с Сашей: Лавров, в конце концов, юрист и в подобном дерьме разбирается — просто обязан существовать для подобных случаев какой-нибудь хитровыебанный пункт, который позволит мне всё переиграть и вернуть владения бывшему хозяину. Или просто как-то отказаться… Потому что, блять… Подарок должен радовать, приносить смазанное, сильное, слабое… но удовольствие, а подарки Джейме всегда, без исключений, раздражают. Он весь своим появлением раз за разом раздражает. Потому что его постоянное напоминание о себе громкими поступками — очередной кол, загнанный в продолжение забора, который он выстраивает, чтобы окружить меня и в конечном итоге не дать ни выбора, ни выхода. Я в бескорыстность подобных жестов не верю. Жизнь слишком давно научила докапываться до истины, всматриваться пристальнее и рыть глубже. Диего же на мои слова о подарке лишь фыркает, отметив, что мне должно быть виднее, за какие такие заслуги я получаю вместо шоколадки запрошенной целый блядский завод. Вяло шутит, что такие, как уёбок, на мелочи не размениваются, а мне стоит просто принять и забить или перепродать, раз подарок настолько мешает. Фил же выглядит удивлённым. Не подгоняет меня в рассказе об ублюдке. Не заставляет сесть и сразу же всё выложить, но долго ходить вокруг я не могу, да долго ходить и не хочется, раз уж мы пытаемся выстроить что-то на взаимной откровенности, искренности и доверии, и вынашивать как нежеланное дитя разговор об господине Муре не стоит. — Даже не знаю, с чего начать, на самом деле. — Решаю закурить, с сигаретой даже прописные  истины звучат выразительнее. Вместе с дымом слова вылетают охотнее, пусть для разговора с близким человеком спецэффекты и декорации не нужны. — Его фамилия Мур, говорит, что по матери. С Джеймсом они — сводные по отцу, который, судя по всему, решил, что ублюдка признавать не хочет официально, потому королевской фамилии Джейме оказался лишён. Как и отцовского внимания, ведь наследство тоже обошло его стороной. — Так причина их конфликта настолько проста? — с разочарованием тянет Фил. — Я думал, там что-то интригующее, что-то грязное и захватывающее, а оказалось банальнее некуда. Просто уёбок-отец, который трахал баб на стороне и потому заимел наследника от официального брака и ублюдка на стороне, по неосторожности, от шлюхи или просто любовницы. Не признал ребёнка своим, вероятнее всего скрывал, в итоге оставив с дыркой в кармане после смерти. И потому Джейме — обозлённая псина, что вырвалась на жажде наживы из дерьма, тот, кто карабкался назло и очень хочет урвать положенное ему по факту рождения. Омерзительно, — морщится, глядя на меня. — Даже не знаю, кого в данном случае жалеть: ублюдка, который не заслужил такого от родного отца, или Джеймса, который оказался втянут в это дерьмо, хоть всё без него решалось. — Он мог попробовать с братом отношения наладить и наследством поделиться, если бы хотел. — Очевидно, что хотеть ему этого было незачем, Джейме ему по факту был просто чужим человеком, условно одной крови из-за блядовитости отца. Я бы на его месте поступил так же. — Но ты — на его месте — принял своего брата с распростёртыми объятиями, несмотря на то, что тебя когда-то бросила мать. Не идентичные ситуации — вы не наследники престола Ирландии, и делить наследство вам не придётся, потому что отцы оставят обоим по жирному куску. Но ты принял брата без раздумий. Джеймс, судя по всему, нет. — Мы не знаем их отношений с отцом, — пожимает плечами, выглядит задумчивым, но не задетым поднятой темой и сравнением.  — По большему счёту мне всё равно, что происходило и происходит в их семье, я могу с натяжкой попытаться понять обоих, я просто не хочу этого делать и засорять собственный мозг. Мне нужна была причина их игры, он её озвучил, потребовав ответ, по какой из причин я верен сразу двоим. — Диего и Максу? И что ты ответил? — приподнимает бровь, знает ведь, что услышит, но вопрос задаёт. — Любовь. Такая разная, такая странная, такая нелогичная. Они оба мне слишком дороги, потому я не хочу выбирать. Не хочу искать ещё причин. Я просто готов идти за обоими, жаль, что в некоторых вопросах они по разные стороны стоят, заставляя меня застревать где-то между. — Когда вы успели посекретничать? — Перед тем, как я вернулся к тебе в Берлин. Но давай обо всём по порядку. — Отбрасываю дотлевшую до фильтра сигарету, тянусь к другой. — Думаю, ты прекрасно понимаешь, что моё похищение зимой — его рук дело. — Догадаться несложно. — Он хотел повлиять на Макса моим исчезновением, точнее выбить про него какую-нибудь информацию, обнаружить слабые места и получить рычаги давления. Его очень сильно интересовало, почему у Джеймса особый интерес к семье Лавровых. Почему тот постоянно отирается рядом, помогает, сотрудничает, защищает в каком-то смысле. То, что у них и по отдельности, и вместе есть немало власти — не успокаивало. Там, в самом деле, слишком много вопросов без ответов. И если с Максом Джеймс мог бы вести дела, даже с Валерием Алексеевичем есть точки соприкосновения, то с Сашей, при том, что у ирландца свой штат юристов и прочего… связь необъяснима. Помимо прочего, именно к Саше подобраться напрямую у него не получилось, чтобы воздействовать на Джеймса, а то, что младший брат Фюрера — слабое место ирландца, он буквально уверен. Потому у него и возникло логичное решение — навредить Лавровым, и самый доступный из троицы — Макс. — Ублюдок, — фыркает Фил, и я согласен. Полностью. — Как есть. Во всех смыслах. Но у него возникла со мной проблема — раскалываться я не спешил, оголять слабые места Макса не стремился, сотрудничать отказался, пиздить меня ему было неинтересно. И насилие для него — рутина, потому начались бесконечные разговоры с переманиванием, психологическое давление и развлечение в виде салаг, ебучей шкатулки, изнасилованием Марии и остального дерьма. — Не привык ненавидеть незнакомых людей. Но его… — выдыхает, прикрыв глаза на пару секунд. — За твою боль, за боль Макса… за угрозы Святу, я бы его собственными руками освежевал и очень медленно, очень старательно убил, — зловеще звучит, а глаза горят, и я понимаю, что да… он бы смог. Как бы жутко это ни звучало, но в такие моменты я как никогда ярко вижу, что он не слабее меня. Он — равный, и от этого ведёт лишь сильнее. — Джейме не повезло. Он либо игнорировал, как факт, что Синалоа поблизости рыскают, либо не придал значения тому, что наши люди забирали всё, что хреново лежит… И база, куда он так неосмотрительно меня затащил тогда, оказалась на их пути. Хуй его знает, что за падальщики тогда рыскали, но меня лично они не знали, однако услышав, что я часть Синалоа бездумно помогли. Открыли все ходы, позволили выйти, но не стали сопровождать. Я же козырять личностью не стремился, мне хотелось просто оттуда свалить. А ещё зацепить хоть кого-то, на кого могу спустить скопившееся внутри за долгие дни и ночи. Но место — типа база — было практически пустым, уёбок, видимо, был всё же предупреждён и потому убрался раньше их прихода. Понимая, кто конкретно двигается в нашу сторону, меня с собой не забрал: либо не видел смысла, либо что-то задумал. — Ты не знал, кто конкретно тогда был поблизости из Синалоа? Люди Диего или Анхеля? Уже тогда всё было настолько дерьмово, что ты не стал себя подставлять? — Меня могли бы убить, узнай кто-то другой, что я — Гонсалес, который поддерживает младшего из братьев. Анхель не был ко мне лоялен, я ему мешал, — пожимаю плечами. — Но там были люди Диего, как выяснилось потом. — И слава богу. — На совести Джейме ещё и небезызвестный Мар — амбициозный долбоёб, что решил, будто получит жирный кусок, стоит лишь поиграть с фюрерской куколкой. Ирландец знал, что если устроить то дерьмо с видео — запустится цепочка событий, и в лучшем случае Макс убивает в приступе ревности наследника Басова, сам же Басов, начиная мстить, убирает или пытается убрать одного из Лавровых, и начинается ад в Центре. Но… Макс спутал ему карты — убил Мара, которого всё равно бы после убрали, однако сам же оказался при смерти. Потому не всё так проигрышно в итоге. Пусть изначально план был иной: повлиять на Макса смертью Свята от руки Мара. Куколку планировали убрать в определённый момент. Судя по самодовольному рассказу покойничка, отмашку дали, но Мар тормозил. Потому Мара убрали, но очень хитро — разыграв многоходовку с отосланным видео Максу. Не убил бы его он, убили бы уже другие. Мужик тот был в любом из случаев не жилец. — Я говорил уже, что ненавижу его? — Получает от меня кивок и покачивает головой, смотрит, ожидая окончание рассказа. — Он звонил мне, нечасто, но случалось. По большей части ровно каждый разговор ни черта за собой не нёс. Он включал мне то мелодию шкатулки, то запись изнасилования Марии, словно пытался нащупать грань, к которой я могу подойти… и начнёт сдаваться психика. При этом неприкрыто восхищался, что я не ломаюсь. Он звал и к себе, и с собой, он пытался понять, что держит меня рядом с Максом и Диего. Он пытался убить тебя. — Делаю паузу, голос хрипнет, стакан воды оказывается в моей руке с плавающим кусочком лайма и кубиком льда. — Как? — приподнимает бровь, внимательно выслушивая и не пытаясь комментировать, присаживается на прежнее место, складывая руки на коленях. — Угрожая онкологу, что тебя лечил, вынудил изменить протокол лечения, и вся терапия, что должна была вести тебя к улучшению, лишь усугубляла и добавляла множество неприятных симптомов. В чём он и признался, а я рванул всё исправлять, моля всех богов, чтобы мы успели минимизировать нанесённый ущерб и суметь выплыть из образовавшейся вокруг трясины. И, блять, я не понимаю большую часть его поступков, он действует совершенно вне логики: даже после отказа Диего от сотрудничества, как и после моего очередного посыла, он доставил мне блядского доктора едва ли не в подарочной упаковке, когда я за ним пришёл. — Мутно, — единственное, что говорит Фил, задумчиво глядя на меня. — О да, ты очень мягко выразился. Он скорее совершенно непоследовательный, хаотичный и вносящий в любое из мест какой-то странный упорядоченный хаос. — Закуриваю, вспоминая те вечера в подвале с почившим ублюдком, что Фила травил. — Он присутствовал в тот вечер, когда я добил доктора. Наблюдал, не мешал, кинул несколько подсказок, искренне восхищался и пытался убедить в том, что мы похожи. Что для кого-то я не менее ублюдок, чем он. — Сработало? — Что именно? — Убедил? — спокойно спрашивает. — Ты не такой же, как он, потому что и Джеймс, и его брат — игроки. Ты — нет. У тебя слишком чувствующее сердце, в тебе человечности много, пусть она и пряталась под цинизмом. А они, как грустные клоуны, веселят других идиотизмом и собственными возможностями, при этом внутри абсолютно пусты. Я как-то посмотрел Джеймсу в глаза и понял, что он испытывает брезгливость к большей части знакомых ему людей, считая, что превосходит их и способен контролировать. Я видел, как он, толком не прилагая усилий, ломал, Веста тому отличный пример. Он раздробил её на составные части, сделав зависимой. От него. Фамильная ли это черта? Как знать… Но я бы не хотел, чтобы Джейме сделал это с тобой. — Именно благодаря ему у тебя освободилось место в «Шаритэ» раньше, чем должно было. Я продумывал варианты, Макс был готов собственными руками убрать одного из пациентов, но чёртов Джейме всё решил как фокусник. Испугал твоего онколога буквально до дрожи в голосе. Ты много раз слышал, чтобы голос суки дрожал? — Я тебя умоляю, у неё такие яйца, что не каждому мужику дано. — А её голос, когда она говорила о покровительстве со стороны слишком влиятельного человека, дрожал. Он же помог Диего выбраться из Синалоа сейчас, пока там лютуют Лос-Сетас и происходит чёрте что. Помог, как оказывается, и мне здесь, в Берлине, отсидеться. Он же сопроводил меня до базы, когда я уезжал решать вопросы, отсекая хвосты по пути, а они были. Я, может, и спешил побыстрее добраться, но завтыки заметил. Он же… — Сопровождал нас в свой последний визит на базу Кваттрокки, и именно потому они остановились за несколько километров и не стали провоцировать и пересекать чужие границы, — заканчивает за меня, кивая. — Хитрая сволочь: подбирается на полусогнутых к тебе, ходит кругами, отгоняет других хищников, слишком полезный, чтобы отказаться от его помощи, но слишком мутный и таинственный, потому мне это не нравится. — Мне тоже. Я у него прямо спросил в наш последний разговор, есть ли в нём сексуальный интерес в мою сторону. Перестав строить догадки. — И он сказал, что любит женщин и далее по списку. Так же, как и Гарсия. Не удивляет, — смеётся, чуть запрокинув голову. Веселья в смехе нет. — Ты когда успел стать настолько роковым, любовь моя? Почему такие мощные личности падают перед твоей харизмой штабелями? Ты же неотёсанное, агрессивное и очень закрытое существо. Грубый, резковатый, порой откровенно и демонстративно злой. Да, с обворожительной улыбкой, да с очень влекущей и притягивающей мощной аурой. Но в то же время подавляющий, местами тяжёлый, токсичный и эгоистичный, безразличный ко многому. То, что ты сексуальный и очень красивый, заметно не сразу. Это нужно правильно рассмотреть. Потому что сексуальность твоя зрелая, сочная, а красота не броская, ты не очевидный, не демонстративный. И, ладно, я понимаю Диего, он знает тебя очень давно, ты на его глазах расцвёл, потому его интерес обоснован. Но брат ирландца? Какого хуя? — Не знаю. Он был у меня в больнице, тогда, когда у тебя был эпиприступ, а я потерял сознание и не приходил в себя. После реанимации, когда меня потащили на МРТ, он оказался в блядской комнате и открыто насмехался над попытками Гарсия меня запрятать и сберечь. Сказал, что это глупо, и если он сильно захочет, то сможет абсолютно везде до меня добраться. И он смог. Чёртов Альварес его прощёлкал вместе с остальными. А ведь наши бойцы считаются едва ли не лучшими. — Знаю я ваших лучших, — закатывает глаза. — Может, те, кто стоит повыше в пищевой цепи и кого обучают достойно — лучшие, но остальные — бродячие псы, которые выживают как могут на улицах, получая свою тонкую кость, чтобы с голоду не загнулись, не более. Творить разбой, пиздить придурков менее ушлых, отжимать долги и всё остальное не требует особых навыков. Ствол, бесстрашие и достаточное количество дури в голове. — Тех, кто работает с Диего, очень легко отличить от тех, кто шёл за Анхелем. Ты в своё время столкнулся точно не с теми, кто крутился вокруг младшего Гарсия, — не хотелось бы назидательно звучать, но каждое моё слово так и звучит. — Я на самом деле не думаю, даже несмотря на то, что тебе удалось почти невозможное, что ты внедрился к лучшим из нас. — Хочешь сказать, что если бы там был ты, то у меня бы не вышло? — Сверкает вызов в его глазах, и я, как наяву, вижу суку, что облизывает свои острые клыки: сука не злится, сука заинтересована. Сука сомневаться в себе никому не позволит. — Устоял бы передо мной? — Прищуривается слегка, склоняя голову, меняется на глазах, мутируя во что-то слишком концентрированное, а меня от этих перемен бросает в лёгкую дрожь. И надо бы разочаровываться в его искусных играх, а я тону в восхищении. Кто-то бежал бы от него прочь, он насквозь испорченный, он сверкает кажущимся фальшивым светом, но как же блядски убийственны его глаза. Какими же яркими они становятся, как выглядящие сочным лакомством розовые губы притягивают магнитом, шёлк струящихся по его плечам волос, красивая шея, которую хочется пометить поцелуями. Отвлекает собой, ничего толком не делая, сводит с ума одним лишь фактом существования. Но смог бы он проделать ровно такой же трюк много лет назад? В те моменты, когда живущие внутри меня убеждения были как никогда крепки? Когда я был как цепная гончая с самого низа сраного ада по уши в крови и без особых принципов? Соблазнила бы меня его томность и красота? Его сексуальность и броская, совершенно уникальная внешность? Я не знаю ответа. Мне бы хотелось верить, что нет. Но что-то зудит на подкорке не соглашаясь. Потому что он — роковой человек в моей жизни. Он роковой. Выстоять перед ним — именно у меня — шансов нет. Вероятно, и не было. — Я не знаю. Хотелось бы верить, что нет. — Тогда меня бы не было уже в живых, — просто отвечает, пожимая плечами. — Но я здесь. — Выдыхает немного недовольный, но с его лица быстро исчезают оттенки раздражения. — Значит, Джейме крутится вокруг тебя как ёбаный коршун. Дарит подарки, помогает, накрыл целый город куполом, заполнив своими людьми и обезопасив тебя. Он даже Гарсия помогает из-за тебя. Не наоборот. Удивительное дерьмо. Надеюсь, он после не придёт к тебе с грёбаным кольцом и не упадёт на одно колено. Потому что, блять, я не посмотрю на то, сколько процентов у него королевской крови, я тебя ему не отдам. — Не отдавай, — улыбаюсь, когда плавно подходит и садится на меня сверху, перекинув демонстративно ногу и опускаясь, сжимая мне плечи до боли, а я откидываюсь на диван, притягивая Фила к себе ближе за мягкие тёплые бёдра, глажу сквозь тонкую ткань домашних штанов его задницу. Забираюсь под длинную свободную майку, проходясь требовательной лаской по бокам, по спине к лопаткам и обнимаю крепко-крепко. — И не отдам, — фыркает потрясающе красиво, а я стереть улыбку не могу. Не хочу её стирать. — Никому. Ни ёбаному