Свинец

— Ты светишься. — Ага, — киваю с довольной улыбкой, уставший как скотина, неметафорично затраханный, умудрившись поспать урывками в течение прошлых суток, взбудораженный, словно утопился в цистерне с энергетиком. — Твои глаза такие яркие, когда ты счастлив. Как все прошло? Решив зайти увидеться с детьми, натыкаюсь на кухне на колдующую над обедом Мадлен. И ведь говорил ей, что нет смысла укладывать быт на собственные плечи, нанятая прислуга решит вопрос и с готовкой, и с уборкой, но она сопротивляется и регулярно оказывается у плиты. Сама. Сама. Все сама. Бабы… Хуй поймешь их, то им сложно, то им нужно. Спорить бесполезно. — Мне ахуенно, все ахуенно, куколка довольна, я доволен. Осталось только доебаться до отца. — Бессовестно пизжу у нее кусок яблока, которые она режет на дольки, вычищая сердцевины с семечками. — По поводу? — Любопытно бровь вздергивает, проигнорировав мою наглость. — Чтобы он доебался до начальника ЗАГСА, — с ухмылкой отвечаю. — Ибо если я доебусь, начальнику будет, скорее всего, сильно больно, а результата я добьюсь крайне сомнительного. И как же мне повезло, что товарищ судья умеет демонстративно доброжелательной улыбкой… одним лишь фактом своего обращения вселять страх, от которого особенно впечатлительные ссутся прямиком под себя, — заканчиваю вкрадчивым зловещим шепотом. — И зачем же ему доебываться до начальника ЗАГСА? — Пытается вытянуть детали, смотрит на меня с прищуром. Любопытная киса, любопытство свое желает погладить и обласкать, за что получает укус в открытое плечо, что мелькает в широком вырезе футболки, что стащила у куколки, а он несмотря на то, что не любит когда его вещи трогают, ей это позволил. И ладно бы разовой акцией было, я на вредной Мадленовской заднице уже наблюдал его синюю рубашку. Причем что самое забавное, он девочке еще и комплимент отсыпал по поводу того как же ей она идет, гораздо больше, чем ему. С утверждением я поспорил. Они дружно меня вдвоем оборжали. Вдвоем же потом и сосали прощение, пока я мстительно вгонял в их глотки свой член. Строго по очереди. Прекрасно зная, что Свят стал слишком заводиться от подобных провокаций, найдя у себя очередной кинк. Я же кинки его привык поглаживать. Сложно что ли? Если ему от этого хорошо, если и меня эти игры устраивают и возбуждают, зачем мне отказывать любимой куколке? Зачем искать в этом что-то хуевое, если мы в нашей совместной жизни блядски счастливы? — Ну, Макс, вы и без того темните и не планируете судя по всему вообще никого звать. Благо ты раскололся по поводу предложения, иначе я бы гадала, куда вы исчезли на почти двое суток. — Позвонила бы Святу, пошушукались бы, как вы любите это за моей спиной делать. И он в мельчайших подробностях и даже с фото/видеоотчетом тебе все выложил бы как на духу. Там столько отснято, что вы и за несколько часов не обсудите и не рассмотрите. — Интригуешь, скотина. — Да как я могу, ты что, — ехидно тяну и пытаюсь стащить еще один кусок яблока. — А хочу я, чтобы товарищ начальник спиздил одну очень ценную книгу за которую несет ответственность своей дурной головой. Книгу эту вывозить из федерального здания запрещено. А мне нужно, чтобы он расписал нас за пределами ЗАГСА. А еще заранее приготовили нам свидетельство о заключении брака как можно быстрее. Несколько месяцев ждать, чтобы официально выбить себе сраную выездную церемонию, которая возможна лишь в определенные часы в течение дня — дно, а еще муторно, бесит и слишком долго. А мне нужно быстро. Очень быстро. И я хочу в ближайшее же время, просто потому что и не спрашивай, какого хуя меня так ужалило, что я не могу подождать, никто же не гонит и ничего не изменится. — Как прекрасно, когда ты заранее знаешь, что может спросить адекватный человек, слушая этот поток информации, — ладно, ехидных здесь двое. Стало ли легче? Не особо, а вот яблоко спиздить она мне уже не дает, только благо не ножом по руке получаю, а горячей ладонью. — И светить своим непрекрасным ебалом в пределах именитого здания я тоже не хочу. Особенно по той причине, что и за моей машиной, и за передвижением куколки, постоянно следят журнокрысы. И я очень разозлюсь, если не успев окольцеваться, попаду в их ебучий объектив и стану одним из обсуждаемых событий. В лучшем случае в парочке статей. В худшем, не дай блять бог — в выпуске новостей. И это будет, как ты сама понимаешь, очень мягко говоря — нежелательным пиздецом. Куколка у нас звезда, куколка у нас из каждого чайника гремит со своими звездными интервью, скоро открытие кукольного реабилитационного центра, город сука гудит в предвкушении триумфального возвращения наследника Басова, который смог. Другие вот не смогли бы. Так что… — Может, стоило выбрать другое время для