Диего, что от ревности сгорает. Ни ещё более ёбаному Джейме. Ты мой. — Я твой, — выдыхаю, поворачивая покорно голову, когда целует место своих постоянных укусов, непроходящий яркий синяк. В этот раз обошлось даже без крови, но оттого он не менее сильно болит, пусть эта боль и нравится мне. Пиздец как сильно. Нравится, как он трётся об мою щетину лицом, как хрипит, шумно выдыхая, как трётся и изгибается в моих руках, прижатый близко-близко. — Я бы тебя спрятал, куда-нибудь очень далеко, туда, где всегда лежит снег, холодно и лёгкие в минуты промораживает. Я бы грел твои руки, сидел и дышал на них, чтобы после поцеловать каждый палец. Варил нам глинтвейн и жарил на углях мясо с овощами. Мы бы уматывались, расчищая машину после снегопадов, отмораживая себе носы и ворча, что шелушатся губы, а после много целовались под тёплым пледом у горящего камина, пропахнув воском от свечей и дымом от костра. И никого вокруг. Ни души. — Я думал ты скорее захочешь на море, туда, где белый песок, южный ветер, по вечерам можно бродить по берегу, а ночью слушать с набережной уличных музыкантов и ловить твои стоны, что слышны случайным прохожим, потому что у нас везде распахнуты чёртовы окна. — Я люблю зиму, зимой я всегда хотел умереть, — шепчет, глядя в мои глаза. — Я сказал себе это перед операцией, говорил в моменты, когда было особенно плохо, что если я умру, то умру зимой, точно не летом. Потому обязан выжить. — Грусть в его глазах осязаема и мне непонятна, но я стараюсь вслушиваться и не пропустить ничего. — Я был очень долго наркоманом и не потому что случайно подсел или другие подсадили. Мне нравилось. Я довольно зависимый человек, если что-то западает очень сильно, то долго не могу от этого избавиться. Проходил детокс десятки раз за эти годы, очень-очень-очень много сраных ёршиков в моей крови, но постоянно срывался обратно. Меня хватало… самое большое — на тринадцать месяцев. И когда всё особенно дерьмово или тоскливо, хочется снова ощутить эту искусственную синтетическую эйфорию, то самое фальшивое беззаботное счастье. На обезболивающих в клинике, когда было особенно плохо, о наркотиках не возникало мыслей. Но сейчас… Я порой ловить себя начинаю на том, что под амфетамином я бы кончил под тобой пять, а не три раза, и от желания закинуться… внутри всё сводит. Под колёсами, под любой дозой, возбуждение или смазанное и накатывает, спадает, а потом обрушивается снова как лавина, или настолько нестерпимое, что хочется не просто трахаться, хочется как животное ебаться всю ночь. И всё равно мало. Даже если больно, даже если до крови, даже если нет сил, а мышцы сводит судорогой, а губы трескаются, нахрен стёртые и пересохшие. Я так много всего натворил под ними. И уверен, что помню, дай бог, треть. — Хмурится, а лицо искажает мукой. — Наркотики дерьмо, я знаю, я понимаю, что это путь в никуда. И мне хорошо с тобой, честно, очень хорошо, я не думал, что подобное в принципе возможно, казалось, что жизнь подошла к финишной черте. Добегался. Догнало. Но ты… Я тебя не заслуживаю, понимаешь? Ты такой… — гладит моё лицо руками, смотрит, как будто видит впервые. — Ты такой идеальный. Просто идеальный, я говорил? В тебе есть всё, что я так люблю, сочная мужская энергетика, особая мощная животная аура, характер, глубина, страсть, кровь твоя обжигающе горячая, запах концентрированный и терпкий. Ты — самый чистый, самый вкусный кайф. И меня ведёт как наркомана от тебя. Ты становишься моим наркотиком, и мне постоянно мало-мало-мало, и начинает ломать, тянуть догнаться чем-то другим. Я не хочу снова бродить в поисках дозы, не хочу дышать порошком вместо кислорода и колоть и без того измученные вены. Ты сейчас можешь испытывать к моей слабости отвращение, сказать, что я просто посредственная шлюха, что рвётся снова на иглу, но ты так нужен мне. Ты мне очень нужен, и я прошу тебя: не дай мне сорваться снова, пожалуйста. Я не хочу проебать тебя. Я не хочу закончить где-то от передоза. Не позволяй мне ничего, тяжелее травки, и даже её крайне редко. Это нечестно — просить о таком, неправильно тебя обязывать, но я без тебя подохну. Блядский бог, он… его глаза в этот момент — воплощение отчаянной тоски и нужды. А я смотрю на него и мне больно. Потому что я бы хотел его в этом понять, но понять я зависимость и тягу не могу. Разве что сравнивая с этим свою невыносимо огромную, слишком сильную любовь, которая стирает любые границы восприятия. — Скоро приедет Веста, возможно, вместе вам будет бороться с этой тягой легче? — предполагаю, искренне веря, что вместе им должно быть легче. Они понимают, с чем сталкивается каждый. О чём думает. Как это сложно, в конце концов. — Я никогда не подсаживался, мне сложно судить. А наблюдая за Максом, я тоже не заметил, чтобы он на слишком тяжёлое садился: порошок или таблетки, травка, алкоголь. Если контролировать это дерьмо, то можно почти без последствий уйти после в сторону. — Макс не кололся, Эрик, а я жил на игле, — опускает глаза, словно ему стыдно, а может так и есть. — Долго, и одному богу известно как вообще выжил. Может, во мне и правда, как Макс говорил, есть что-то от таракана, который даже ядерную войну и сраную чуму сможет пережить… я не знаю. Меня снова начинает тянуть, очень навязчиво тянуть, а я отказался даже от сигарет, но это пиздец сложно. Веста… девочка поможет, но она сама вся изломанная. А я очень хочу с тобой быть. Трезвым, здравомыслящим, и сделать всё правильно. Я хочу, чтобы получилось. — Значит, получится, — успокаивающе провожу по его спине, благодаря за очередную откровенность, на самом деле сильно ценя то, что он открывает мне свою душу, признаваясь в очень серьёзных и тяжёлых, спорных вещах. Фил позволяет узнать, что у него внутри происходит, окунает в свою боль и проблемы, лишний раз доказывая, насколько наши отношения для него важны. Он показывает себя настоящего. Того незнакомца, что от многих запрятан глубоко внутри, Он раскрывает свои новые грани, и не все из них белоснежны, сверкающи и прекрасны. Он открывает свои глубокие царапины на душе, нагноения, сломы. И это громче слов о любви говорит мне, насколько я стал ему близок и дорог. Бесценный момент. Бесценный совершенно. Потому что я хочу быть не просто его любовником, я хочу быть ещё и другом. Я хочу быть семьёй. Тем, кто будет беречь, что спасёт от любых бед, хочу, чтобы всё дерьмо мира обошло его стороной, хочу для него всего. И, казалось бы, куда уж сильнее любить, куда сильнее любить после вот таких мрачных прелюдий, но я люблю. Люблю, опрокидывая его на спину. Стирая страстью оттенки печали с идеальных черт, сцеловывая бегущие мурашки и как никогда утопая в искренности отчаянных умоляющих стонов. Показывая, что чтобы ни бурлило у него внутри, он всегда будет лучшим среди остальных. Для меня самым лучшим. *** Никогда не любил думать о подарках, с Диего мы просто бухали, без прикрас нажираясь, как две сволочи, устраивали дебош в местном притоне, пуская по кругу элитных девочек, и забывались в барах. С Максом ровно тот же подход, был. Алкоголь рекой, травка, иногда что-то из синтетики, шлюхи, шлюхи, шлюхи. Много шлюх. Секс, вискарь, водка, джин, мартини, шампанское, похуй что… лишь бы горело — внутрь и вместо крови. Пьяные танцы, пьяные шутки, пьяные пожелания. Вот и весь, сука, подход. Рабочая схема на все времена. Но что подарить тому, кого любишь так сильно, что не пытаешься больше измерить… не имею ни малейшего понятия. Хочется найти что-то особенное, что-то весомое, что-то важное. Хочется дать понять, что меня тоже очень интересует его прошлое, меня интересуют его чувства, его нутро раненое, но в то же время не хочется навредить. Он очень помог мне справиться с триггерной шкатулкой, выслушивал бредовые кошмары, успокаивал, расслаблял, старался принести комфорт в мою жизнь, балуя откровенно. И я хочу что-то дать взамен. Мыслей, в самом деле, довольно много, начиная от шикарного ужина и вечера, организованного с самыми близкими. Но вспоминаю, как он ощущал себя в том клубе, на день рождения младшего брата, и прихожу к выводу, что эта вычурность ему пришлась не слишком по вкусу. Это роскошь, которая его не впечатляет так сильно, как что-то более искреннее, что и показал сделанный им подарок. Не цена, а смысл важен. Да, он был сделан не на коленке, и брендовая одежда не из дешёвых, как и запонки из чистого золота вместе с дорогим ремнем. Конфеты ручной работы под заказ и всё остальное, вряд ли можно назвать обыденностью… И если он совместил в поисках презента множество факторов разом, начиная от наблюдения, заканчивая полученной о моей жизни информацией. То мне черпать информацию почти неоткуда. Он говорил, что в его жизни особое место занимает парк аттракционов. Там случалось хорошее, там же случалось судьбоносное, он же напоминает ему о бросившей погибшей матери. Там он был с ней в их последнее совместное празднование дня рождения, там же познакомился с Максом. Аттракционы — место его находок, потерь, воспоминаний. Не просто парк, куда многие ходят по выходным. Это место способно вызвать как улыбку, так и печаль, и я не уверен, что поступаю правильно, но решаю рискнуть. Проблема номер один: кого позвать? Идти лишь вдвоём кажется лишним, в конце концов, со мной вместе день рождения отмечали близкие мне люди, и пусть мы могли бы провести его наедине, мне кажется нечестным изолировать Фила. Проблема номер два: решив, кого конкретно хочу позвать, остаётся лишь убедить их не занимать в своём расписании девятнадцатое, а желательно и двадцатое число. И если с Максом не возникает лишних вопросов, тот просто всё сворачивает и соглашается хоть на неделю куда угодно сорваться, то Стаса приходится ждать с ответом. Свят же, извиняясь и сильно расстраиваясь, отказывается, и не потому, что встретит там свою любовь до гроба после длительной разлуки. А потому, что в рабочем графике нет времени даже лишний раз вдохнуть, но приглашает к себе на пару дней в гости через неделю, обещая найти время, чтобы хорошо отдохнуть, заодно намекая, что я смогу провести время ещё и с другом, ведь Олсон регулярно отирается поблизости от Басова. В итоге, после долгих размышлений, после попыток кого-то собрать, получается, что в парк поедем: я, Фил, Макс и Стас. Четверо — не двое, а значит веселее, особенно если учесть, что они оба ему близки. Приглашать Аниту с детьми кажется неправильным. Только из-за них оставаться в Берлине — тоже: несколько дней они способны пробыть без нас, и Диего даёт добро на наш отъезд, собираясь в скором времени забрать шаманку и племянников в Мексику. Рассказывать же Филу о том, почему мы вдруг выезжаем, частично собрав вещи, и не на базу, а в Центр — не пытаюсь. Софу тоже не зову, она в последних числах августа вернулась обратно из-за начала учебного года. И пусть он явно понимает, что всё дело в его дне рождения, выпытывать не пытается, подчиняется безропотно, складывает вещи в сумку, созванивается с мастером по волосам, договариваясь на коррекцию и далее по списку. В день икс я нервничаю как скотина, решив, что основной подарок, конечно, наш вечер в парке. А вот, так сказать, побочный… стоит вручить пораньше. Набор ароматических свечей, что купил в каком-то вычурном магазине в Берлине, вместе с «бомбочками» для ванн из цветной соли, вкуснопахнущими палочками, аромамаслами, пенами для ванн и кучей разнообразной хуйни, которой я раньше не пользовался толком, но видя, как Фил готовит для нас очередной релакс-вечер, заметил, настолько ему всё это нравится. Докупаю ещё и набор очень мягких красивых полотенец, такой же безумно мягкий халат, чтобы зимой после ванны он не дрожал осиновым листом, распарив кожу и выйдя из духоты комнаты. Мёрзнет ведь, да и лето заканчивается, а провести на базе сезон дождей… Вдобавок, покупаю качественное постельное бельё, с мягким пушистым покрывалом, похожее так нравилось ему в Берлине. И букет. Несколько белоснежных ветвей лилий, раскрытых, одурманивающих запахом… в окружении красных крупных роз. Не знаю, почему именно он завладевает моим вниманием, абсолютно не понимаю, почему стою и как заворожённый смотрю на широкую корзину голубого цвета, почему перламутровая ленточка кажется такой же нежной и идеальной, как и красота Фила, но, не раздумывая, покупаю. Решаю написать короткое письмо-признание-поздравление-благодарность, распечатав текст на белоснежном листе бумаги с красивой серебристой рамочкой, уложив в белоснежный же конверт. И в итоге, не успевает на часах пробить блядские четыре нуля, заруливаю к нему в комнату с огромным подарком. Точнее сразу с кучей. За которыми меня практически не видно. — Ты кого-то ограбил? — спрашивает с улыбкой, садясь на диване. И первое, что я ему вручаю — корзину с цветами, и вижу, как он огромными ахуевшими глазами на них смотрит. — Как ты узнал? — спрашивает, а голос чуть срывается, на его лице практически священный ужас и паника, пальцы без преувеличения дрожат, когда он трогает белые лилии, проводит по кромке продолговатых лепестков и снова в глаза мне смотрит. — Я просто… как, серьёзно? Я рассказывал разве? — Рассказывал что? — осторожно спрашиваю, не помня, чтобы мы вообще о цветах особо говорили. Рик заваливал его букетами роз, разнообразными, красивыми, но всегда розами. А я вот… — Про лилии и розы, я говорил? Нет? Тогда как? Ты меня пугаешь. Ладно, Анита умеет сказать такие вещи, что остается только, захлопнув пасть, проглотить, но когда вот так… без слов, — сбивчиво объясняет, а я ничерта не понимаю. — Я когда думал о том, какой же вижу любовь у себя внутри, любовь к тебе, то сравнивал её с белоснежной лилией, у которой лепестки по краям покрыты коркой льда, а твоя любовь ко мне их охраняет… алыми, как кровь, розами. И я чувствую сейчас себя буквально посреди какой-то мистической сказки, потому что ты подарил мне, блять, те самые лилии в окружении красных роз! — Встаёт с корзиной на руках, я глаза его такими огромными никогда не видел, честное слово. — Я в ужасе, — выдыхает и смотрит сначала на цветы, а потом на меня. — Это пиздец, — начинает смеяться, — хотя, чему я вообще удивляюсь рядом с вами двумя. Ты же меня вытащил с того света, собой. Блядский боже, ты — моя аномалия, — моргает и ставит на пол корзину, заметив конверт, берёт его и крутит в руках. — Потом прочитать? — спрашивает тихо, а я киваю. — Это всё лишь часть подарка. — Да-да, в Центре что-то там ещё будет. Показывай, — подходит, с любопытством рассматривает коробки, как ребёнок, в нетерпении, сверкает своими невозможными глазами, а я делаю заметку радовать его чаще, просто чтобы видеть подобную неподдельную, искреннюю реакцию. И протягиваю ему — в теории — набор для ванн: тяжёлый, не менее пятнадцати килограмм. Там столько всякого, что я не помню, даже примерно, каждое из наименований, и пока смотрю, как он стаскивает упаковку, улыбаюсь как придурок. — Надеюсь, там двадцать литров смазки, — смеётся под нос. — Да ладно, я, знаешь, что Максу хочу подарить на день рождения? Канистру со смазкой, чтобы ему было весело в одиночестве дрочить, — всё ещё фыркает под нос и начинает рассматривать содержимое коробки, когда сдвигает крышку. — Ахуеть, — выдыхает и поднимает продолговатые бутылочки, флаконы, читает этикетки, принюхивается к свечам и маслам, смотрит на меня снизу вверх. — Предлагаю поселиться как двум лягушкам в ванной. Сделаем наше персональное цветное болото, и нахуй весь мир. — А есть мы что будем? — спрашиваю, пытаясь не заржать, но глаза его, полные удовольствия, радуют. Радует, что я ему угодил. — Я — твою сперму, а ты… не знаю. Похоже, что придётся тебе голодать, любимый, — поигрывает бровями и протягивает руки за следующей коробкой, что я держу. Рассматривает, крутит, чуть трясёт и взвешивает. А когда открывает, то видит набор полотенец и халат. — Я обожаю этого мужчину, я обожаю его гениальный мозг и внимательность, — сам себе говорит, трётся лицом о мягкую ткань, лучится восторгом и накидывает его на себя — Идеально, — поднимает на меня глаза с яркой улыбкой. Просит последнюю коробку, в которой находит постельное бельё и плед. Щупает, оценивает, вкусно облизывает свои розовые губы. — Всё рассчитал. Сначала, значит, букет, чтобы я тут ахуел. Потом набор для релакса с маслами, солью, пеной, свечами, чтобы потёк от кайфа и утащил тебя в ванной балдеть, а следом укутался в пушистый халат и пометил новые простыни? Какой продуманный подход, — встаёт и оказывается со мной нос к носу. — Спасибо, — тянется и целует, обнимая за шею и притягивая к себе ближе. А потом начинает тереть моё лицо рукавом халата и ржёт, когда я чихаю. Забавный, словно помолодел на десяток лет, сверкает синевой небесного взгляда и спрашивает: нравится ли мне? А я не могу ответить ничего, теряя дар речи, видя его непосредственным, расслабленным, счастливым, и это блядски обезоруживает. Валяться с ним прямо на полу, в окружении подарков, особый вид удовольствия: вкусно целоваться, незаметно возбуждаясь и чувствуя, как сердце сбивается с ритма, когда взаимный голод в очередной раз обрушивается вот так, сверху. Он отдаётся на том самом мягком халате, запрокидывая до хруста голову, а я не могу перестать вылизывать его потрясающую шею, дурея от запаха и кайфуя от неподдельной искренности реакций. И хочется плавности, хочется размеренности, хочется каждое мгновение внутри отпечатать, но страсть гонит вперёд, его хриплые просьбы заставляют ускориться, втрахивая в чёртов твёрдый пол, скользя по пушистой ткани, целуясь до нехватки воздуха и закатывая глаза от наслаждения, что не оставляет шансов. С ним… С ним не оставляет совсем. И даже понимая, что нам рано утром выезжать, мы всё равно не в силах остановиться. Перебираемся в постель, а после в душ, до саднящих губ ласкаясь, скуривая одну на двоих, ведь имениннику нельзя отказывать, и снова путаясь в простынях. Он умеет, как никто, благодарить телом, касаниями чувственными, голодом, что сверкает в его глазах, шёпотом в губы, мелочами… когда трётся об меня лицом, гладит по шрамам или слушает стук моего сердца. Он умеет обыденное делать особенным, заставляя запоминать эти мгновения и бережно хранить, складируя, как лучшее из пережитого, вместе. И казалось бы, прошло времени всего ничего, у наших отношений лишь начальная стадия, мы только учимся слушать и слышать, притираемся, готовимся к переезду и совместному быту. Всё только начинается… Но такое чувство, что мы бок о бок всю жизнь. Что весь тот путь, что я преодолел, всё, с чем он столкнулся, было лишь ради того, чтобы прийти друг к другу. Каждая проблема, каждое решение и капля крови была во имя этого момента. Всё было ради него. И будет. Поспать удаётся всего несколько часов, и ближе к семи мы прыгаем в машину и выезжаем в сторону аэропорта, решив не тратить время на длительную поездку по трассе, чтобы не выматывать себя, силы обоим понадобятся. Вместе с перелётом и тягомотиной с документами, багажом и прочим дерьмом пролетает время до обеда, и вот они мы — сидим в кафе, Фил поглощает какой-то салат и запивает смузи, а я заталкиваю в себя стейк, но так сильно нервничаю в предвкушении, что успеваю раз сто передумать. А вдруг я ошибся и всё нахуй испорчу? Макс не сказал ни слова против. Зная Фила всю свою жизнь, он ведь воспротивился бы, если бы это было слишком? Стас промолчал тоже. Не то чтобы я зависел от их подсказок, и действую вроде как не вслепую, потому не понимаю, по какой из причин меня так пидорасит, что кусок не лезет в горло. Закинув вещи ко мне на квартиру, принимаем душ с дороги. И меня, беспомощного перед ним, размазывает по стенке от удовольствия, когда он становится на колени, и всё что остаётся — расслабиться и позволить ему сжирать меня по крупицам. И сводит с ума блядской серёжкой, которая настолько добавляет особых ощущений, когда язык его скользит по члену, что я как сука начинаю несдержанно стонать. А ведь не привык. И собрать мозги, которые разметало по черепушке, удаётся с трудом, как и адекватно мыслить, вспоминая, что нас к шести будут ждать в определённом месте, а значит, не стоит позволять так нахально толкать себя в сторону постели, пусть он и крайне убедителен. — Ты здесь впервые трахал меня, мм-м, — опрокидывает на заправленную кровать, забираясь голым сверху. — Помню твой ахуй, когда сказал, что хочу тебя внутри, как будто я предложил зажарить соседского ребёнка. — Ты явно неравнодушен к соседям, кажется, в Берлине… ты их перебил. — Как голубей из папочкиного травмата, — бормочет и лижет мой кадык с мычанием, ёрзая задницей, выписывая чёртовы восьмёрки, а у меня мурашки по коже скользят, как будто к ней подключили сраные провода. Его ласка — пульсация и пресловутые искры. Моя шаровая молния в человеческом теле. Обожаю. Обожаю до ахуя. Без слов. — Может, нахуй твои планы, а? Я согласен просто обкончаться до обморока и сладко уснуть, прилипнув к тебе, испачканному в сперме. Идеальное дополнение к подарку. Идеальнейший день рождения. — Прилипнешь, после того как вернёмся, обещаю, — шепчу, гладя по затылку, реагируя чересчур остро для того, кто буквально недавно в его ребристую глотку спустил до тёмных пятен под зажмуренными веками. — Долго, а я хочу сейчас, хотя бы разок, — облизывается, откидывая тяжёлые влажные волосы за спину. — Они начинают раздражать, — сдувает длинную прядь, что падает на лицо. — Так сними, — веду по его молочным бёдрам руками, сколько бы мы ни ходили плавать, загар просто отказывался касаться его кожи, ложась лёгким золотистым оттенком, но довольно быстро исчезая. И моя смуглость на его фоне сильно контрастирует. — Они ещё очень короткие, я с такими был последний раз в начальных классах, не привык видеть себя без определённой длины. Мне некомфортно, я некрасивый, и отражение раздражает. — Ты — самый ослепительно красивый во всём сраном мире. Любой, даже с забавным пушком на голове, как у цыпленка. Или с коротким ёжиком. Я видел тебя лысым, в ужасе не убежал, а ты всё ещё остаёшься собой. С волосами или без. И если это приносит тебе дискомфорт — просто сними. Рано или поздно они отрастут до той длины, которая тебе нравится. А может, привыкнешь к более удобной причёске и останешься с ней навсегда. — Но ты ведь любишь мои волосы, — тихо говорит и смотрит так внимательно, будто под кожу сейчас ко мне влезть пытается. — Я люблю тебя, а волосы лишь приятная мелочь. Главное — твои ощущения. Главное — твой комфорт. Не нужно пытаться мне угодить, ты же идеален. — Ага, сука и мразь, — хмыкает, накручивая влажную прядь. — Твоя личная крыса. — Моё личное божество, — опрокидываю его на спину, нависая вот так, сверху, рассматриваю черты его лица, настолько правильные, словно их скульптор вырезал, стопроцентно поцелованный богом. Чуть вздёрнутый нос, в меру полные розовые губы, потрясающие скулы и линия челюсти, глаза, за которые я готов убивать, ровные брови и длинные спутавшиеся ресницы. Волшебный. Неземной. Совершенный. Сомневающийся в себе почему-то. И хочется в ответ просто залюбить его до хрипа. И ведь обещал не пытаться что-либо до вечера делать, но веду по гладкому бедру, заставляя поднять выше, раскрываю его для себя, облизываю собственные пальцы. Медленно… медленно настолько, что он смотрит как заворожённый, а я смазываю его растянутую ночью дырку, вставляя сразу два, и они входят без особых проблем, но у меня толстый член, и сколько бы я его ни трахал, он всё равно кажется болезненно тугим. Только Фил отказывается отпускать, не желает ничего слышать о смазке, которой на кровати нет, нет и в прикроватной тумбочке. Ему необходим ежесекундный контакт тел, кожи с кожей, моих губ с его бёдрами широко раскинутыми, с его припухшей дыркой, края которой облизываю обильно и с неподдельным удовольствием всасываю с громким звуком. Сплёвываю на неё и начинаю ласкать, пока не вздрагивает от каждого движения, от каждого толчка пальцев, умоляя меня войти. — Пожалуйста, сейчас, пожалуйста, Эрик. — И это тягучее «Эрр-р-рик» как особая ласка заставляет меня шумно выдохнуть. От того, насколько он соблазнительный, насколько потрясающий, насколько горячий. Возбуждает невыносимо, и сил терпеть, сил отказать, попросту нет. Нет сил и медлить. Входить в него, чувствуя, как плотно обхватывает, как прогибается и стонет, как принимает глубоко, до самых яиц, впиваясь в мои губы — блядский рай. Чувствовать его дрожащие руки — тоже, жадные пальцы, что до боли впиваются, губы, что всасывают мой подбородок, язык, что лижет мой рот и щёки, шею, трахает едва ли не до мозга ухо. А мне хочется его съесть, как вкусный десерт из белого шоколада. Хочется оставить на нём розоватые разводы засосов, словно он с добавлением клубничных цукатов. И я не пытаюсь себя даже минимально сдерживать. Всасываю его кожу, рисуя расцветающие метки по ключицам и плечам, не оставляя живого места на шее, кусая припухшие яркие губы, впуская в себя гибкий язык и с рычанием вбиваясь, с оттяжкой, с громкими шлепками об его бёдра, резко в своих руках разворачивая марионеткой. Ставя его на колени и прогибая в пояснице, чтобы снова войти. Нежность испаряется. Зверь внутри утробно рокочет и сыто облизывается, зверь извивается, словно обдолбанный, впиваясь в моё нутро когтями, и требует ещё, а я сжимаю его задницу до краснеющих стремительно следов, натягивая на себя как перчатку. Заставляю двигаться мне навстречу в безумном темпе, заставляю прогибаться так сильно и раскрываться так невероятно пошло, что от одной лишь картинки того, как внутри него исчезает мой член, а его жадная дырка принимает, хочется кончить. Хочется кончить дважды, трижды, десять раз. Взбить сперму в нём до состояния пены, до густого белоснежного сливочного крема. Хочется, чтобы он пропитался ей, чтобы вот так, как сейчас, бесконечно скулил, восторженно выкрикивая своё требовательное «ещё». Но апогеем становится, когда он просит быть ближе, а я просто притягиваю Фила к себе, обхватывая ладонью под подбородком, фиксируя его голову, что затылком упирается мне в плечо, и спускаю чёртова зверя с цепи. Громко. По спине сползает каплями пот, он хрипит и крупно дрожит, бьётся в хватке моей, словно птица, и, не выдерживая, кончает, я вижу, как из его покачивающегося в такт толчкам красивого члена выстреливает сперма, стоит мне ускорится и в безумном темпе трахать его как оверлочная машинка под правильным углом. Совершенно невменяемый, он скребёт по моей руке, то сжимая её сильнее, то пытаясь убрать пальцы. Второй же пытается вжать в себя ещё сильнее, притянуть ещё ближе, пусть ближе и некуда. Царапает моё бедро, впивается в него скрюченными от экстаза пальцами, а после едва успевает руками затормозить, когда отталкиваю, а он почти влетает в постель лицом, на согнутых руках приземляясь. Пока я не ставлю его в прежнюю позу, нажимая на поясницу, чтобы раскрылся ещё больше. Раздвигаю его ягодицы, выходя и глядя, как пульсируют края растянутой дырки, мокрой от спермы, медленно вхожу, вгоняя пиздец глубоко, и снова обратно. Сплёвываю, попадая внутрь, растираю пальцами, проникаю ими внутрь, а там так горячо и мокро, что хочется удовлетворённо рычать. Особенно когда подаётся навстречу, чтобы снова оказаться наполненным. И, блять, нам нужно прийти к Максу и Стасу к шести, уже дело близится к половине шестого, и выползать из постели после утомительных скачек — особая пытка. Однако приходится, но перед этим снова довожу его до оргазма одним лишь языком и пальцами, пока он жадно сосёт, нависая надо мной сверху. Пресловутое шестьдесят девять слишком быстро толкает нас обоих в пучину ахуительного удовольствия. Он объезжает моё лицо, заставляя вылизывать его и рукой трахать. Я же в его глотке готов остаться навеки жить, пока он так сжирает мой член, всасывая до самого корня, что под веками пляшут цветные пятна. И, сука, не впервые же, он делал так десятки раз, но ровно каждый меня размазывает от ахуя. Это слишком хорошо. Это слишком крышесносно. Просто слишком. Разумеется, мы опаздываем. Разумеется, Фил настолько затраханный и довольный, что они оба понимают причину, подъёбывая беззлобно. А Стас передаёт ему огромную тяжёлую коробку, заставляя там же открыть. И выражение лица Макса неподражаемо, он истерически ржёт, когда рассматривает огромный мятный леденец. Карамелька, сука, в десять сраных килограмм весом. Полупрозрачная, в шелестящей упаковке, словно мутировавшая сосулька, каких обычно у Фила в карманах тонны, да он сам как эта самая мятная конфета: так много их жрёт, что давно ассоциируется с ними. — Будешь хорошей деткой — и дососёшь до настоящего подарка. Он внутри. — Макса ломает напополам от слов Стаса. Слишком давно я не слышал, чтобы он ржал так откровенно и от души, потому отвлекаюсь на друга, сгрызая с губ улыбку. Я бы мог приревновать, серьёзно. Это «детка» в сторону Фила как дань их прошлому, а намёк про «дососёшь до настоящего подарка» тем более просто обязан тонким крючком меня зацепить за живое внутри. Только вот после многочасового секса, после искрящихся чувствами глаз, хриплого шёпота признаний, километров разговоров с самыми искренними эмоциями, реагировать на слова о детке или сосании конфет просто лень. Чуть раздражает, но не настолько, чтобы устраивать сцену. Зато реакция Фила откровенно веселит, особенно прищур, с которым он смотрит на Мельникова. — Мне что теперь, блять, сидеть тут и лизать этот многотонный пиздец? Я эту конфету просто разъебу, и что ты мне сделаешь? — Дерзко звучит, не менее дерзко выглядит, ухмыляясь зацелованными припухшими губами, сверкает сучьим взглядом, заставляя меня прятать улыбку, встречаясь с Максом глазами, который ровно так же веселится. Чтобы после вдвоём присвистнуть, видя, что внутри, когда Фил таки её раскалывает, вгоняя рядом с центром конфеты свой небольшой клинок. А внутри, в небольшой коробочке — ключ со значком BMW. Недурно. — Старик тебе, вроде как, оставил парочку двухколёсных зверей, но этот намного лучше, — подмигивает Стас, протягивая ему документы на мотоцикл. — Он пока в салоне стоит, нужно только позвонить и сказать, куда его подогнать или съездить и забрать самому. С днём рождения, снежная королева. — Что нужно говорить, когда хочется поблагодарить и одновременно послать нахуй? — спрашивает у Макса, а тот пожимает плечами и закуривает, хмыкнув под нос. — Проще сначала сказать «спасибо», — выдыхает дым, глубоко затянувшись снова, — а потом — «иди нахуй», — фыркает, когда получает от Стаса кулаком в плечо. — Конечности от пластины убери, а то в ответ так ёбну, что потрескаешься, сахарочек, — тянет с прищуром, а после поворачивается к Филу. — Так, говорят, доходчивее, когда прямо и по делу. Коротко и не теряется смысл, — пафосно помогает с ответом. Мельников же не в обиде, смотрит то на одного, то на другого, просит у Макса сигарету и подкуривает от его руки. — А мой подарок надо будет завтра забрать, родной, он не готов к прогулкам четырёх великовозрастных дебилов, вероятным попойкам и прочему. — Неопределённо машет рукой. — Так что нам стоит сегодня выжить, чтобы завтра поехать и забрать его. — Даже не буду спрашивать, что ты задумал, твои подарки всегда были полным пиздецом. — Спасибо. Сука, кто, как не ты, меня можешь засрать в попытках сделать тебе приятно. Ну, подарил я тебе тогда коробку конфет с уникальной начинкой. — Я блевал два дня, — закатывает глаза Фил, а я понимаю, что впервые слышу эту их историю. — Зато ты никогда не забудешь свои чёртовы семнадцать и восемнадцать. И не факт, кстати, что блевал ты именно от конфет. — Подарки точно не твоё, Макс, просто смирись. А будешь выёбываться, я точно тебе на день рождения подарю канистру смазки. Чтобы дрочить было не так грустно в одиночестве. — Полезный подарок, а главное с душой, — комментирует Стас. — Мы пешком? На машине или такси? — На такси, хотелось бы выпить что-то крепче газировки и покурить слаще сигарет, — достаю из кармана пакет травки, и все присвистывают. Фил чуть нервно дёргается и сводит брови, но я крепко сжимаю его ладонь, прекрасно помня, о чём он меня просил, в общем-то потому и решая, что лучше покурить всем вместе, когда есть повод, чем его потянет на приключения в одиночестве. Загонять в рамки и запрещать порой в разы хуже, чем давать частичную свободу в некоторых вопросах. Я верю, что вместе мы справимся с его зависимостью, и не без труда, но тягу, отравляющую его, преодолеем. Быть может, как раз послабления в виде травки убедительно отвлекут разум и тело. Добираемся до парка мы быстро, всю дорогу Макс травит истории, связанные с этим местом, рассказывает, как они влипали в различное дерьмо на пару, а Фил смотрит на меня нежно, притягивает и, игнорируя присутствующих рядом, целует, одними губами проговаривая «спасибо», а мне становится, наконец, спокойно: нервная система, коротившая весь день как сумасшедшая, расслабляется. Страх, что я что-то испорчу, вскрою его раны, глубоко спрятанные внутри шрамы заставлю воспалиться и заболеть, стихает. Рядом рука его, что покоится в моей ладони; большой палец, что медитативно поглаживает; плечо, которым в моё тело вжимается… А я смотрю в ярчайшую синеву самых красивых глаз и понимаю, что вечер этот будет прекрасен в любом из случаев, потому что с ним. Из такси уже навеселе вываливаемся, успев прикончить наспех вскрытую полулитровую бутылку виски, которое закусываем шоколадкой, передавая по кругу, обещая водителю, что не измажем сиденья, втягиваем мужика средних лет в разговор, не оставляя ему шанса быть равнодушным. Когда по радио начинается попсовая песня про день рождения, орём в голосину, да так, что машина шатается и от смеха, и от движений крупный тел. — Сука, я последний раз прятался в кустах в пятнадцать, чтобы покурить. — Стас поджигает косяк и передаёт по кругу, присев на корточки и воровато оглядываясь. Служители правопорядка могут спустить подобное у ночного клуба, у элитного бара, в не менее элитном районе. Но рядом с парком, где контингент на девяносто процентов состоит из несовершеннолетних, подобное они не могут себе позволить, потому палиться глупо, а ещё это испортит нам вечер. — Тут же дети, придурок, — отзывается Макс, глубоко затягиваясь и вручает мне раскуренную самокрутку, я вдыхаю полные лёгкие и даю затянуться Филу с моих рук. Чувствую, как специально касается моих пальцев губами, втягивая в себя сладость травки, и смотрит пронзительно и цепко, скользя взглядом от одного глаза к другому, а после ласкает густеющей синевой мои губы. Мы раскуриваем два косяка подряд, пока Макс со Стасом ржут над нашими позами, над тем, как мы прячемся в кустах, словно подростки, а я притягиваю к себе за затылок Фила и целую его