личных событий в таком случае? — С сомнением спрашивает, перебивая. — В плане… все ведь наслоится, разве нет? Скрыть вашу роспись не получится, просто потому что информация хотя бы где-то, но просочится. Продавцы-консультанты в ювелирном магазине, сотрудники ЗАГСА, банально — кольца на ваших пальцах, которые вы прятать вряд ли станете. Вы не сможете это скрывать, да и зачем? Ну, пожужжат какое-то время, ну помелькаете в парочке статей, ну потыкают вас вопросами. Повод ведь такой классный и очень приятный, торжественный, значимый для вас. Скажешь любопытным мордам, что счастлив, что вы поженились и все у вас прекрасно. Там и комментировать особо нечего. Правда как есть. — Какую фамилию вы взяли, Максим Валерьевич? Вы все еще Лавров? Или вы теперь Басов? Басов-Лавров? Лавров-Басов? Как к вашему браку отнесся глава верховного суда, он помог вам добиться более быстрой росписи, имело ли это свои привилегии? Правда ли, что вы планируете воспользоваться услугой суррогатного материнства в ближайшее время? Вы зовете Святослава Леонидовича «муж» или он действительно для вас «куколка»? Как так вышло, что молодой взрослый мужчина, перспективный и амбициозный бизнесмен, ассоциируется у вас с неодушевленной игрушкой женского рода? Это каким-то образом описывает ваши особые вкусы и предпочтения? Как на это отреагировал Леонид Васильевич? Вы зовете его «папа» «тесть» или «свекр»? Вы в хороших отношениях? Он зовет вас «сын» или «зять»? Или вы обращаетесь друг к другу по имени? Как много времени вы проводите в резиденции Басова, привлекает ли вас молодая супруга новоиспеченного родственника, нравится ли вам внешняя похожесть мужа и «тещи»? Как вы ее зовете? Люся, Людмила, Люда или может быть вы и ей придумали что-то эксцентричное и схожее с «куколкой»? — Ладно, я поняла, журнокрысы будут делать попытки прогрызть в твоем мозгу дыры, как в головке сыра, — выдыхает и хмурится, останавливая меня от потока вопросов, что я накидываю ей навскидку. Хотя часть из них мне уже пришлось выслушать. Не раз. Свят однако реагирует на подобное в разы меньше меня. Я вот никогда не любил светить ебалом в объективе, это было тупо ни к чему с моим родом деятельности. Лишнее. Сейчас ничего не изменилось, пусть я и выглянул из своего темного угла, но быть узнаваемым, впускать в свою жизнь любопытных мразей и становится достоянием общественности, как не планировал, так и не планирую. Не хочу. Категорически. Свят же с детства, с разной частотой и интенсивностью мелькал в статьях и прочем, в такой уж семье блять родился. А я как-то это все, несмотря на известность в определенных кругах отца, обошел. К счастью. Менять нихуя не хочу. Мне комфортно в тени. Тень кажется безопасной и тихой. А тишина — покой. Тишину я отныне люблю. — Умница, девочка, — фыркаю и закидываю дольку яблока в рот, спиздив таки с тарелки. Получаю по руке. Больно. Когда специально пытаюсь прихватить еще. Сука дело принципа. Не иначе. Один раз, другой, третий, чтобы нехитрыми манипуляциями загнать ее в угол и вдавить в кухонный шкафчик расставив руки по обе стороны ее тела, сжимая пальцами столешницу. — Вредничаешь? — Спрашиваю тихо, слишком вкрадчиво, заметив, как ее ведет уже по привычке. А глаза становятся темнее, блестят слишком знакомо. После той ночи, что мы сходили с ума втроем такие моменты… участились. Казалось бы, тут промежуток-то всего в несколько недель прошел, а я нет-нет да между ее мягких бедер оказываюсь. И совру, если скажу, что лишь моя в этом инициатива. Куколка любит шалить не меньше моего, порой провоцируя нашу с Мэдс близость специально, едва ли не продумывая до мелочей сценарии игр, в которые впутывает обоих, что мы понимаем, лишь дойдя до процесса. А Свят сверкает самодовольной улыбкой, осознавая, что к хуям всех перехитрил. Перехитрить для него становится практически самоцелью. Предугадать. Опередить. Удивить. Куколке весело. Куколку забавляет. Куколке нравится. Куколке я не могу, не хочу отказывать. Поэтому пока он не задумал что-то самоубийственное — иду на поводу, а там посмотрим, как далеко юное дарование занесет в его попытках разнообразить нашу жизнь. Вдруг наиграется и внезапно станет прилежным семьянином, что ни грамма в рот, и я сейчас не об алкоголе совершенно. И не сантиметра в упругую молочную задницу, кроме детородного органа законного… вскоре, надеюсь, супруга. Хотя кого я обманываю, его демонически огромный аппетит, абсолютно неуемное желание пробовать новое, жажда ощущений, впечатлений и эмоций, вряд ли когда-либо потухнет. А я стопроцентно не тот, кто станет это в нем гасить, дурак что ли? Пусть кайфует. В этом ведь смысл, разве нет? И оправдал бы себя тем, что это все попытка ребенка зачать, попытка развлечь