терпкий рот. Делюсь на выдохах дымом, прикусываю где-то за ухом, трусь об шелковистые волосы и довольно улыбаюсь, когда чувствую, как ведёт плечами, прогоняя покрывающие его кожу мурашки. Приятное тепло разливается внутри, типичная для наркотика сладость чуть першит в горле, бутылка с односолодовым появляется из кармана Мельникова как по волшебству, он небрежно отвинчивает крышку и отпивает сразу же пару глотков, сильно морщась. — Господи, мерзость, просто пиздец, — прокашливается и сплёвывает. — Вот потому я коктейли и пью обычно, ну максимум водку, у неё нет этой сраной горечи, что остаётся после виски. — Лакал бы как баба розовое шампанское до изжоги, а не ныл, — фыркаю и цепляю бутылку себе, не без удовольствия отпиваю парочку обжигающих глотков. Прикрываю глаза, чувствуя, как горячо внутри, как слегка обжигает желудок алкоголь. Хорошо. Мне очень хорошо сейчас, мне пиздец как правильно. Расслабиться — то, что нам всем нужно. Расслабиться и забыть обо всём, хотя бы на несколько скоротечных часов. — Надо для разгона что-то среднее из качелек, а потом пиздовать на самый трешак. В зеркальную комнату и на колесо обозрения в последнюю очередь. Под травкой мы там или усрёмся от страха или уссымся от смеха. — Макс вискарь пьёт как воду, даже не морщится. При этом не забывая вставлять свои пять копеек в обсуждение плана. — А вариантов, где остаются чистые трусы, у тебя нет? — приподнимает бровь Фил, пока Стас смеётся, забивая очередную самокрутку. — Я, конечно, понимаю, опыт у тебя сплошь и рядом негативный и с душком, но может всё-таки?.. — Ну, пошли в комнату страха последней, и если будешь орать как блядина, я там тебя и оставлю, — оскаливается в ответ и получает от меня тычок в бок. — Что? Ой, бля-я-ять, защитник ссаный. Двигайте телами в сторону аттракционов, пока на входе в парк от перспектив не разрыдались. В парке многолюдно. Что странно, потому что… во-первых, понедельник у нас как-никак, третья неделя сентября, учебный год призывает сидеть по норам и зубрить со старта, а детей просто пиздец, не протолкнуться. А во-вторых: моросит ебучий раздражающий дождь. Он не сильный, но пиздец противный, пусть мы и игнорируем его. Очереди же неприлично большие, длинные и напоминают сосиску, разогретую в микроволновке: от былой формы нет и следа, она вся волнистая, бугристая и далее по списку, о чём я не забываю поделиться со стоящими рядом Максом и Стасом, которые от слова сосиска начинают неприлично ржать и натягивать языком щёку, думая точно не о колбасном изделии. Точно так же, что очевидно по смешкам в мою шею, думает и Фил, а мне бы подъебать их на тему, что я тут единственный, кто хуи в рот не совал и не особо планирую, да со всех сторон дети шумят. Балаган такой вокруг, что хочется то ли прикрыть уши, то ли просто их переорать басистым голосом, чтобы усрались и замолчали. Мы настолько выбиваемся из общей толпы, что уже в первой же детской шеренге начинаем по этому поводу зубоскалить и ржать как идиоты, пытаясь копировать обсуждение мелких, рассказывая, что училка застала нас, жрущими пирожки на последней парте, а к концу дня вдруг появилась просто пиздец какая серьёзная проблема — оказалась измазанной мелом задница, а значит, дома отругает мать. Стоически пытаемся удерживать серьёзные лица, остро реагируем на комментарии малолеток, сгрызая себе до крови губы, только бы не орать в голос как долбоёбы-истерички от хохота, в итоге не выдерживаем и взрываемся на брошенное неосторожно кем-то, а кем, хуй его знает, слово. Фил хрипит и ухахатывается до слёз, виснет на мне, наплевав на заинтересованные в нашу сторону взгляды посетителей, мажет влажными губами по шее и растягивает ворот футболки, за который постоянно тянет. А я с одной стороны афишировать перед чужими людьми свои отношения не планировал — удовольствие посвящать в личную жизнь ниже среднего, а с другой стороны, разогретый алкоголем и выкуренной травкой, реагирую на подобное почти отстранённо, забивая метафорически свой толстый хуй. Стас рядом до слёз истерит, растрёпанный, как сбежавшее с поля нечёсаное не первый год пугало: волосы сильно отрасли и торчат безбожным бардаком во все стороны, о чём не забывает напоминать Макс раз в несколько минут, лохматя его голову под наш смех и редкие выкрики Мельникова. Они что-то там друг другу доказывают, о чём-то спорят, а после тычут пальцами в разноцветные гирлянды над нашими головами, перешёптываются. На пару, как два сраных опоссума, едва ли не катаются по земле, заметив что-то слишком ахуительное, рисуют руками неопределённые фигуры. Наблюдать за тем, как два взрослых мужика ведут себя словно малолетние дебилы, слишком весело, потому к моменту, когда мы оказываемся в двух ракушках, сидя друг напротив друга, успеваем так наржаться, что болят мышцы, а бутылка с вискарём — очередная бутылка, а сколько их ещё припрятано, я без ёбаного понятия — пустеет. Каруселька кружит, голова и без того в вязком дурмане, а благодаря резким движениям, чередующимся с медленными и плавными, состояние лишь усугубляется. Филу мешают ремни безопасности, он хочет их отстегнуть, залезть на меня и, цитирую: «хочу зацеловать тебя до асфиксии и, пока кружится карусель, кончить в твой крепко сжатый горячий кулак». Но ремни не отстёгиваются, потому что рисковать им, даже во имя удовольствия и адреналина, нихуя не хочется. Насрать, что качели детские, череда несчастных случаев показала, что даже просто на ровном месте человек может получить тяжёлую травму, а здесь вокруг техника, механизмы и прочее дерьмо и высота, пусть и не сказать что огромная. Мне приходится отвлекать его касаниями, гладить по влажным губам, тянуться и целовать самому, обсасывать его язык и глохнуть от стонов под свист двух придурков напротив, а после смотреть, как Фил улыбается пиздец широко, поднимает руки и показывает средние пальцы им обоим. Фил необычайно красив, он так завораживает, когда, прикрыв глаза, подставляет моросящему дождю своё лицо, а волосы его треплют порывы ветра. На особо крутых виражах мы громко в голос смеёмся и свистим, кричим свои поздравления с днём рождения хором, как в роте солдат на построении в блядски хмурое небо. Макс подхватывает каждый выкрик, показывает средний палец, запрокидывает руку, вытягивая вверх… и скалится в небо, словно тот, кто сверху, перед ним пиздец провинился. И как бы не показывал он, что ему неебически весело, я улавливаю оттенки отчаянной тоски в его взгляде. Улавливаю, но благоразумно молчу, встречаясь с ним мутнеющим нетрезвым взглядом. Стасу, похоже, веселее всех нас вместе взятых, он просто без ёбаных остановок угорает, пока я наблюдаю за происходящим, заставляя себя максимально контролировать ситуацию и не упускать любое из изменений состояния Фила из виду. Карусель кружит, вслед за двойным прокатом ракушек у нас перерыв на перекур в уже ставшими родными кустах. Вискарь, сволочь, заканчивается слишком быстро, мы допиваем его, смачивая пересохшие после ржача и криков глотки, и когда третья по счету бутылка возникает уже из кармана Макса, не освистать его радостно не выходит. Накрывает всё сильнее. В теле сытая кайфовая расслабленность. В мозгу пиздец вязко, кожа восприимчива и наэлектризована. Хорошо, это так хорошо, что хочется развалиться на траве как на диване и, прикрыв глаза, тащиться. А лучше притянуть ещё ближе Фила и в его тёплую кожу хмельно выдыхать, слизывая концентрированный запах и дурея от вкуса. Но меня тащат на чёртовы длинные качели на прочных цепях. Мадам на входе смотрит придирчиво, пытается пояснить, что аттракцион не для взрослых, и не каждая задница туда вообще сможет вместиться, вынуждая Макса повернуться, чтобы оценить, подойдёт ли размер, а после, поигрывая бровями, сильно-сильно её попросить. Сложить руки в умоляющем жесте, сказав, что нам жизненно-важно покататься на них, ведь сегодня день рождения у одного маленького мальчика, указывая пальцем на Фила, который с серьёзным лицом говорит, что без этого не сможет уснуть, и его вечные семнадцать будут пиздец как испорчены. На карусель нас пропускают, пожелав всего доброго, здоровья и счастья, с добродушной улыбкой покачивая головой, видя, что мы держимся с Филом за руки, не желая даже на качелях друг друга отпускать. Не отпускаем и на набранной высоте, чтобы, будучи в десятке метров над землёй, встретиться холодными, влажными от слюны губами. И снова… снова скользят мурашки, их так много, они всё тело обильно блядски плотно окутывают, покусывают, как бегущий по нервным окончаниям ток. Это тот самый сорт романтики, удивительно редкий, но настолько вставляющий, что душа… моя чёрная, как смола, душа поёт от наслаждения. Наслаждения и происходящим, и им в предельной близости, и самой, сука, жизнью, что превратилась в абсолютный рай. — Люблю тебя, — читаю по розовым, самым красивым, самым зализанным губам, а в глазах его миллиарды эмоций, он держит мои руки так крепко, что у меня уже болят пальцы, но я не могу отвести от него взгляд, совершенно заворожённый в любом из своих состояний. Он кажется сейчас ярко светящимся изнутри. Тонкие полупрозрачные щупальца тянутся от его груди, от разлетающихся от потоков воздуха волос, от транслирующих любовь глаз. Он весь словно соткан из них — пульсирующих энергией нитей, наполненный потрясающим лунным светом. Ветер играет с его волосами, ресницы трепещут, а я влюбляюсь в него в тысячный раз. Влюбляюсь бесконечно сильно. И моему восхищению нет предела. Я в мясо. Пока он смотрит на звёздное небо, пока, прикрыв глаза, наслаждается ветром, пока рассматривает мир вокруг. Я смотрю лишь на него. Я смотрю лишь на него, когда мы спускаемся: у Фила идёт голова кругом, а я, обняв, прижимаю к себе, даю ему время прийти в себя. А ещё, естественно, следом травкой догнаться. Всё там же — в кустах. Всё в тех же. Наша прописка на вечер. — Хочу игрушку. Вон того кита, похуй почему, просто хочу, — бросает Стас и двигается к огромному ларьку с мишенями, где меньше всего столпившихся детей стоит. Вероятно, им попасть по банкам непросто, да и цены не сказать что маленькие, но мы — не они… Мы же ёбаные профи, с карманами, набитыми мелочью. И когда Мельников берёт ружьё, смотрит в прицел и стреляет, умудрившись с трудом попасть, начинает морщиться и громко осуждающе цокать. — И не стыдно вам, уважаемый? — спрашивает у мужика, что непонимающе на него смотрит. — Я, — указывает себе в центр груди пальцем, — с закрытыми глазами, — ещё и кивает, чтобы выглядеть особенно убедительно, — с нормальным, — выделяет красноречиво, по буквам растягивая слово, — стволом… попаду в середину каждой банки. Но… вот это дерьмо, — взвешивает в руке типа оружие, строя карикатурно-злую рожу, — с кривым прицелом! И я очень, — снова делает акцент с паузой, — очень удивлюсь, если из него хотя бы кто-то, хотя бы несколько раз попадал. А с вашими ценами… — Уважаемый, — начинает было мужик, весь подобравшись и готовый защищать свои интересы. — Да уж, уважаемый… с моей-то фамилией, — фыркает Стас и теряет к нему интерес, снова стреляет. Меняет тактику, и в итоге выигрывает своего сраного кита, которого ему всовывают едва ли не в зубы, сверкая злым взглядом, на что он расплывается в довольной улыбке и салютует двумя пальцами, делая ещё и шуточный поклон. Следом ещё и Макс подходит и начинает выбивать десятки, не без проблем, попеременно матерясь, но в итоге тоже получая игрушку, только попадается ему гривастый, обдолбанный, как и мы, лев. Филу достаётся крупный коричневый кабан из мультика, а мне — милый плюшевый цветок на длинном зелёном стебле с разноцветными лепестками, который я сгибаю вокруг шеи Фила, и в итоге он ходит с ним как с шарфом, а Стас ржёт и дразнит его галлюциногенной ромашкой. Свинья с клыками перекочёвывает к Максу под громкое: «тебе, папаша, нужнее… у тебя наследник на подходе, будет ему приданное в плюшевом царстве». Туда же отправляется и кит, цветок мы благоразумно решаем ребёнку мужского пола не дарить, да и Фил расставаться с ним не спешит. В комнате страха оказывается на удивление скучно, пусть к ней мы и двигаемся очень своеобразно, подгоняемые острым желанием то ли обосраться от страха, то ли уссаться от смеха. Фил, с разбега, умудряется запрыгнуть мне на спину, висит сзади как обезьяна, а я, подхватив его под бёдра, иду к зданию, где эта ёбаная комната находится. Макс и Стас о чём-то треплются, накупив попкорна и сахарной ваты на всех, идут, жуют под боком и обсуждают цвет, блять, глазури на жареной кукурузе, а Фил фыркает мне в шею, приговаривая, что теперь я — его персональная колесница. А лучше жеребец, которого нужно срочно объездить, что умудряются услышать двое придурков сбоку и начинают улюлюкать и дразнить. При этом Стас изображает коня и ржёт, наплевав на то, что, пока подпрыгивает, у идиота из кармана сыплется его грёбаный в цветной глазури попкорн. Макс же, недолго думая, запрыгивает ему на спину, размахивает рукой и прикрикивает: «Но, блять, но!». Следом же, неадекватно и до истерики уссывается от смеха, пытается прокричать «тпру», что их не спасает, и они валятся на траву под взрыв хохота и с их стороны, и со стороны Фила, что трясётся на мне и стонет, что больше так не может, сил ржать больше нет. И вообще не новость, что проходящие мимо дети смотрят на всё это в шоке. И от позорного выдворения нас отделяет лишь то, что комната, в которую мы чудом попадаем, оказывается перед носом. В комнате страха Фил с очень серьёзным лицом рассматривает искусственную паутину, сделанную из марли и ваты. С крупными дырами, торчащими нитками, явно требующую замену. Потом критикует паука из картона с безжизненными глазами-пуговицами и муляж пластмассового, почему-то позеленевшего, скелета. Заявляет, что ну его в пизду, мы оттуда сваливаем, ибо там ещё и до кучи воняло какой-то кошачьей ссаниной, и в целом интереса происходящее не вызвало вообще никакого. Помещение оказалось и правда отстойным, даже Макс со Стасом не нашли до чего доебаться. Перед комнатой с зеркалами мы снова раскуриваем косяк, вискарь плещется где-то на дне. Догнаться, кроме парочки чекушек с мартини, тупо нечем, но нам и этого вкупе с травкой более чем достаточно. Нажираться до состояния, когда не можешь ни стоять, ни моргать, ни жить… никто не планирует, желая лишь поддерживать это предельно расслабленное и весёлое состояние. Ничего кроме. Зеркала искажают наше отражение. Сильно. Продолговатые странные лица, огромные, расползшиеся в стороны губы и расплывающиеся кляксами глаза доводят в секунды до истерики. И если чуть ранее я стоически держался, не реагируя на каждую их выходку, довольно сдержанно посмеиваясь, то тут въебало так, что полный пиздец. Травка накрывает слишком плотно, состояние такое размазанное и ёбнутое, что остановить смех тупо не получается. Я высовываю язык, который кажется не менее тридцати сантиметров в длину, шевелю им, глядя, как изгибается кончик. Фил же сквозь слёзы тянет, что теперь мне не нужен член, чтобы его трахать, с этим легко справится язык. Стас, разумеется, услышав это, громко бросает: «С таким языком ему было бы лень умываться. Проснулся, облизал себе ебало — потрясающе чистый». Под громкое «фу» от Макса, вваливаемся в целый коридор выстроенных зеркал, глядя, как нас становятся десятки, а может и сотни, сказать сложно, реальность сильно искажается. Фил орёт, что мы — его королевская гвардия. Стас спорит, что хуя с два, и просто обязан сам себя трахнуть. Макс же орёт на весь зал: «Притащите ко мне куколку, и я останусь жить здесь навеки. Одна сладкая сука — хорошо, а тысяча — ещё лучше». Мы топчемся по коридорам, сходя с ума весь сеанс, нас едва ли не со скандалом оттуда выгоняют, а потом Фил с Максом начинают на пару отрывать по длинным лоскутам липкую сахарную вату и клеить её мне то на нос, то на щёку, то в рот засовывая. Отказываясь есть как нормальные люди, при этом ухахатываясь до икоты, что пиздец какая проблема и проходить не планирует. У обоих. В итоге… умудряемся прокатиться на всём, даже на самом медленном и маленьком паровозике, куда наши задницы с трудом влезают, а нам приходится сильно доплатить, чтобы выпросить шанс проехать на «поезде мечты», а всё потому, что он нежного голубого оттенка, и мы, как истинные долбоёбы, допиваем на нём мартини и орём в голос детскую песенку про голубой вагон. Из парка нас после этого настойчиво просят удалиться. Охрану таки к последней сраной качельке вызывают, Стас старается убедить их в нашей адекватности, но выходит откровенно хуёво, срабатывает лишь козырь — фамилия. Макс своей светить не спешит, Фил и подавно. Мельникову же всё равно, с его фамилией, благодаря племяннику, и без того дохуя скандалов в прессе было зафиксировано, загул в парке ничего не испортит. Уходим мы без звёздной поездки в ближайший участок. К счастью. Животы болят у всех. Сильно. Травка всё ещё в крови активно гуляет, вместе с алкоголем, что плещется в желудке и раскаляет тела. Желание продлить вечер взаимное. Решение приходит мгновенно. Стас набирает своего хорошего знакомого, и мы отправляемся в какой-то выёбистый клуб, где можно побеситься с пейнтболом и гасить друг друга цветной краской. А не просто носиться с лазерными винтовками, выстрелы с которых фиксирует специальная экипировка. Спасибо тому, что здесь находятся люди, которые понимают с чем столкнутся, а главное — с кем. Денег отстегиваем прилично для подобного развлечения. Только глубоко на мелочи насрать, тело требует продолжение банкета, пока градус внутри не ослабевает. В комнате мы оказываемся в рекордные для нас сроки. И вот тут начинается истерика у всех. Стас, в попытке в меня попасть, постоянно спотыкается на слишком рельефных матах и падает, умудряясь перекатываться в кувырках и комментировать каждый свой шаг. Изображает то ли наёмника на спецоперации, то ли копа, который за ним гонится, то ли просто клинического долбоёба, сказать сложно. Но глядя на этот цирк, смеюсь до слёз. Фил с Максом тупо в углу валяются как две скотины, уссываясь до такой степени, что я за их ржачем в наушнике не слышу вообще ничего. С трудом успеваю прятаться от выстрелов Стаса, который всё никак в меня не попадает… И вот в этот самый момент мы тупо не можем в четыре обезумевших рыла успокоиться, ухохатываясь до кашля, едва ли не давясь слюной и слезами. Потому что меня Мельников достать-таки не смог, зато попал я. Оставив кляксу на его заднице. Чётко. Сука. Посередине. Из-за чего Макс как припадочный катается по полу с криками: «Я так и знал, что он хочет его нагнуть», а Фил при этом орёт дурниной, что протестует против подобного развития событий и вообще не видать им мексиканского хуя. Всё становится хуже, когда помеченными оказываются четыре жопы из четырёх. Целиться в голову нам сложно, в грудь — не интересно, спина — слишком просто. Жопа — идеальная цель. В итоге с кляксами мы носимся как дети, падая, спотыкаясь друг о друга, давно забив на сраный счёт, успевая лишь просить снова зарядить нам автоматы, и с огромным сожалением вываливаемся, когда заканчивается проплаченное время, понимая, что уже хорошо за полночь. Уставшие, плетёмся в круглосуточное кафе неподалёку, чтобы сожрать вафель с каким-то приторным топпингом, запивая всё это дело горячим чаем, чувствуя как потихоньку травка отпускает, и состояние становится чуть адекватнее, пусть до трезвости ещё далеко, но тело уставшее, и ему не до активных телодвижений. День был прекрасный. Очень насыщенный, подаривший огромное количество совершенно необыкновенных эмоций. День, хотя бы на короткий миг, освободил нас от рамок, показав, какими мы могли бы быть, не свяжись мы с преступным миром, без нависшей над нами угрозы от недоброжелателей, не искупайся мы по уши в крови. День подарил лёгкость. Фил сонно лежит на моём плече, трётся носом, напрашивается на объятия, превратившись в ручного кота, с лёгкой улыбкой и глазами, полными благодарности. Макса тоже успело разморить, он сидит и широко зевает, ковыряет свою порцию вафель, заливается кофе и выглядит чуть более отогретым, что ли, по нему отчётливо видно, что ему это тоже было необходимо, возможно, даже больше, чем остальным. Отвлечься от реальности, ускользнуть из нее и выдохнуть. Один лишь Стас бодрее нас в разы, планирует вернуться к себе в казино и всю ночь проторчать, догоняясь и не давая градусу снизиться в крови, потому вскоре мы его отпускаем, поблагодарив за компанию и договорившись когда-нибудь обязательно такой забег повторить. Уезжает следом и Макс, напоминая, что завтра мы едем за подарком, и он разбудит нас до обеда. А мы, спустя полчаса, оказываемся в стенах моей квартиры, где я помогаю Филу принять душ, тщательно смывая с его кожи липкую сахарную вату. Сушу ему волосы, пока он откровенно на мне дремлет, уткнувшись лицом в плечо, а после укладываю в постель и укрываю, крепко прижимая к себе. День был отличный. И я очень хочу, чтобы в его жизни были как можно чаще подобные дни. Беззаботное, местами глупое счастье — дни, когда он может забыть обо всём. Со мной рядом. *** — Крысу мне решил подарить? Огромную и с противным лысым хвостом? — Не успели мы проснуться после вчерашней гулянки, как Макс к нам заруливает уже, вероятно, по привычке, с купленным завтраком и стаканами с кофе и смузи. Просит двигать челюстями и собираться, потому что нужно ехать за подарком. — Зачем крысе крыса? — подъёб чернее ночи, но Фил не обижается, лишь глаза закатывает и фыркает, бросив в Макса мандариновую косточку, а следом ещё и средний палец показав. — Ладно… Мышь? Аквариум с тараканами? Змею? — Змея тебя сожрёт, на таракана ты и сам похож, а мышь крысе не товарищ, — смеётся и получает ещё одной косточкой, теперь уже по лбу и, сморщившись, смотрит убийственно. — Какого хуя, блять, ты делаешь, по-твоему? Тебе что, двенадцать, швыряться ёбаными косточками? Я тебе больше фрукты приносить не буду, раз ты в меня вот этим дерьмом бросаешь. — Сказал тот, кто вчера мне всё лицо сахарной ватой обмазал и ржал как конь припадочный, пока я от носа по ниточке это липкое говно отклеивал. — Сказал тот, кому эту вату слизали с рожи, — закуривает, успевая ещё и глаза закатывать, напоминая, как я вчера, без шуток, эту самую вату с лица Фила губами цеплял, не забывая постоянно с улыбкой целовать. Это было крайне забавно, не сказать, что пиздец умно в нашем-то возрасте, но такие развлечения порой полезны. — Зависть — это плохо, Лавров. — Челюстями двигай, Морозов, — отбивает в ответ, подхватывает стаканчик с кофе и идёт ближе к окну, докуривать. — И не заставляй меня жалеть, что я вчера дал тебе подсказку по поводу подарка. — Просто я уверен, что пса, как Святу, ты мне не подаришь, потому что знаешь, что собак я, конечно, люблю, но не до такой степени, чтобы держать у себя одну из. Коты тоже мимо меня — забавные животные, но не слишком самостоятельные. Вот и перебираю варианты, раз уж ты сказал мне слово на букву «п», а это точно не приют. Ребёнка ты мне не всучишь без моего на это согласия и кучи бумаг, значит… питомник, а отсюда и вытекает, что там будет что-то — кто-то — живой. — Ага, скунс. Чтобы испугался тебя до усрачки и обоссал, — фыркает и получает снова косточкой, теперь уже по шее. Но в этот раз даже не реагирует. Фил на удивление в прекрасном настроении. От него так и прёт энергия, улыбка с лица не исчезает, глаза горят, он настолько заряжённый, что даже я со своим слабым похмельем чувствую себя чутка дерьмом. Мне нравится, когда он такой, та лёгкость, что появилась в его поведении, то, как расслабляется рядом с нами, шутит, подъёбывает, ест. Словно вчера мы каким-то мистическим образом уничтожили парящее поблизости напряжение. Как будто сейчас всё настолько идеально, что он без выебонов абсолютно счастлив. Быть может, в предвкушении ужина с Вестой и Доком, которые должны ждать нас к шести в ресторане, быть может, ему хорошо настолько, что он не хочет этого скрывать. Сказать сложно. Но я ловлю себя на том, что откровенно им любуюсь, исследуя ставшие ещё более идеальными черты, и то, какой невероятный он, ослепительный на всю тысячу процентов, переставший заглушать своё великолепие. И я блядски сильно им покорён, и блядски сильно зацеловать хочу, но решаю не лезть, пока завтракает и собирается. Спустя полчаса, мы сидим в тачке с Максом. Он рулит к нужному зданию, выглядя задумчивым, и поглядывает на свой телефон, который вибрирует по приборной панели от входящих сообщений. Спустя ещё пятнадцать минут, выходим из машины, все вместе двигаясь к высокому зданию, и не успеваем зайти, разорвав тишину звоном колокольчика, как к нам спешит модельной внешности девушка с широкой улыбкой. — Максим Валерьевич, здравствуйте, — кивает в знак приветствия, просит жестом следовать за ней, в комнату, куда более широкую, светлую и неожиданно округлую, где стоят мягкие диваны, столик с вазочкой, наполненной конфетами, и расстелены дорогие ковры. — Чай, кофе? — Нет, спасибо, нам бы хотелось как можно быстрее все нюансы решить, — поторапливает, а она снова кивает и подзывает к себе двух помощниц, кратко им что-то объясняет и, спустя несколько минут, они возвращаются. В руках у главной дамочки два белоснежных кожаных ошейника с драгоценными камнями, один усыпан голубыми, второй розовыми, но не они приковывают к себе внимание, а чуть попискивающие и зевающие, вероятно, только-только разбуженные щенки. — Девочка помладше, следовательно, и меньшего размера, — указывает на пушистый белоснежный комок со стоячими ушами, очень пушистым хвостом и забавными лапками. Кристальные, небесно-голубые глаза, удивительно красивые, трогательно-розовый нос и такие же нежные внутри ушки. Зевает, показывая свои ровные маленькие зубки и смотрит на нас. — Немного капризная, сухой корм кушает нехотя, к лотку приучена, прививки для первого года жизни все в наличии. Чистокровная, с прекрасной родословной. На контакт идёт хорошо, чувствительна к громким звукам. — Подзывает ближе вторую девушку. — Мальчик старше на месяц, ему почти полных четыре. — Крупнее лисёнок, шерсть чуть темнее, с лёгким кремовым оттенком, глаза более насыщенные, синеватые, нос ровно такой же розовый, как и уши. Хвост больше, когти длиннее и зубы тоже. Он, в отличие от второго животного, не пытается попискивать и выворачиваться, спокойно сидит на руках. — Ласковый, спокойный, непривередлив в еде, хорошо идёт на контакт, приучен к лотку, аккуратен. Прививки в наличии, у них один отец, но разные матери. Чистокровный. — Что это за порода? — слышу тихий вопрос от ахуевшего Фила, он выглядит абсолютно растерянным, рассматривает двух питомцев, словно впервые живность видит воочию, осторожно протягивает руку к девочке, а та обнюхивает его пальцы, начав те сразу же лизать и ещё больше ворочаться. А я вспоминаю, что он ел фрукты и сыр, видимо, лисам они нравятся, раз щенок так реагирует. — Они альбиносы. Лисы этой породы рождаются, как правило, белоснежными, но их щенки к пяти месяцам становятся цвета розового шампанского, который варьирует от персикового до нежного пастельно-розового. У некоторых особей это происходит ближе к полугоду, шерсть постепенно становится кремовой, с лёгким розовым отливом, и чем старше они становятся, тем больше заметен оттенок. Это искусственно выведенная порода. Одна из самых редких, потому что, чтобы её вывести, потребовалось скрещивать красную лису с альбиносом и серой особью. Это очень сложный процесс, потому щенки настолько дорогие и особенно ценятся. Помимо прочего, они куда более спокойные и ласковые, чем лисы породы фенек. Те слишком громкие и неугомонные, не каждый выдержит тратить столько времени и сил для того, чтобы питомец чувствовал себя максимально комфортно. Розовые лисы, в целом, не сильно отличаются от домашних кошек, я бы сказала, что в них от кошачьих процентов шестьдесят в поведении, а от собак около сорока. Довольно самостоятельные, в еде не сильно прихотливы, могут есть как натуральную пищу животного происхождения, овощи и фрукты, так и сухие специализированные корма, в том числе собачьи. Единственное необходимое правило содержания — их нужно регулярно вычёсывать из-за густой длинной шерсти, очень желательно несколько раз в день выгуливать, либо если у вас частный дом, то сделать специализированный вольер. Так же лисы довольно часто, как и породы куньих, любят рыть, потому им нужны своего рода «норы», желательно отвести им отдельное место в квартире или доме, помимо лежаков, — указывает на несколько видов мягких глубоких спальных мест. — Впервые подобное вижу, — чуть улыбается, а я вижу как он удивлён и рассматривает обоих лисят, едва ли не мучаясь от выбора. — Им ведь по одному скучно? Судя по тому, что у них разные матери, проблем с размножением, в случае чего, не будет? — Нет. Если вы хотите брать их парно, то это идеальный вариант. Щенки росли с рождения вместе, вместе же в вольере спали. — Макс, я могу сам второго оплатить вместе со всем необходимым. — Мозг мне не сношай, — фыркает, отрываясь от телефона, в котором всё это время торчит. — Оформляйте обоих, вместе с ошейниками, мисками и всем остальным, на что он укажет пальцем. На мой счёт запишите. — Макс… — Фил? — приподнимает бровь, и они наконец встречаются глазами. — Если ты хочешь двоих, значит, ты заберёшь двоих. Ошейники с топазами, как мы и выбирали? — Да-да, конечно, вот смотрите, — протягивает два ремешка, что держала в руках. — Розовые топазы на белой коже для девочки, и голубые топазы для мальчика. — Хорошо, — кивает и показывает, чтобы упаковывали. — Выбирай поводки, лежанки и всё остальное, — обращается теперь к Филу. — Только, пожалуйста, побыстрее, Мэдс перевели в предродовую палату, я хочу успеть на рождение собственного ребёнка. — Господи боже, — Фил ещё более растерянно выдыхает, пока вокруг всё приходит в движение. Упаковываются мисочки, ошейники надевают лисятам, документы оформляются. Крупные индивидуальные переноски, лежанки, игрушки, расчёски, кусачки для когтей, шампуни, витаминные комплексы и корма. Я спокойно перетаскиваю всё в машину, Макс ставит подписи и расплачивается. Фил в итоге выносит обоих лисов в переносках и устраивается с ними на заднем сиденье, и довольно быстро мы оказываемся дома. Перетаскиваем в три пары рук купленное. И вот он я, стою посреди комнаты и смотрю, как Фил нормально знакомится с двумя довольно милыми, но выглядящими, словно кукольные, животными. Гладит их осторожно, а те под руку подставляются, пихая друг друга мордочками. Обнюхивают своего нового хозяина, а я даже с нескольких метров расстояния вижу, как дрожат его пальцы. Фил… проявляет чувствительность слишком редко. Такие моменты настолько уникальны, что я боюсь дышать лишний раз, просто впитывая ту мягкость его эмоций, которые разливаются сейчас прозрачными водами океана вокруг. И почему-то именно в этот самый момент, когда он решает, что девочку будут звать «Пуля», потому что убийственна красивая, а мальчика «Кокс», ибо опасен не меньше свинцовой подруги, поднимает на меня глаза и начинает сам говорить… Но не о них. — Веста была беременна, ещё до реабилитации. — Впервые слышу эту информацию, Док не упоминал об этом и, судя по тому, что Веста не родила по сей день, беременность была прервана либо насильственно, то бишь абортом, либо же случайно, то бишь выкидышем. — Я узнал об этом, вероятнее всего, самым первым. Но не придал особого значения, потому что не считал, что после всех пиздецов, которые выдержал мой организм, способен в принципе иметь детей. Нихуя себе. А вот здесь я впадаю в ступор, чувствуя себя максимально глупо, потому что их близость с Вестой не заметить было сложно, но в то же время я бы никогда не подумал, что между ними был секс. Я вообще никогда не представлял, даже вскользь, Фила с девушкой. Особенно с девушкой, которая, как я думал, была с Францем в отношениях. Сложных, непонятных, но отношениях… И именно в этот самый миг я понимаю, что видеть, даже слышать — не равно знать всё, что происходит вокруг. Даже в жизнях тех, на ком ты прицельно сосредоточен. И как много всего я по сей день не знаю и даже не догадываюсь?.. — Шокирован? — хмыкает под нос, гладит лисят по очереди, перебирает их мягкие лапки пальцами. Трепетный, внимательный, задумчивый. — У нас отношения были странные, не тот случай, когда от страсти отключаются мозги. Не тот случай, когда единственным способом выразить чувства является секс. Нам в целом не особо нужно было это, скорее хотелось близости, а она ревновала к Стасу и Максу, потому своего рода метила… Женщины — сложные существа, я их не понимаю в подобных случаях, но если она хотела — я ей это давал. Почему нет? — Она ведь была с Доком? Или?.. — Или… Я не влезал в то, что между ними происходило. Не мне было решать, как ей поступать, не мне и отказывать. Она была близкой мне во многом, не осуждающая, стремящаяся обогреть и помочь. Восполняла нехватку женской энергии в моей жизни. Понятная, тёплая, какая-то своя. Изломанная девочка, похоже-непохожая. — Вы выглядели как сиамские близнецы местами. — Но никто бы не подумал, что эти самые близнецы ещё и с огоньком могли покурить или съесть таблетку, а после полночи трахаться, — склоняет голову, глядя на то, как его пальцы лижет Пуля. — Это было странно, но кайфово. Я не так часто спал с девушками, потому разнообразие было приятным, пусть с мужиками мне всегда нравилось больше. Однако, как итог, она оказалась беременна. Я подумал, что ребёнок от Франца. Это было логично… на тот момент. Это было единственно правильно, что ли, потому что я наркоман, инвалид, с разъёбанным здоровьем и… её беременность. Откуда в моём организме могло быть здоровое семя? — Я думаю, что бывает всякое. — Возможно. — Делает паузу, поворачивается ко мне и выглядит грустным. — На самом деле так и неясно до сих пор, чей это был ребёнок. Потому что она сделала аборт. Имея ментальные проблемы, зависимость и много отягощающих обстоятельств, решила, что так будет лучше для всех нас. Но сам факт… У меня мог быть ребёнок, Эрик. Девочка или мальчик. С голубыми или синими глазами, с волосами цвета вороного крыла или такими, как у меня… грязной пшеницы зимой и выгоревшим золотом летом. — А ты хотел бы? Не знаю, однажды? Не сейчас, а позже? — Нет, больше нет, — без раздумий отвечает. — Просто сегодня Макс сказал, что Мадлен рожает, и всё как-то нахлынуло. Плюс ещё лисы… Это ведь практически дети, о них нужно заботиться, давать им любовь и внимание, ухаживать. Это ответственность. И я немного растерянным себя чувствую, потому что с одной стороны я очень Максу благодарен, он словно подсознательно, интуитивно понял, что мне это необходимо — плотно на что-то переключить внимание, чтобы не лезло всякое в голову. А с другой стороны, я готов его придушить, потому что он поставил перед фактом, не оставив выбора. Святу когда-то щенка купил, но брат хотел его, мечтал получить собаку однажды, и Макс просто это исполнил. Я же не просил, не хотел, не мечтал, а теперь смотрю на них и чувствую себя приконченным. От этого пиздец хорошо и пиздец странно одновременно. И я не знаю даже… это как-то эгоистично? Я не спросил, не против ли ты. Я не спросил, хочешь ли ты, чтобы в нашем доме было ещё несколько живых существ. И теперь чувствую себя глупым и неблагодарным, навязывая свой выбор тебе. Так ведь неправильно, когда в отношениях. Мне следует думать сразу за нас двоих. Но я настолько привык произносить внутри своей головы бесконечное «я» и «он» или «я» и «они», что теперь пресловутое «мы» диссонирует, вызывает страх и мурашки, словно если я слишком в это поверю и перестану эгоистично выбирать блядское «я», что-то может сломаться и исчезнуть. Это как бояться озвучить мечту, ведь тогда она не сбудется. Это как, сука, сглазить… Я звучу как дебил, прости, — зачёсывает нервно волосы дрожащими пальцами, всё также сидя на полу, а я присаживаюсь за его спиной и просто крепко обнимаю, вжимая острыми лопатками в свою грудь, чувствуя, как сильно и быстро бьётся его испуганное сердце. Откровенность и Фил — что-то слишком пронзительное. То как он распахивает створки собственной души, рассказывая о желаниях и страхах, потому что верит, что я пойму и смогу принять — ценно. Очень и очень ценно. — Мне нравятся Пуля и Кокс. Имена, конечно, очень специфические, но это твой выбор. И я не имею аллергии или ненависти к животным. Если они будут поднимать тебе настроение и подарят нам уют и ощущение семьи, то буду лишь рад. — Спасибо, я жутко нервничаю, словно мне вручили младенца. Посмотри, какие они милые и трогательные: эти розовые носы, эти мягкие уши, шерсть, которая так приятно ласкает кожу, и то как они влажными носами тыкаются и подставляются под ласку. Доверчивые, маленькие и верные. А этот звук слышишь? — спрашивает, когда чешет пузико лисёнку, а тот попискивает и кряхтит. Звучит забавно и непривычно. Это не похоже на звуки, что издают псы, не похоже и на котов. — Если бы восторг можно было визуализировать, я бы выбрал этот звук. Это пиздец насколько ахуенно. Розовые лисы. Кто бы подумал, что я получу в подарок нечто подобное. — У тебя ещё и мотоцикл в салоне: ждёт, когда мы его заберём. Просто напоминаю, хотя понимаю, что пусть он и стоит дороже этих двоих, но, судя по твоей реакции, живое тепло для тебя в разы важнее понтов. — Мотоцикл — это мотоцикл. Я скорость люблю и, если ты вдруг забыл, неоднократно брал у Макса его колеса погонять, но мелкие пушистые комки — просто воплощение любви в моей груди, я размазан, потерян и просто в ахуе. Мне кажется, что будет правильнее позвать к нам Весту на ужин домой, да? Я не хочу оставлять их тут одних в незнакомой им обстановке. — Конечно, я могу сам приготовить нам ужин, без проблем. — Можно заказать доставку. Я помогу подготовить всё, у меня и без того ощущение, что я лишь беру и сваливаю на тебя очередные капризные пиздецы, которые ты не выбирал, а просто прогибаешься под возникающие обстоятельства. Особенно после информации о беременности Весты. — Мне приятно, что ты рассказываешь подобные вещи. То, что ты открываешься и позволяешь узнать о событиях в твоей жизни, которые для тебя важны, а значит стоят моего внимания, — целую в шею, отодвигая его волосы. Вдыхаю запах мяты и морских ноток, прикрываю глаза, кайфуя от близости. — Я съезжу за продуктами, а ты пока позвони Весте и Францу, предупреди, что планы немного поменялись. И не думай, что это причиняет мне неудобства. Я хочу видеть как тебе хорошо и комфортно. Если это для тебя важно, значит, это важно и для меня. — Кажется, я только что влюбился, — шепчет, поворачивая ко мне голову. — Я бесконечно, в сотый раз подряд влюбляюсь в тебя, Эрик Гонсалес. Этому есть предел? Или ты буквально во всём идеален? — тихо звучит, проникновенно, вызывая у меня улыбку. Особенно когда чувствую, как мои пальцы, что лежат на животе Фила, начинает облизывать маленький шершавый язык. — Покорми своих хвостатых детей, пока они не съели мои пальцы, — шепчу в его губы, лизнув и отпуская его из объятий, зная, что если начну целовать, то вскоре мы очутимся в постели и тогда плакал мой поход за продуктами, как и плакал сам ужин. Я его не выпущу без пары оргазмов из рук, он не даст мне остановиться, в итоге время до вечера мы проведём в предельной близости, сплавившись и слипшись телами. Кайфово, ахуительно, крышесносно на все сто из ста ёбаных процентов. Но нам нужно хотя бы постараться жить не только на простынях, а как минимум насыщать организм питательными веществами, а мозг информацией. Плюс ко всему ещё и Соню завтра к нам хотели позвать, перед тем как улететь в Штаты к Басову. Так что продукты точно нужны… Когда я возвращаюсь с пакетами, которые едва умещаются в руках, открываю дверь и едва не спотыкаюсь, потому что лисёнок покрупнее несётся через всю квартиру, звучно цокая коготками по паркету, останавливается у моих ног, а я смотрю на это пушистое великолепие, впервые сталкиваясь с тем, чтобы меня так радостно встречали. И это неожиданно приятно. — Пока тебя не было, они немного осмотрелись и осмелели, — озадаченно произносит Фил, подхватывает одной рукой питомца, освобождая мне дорогу, а другой несколько пакетов забирает и идёт в сторону кухни. — Слышал, с каким звуком они бегают? Как будто маленькие каблуки по паркету стучат. Сука, забавно… я не могу, — посмеивается, зайдя на кухню, чмокает в пушистую голову Кокса и отпускает его, глядя с улыбкой, как тот удирает из комнаты потявкивая. — Я поймал себя на том, что могу часами просто стоять и наблюдать за ними. Отличный способ убить время. — А ещё переключить внимание, если вспомнить о твоих некоторых небезопасных потребностях организма, — нехотя напоминаю ему о недавнем разговоре про наркотики. Вчера мы обдолбались травкой, что было рискованно, хоть вероятно и необходимо ему, чтобы пружина чуть расслабилась внутри. Однако так быстро это не исчезнет. А с учётом того, что вернулась Веста, имеющая схожую проблему, мне теперь стоит быть начеку. — Ты прав, если я достаточно плотно забью свои будни различными вещами, это будет отвлекать, — не возмущается по поводу того, что напоминаю. — Я подумал, что пока нас не будет, Веста могла бы за ними присматривать вместе с Софой. Я ещё Лере позвоню, она ведь ветеринар, и всем скопом они точно смогут с ними справиться. Потому что лететь, понимая, что их утащат в багажное отделение, а там слишком много несчастных случаев, да и дорога долгая… — Не лучшая идея, пусть останутся здесь, — соглашаюсь, вымыв руки и начав доставать посуду, в которой буду готовить. — Им нужен вольер, хороший вольер с полосой препятствий, удобным качественным покрытием и, желательно, крытый, хотя бы частично. Чтобы они могли там бегать и зимой, и в другое время года. Я помню, что Рокки предлагал тебе кусок земли, и когда сидел, обдумывая, каким именно мне бы хотелось видеть наш дом, я представлял что-то одноэтажное, но довольно просторное. Однако теперь понимаю, что ради вольера и хорошего дворика лучше сделать два этажа, спальные комнаты с душевой перенести на этаж выше, оставляя внизу гостиную и кухню. Как думаешь? Мурашки бегут по коже, когда представляю, как он задумывался о месте, в котором мы будем вместе жить. О доме, который он хочет сам проектировать, продумать, представляя наш совместный быт. Лёгкая дрожь скользит по телу вибрацией, восторгом заполняя каждую клетку, проникая в кровь и пьяня. Я и без того в него целиком по уши, а когда онн задумчиво что-то рисует внутри своей головы, мне хочется просто замереть и не моргать. Потому что звучит почти сюрреалистично, и всё настолько стремительно, что страшно. Всё настолько насыщенно и неожиданно, что стоит лишь удивляться и его желанию всё сделать правильно, и чуткости, потому что старается уловить мою реакцию. Советуется, спрашивает чего бы я хотел, искренне интересуется, а у меня от новизны ощущений стоит каменно. Так сильно возбуждает его участливость, что хочется оттрахать в знак благодарности, зацеловать всего, чтобы почувствовал, как сильно на меня влияет. Как мне хорошо рядом с ним таким. И оторваться от его ярких глаз почти нереально, как и сосредоточиться на специях, которыми посыпаю мясо, маринуя, на овощах, которые Фил чистит, постоянно наблюдая за мелкими активными пушистыми хвостами, что бегают то от нас, то к нам обратно, с пробуксовкой по паркету, врезаясь в углы, вызывая в нас приступ почти истерического смеха. И совместная готовка почти как блядски упоительный неспешный секс заводит. Взгляд Фила заводит: то как он скользит глазами по моим рукам, держащим нож, облизывает свои розовые губы и притягивает, сука, магнитом, я едва в силах устоять, чтобы не отбросить всё и не разложить его на столе вместо разделочной доски и нескольких стейков. У нас нет времени покувыркаться в кровати, у нас его нет вообще, совсем скоро приедут гости. Вода закипает, минут через двадцать уже нужно будет смять картофель в пюре, настругать салат, а чтобы листья не стали пожухлыми, выдернуть их с корнями из маленькой ёмкости с землёй. Нужно сполоснуть стаканы… Нужно… Мысли теряются, я судорожно цепляюсь за них, но нихуя не могу с собой сделать. Мы вчера, когда добрались из кафешки, после душа просто упали и уснули мгновенно, а утро началось с визита Макса. Потом была куча дел, и я понимаю, что оголодал как скотина по его жадным касаниям и вкусу. И если у нас есть пятнадцать минут до готовности картошки, я потрачу их с пользой, куда большей, чем нарезка овощей. — Иди ко мне, — зову, откладывая нож, вижу, как поднимает глаза, как всматривается в меня пару секунд, а после мгновенно меняется, становясь как тягучая патока сладким, соблазнительным. С лёгкой улыбкой сразу же скидывает длинную свободную майку и преодолевает расстояние в два шага. — Я не могу ни о чём думать, пока не получу свою дозу твоего вкуса и мягкости кожи под пальцами. — У тебя ломка, любимый? — вкрадчиво спрашивает, сжимая и член, что твердеет под его пальцами, и яйца в хватке, сжимает, а я выдыхаю в его рот, притягивая к себе за затылок, и начинаю целовать жёстко со старта. Кусаю его губы, напирая и сжирая каждым движением, подталкивая к окну, подхватываю и усаживаю на подоконник, заставляя откинуться на стекло. Стаскиваю с него шорты вместе с бельём, чувствуя, как вылизывает мой подбородок, как прикусывает шею, как урчит от удовольствия, одновременно расстёгивая мои джинсы. — Сними, всё сними, — хрипит, и когда тянусь к смазке, что лежала на столе, потому что пришлось купить новую по дороге, прогибается, повернувшись ко мне спиной. — Давай, хочу тебя внутри. Туго. В нём горячо и очень туго. Он так сильно сжимает меня внутри, что у меня замирает в груди выдох, в висках пульсирует, а в ушах шумит чёртова кровь. Пиздец… не впервые ведь, но я всё никак не привыкну к тому, насколько кайфово быть в нём. Насколько это несравнимо ни с чем. То как гладит моё бедро рукой, как тянет на себя, как почти снимается с моего члена, а следом до упора насаживается, прогибаясь сильнее в пояснице. Упирается руками в окно, оставляя отпечатки пальцев, которые затем размазывает и со стонами несдержанно двигается-двигается-двигается, не давая ни мне, ни тем более себе передышек. А я всё что могу — намотать его волосы на кулак, зафиксировав второй рукой прогнувшуюся шею, и вбиваться в едином ритме. Мне не хватает рук. Нет, правда, будь у меня их хотя бы шесть, я успевал бы обласкать его рёбра кончиками пальцев, успевал бы скользить по его члену, что сейчас прижимается к подтянутому животу и трётся об подоконник. Я бы сжимал его ахуительную задницу, разводя половины в стороны, и смотрел, как мой член исчезает внутри его потрясающего тела. Смотрел на то, как растягивается дырка, как он в себя едва ли не всасывает вакуумом. Я бы гладил его щёки и губы, трахал горячий умелый рот, вставляя до самых костяшек. Переплетал бы наши пальцы, чувствуя, как сжимает до боли от остроты ощущений. Мне не хватает ёбаных рук. Я хочу всего и разом. Я хочу, чтобы ему было так же невыносимо, как и мне. Чтобы каждый оргазм как маленькая смерть, до отключки сознания, до полёта в грёбаный космос, до разгона от Земли до Солнца, огибая его и возвращаясь совершенно оплавленным от жара страсти, что кипит в крови. Не хватает рук. Не хватает касаний. Не хватает контакта. Мне его так мало. Мало-мало-мало. Но так много ощущений, что голова идёт кругом, рябит реальность, пот скатывается по вискам, а за спинами нашими кипит блядский картофель. Кипит… И за пятнадцать секунд до таймера на плите мы кончаем громко, мощно и с крупной дрожью. Сука, синхронно, словно обоих стегануло плетью. Моя сперма разливается у него внутри, в то время как белёсые капли стекают по оконному стеклу. Таймер срабатывает, пока мы хрипло дышим, я — в его шею, оставляя смазанные поцелуи, он же — склонив голову, а в грудину мне лупит его обезумевшее сердце. — Хочу, чтобы ты трахал меня всю ночь, — медленно снимается с моего члена, настолько медленно, что я по миллиметрам чувствую, как его мышцы выпускают из себя, прикрываю глаза и не дышу от остаточного удовольствия. Слишком чувствительная плоть, и кайф почти болезненный. — Да хоть всю жизнь, — бормочу, облизываясь, присаживаюсь на корточки, глядя, как из растраханной покрасневшей дырки вытекает сперма, цепляю её пальцами и растираю по припухшему сфинктеру. Вхожу ими до самых костяшек внутрь и чуть массируя, втирая собственное семя в горячие мышцы. — У тебя ведь есть анальная пробка, мой хороший? — спрашиваю, целуя его ягодицу, прикусывая слегка, всё ещё двигая пальцами, не позволяя сперме вытекать. — Есть, — чувствую, как двигает бёдрами поощряя. — Хочешь, чтобы я её вставил и просидел с ней весь ужин? — Хочу, — не узнаю свой голос, помню, что таймер пиликал недавно, и так как картофель варится на пюре, несколько минут ему не навредят. И это тот ещё квест — дойти вот так до сумки, где в бархатном мешочке лежит вибратор и пробка. Достать, обработать, а после заменить мои пальцы ею. Чтобы спустя всего пару секунд утонуть в жадном поцелуе, чувствуя, как он снова возбуждается. — Ужин, Фил, ужин, — шепчу в припухшие искусанные губы, смотрю в глубокое море его взгляда и утопаю во взаимности. — Ужин, а после я весь твой, всегда твой, но ты ведь хотел побыть с близким тебе человеком, — всё так же тихо, взывая к его разуму, видя, что он в шаге от того, чтобы всё отменить, а ведь после жалеть будет стопроцентно. — Тот самый случай, когда хочется, чтобы время замерло, сначала насытиться тобой, а потом побыть с ней после настолько длительной разлуки. Хочу тебя до ахуя, мозги просто отключаются, — прикрывает глаза и пытается дышать, пока я цепляю его шорты с пола и помогаю их надеть, поднимая по бёдрам тонкую ткань, а взгляд останавливается на твердеющем члене. Я понимаю, что он чувствует моё дыхание, понимаю, что его заводит сама мысль, что я на коленях перед ним… пусть и не впервые. А у меня мелькает мысль, что я был бы не против провести языком по всей длине и попробовать его. Страшно, странно, дико. В моём рту член не бывал ни разу, даже губ не касался, но сейчас, глядя вот так близко на него, внутри начинает клубиться желание переступить черту. Рискнуть. Пусть с вероятностью в девяносто процентов я и пожалею после, а в голове забурлит очередное дерьмо, но… Блять. Поднимать глаза было явно лишним, видеть тьму, что облизывает его растёкшийся зрачок, и то, как он этого хочет, но никогда не станет просить… хлещет плетью по сознанию. И я даю себе обещание хотя бы просто обдумать возможность подобного варианта. Просто дать ему это. Он ведь не лезет меня трахать, он не заставляет меня делать ничего, кроме того что я делаю регулярно. Но хочет же. Я вижу, как он этого хочет. Как горят его глаза. Какой он красивый в этот момент, как меняется в очередной раз, сверкая своей острой гранью. И не отдавая себе отчёта, облизываюсь, снова опускаю глаза на его член, беру в руку, проводя мягкой лаской, выдыхаю, почти не в силах побороть это минутное притяжение, и прячу под тонкую ткань шорт. Не сегодня. Не сейчас. Внутри, помимо острого желания совершить этот шаг, истерично орёт и бьётся в агонии протест. Я ведь не блядский, мать его, гей. Я не тот, кто с кайфом будет позволять ебать собственную глотку и просить засадить по самые яйца в задницу. Это как-то, сука, неправильно. Не то чтобы грязно, просто… слишком. Мне сложно встать в один ряд с теми, кто открыто этим наслаждается. Я позволил ему себя трахать тогда, и хоть не было отторжения, но просить повторить точно не стану. Дать могу, дать мне будет не сложно, дать будет честно, я ведь задницу его исправно растягиваю, и ответный шаг более чем логичен. Но сосать… Само действие — всасывать в рот член, втягивая щёки, пропуская в горло — как шаг против собственной природы. Лизать? Задницу, дырку, в которой побывал, соски твёрдые, кожу вкусную… Да. Сотню раз да. Но взять в рот?.. Сложно. Это психологически очень сложно, и я рад, что Фил достаточно