куколку, попытка развлечь голодную девочку, которая от тоски в одиночестве загибается, попытка… хуй его знает что за попытка, но будем честны… Трахать ее мне нравится. Касаться сочного женского тела, чувствовать чуть более нежный, менее терпкий, сладковатый запах. Нравится ей лизать, неприкрыто наслаждаясь вкусом и удовлетворенно рычать, когда она кончает от моего рта. Нравится эта маленькая игра — прийти и зажать ее на кухне или в ванной, развернуть в своих руках и отыметь за десяток минут, не раздеваясь и оставляя ее после с дрожащими руками, растрепанными волосами, ослабевшими ногами и с перекошенной длинной майкой, в которых она так любит ходить дома с недавних пор. Мне нравится гладить ее задницу в облегающих лосинах, запускать под них руки и сжимать горячую гладкую кожу в ладонях. Нравится быть с ней требовательным животным, нравится быть чутким и ласковым, мягким. Нравится приносить ее вкус куколке, смотреть как он жадно вылизывает мой член, утробно урча и закатывая глаза от удовольствия, смывая слюной с моего тела чужие следы, нравится как жадно целует и просит в следующий раз что-нибудь ему подснять на фото или видео. Мы много раз были вместе за эти недели. Свята слишком сильно кроет от власти над моим телом, в моменты, когда я внутри женского тела. Он так громко и сладко стонет, пока меня трахает, что я позволяю ему это раз за ебаным разом, погружаясь в непривычные ощущения абсолютной вседозволенности. Мэдс после первой, частично шокирующей ее ночи, в последующие разы становится чуть смелее и сильно откровеннее. Ее заводит смотреть на нас с куколкой, она ласкает себя не пытаясь прикрываться, делает, по просьбе Свята, наши откровенные фото, что-то снимает на видео и закатывает от удовольствия глаза, когда я заменяю языком ее проворные пальцы, подтаскивая за бедра к себе, пока над моим телом измывается куколка, пытая ощущениями. Мы это все повторим еще не раз, подозреваю, что не один десяток. И какой-то частью себя я, наверное, даже хотел бы, чтобы вот так оставалось всегда. Девочка и дети рядом. В нашем доме абсолютная идиллия и понимание. В постели абсолютное согласие, разнообразие и много, тонны неописуемого кайфа, доверие и стертые рамки. Мне бы хотелось вот так расслабленно наслаждаться жизнью. Мне бы хотелось многого и пусть я понимаю, что это нереальная картинка нарисованного мной будущего, ведь в подобных отношениях Мадлен будет ущемлена, будет страдать, будет сгорать от одиночества, ведь мы со Святом — единое целое, и как не приклеивай ее, Алекса, кого угодно сбоку… они всегда будут оставаться за пределами нашей вселенной. По умолчанию лишними. Пусть и особенными. Кто-то, кто будет допущен, подпущен и вмешан, всегда будет оставаться в стороне. Что не мешает мне допускать мысли об этом. Никто это не может мне запретить. Мадлен тоскует. Как бы сладко не стонала подо мной, как бы не выгибалась, как бы не дрожала от бесчисленных оргазмов, я вижу тот надрыв, вижу ту сука омерзительную боль, что в ней пульсируя, живет. Вижу, что ей не хватает Элкинса, очень сильно не хватает. Предельно. А я не способен это ощущение одиночества стереть, я не могу его заменить, я не хочу даже пытаться. Потому что как бы там ни было, у меня есть Свят. Свят, который самый важный, самый главный человек в моей жизни, абсолютный приоритет, совершенно незаменимый и исключительный. Именно он, только лишь он поставлен на почетное первое место, и даже тот факт, что я неебически сильно обожаю своих пацанов, таскаю им безумное количество подарков, на руках ношу и всячески балую… я бесконечно люблю и уважаю отца, берегу и дорожу братом, они все же идут вслед за ним. Куколка — мое сердце, мой воздух, моя жизнь. Без него меня просто не станет. Я выжить без него не смогу, не захочу даже пробовать. Это знаю я. Это знает он. Знают все, кто контактируют с нами ежедневно и потому нет ничего удивительного в том, что Мадлен хочет свой кусок личного счастья с человеком, для которого воплотит чертов абсолют. Как куколка для меня. Она хочет быть бесконечно особенной, важной, нужной, единственной. Любимой. Девочке плохо. Пусть она и выглядит сильно спокойнее, а с налаженной сексуальной жизнью еще и стабильнее, но до нормы ей очень далеко. Нормы без него она достичь похоже не может. Девочка плачет, нечасто, но горько. И слезы ее причиняют мне боль, дико злят и будят спящую сраным драконом внутри ярость. В такие моменты особенно сильно острое желание позвонить уебку и высказать все, что я думаю о его поступке. Позвонить и ввалить такой пизды, чтобы он даже на расстоянии почувствовал, как сильно я ненавижу то, что он сделал. Как я не уважаю такое дерьмо и как мне за Мадлен сука обидно. Но привычка не влезать в личную жизнь