умён, чтобы понимать, как тяжело мне бороться с устоями внутри собственной головы, я благодарен ему, что он не ставит мне ультиматумов, не давит и не пытается шантажом вытребовать желаемое. Он ждёт. Он ждёт, и это говорит пиздец как громко о глубине его чувств. Ведь когда любишь нет места принуждению. Остаток времени до прихода Весты и Дока пролетает незаметно. Фил моет посуду, помогает нарезать салат, улыбается, когда встречаемся глазами, несмотря на то что я слегка напряжён и сильно задумчив после того эпизода. Мясо готово к жарке, но я хочу приготовить его непосредственно перед подачей, потому не трогаю. Заканчиваю со всем остальным. Достаю пирожные к чаю, конфеты, что снова заказывал для меня Фил, открываю бутылку вина, протираю бокалы и дёргаюсь, когда звонит домофон. Веста… изменилась, пусть и не сильно. Немного обострившиеся черты, скулы чётче выделяются, волосы спокойно ниспадают волнами по плечам, вместо яркой помады — бесцветный блеск, минимум макияжа и сверкающие голубые глаза, когда смотрит на Фила. Они стоят напротив друг друга всего с полминуты. Мелкие пушистые комки бегут на звук открывшейся двери, скользят по паркету, бросаются нам в ноги. А Веста внезапно прикусывает губы и, со слезами, с виду совершенно растерянная, вдруг крепко обнимает Фила, врезаясь в него телом, в то время как Франц обходит их и пожимает мне руку. — А я смотрю у вас хвостатое потомство? — спрашивает и присаживается на корточки. — Вы где взяли эти забавные морды? — Протягивает руку, а те начинают на него попискивать, тявкая звонко и клацая зубами, не пытаясь укусить, а вероятно желая поиграть, набегавшись за эти часы. — Макс подарил на день рождения, — отвечаю, наблюдая то за питомцами, которые в ногах моих с Доком крутятся, то за тихо о чём-то говорящими Вестой и Филом, что всё ещё стоят почти нос к носу. Чересчур близко, настолько, что вдоль позвонков противной дрожью скользит ревность. Особенно после приобретённых знаний об их прошлом. Её длинные тонкие пальцы перебирают искусственные пряди, что крепятся к его голове, она хмурится, рассматривая их, смаргивает ещё одну слезу, но не перебивает, и я не слышу слов, а по губам прочитать не всё получается. Кажется, он говорит о лечении и симптомах. Кажется, мне не стоит так яро отстаивать свои права на его личное пространство. Кажется… Док замечает и мое замешательство и их близость. — Она его мысленно почти похоронила. Ванесса не спешила говорить о деталях, а Фила она видела лишь на одном из посещений, когда у него всё было очень печально. Я не в восторге от подобной близости, но я не хочу в этом разбираться, пытаюсь привыкнуть и научиться ей доверять. — Получается? — С учётом, что прошло слишком мало времени… с трудом, — хмыкает и встаёт, закладывая свои длинные волосы за уши. Проходится пальцами по густой бороде, смотрит своими чёрными глубокими глазами. — Мы теперь с тобой в очень интересном положении. Оба. Будем учиться вместе, — склоняет голову набок, смотрит на замерших и тихо говорящих у стены. — Пойдём к столу, я бы покурил, если ты не против. — Пойдём. — Бросив последний взгляд на них, иду к кухне, слыша, как за нами увязались лисы, цокая по паркету когтями. — Присмотрите за мелкими? Мы к Басову слетать хотели на несколько дней, я Софу тоже попрошу, но у неё много тренировок и учёба, боюсь, она только ночевать с ними сможет и прогуляться утром и перед сном. Лерке позвоню, но у неё работа, а оставлять их у неё на рабочем месте, где чёрт знает какие инфекции могут подхватить… не хочется. — Рассуждаешь как молодой отец, — Франц закуривает и глубоко затягивается. — Нет никаких проблем в том, чтобы присмотреть за вашими детьми. Назвали хоть как? — Пуля и Кокс. — Оригинально, — отмечает без особых эмоций. — Сразу видно, кто выбирал имена, — цокает и снова сжимает губами фильтр. — Весте будет полезно контактировать с животными. Намного полезнее, чем с людьми, с которыми она обычно имела тесный контакт. Надеюсь, Морозов теперь не злоупотребляет, а после того как прошёл детокс и был на тяжёлой терапии, не вернётся снова к порошку и химии, потому что мне бы не хотелось изолировать от него Весту. У них какой-то особый вид передружбы, но судя по тому, что она мне говорила, судя по комментариям Ванессы и наблюдению, судя по выводам, что я сам сделал, они помимо вреда, могут очень друг друга созидать и стабилизировать. Чёрт его знает, как это работает. Но будь осторожен. И я буду со своей стороны. — Его глубокий серьёзный голос почти всегда работает своего рода гипнозом и настраивает на необходимую волну. Я понимаю, о чём он. А вспоминая слова Фила о его тяге к наркотикам, трезво оцениваю риски их общения. Веста только покинула реабилитационный центр, Фил только оказался вне стен клиники после длительного лечения. Им обоим любые из вредоносных веществ совершенно точно не нужны. Только оба не дети и при желании смогут лазейку найти. За размышлениями приступаю к мясу, обжариваю на сливочном масле с веточкой розмарина, чесноком и специями, добавляю немного вина, сосредотачиваюсь на готовке, чтобы не начать загонять и без того судорожно ищущий ответов мозг. Фил рассказал мне о прошлом, о беременности Весты и многом другом не для того, чтобы это доверие наше разрушило и породило подозрения, а с точностью до наоборот. Он старается посвятить меня в детали своей жизни, своих отношений с близкими ему людьми, я обязан это ценить и не оборачивать во вред связи, что крепнет между нами. Ужинать, чувствуя её взгляд — довольно странно. С набитым ртом не поговоришь. Атмосфера за столом на удивление без особого напряжения, неловкости почти не ощущается. Ввиду того что мы с Доком друг друга знаем слишком давно, нам привычно обсуждать незначительные мелочи, связанные с базой, втягивая их обоих в обсуждение. Хвостатые притихли, получив свежего мяса и сыра, улеглись клубком на своё спальное место и заснули. Франц внезапно начинает говорить об уже почившем онкологе, извиняется с серьёзным лицом перед Филом, признавая, что зря доверился пусть и старому, но, как оказалось, плохо изученному знакомому. Сожалеет, что по его вине могло произойти непоправимое. И, вероятно, частично освобождает себя от груза, что давил его эти месяцы. В конце концов, я всегда говорил, что есть те, кому быть врачом просто выгодно, и таких действительно много, но Док… для него это призвание, несмотря на то, каким смертоносным он может быть. Веста внимательно их слушает, смотрит на Франца своими льдистыми глазами, вероятно сильно оценив его поступок. А я хмыкнул бы под нос на тему того, как легко женский пол, в отличие от мужского, покорить, да молчу. Ни к чему тут будут мои комментарии. Веста же не молчит. Услышав упоминание из уст Фила про Джейме и его интерес в мою сторону, начинает рассказывать про ирландских братьев. И не всё звучит лицеприятно, а если быть честным, то почти ничего. — Если бы человеческие пороки или особые проявления характера и личности можно было визуализировать, то я бы сказала, что Джеймс, как и Джейме — воплощение даже не эгоизма, а раздутого до максимума эгоцентризма. Их проблема в бескомпромиссности и похожести. Один стремится нарастить своё влияние едва ли не до небес, при этом не гнушаясь всеми средствами для достижения цели, замедлившись, даже застопорившись, только когда напоролся на младшего Лаврова. Второй же, в попытке перещеголять брата, рвётся вперёд. У них есть лишь одно единственное-отличие. — Какое? — спрашиваю, откровенно любопытствуя. — Джеймс в собственных решениях ни от кого, по сути, не зависит. И прислушивается чересчур редко, а даже если вдруг посчитает совет дельным, переиначит и сделает по-своему. Его поступки — симбиоз выгоды, тщеславия, эгоизма и понятной лишь ему игры. Словно если он однажды проиграет кому-либо что-либо, то мир — или вокруг него, или его личный — рухнет. Джейме же во многом считается с родной сестрой. И она по праву худшая из представительниц женского пола, что я встречала за всю свою жизнь. В сравнении с этой змеёй оба брата весьма сносны и даже милы. Если мужчинам я с натяжкой могу найти оправдание в ряде поступков, то её оправдать я ничем не могу. Абсолютно аморальная, беспринципная, алчная, жадная, жестокая сука. Самая правдивая оценка её характера и поступков. Просто поверьте, с ней не захотел бы столкнуться никто из вас. Она ненавидит даже упоминание о своём отце. Презирает привязанность и терпит лишь Джейме, ведь тот во многом зависим от её мнения. И любит её вопреки всему. Мне иногда казалось, что они куда более близки, чем просто брат и сестра, по крайней мере она бы явно этого хотела. Очень странная семья. С какой стороны ни посмотри. — Отпивает маленький глоток вина, облизывается и закидывает в рот пару кусочков овощей, вероятно, решив, что нам всем нужна короткая пауза, чтобы услышанное обдумать. И не зря. В тишине, разрывающейся лишь звуком приборов, щелчков зажигалки и выдохов, слишком громкими начинают казаться мысли. Я думать об уёбке не хочу. О его странных жестах. Интересе, что вне всякой логики, подарках непрошенных. И когда задаю прямой вопрос — что бы Веста посоветовала сделать с фабрикой, что Джейме вручил мне в дар, она пожимает плечами, сказав, что я могу обидеть или задеть его отказом от презента, в то же время, приняв, я могу его обнадёжить, и подобное может повториться. С ними нельзя прощупать грань. У них нет общепринятых рамок, они рамки рисуют сами. Предугадать реакцию, как и поступки, безумно сложно. Потому продавать или отдавать, будет скорее ошибкой. Веста советует подождать, будет ли какой-либо шаг ещё с его стороны. А ещё призывает напомнить Джейме, что меня невозможно купить, потому увеличивать количество нулей или масштабность преподносимых вещей не стоит. С ними стоит играть, не обрубая резко, не отпинывая жёстко, не выказывая агрессивно своё неуважение или нежелание, этим игрока можно лишь раззадорить и подтолкнуть к решительным действиям и риску. С ними следует вести себя обыденно, а лучше предсказуемо и скучно, чтобы со временем отлипли и в сторону отошли, найдя новую жертву. В итоге, за обсуждением братьев, лечения Фила, дел базы, планов на будущее, питомцев, что сегодня у нас появились и многого другого, мы теряем счёт времени. Две бутылки вина распиты, ужин съеден, сладости тоже. Атмосфера становится более тёплой, каждый из нас расслабляется. Фил выглядит довольным, будто последняя частица его души встала на место, смотрит с нежностью на Весту, переплетает наши пальцы, гладя мою ладонь, придвинувшись ближе, а после и вовсе утаскивает нас в другую комнату, заставляя включить на плазме фильм, чтобы, развалившись на диване, переговариваться, курить и наслаждаться проведённым вместе временем. Договариваемся созвониться и обсудить, когда и как я отдам дубликат ключей, чтобы они могли присматривать за Пулей и Коксом. Провожаем их до такси уже после полуночи, и ожидании машины Фил успевает замёрзнуть, потому что выскочил в одной рубашке, а конец сентября какой-то заунывно сопливый, с вечной моросью и прохладным ветром. Он жмётся ко мне, удовлетворённо выдыхая, когда обнимаю со спины, распахивая полы кожанки. А я понимаю, что вот так дружить парами будет иначе. Мы все знаем друг друга: с Доком — сотню лет, не меньше, с Вестой — какое-то время. Мы все друг с другом знакомы какое-то время, но как самостоятельные единицы. А теперь предстоит знакомиться друг с другом в качестве ячейки общества. Отдельной. Несколько симбиотических сплетений, что пересекаются. И это оказывается очень интересно. Впервые сталкиваясь с подобным явлением, вспоминаю, как менялся Макс рядом со своей куколкой, как они вдвоём воспринимались иначе, чем по отдельности. Как слово, сказанное одному, воспринималось словом сразу двум людям. И теперь нам необходимо научиться коммуницировать с другими единым голосом. Не только по отдельности. Я понимаю, что меня захватывают эти перемены. Что интуитивно, инстинктивно мы тянемся друг к другу, не в попытке пометить или показать лишний раз, что вместе, просто обозначая определённые границы. Для меня это в новинку — вот так быть с ним при ком-то. Настолько откровенно и не в момент опасности, как было когда-то на базе, когда он на глазах толпы меня поцеловал, а в моменты абсолютного комфорта и покоя. И я знаю, что на базе Рокки будет иначе, там будет сложнее проявлять свои чувства, там, вероятно, не стоит быть демонстративными и выпячивать близость. Ибо становиться столь открытым… немного дико — на глазах малознакомых, агрессивных, вероятно ненавидящих подобное. И если я категорически не хочу на родине светиться с подобным, понимая, чем это может грозить, то здесь… здесь я постараюсь найти золотую середину. Потому что шугаться как от святой воды, прятаться по углам и изображать дружбу в попытке что-то скрыть, будет нечестно по отношению к Филу. Я не стесняюсь наших отношений, пусть и не стремлюсь бросать их в глаза ровно каждому. Бросать нечто настолько сакральное и потрясающее в пасти ублюдкам просто ни к чему. Но и уходить в глухое отрицание стопроцентно не стану. *** Почему-то именно на кладбище вороны особенно громкие. Лужёные птичьи глотки издают надрывные звуки, схожие с противным скрежетом, что разрезает уютную тишину, сбивает с особого настроения и бесит. Кладбище в Центре отличается от кладбища в Дуранго. Сильно отличается куцыми расцветками, отсутствием красок, однотипностью могильных плит. В Мексике любят статуи. Яркие, аляповатые, настолько пёстрые, что не сразу понимаешь, что оказался в месте скорби, а не на детской площадке. Разнообразные «мосты в рай» вырвиглазного жёлто-сине-зелёного цвета, или похожий на кукольный розово-оранжево-фиолетовый двухэтажный дом с белоснежным карнизом окон, с яркими широкими креслами, огромной кроватью с лепниной, похожей на кружево — ворота в лучшее место, замки. Красочные мозаики, мелкую плитку и огромную кучу свежих цветов, которые по привычке таскают родственники к ушедшим близким. В Мексике очень любят постройками на местах захоронения показывать, кем был умерший человек. Если это водитель при жизни, значит, на могиле будет нос его железного коня с огромными фарами. Если это была танцовщица, то сделают своего рода сцену с красивыми шторами. На кладбище в Мексике найти памятник с крупным портретом почти нереально. Там много имён и нет лиц. Чего не скажешь об унылом однообразии в Центре. Мрамор. Чёрный. Белый. Серый. Бежевый. Рамки для фото — квадратные, круглые, ромбовидные и прямоугольные. Статуи ангелов, различных святых, просто сверкающие начищенные плиты без выебонов в окружении клумб с живыми цветами, высокие вазы с букетами, лавочки для удобства посетителей, множество деревьев и прочего. Тому, кто не сравнивал, ничто не будет бросаться в глаза, подобные места по всему миру почти однотипны. Только вот я впервые задумываюсь о том, что на моей родине мёртвых пытаются отправить в мир красок. Здесь же все стремятся показать силу своей скорби. Последние дни перенасыщены эмоциями. Девятнадцатого сентября мы успели и разворошить постель, утопив друг друга в страсти и ощущениях, и проторчать до полуночи в парке аттракционов, тире и кафешке, а потом, обкуренные и улыбчивые, свалились в постель и проспали целую вечность, чтобы двадцатого получить в подарок два пушистых хвоста, которые одним лишь своим появлением добавили уюта и чувства сплочённости. Двадцатого же, за несколько минут до наступления нового дня, у Макса родился сын. О чём он сказал нам охрипшим от эмоций голосом, попросив приехать с ним через неделю на выписку. Двадцать первого же утро начинается с того, что по нам топчутся мелкие мохнатые задницы, отвлекая от тягучих поцелуев и острого желания закрепить ночной результат, когда я достал наконец из него пробку и трахал не один час, очнувшись, когда уже начало светать, с ноющими мышцами во всём теле, но таким сильным насыщением внутри, что хотелось орать от эмоций в потолок. И весь день после мы куда-то спешили, сначала занимаясь лисами, после встречая Софу, а следом и мастера по наращиванию. В сомнениях, постоянно хмурясь, но всё же решившись, Фил снимает систему замещения, обнажая несколько сантиметров уже успевших отрасти волос. Уязвимый, непривычно утончённый, помолодевший и со ставшими чуть резче чертами лица, он показался мне незнакомцем, но стоило лишь нашим глазам встретиться, как я понял… что не цвет волос, не их длина или форма притянула меня к этому человеку. Меня прикончил взгляд. Яркость небесных радужек, что с исчезновением ширмы в виде длинных волос стала ещё выразительнее, ещё более привлекающей внимание, как и скулы его точёные, губы нежные, розовые, линия шеи и аккуратные уши… Фил выглядел неуверенным в момент, когда девушка ровняла его родные волосы, что на ощупь мягче пуха, цвета выжженной пшеницы и от силы сантиметров пять в длину. Фил выглядел задумчивым, рассматривал себя в отражении, и в глазах плескалась тоска на грани отчаяния. Он на меня смотреть буквально отказывался, и едва она ушла, просто исчез в ванной комнате, рядом с которой, уткнувшись в деревянную дверь, пришлось стоять мне и вслушиваться, боясь, что его накроет истерикой, с которой я столкнулся однажды, и повторения не хотелось бы. Он пробыл там не менее получаса, а после вышел в одном