других, даже самых близких людей, понимая, что я не знаю всех малейших нюансов деталей, и все может казаться одним, но на самом деле выглядит иначе, останавливают. Да и какое я имею право это делать? Кому мои советы нужны? Советы того, кто сам не единожды проебался. А то что мы таки с куколкой вместе — ебаное чудо, за которое я готов благодарить до конца своих дней. Девочка сейчас напротив сорвано дышит, а я смотрю, как приподнимается ее округлая грудь… и реагирую. На чистых инстинктах реагирую, втягивая ее сладковатый нежный запах, видя как, когда она выдыхает, двигается завиток ярких рыжих волос, что лезут ей в глаза, выбиваясь из того сраного кокона, что она накрутила на макушке. — Хочу тебя трахнуть, — облизываюсь с ухмылкой, рассматриваю ее вблизи. И ведь никогда таких не любил. Не нравилось. Не натуральная, не целиком, слишком местами видна работа над собственной внешностью. То как ее улучшали. Уколы красоты сделали ее губы более сочными, а контур четким, словно прорисованным. Грудь стоячая, с аккуратными сосками, упругая и давным-давно была увеличена в размере, задолго до рождения Марселя, а сейчас стала еще приличнее из-за того что налита молоком. У нее на теле есть небольшие тату, а ресницы с недавних пор пушистые — нарощенные. Ногти длинные острые алые, яркие зеленые линзы слишком необычного оттенка. Но блять это так хорошо и органично, дорого выглядит, красиво, что хочется ее съесть, как чертову вишенку на вкусном воздушном десерте. — Вы меня пугаете оба, в самом обычном человеке, без примеси животной или демонической крови точно не может быть такого темперамента. — Макс говорит, что я ангелодемон, кто знает, возможно он прав? — Слышу сбоку и хмыкаю согласно. Потому что как объяснить его магическое блять появление рядом, как только происходит что-то такое? Никак. Высшие силы подталкивают и на ухо его аппетитное маленькое шепчут. Не иначе. — Макс всегда прав, — одними губами проговариваю и в горячую женскую шею влипаю, подхватывая под бедра, усаживая на шкафчик рядом с разделочной доской, где чертовы дольки яблока. — Сумасшедшие. — Выдыхает полустоном. — Да мы такие, — а довольный какой, господи боже. Я буквально ощущаю кожей, как он кайфует от происходящего, расстегивая мне рубашку, прижимаясь со спины, пока я задираю майку на мягких бедрах. Пока я оттягиваю в сторону полоску шелкового белья, тот несчастный клочок. Пока я пальцами поглаживаю ее гладкие чуть припухшие, но уже ставшие влажными губы, проникая ими ближе к входу в ее горячее тело. Возбуждена. Еще бы. Мы тут такие все… — И нам это пиздец как сильно нравится, — добавляет Свят с этой вкусной особенной хрипотцой мне в шею, оголяя плечи, а рубашка собирается гармошкой и повисает на локтях, в момент, когда я накрываю приоткрывшиеся губы напротив. Самый первый толчок всегда самый кайфовый, когда погружаешься в горячее податливое тело, ощущая давление мышц вокруг члена, как те жадно сжимают и обволакивают влажным жаром. Несравнимо с тугой задницей, совершенно иначе, мягче, в полном контакте от корня и до самой головки. Мне нравится как она хлюпает, как сочно звучит киска, натянутая на член, как тянутся нити смазки от клитора к моему телу при ритмичных движениях. Нравится вжиматься в Мадлен, входить до упора и просто по кругу вести бедрами, тем самым массируя ее половые губы и доводя до хриплых стонов и неконтролируемой дрожи. Пока куколка целует меня глубоко и вкусно, обсасывает мой язык. Пока он ласкает мои соски, вылизывает каждый, выбивая из грудины стоны. Целует мой живот, влажный, блестящий от его слюны и смазки девочки. Мне нравится замедляться, смотреть, как он вводит в ее киску с осторожностью два пальца, заставляя девочку извиваться. И наблюдает, как я двигаюсь в ней, жадно следит за тем, как между его пальцев мелькает член, чувствует каждый мой толчок в этот момент. Влипает мне в лопатки горячими любимыми губами. Нравится то, как властно он поворачивает мою к нему голову, как страстно целует, вкусно и глубоко, как гладит мое тело горячими руками, как стонет со мной. Проталкивает мне в рот мокрые, облизанные, обсосанные Мадлен пальцы, которые до ее рта — были внутри ее тела, заставляет вылизать их, заставляет вобрать в себя вкус ее слюны, вкус ее киски, а после вжирается в мой рот снова. Ласкает мое тело чувствительное до ахуя. Весь включается в процесс, стоит и надрачивает свой красивый розовый член, не сводя с меня совершенно поехавшего возбужденного до крайности взгляда. Смотрит, распахнув в стоне свой потрясающий рот, смотрит-смотрит-смотрит на движение моих бедер внутрь женского тела. — Обожаю то, как ты трахаешь, я могу смотреть на это блядскую вечность, — хрипит в унисон со стонами Мэдс. А я понимаю, что слышу эту чертову фразу каждый ебаный раз, когда мы оказываемся вместе. Слышу этот неподдельный восторг в его сочном, густом как патока голосе, вижу, как сильно его это заводит, то как он оглаживает мое бедро, впиваясь жадно пальцами, как подталкивает за задницу, управляя моими движениями, заставляя ускориться. — Обожаю, — шепчет, влипая поцелуем в мое плечо, скребет зубами, протяжно стонет, стопроцентно уже на грани. Я чувствую всем своим существом тот самый момент, тянусь к нему, облизываю приоткрывшиеся губы, заменяю его руку, начав гладить влажный от смазки ствол, ритмично ласкаю его член, пока он дрожит, напряженной струной, даже языком перестает в моем рту двигать, мычит и кончает. Прогибается, сбоку ко мне прижимаясь, а мутные вязкие капли размазываются по нашим телам. По бокам и бедренным костям, по животу, а он цепляет эту теплую, терпкую вязкость и мокрыми пальцами касается клитора, улыбаясь, когда Мадлен начинает крупно дрожать и захлебываться вдохами. — Обожаю это ощущение контроля над происходящим, — мурлычет мне в шею, я же слова с трудом разбираю, в голове шумно, громко, но мысли не менее вязкие. Словно кончив он окропил не только мое тело, он спермой залил мой блядский поехавший мозг. Я напряжен, внутри давно не вены — линии электропередач, вдоль позвонков пот стекает каплями, которые куколка ловит языком, а у меня остатки выдержки улетают к чертовой матери, стоит лишь ему раздвинуть мне ягодицы и пройтись пальцами по расщелине с нажимом, помассировав. Мне везет, что Мэдс успевает кончить за мгновение до того момента, как из моего члена густо выстреливает, пока я хаотично двигаюсь, изливаясь в ее тело. До капли. Продлевая наше удовольствие, ловя за хвост ускользающие ощущения. Мне везет, что моя куколка — маленький развратный монстр, который так любит, чтобы было много, часто, разнообразно и чем более извращенно, тем лучше. Мне везет, мне сука наконец-то просто везет в этой ебаной жизни. Все и вправду налаживается. А внутри так спокойно и тихо… Мне везет, сука-судьба решает ослабить свои призрачные путы и отпустить, то ли наигравшись и устав мучить, то ли решив, что я заслужил. Наконец-то выстрадал себе шанс утонуть в концентрированном кайфе. Сука-судьба начинает одаривать, словно вдруг осознала, как прокатилась по мне с ветерком, почти прикончив с несколько раз. Поняла, что перестаралась. Мне везет. Любимые стекляшки напротив влажно подернуты. Мне везет. Розовые губы растянуты в дерзкой самодовольной улыбке. Мне везет. Мягкие влажные пальцы касаются моего рта, проталкиваются внутрь, вынуждая вылизать с них остатки его спермы с остатками смазки Мадлен, что дает свой кремовый привкус. Мне везет. Мне так блядски везет, я самое ахуевшее, но самое блядски счастливое существо в этом разъебанном мире. Потому что он все же стал целиком моим, на красивом длинном пальце сверкает шикарное кольцо, а в ближайшее время мы официально поженимся. Мне везет. Мне везет, что я смогу до конца своих дней дышать им, любоваться, касаться и пытаться насытиться. Просто пытаться. Потому что насытиться им невозможно, я всегда буду как безумный хотеть, как безумный гореть и любить его. Пиздец как сильно и навсегда. *** «Пиздец как сильно и навсегда» — теперь выгравировано внутри наших обручальных колец. Средней толщины ободки из белого золота. Не пиздец роскошь, в сравнении с суммами, что я потратил на оба кольца для куколки, которое с голубым бриллиантом высокой пробы и специально заказанным черепом с инкрустацией не ебаться какой. Однако обручалки не сказать что очень дешевые. И выглядят стильно, пусть и просто, но какой смысл несут… Мы расписываемся в последнюю субботу марта. Двадцать пятого числа оказываемся в закрытом малом зале ЗАГСА, отец пусть и мог бы прогнуть начальника, но решает не перебарщивать с властью и просит меня быть уступчивее, не толкать людей нарушать федеральный закон. Таки выносить книгу, в которой ведется запись не одно десятилетие — недопустимо. Одно дело выездная церемония, что официально задолго оформляется и запрашивается, совершенно иное то, что я хотел изобразить. Однако дату нам он выбивает, договаривается, чтобы заранее свидетельство было готово. Не посодействуй Валерий Алексеевич и не видать бы нам тогда росписи через две недели, а как минимум через два, а то и четыре месяца. А с учетом того, что пусть разрешение на однополые браки и имеется, но ЗАГС всегда отдаст предпочтение семье классической, чем… Вклинится таким, как мы, в длинное расписание регистрации безумно сложно. Хотелось, конечно, красиво и уникально, хотелось на стеклянном балконе в полночь, смотреть на горящие внизу огни, вспоминать, что именно там мне тогда умереть хотелось, а теперь на том самом месте