полотенце, бросив на меня острый взгляд, вскрывающий и не оставляющий шанса к сопротивлению, пришпилил, как длинными острыми иглами, вжал в стену и поцеловал. — Теперь ты меня точно с одной из своих любимых баб не спутаешь, — слетело слегка ядовито с его губ. Шёпот почти вкрадчивый, горячий и влажный, налип на мой рот, пока он целовал и жалил словами, вынуждая погладить по коротким волосам и прижать к себе, несмотря на лёгкое сопротивление. — Как думаешь, есть ли хоть кто-то, кто в своём уме и здравом рассудке променяет личное божество на простого смертного, как бы тот ни был красив? — Зато у смертного есть намокающая вагина и две округлые молочные сиськи, способность к деторождению и некоторые другие, побеждающие многое, плюсы. Твоё божество отравлено, пропитано кровью, наркотиками, ядом лечения и ещё бог весть чем, последствия могут вылезать годами. Божество твоё оказалось бракованным, испорченным, язвительным, а ещё крысой. Стоит оно того? — До последней микрочастицы. Можешь плеваться ядом и язвить, у меня уже иммунитет выработался. Фил выглядел странно: задумчивый, переоценивающий что-то глубоко внутри, о чём говорил его потерянный взгляд, а после он попросил Софу побыть пару часов с лисами, взял меня за руку и молча уселся за руль. Чтобы в итоге мы оказались здесь. Вороны здесь особенно громкие. С неба слетает очередная крупная капля, дождь, словно специально, начинается, как только мы находим необходимую нам могилу. Морозов Сергей Сергеевич. Я не знал его толком при жизни, лишь по слухам и те мелочи, которые тот сам озвучил, придя ко мне и не оставив мне выбора. Отец того, кто стал для меня всем. Человек, что совершил самый спорный поступок из всех, с которыми я сталкивался. Отказавшийся марать мои руки в собственной крови, но убедивший в этом весь остальной мир. Правду знаем лишь мы. Он — лежащий в холодной земле, и я — стоящий рядом. Немые стены и молчаливый потолок комнаты, где раздался тихий приглушенный выстрел. Я могу рвать глотку, переубеждая и доказывая, я могу обелять себя, могу оправдываться, но правду видело лишь двое. Морозов Сергей Сергеевич. Медвежья услуга в его исполнении стоит полупрозрачной мембраной между мной и Филом, он задумчиво смотрит на крупное фото красивого мужчины, которым был его отец. Смотрит с нечитаемыми совершенно эмоциями, не двигается. Не курит. Молчит. А я не нахожу, что здесь стоит сказать: извиниться ли, признаться ли, попросить понять? Но понять что? Если не я тогда принимал решение, не я приставил дуло к его виску, не мне курок было спускать. Его отец прижал меня за горло к стене, ставя в известность о собственных планах. Его отцу было всё равно, какой след это оставит на моей душе. Его отцу было глубоко похуй, он взвесил все чертовы «за», отогнав блядские «против», и был таков. Теперь же я смотрю в глаза, потерявшего его навсегда, сына и хочется провалиться куда-то, ниже выстывшего ада, притащить вслед за собой нашедшего подобие покоя Морозова-старшего и бросить к ногам Фила, требуя ответы на множество вопросов, что почили с его кончиной. Морозов Сергей Сергеевич — клинический эгоист, что предпочёл в смерти себя, бросивший детей, жену, целую структуру с плеч скинувший. Убеждённый в собственном решении, считающий, что лишь ему известен единственно-правильный выход для всех, не желающий ни ждать, ни бороться. — Как он умер? — Нежеланный вопрос. Закономерный, особенно если учесть, что Фил притащил меня сюда. И понять бы, что теперь мне предстоит. Исповедь? — Я не спрашивал, думал, что это неважно, что это ничего не изменит, но чем дальше, тем больше понимаю, что это как фурункул всё больше нарывает, воспаляется и гноится внутри. Я не хочу себя травить этим ядом, я хочу знать. Это вряд ли что-то глобально изменит. Но мне станет легче. — Выстрелом в висок. В упор. — Значит, безболезненно и быстро. Мгновенная смерть — самый лёгкий уход. — Каждое слово отдаётся внутри меня мурашками, я не вижу его глаз, он на меня не смотрит, гипнотизируя фото на мраморной плите. — Он по жизни был таким — простым. Несмотря на хитрость, несмотря на амбициозность, всегда предпочитал прямые пути извилистым. И это работало. Я могу понять, почему он это сделал, даже принять, пусть и с трудом, оценить… если очень постараться. Мне непонятно лишь, почему так внезапно, едва ли не импульсивно он поступил? Зачем? Неужели ожидание в несколько месяцев что-то изменило бы? Он мог бы дождаться хотя бы прогресса в лечении, побыть, блять, рядом. Однако всё, что я получил — несколько продолжительных телефонных разговоров, полных мутных признаний, воспоминаний и прочего дерьма, которое мне его не вернёт. — Покачивает головой, морщится и смахивает каплю, что приземлилась ему на нос. — Каково вырасти без отца? — поворачивает ко мне лицо, смотрит серьёзно, и что услышать хочет — не могу понять, что ответить — тоже. — Я не знаю, с чем сравнивать, поэтому сложно сказать, что это было дерьмово или что-то вроде. Наверное, в моём случае, вырасти без отца было скорее… плюсом, чем минусом. Кто знает, насколько омерзительным ублюдком он был. Может, он бил бы мать и меня вместе с ней, привил с пелёнок ненависть, показал хуёвый пример, не стоивший подражания, и в итоге я бы вырос совершенно другим человеком. — Каково было надеяться лишь на себя? Карабкаться из грязи, выныривать из глубокой ямы, наступая на чужие головы? — Ты боялся темноты в детстве? — спрашиваю вместо ответа. Внимательно смотрю в его глубокие глаза, там нет грозы, там просто небо, затянутое тёмными, чёрными, как смола, тучами. Его глаза затянула собой, как вуалью, тьма. — Нет, но аналогия мне понятна. Хочешь сказать, что ты сквозь страх, опираясь лишь на условное знание дороги и интуитивное чутьё… шёл вперёд? — Хочу сказать, что я не имел выбора. Либо оставаться сидеть там, трясясь от ужаса, в конечном итоге подыхая. Или же идти и искать источник света, искать хоть что-то, пытаясь изменить, потому что положение вещей и ситуация в целом меня не устраивала. — Что ты почувствовал, убивая его? Что было в твоей голове? — Блять… Нет. Нет… Зачем? Зачем смотреть вот так, как блядский сканер? Зачем просвечивать, как рентгеном, насквозь, зачем звучащие отравленные слова, зачем? Я не хочу ему врать, я врать ненавижу, глядя вот так, в глаза, говорить ложь. Это практически больно, внутри всё в таком неебическом протесте сжимается, что хочется горечь, скопившуюся во рту, сплюнуть. Он понимает что делает, задавая вопросы в царстве, где правит Белая Леди, не оставляя мне шанса улизнуть. Кладбище — место святое, место святых, место пронзительной, болезненной честности. Кладбище сдирает маски, стаскивает вуали, прочищает и оставляет уязвимыми перед правдой. Здесь врать — грех. Страшный грех в любой из религий. Перед ликами умерших, перед Девой, что есть всепрощающая мать, говорить откровенную ложь… непозволительно. Я — чёртов убийца, в глазах многих настоящий монстр. Ублюдок, что умылся в крови, утопив в той многих. Я так много всего сделал за долгие годы, уродуя врагов, пытая и плавая в чужой боли. Мне места даже в аду не предусмотрено, слишком мягки там наказания. Я — грёбаное чудовище, матери должны, лишь услышав мои шаги, прятать своих детей и гнать от своих дверей как нечисть. У меня душа давно погибшая, чёрная, её не отмыть, не обелить, не реанимировать. Внутри меня человеческого слишком мало, и лишь благодаря сестре та пульсирующая сердцевина вообще выжила. Одна лишь вера оставляла хоть что-то, мизерную каплю святого внутри. Но из-за него… из-за, блять, него снова… раз за разом я всё перечеркиваю. Очередная жертва. Непрошенная им. Очередной шаг от себя ему навстречу, вспоминая слова Макса о том, что ему не стоит знать правды, и можно ведь сейчас в пизду отправить совет друга, открыть свой рот и вывалить то, что сжирает меня изнутри. Я не убивал его отца, от меня там вообще нихуя не зависело, мне лишь пришлось наблюдать. Только кому от правды станет легче? Ему? — Будь это кто-то другой… ты бы хвастался? Отец оказался крупной рыбой, даже с учётом прошедших лет, даже с учётом того, что он был наказан по системе ваших ценностей намного позже желаемого, и эффект не был сравним со взорвавшейся бомбой. Однако вы любите подчищать хвосты… — Берёт у меня пачку сигарет из кармана, спокойный и сосредоточенный, выбивает одну и закуривает, а я останавливать его не спешу. При этом понимаю, что он даёт мне время собраться с мыслями и решить, что именно скажу. — Я думал о его смерти. Очень много думал. И как бы ни было мне обидно, что он ушёл настолько скоропостижно, такую смерть принять я могу. Могу и простить. Это было смело и гордо, без трусости суицидников, которые так боятся кары от руки врага, что спешат поскорее сбежать. Он выбрал своего палача, он выбрал до минуты время собственного ухода, он всё решил. Так на него похоже… Трусость суицидников. В этом выражении таится ответ на мой вопрос: поможет ли ему правда? Не поможет. Она причинит ему боль, окунёт в разочарование и что-то, очевидно, сломает. Мои окровавленные руки не будут менее в крови, если скажу, что не я нажал курок. Всё что я сделал — не остановил. И взятый ещё один грех на душу — ничто, в сравнении с горечью, которая будет всю чёртову жизнь в нём жить, лишь потому, что отец трусливо сбежал, его бросив. Как бы ни оправдывал свой поступок высокой целью и важной жертвой, я боли его не хочу. — Если бы у тебя был выбор, ты бы отказался? — Я не знаю, что конкретно ты хочешь услышать, — выдыхаю, облизывая пересохшие губы. Дождь моросит всё сильнее, благо мы оба в кожаных куртках, потому промокнем не скоро. — Я не хотел его убивать. Но не приди он ко мне, мне пришлось бы идти за ним. Рано или поздно. Неважно. Ты же понимаешь. — Понимаю, — смотрит пристально, не моргает, что-то в глазах моих выискивает. — Я думаю, он пришёл ко мне, потому что знал, что я люблю тебя, а значит, не стану его мучить. Твой отец хотел быстрой смерти — он её получил. — И что ты почувствовал, приставляя к его виску ствол? — Что я не хочу там быть, но он не оставил ни мне, ни тебе выбора. Его глаза говорили, что если я откажусь это сделать, то же самое сделает кто-то другой… менее лояльный. Это было омерзительно как ситуация, но ничего не дёрнуло внутри. Он был мне чужим. Чужим и остаётся. — частичная правда вместо неприкрытой лжи. Некрасиво. Уродливо. Слова приходится едва ли не выблёвывать. — Я мог бы тебе этого не простить. Должен был бы отомстить, и плевать на ваши законы, я по ним не живу, — затягивается, а дым струится из его носа, взгляд его пробирается в меня ещё глубже. До чёртовой дрожи. — У отца мощная поддержка была, пусть структура и официальна, но ты прекрасно знаешь, что всё переплетено. Тебя могут захотеть убить, особенно после того, как ты вернулся в место, где совершил преступление против местной власти. И в глазах многих, особенно тех, кто поддерживал великого, блять, Морозова… я — шлюха, что легла под его палача. И пара наша абсолютный мезальянс. Я должен тебе отомстить, но вместо этого — грею твою постель. Они могут подумать, что я делаю это, чтобы выжить. Не метафорично, спасая душу или сердце после болезни и прочего дерьма. Нет, они подумают, что я подкладываюсь под сикарио великого и пугающего Синалоа, просто чтобы меня — крысу по вашим правилам и законам, сына такой же наглой крысы, не прикончили, не наказали за преступление. В любовь никто из ублюдков не поверит, и нас будут испытывать. А я хочу понять именно сейчас: на самом ли деле ты к этому всему готов? Тебя ломает изнутри от перемен, которых ты не хотел, ты всё ещё пытаешься принять изменившуюся реальность и тот факт, что в постели оказался с человеком своего пола, что ты полюбил не женщину, и это осуждается и презирается многими. Но всё это наслоится на потоки дерьма, которое может к тебе прийти и постучать в двери, потому что моего отца на базе любили. Тебя — нет. — Всё ведь не может быть идеальным. — Я не знаю, что ещё сказать. Не знаю, нужно ли. Да и смысл в чём? Я прекрасно знаю, что просто не будет. Простого у нас не было изначально вообще ничего. Но я люблю его, люблю так сильно, что всё кажется несущественной мелочью в сравнении со страхом, что я пережил, боясь его навсегда потерять. Подошедшая впритык смерть, гнилостно дышащая на нас, жадно оскаливаясь, перетасовала все карты. Что может быть чудовищнее, чем хоронить его? Что может быть непоправимее? Остальное — просто чужая блажь, преодолимые проблемы, стоящие внимания, но никак не вызывающие той промораживающей до глубины паники, что я ощущал при мыслях, что его больше нет. — Я люблю тебя, — подходит ближе, отбросив недокуренную сигарету, и обеими руками, широко расставляя пальцы, обнимает мою шею, ерошит волосы на затылке. — Я очень ценю твою честность, твоё благородство и твоё неумение врать мне, глядя в глаза. Хочется дёрнуться, потому что я не понимаю: он и правда всё понял или благодарит как раз за «правду» о том, что я убил его отца? И мне бы начать молить и всех святых, и упокоенных здесь, и из проклятого места тишины и покоя сбежавших. Взывать к Деве, чтобы простила, в очередной раз простила мои блядские грехи. Взывать к Леди, что отступила, просить её понять, ведь у меня есть выбор — нанести незаживающую рану или согрешить. Хочется дёрнуться и отвернуться, хочется глаза прикрыть, хочется задать много, очень много наводящих вопросов, сломаться и вывалить как на духу или навсегда свой рот закрыть. У меня паника, паника пиздец какой величины, пока он смотрит в мои глаза, такой близкий, и пальцы его тёплые… не дрожат. Это психологическое давление. Я знаю этот чёртов приём, он просто прижимает меня сейчас к стене. Метафорично. Не буквально. Но ощущение, что руки его сжимаются вокруг моего горла и выдавливают, как из сосуда, остатки воздуха, не покидает. А Фил смотрит. Смотрит. Смотрит. Смотрит. Считывает микроэмоции, разглядывает как под микроскопом реакцию, пока в рот мой сочится кровь из прокушенной щеки, чтобы суметь удержать маску, которую я пытаюсь судорожно натянуть и казаться невозмутимым. Сложно. Сложнее многих вещей, с которыми я сталкивался по жизни. Выбор без ёбаного выбора. Разбить его правдой о смерти отца, изуродовать память о близком человеке, поселить внутри знание о том, что тот просто грёбаный трус. Знание, которое может навредить и ему, нам обоим. Знание, от которого никому из нас легче не станет. Знание, которое очистило бы меня в глазах остальных. Если они поверят. На слово. Моё слово. Как будто оно имеет для ублюдков вес… Или навсегда заткнуться, убедив во лжи. Фил смотрит, рука его приходит в движение, он притягивает меня ещё ближе и в момент, когда я чувствую касание сухих розовых губ, хочется сморщиться от боли и неправильности происходящего. Я соврал ему в святом месте. И на могиле почившего целую его, словно нихуя только что не совершил. Пиздец. Полный пиздец: внутри вакханалия такой силы, что мне бы захлебнуться, да не захлёбывается. — Пойдём, а то окончательно промокнем и заболеем, а нам только этого до кучи не хватало, — спокойно звучит, рука его с шеи скользит по намокшей куртке. Берёт и сжимает мои пальцы, переплетая их, и ведёт за собой к машине, пока я, словно во сне, едва переставляю ноги, а голова идёт кругом от пережитой лавины эмоций. Я не до конца понимаю, что произошло. Описать всё одним словом точно не выйдет. Но создаётся впечатление, что сейчас что-то изменилось. Что-то рухнуло между нами, последний сдерживающий слой. Ему это было нужно — освободиться. Довериться окончательно, отдаться, пусть и в руки убийцы родного отца. Нужно ли это было мне? Польза от посещения… крайне сомнительная, внутри лишь ещё больший раздрай. И к моменту, когда мы оказываемся дома, мне кажется, меня расшатывает сильнее, однако, ускользая в горячий душ, пока Фил и Софа готовят перекус, я выкраиваю себе время, чтобы, уткнувшись лбом в прозрачную створку и под обжигающим потоком, выдохнуть. Есть ли лимит вообще? Лимит у того, на что я готов пойти ради него? Для кого-то было бы мелочью соврать перед мёртвыми. Кто-то спокойно убивает в церкви, проливая кровь матерей с детьми, окропляя ею лики святых. Для меня это — один из нижайших поступков, что я совершил. Предав не только самого себя в очередной раз, но и свою веру, которая призывает к отсутствию лжи, хотя бы в местах особой силы предков. И можно оправдать себя, что я ведь не на родине, притянуть за уши вариант, что на кладбище Леди всё не так однозначно. Только вот Деве всё равно… Можно успокоить своё нутро тем, что раз они спасли его, значит, примут очередную омерзительную жертву во имя его покоя. Но так гадко внутри, так, сука, тошно… Что даже голос Макса, который твердит, что Филу не стоит знать, не перекрывает надрывный шёпот истерзанной души. И стабилизировать себя безумно тяжело, но я изо всех сил стараюсь, просто потому что за всё в чёртовой жизни нужно платить. Безоблачного счастья не бывает, это сказки для наивных идиотов, ведь ровно за каждой кажущейся несокрушимой крепостью, стоит каторжный труд, о котором молчат. И множество сложностей. Но я чувствую себя готовым. Как бы ни было мучительно и местами почти невозможно, я хочу выбирать его и идти по жизни вместе вперёд. Я и выбираю. Его. И его благополучие и спокойствие. А Дева простит.