я как никогда хочу жить. С ним. Стоять и понимать как никогда кристально ясно и четко, что город, который видел много нашей боли и тоски — теперь наблюдает за установившимся счастьем. Хотелось… Однако не вышло. Да и хуй с ним, как говорится, тот факт, что мы в закрытом зале и делаем все конфиденциально, а не в пафосном номере чертовой Плазы, в чем-то упрощаем нам жизнь. А на балконе оказаться мы и после свершившегося события успеем еще не единожды. Сегодня же для нас заказана целая студия, подготовлена заветная коробка с необходимым мне содержимым и небольшим тортом для нас двоих, помимо шампанского и закусок. Спонтанная идея. Мне на глаза попался флаер, что выпал из кармана одного из мужиков, с которым я уже больше года работаю. После непродолжительного разговора по поводу того, что это за место, я твердо решил изменить место дислокации и брачную ночь провести не в Плазе, как ранее планировалось, а в студии, что ответит всем нашим нуждам и даст шанс смыться от вездесущих журнокрыс. Потому что день, когда я надену кольцо на длинный красивый палец моей любимой куколки, я не хочу омрачать ебальниками любопытных падальщиков, которым для счастья нужно порыться в чужом белье. Разумеется, приезжаем вовремя. Разумеется, вместе. Разумеется, в предвкушении все приятно тянет внутри, а осознание, что мир не схлопнулся, вселенная не взорвалась нахуй, а из недр космоса не случилось нашествия инопланетных видов в настолько знаменательный день — радует. Потому что временами казалось, что сука-судьба таки не позволит нам дойти до логической точки, что с легкостью превратится в запятую в истории наших отношений, которым еще долгие годы быть. Уж я ради этого максимально приложу все усилия. Я не смогу, я не хочу, это смерти подобно Свята отпустить. И всю дорогу до ЗАГСА, удивительно молчаливую дорогу, смотрю на то как покусывает свои бесконечно вкусные губы, а меня нежностью затапливает. Меня затапливает любовью, я ей переполнен, чувства сочатся порами, чувства проявляются улыбкой, чувства покалывают в кончиках пальцев, которым так хочется обласкать моего волнующегося пизденыша. Сказать, что все будет хорошо. Правда, будет. Пообещать. Свят храбрится. И пусть я всегда готов закрыть его от целого мира, как и от личных переживаний, в том числе, этот момент должен быть пережит нами по-отдельности. Та самая минута осознания на какой шаг мы пошли. И пусть штамп… мать его — просто блажь, можно было жить и без этого. Но куколка хочет, а если куколка хочет — куколка получает. Даже если мне придется в лепешку расшибиться, чтобы желаемого им достичь. Его пальцы дрожат, когда подаю ему руку, помогая выйти из лимузина. Его пальцы как-то слишком отчаянно цепляются за мою ладонь, а в глазах плещется искренность, что сплетается с ранимостью и четче обычного проявляется та самая наивность молодого щенка, что по жизни не так много всего сумел увидеть. В такие моменты как никогда сильно виден свет его чистой вопреки всему души. Он мерцает так ярко, он сверкает так сильно, что глаза бы отвести, чтобы не ослепнуть, но я жадно смотрю, жадно впитывая это сияние до капли. Мы расписываемся. Я уверенно и размашисто ставлю свою подпись, без дрожи даже минимальной, внутри такой штиль и спокойствие, уверенность абсолютная, словно это самое правильное из принятых мной решений. Самое простое. Зато колбасит куколку. Он сразу теряется, и не находит где в принципе ему нужно поставить роковую закорючку. Потом у него из трясущихся пальцев выскальзывает ручка, которая к тому же, когда он ее все же берет, отказывается писать. Свят паникует. Сильно нервничает и начинает частить, хаотично двигает глазами, хаотично же подергивает пальцами, грызет свои розовые губы и практически впадает в истерику. Пока я не ловлю его ладонь, крепко сжимая, заставляя поднять на меня повлажневшие глаза, выдохнуть, просто остановиться, просто успокоиться. Ведь нет причин для расстройства, нет причин для страха, не нужно думать, что снова что-то портишь, не нужно бояться, что если не нарисуешь свою подпись в документе сию же секунду, то что-то в секунды рухнет, сломается, исчезнет, прекратит существовать. Вот он я. И я никуда. Никогда. Не денусь. Я транслирую это в своем уверенном взгляде. Я смотрю на него, не моргая, пронзительно, честно, нараспашку. Читай… вот так меня сейчас раскрытой книгой. Смотри, как много чувств и все они твои. Без остатка. Я не оставляю для кого-то резервов, я не накапливаю где-то в сосуды, чтобы после одарить, я не прячу ни-ху-я. Вот он я. Забирай, все забирай, я и без того настолько твой, куколка… Насколько никогда ничьим не был. И мне хочется сказать многое, хочется стабилизировать его и успокоить, хочется впитать в себя эти метания, спрятать ранимую душу, хрупкость эту мерцающую, ослепительную… скрыть от чужих. И уполномоченный человек, что стоит и ждет, мне сейчас пиздец в этом мешает. Сковывает. Останавливает. Свят паникует, пальцы в моей ладони ледяные, ресницы его длинные подрагивают, а сине-серые стекляшки влажно блестят. И спешить ведь не нужно, у нас, в конце концов, пол ебаного часа на все про все. Нас всего-то двое, никаких свидетелей, никакого сопровождения, вообще ничего. Нам не нужны постановочные фото с церемонии, нам не нужны сраные видео в архив. Этот день все равно навсегда запечатлеется в памяти как официальная точка отсчета для нашего брака. Еще один этап в совместной жизни. Нам не нужны ни долгие подводки регистрирующего, ни его проникновенные напутственные слова, не лишние совершенно вопросы о том, согласны ли мы стать… взять… быть. Мы готовы, более чем готовы к каждой из мелочей, мы скреплены крепче любых сраных штампов, это просто… очередная галочка, в глобальном плане пиздец незначительная. Просто приятный факт окончательной принадлежности. Просто последний рубеж из возможных. Просто теперь мы официально новая ячейка общества. В глазах других. В моих глазах, и глазах наших близких, мы давно ей стали. — Это кажется нереальным, — выдыхает, все же поставив подпись, после того как молча успокаивался, стискивая до боли мою ладонь. Выпрямляется напротив меня, нервным жестом поправив подскочившие брючины. — Могу тебя ущипнуть, — тихо с улыбкой ему отвечаю, чтобы разрядить немного обстановку. Не разряжается. Нам предстоит тот самый этап с кольцами. С красивыми клятвами или же без. Тихо играет музыка, пиано и скрипка разрушают тишину зала, дамочка вероятно нихуя не понимает, что в принципе здесь делает, от нее не требуется ничего, кроме фиксирования свершившегося факта нашего брака. Привыкшая, что молодые ждут проникновенных речей, пожеланий, вопросов и всего остального, просто молча наблюдать кажется странным, оттого растерянно смотрит, но вмешиваться даже минимально не спешит, получив более чем четкие инструкции. Кольца лежат на шелковой подушечке красивого темно-синего цвета, мерцают в свете огромной хрустальной люстры, а все вокруг вдруг полностью затихает… И скрипка, и пиано, и кажется мое сердце, потому что его пальцы как в замедленной съемке тянутся к моей руке. Гладят невесомо самыми кончиками раскрытую ладонь. По линиям проводят подушечками, ласкают до легкой щекотки. Внимательно наблюдает за своими действиями, оглушенный моментом. В том же вязком густом киселе из эмоций, в котором внезапно я оказываюсь. И начать бы захлебываться, а в меня оно проникает так мягко и потрясающе приятно, что даже если это последнее в моей жизни, погибнуть от того, что задохнулся от любви, будет не страшно. Пусть… А он ведет медленно-медленно короткими ногтями, переворачивает руку, рассматривает каждую букву выбитую черными чернилами на моих пальцах. Гладит… Так приятно и чувственно гладит, наслаждаясь этим контактом, что у меня мурашки в кои-то веки неагрессивные, не пытающиеся ужалить, по телу скользят мягкими волнами. Гладит… а я не собираюсь его подгонять, даже если мы вот так простоим часы, я просто блять прикончу любого, кто заставит прервать этот особый ритуал предельной нежности. Я нахуй взглядом на подходе испепелю того, кто прервет мою куколку в момент его демонстрации чувств. — Я не подготовил торжественную речь, не смог придумать. Мыслей так много, начиная с того как я рад, что ты пожертвовал своими возможными планами, амбициями, стремлениями, просто чтобы прилететь через половину мира и забрать меня. Ты не сомневался ни секунды. Отец говорил, что ты даже не прочитал, что он в контракт ваш внес, все, что тогда тебя волновало — как быстро ты можешь получить необходимые ресурсы, чтобы отправиться за мной. Отец говорил, что создалось ощущение, словно ты готов сию же секунду рвануть хоть в само пекло, спуститься в самый глубокий, пугающий большинство ад, просто потому что там я. Он сказал, что видел такое лишь однажды, в глазах человека, что десятки лет его любил. А я слушал его, наверное, именно тогда окончательно понимая, что для тебя никогда не будет преград, если ты захочешь до меня дойти. Ты их разрушишь собственными руками. Если потребуется, создашь новую вселенную, перевернешь планету вверх дном, нырнешь в самое глубокое море или взлетишь в небеса. Ты сделаешь ради меня все что угодно. И я так много всего тебе за этот год говорил… Но самым правильным, наверное, будет сказать сейчас — я тоже сделаю все что угодно ради тебя, Макс. — Прокручивает подаренное им кольцо на моем пальце, натирает мне кожу выгравированным «люблю тебя», а на груди словно нагревается кулон-жетон с продолжением крылатой фразы «…пиздец как сильно». Я не снимал их ни разу, они с кожей нахуй срослись. Пропитались и потом, и кровью, и спермой. Пропитались и мной, и им. Снимать, даже надев обручальное кольцо, не планирую. На моем пальце колец будет два. Один гладкий блестящий бок к другому не менее гладкому боку. Потому что оба важны. — Я безумно люблю твои руки, твои пальцы украшенные вязью татуировок, что так контрастно выглядят на фоне моей чистой кожи. Люблю то какая в них сила и ровно такая же нежность. Для меня. Ими ты можешь сжимать до боли, ломать, наказывать, ими же даришь так много ласки… Я очень люблю твои запястья, гладить по выступающей косточке, чувствовать биение пульса под подушечками. Понимая, что даже в твоих невероятно мощных руках есть эта особая плавность, ранимая изящность красивых линий, какая-то несвойственная тебе совершенно уязвимость и хрупкость. Я люблю то, как на твоих предплечьях выступают толстые вены, как они натягивают цветную исписанную кожу, расчерчивают ее, оплетают твои руки, делая их запредельно красивыми. Я люблю твои плечи, каждый выступ, каждый изгиб. Люблю ключицы, особенно касаться губами, люблю ямочку между ними. Люблю каждый рисунок на твоем теле, каждый шрам, что успел изучить, подолгу исследую кончиками пальцев. Люблю то особое ощущение, когда чувствую, как бьется пульс под моим языком на твоей шее. Эту четкую, резную челюсть, мягкие проколотые мочки. Люблю твои самые алые губы, такие яркие, красивые, идеальные, невозможно вкусные. Люблю, как ты растягиваешь их в кривоватой ухмылке, как одариваешь теплой мягкой улыбкой. Такой уникальной. Такой особенной и лишь для меня. Люблю твой взгляд. Глубокий и темный. Как переливается ртуть в радужках, и они кажутся жидким ожившим металлом, в котором хочется исчезнуть. Залезть в твои глазницы и утопиться. Люблю твой взгляд с оттенками лазури, когда ты спокоен, когда ты счастлив… Люблю твой взгляд, вот этот… то как ты сейчас смотришь, а я ощущаю себя самым любимым на свете человеком, ощущаю твое восхищение мной. И это лучшее. Просто лучшее во всем мире. Вот так смотреть в твои глаза, понимая, что мы будем вместе вопреки всему, несмотря ни на что, потому что… — Пиздец как сильно и навсегда, — вторю его словам тихо. Шепот сливается воедино. Он говорит много, говорит вещи очень личные, очень сокровенные, очень особенные, безусловно, безумно приятные. Он говорит и каждое слово внутри отпечатывается алым, мелкая роспись по органам скользит, каллиграфией по сердцу, искусными завитками под скальпом. Вереница букв плывет по крови, вместе с тем привычным током, что потрескивает напряжением всегда лишь рядом с ним. Он говорит, а мне так блядски хорошо, так ахуенно, что хочется просто опустить веки, прочувствовать этот момент, максимально насладиться этим откровением. — Спасибо, что позволил ощутить, что такое настоящая любовь, что не стал ей сопротивляться. Спасибо, что позволил себя вкусить, распробовать и не стал препятствовать этой зависимости. Спасибо, что отдал мне всего себя. Без остатка. Огромное любящее сердце. Уникально умеющую чувствовать душу. Теперь и фамилию. Спасибо, что мои капризы никогда не были для тебя мелочными или смешными. Спасибо, что ты у меня есть. И я обещаю никогда твоему сердцу не навредить. Хранить его бережно, любить тебя вечно, и когда-нибудь все это действительно заслужить, а не просто получить вот так авансом. Бесценным подарком. Бесценным… навсегда моим. — Тянется за кольцом, берет и выдыхает, облизывая пересохшие губы. А я протягиваю ему расслабленную руку, глядя как он неспешно его надевает. И ощущение металла скользящего по коже, то, как оно идеально садится и отбрасывает блики, внутри прокатывается приятной волной. Улыбаюсь, глядя исподлобья на куколку, а слова вдруг разбегаются. Все до единого. Я так блядски много всего ему уже озвучил за прошедший год. Я ежедневно во влажную кожу его шеи роняю сотни эпитетов, так и не в силах выразить всю степень моего на нем помешательства, болезненно-прекрасной зависимости. И что сказать в этот момент? В душе не ебу. Кольцо цепляю пальцами. Молча. Аккуратно одеваю, чувствуя дрожь его пальцев, прикусываю губу, чтобы сдержать улыбку, прижимая гладкое белое золото к боку помолвочной печатки с черепом. Ну, вот и все. Свершилось блять. Кровавая клятва, те миллиарды надрывно-чувственных взглядов, тот сладкий шепот и просьбы, все привело нас к тому, что «мужем» из мыслей и ощущений, он «мужем» буквально же стал. И сука безраздельно лишь моим, навсегда и до последнего сраного атома. Внутри что-то световой бомбой взрывается. Мне было всегда похуй на то поженимся мы или нет. Мне было глубоко насрать на штамп. Подарить ему я мог и без подобных выебонов тысячи разнообразных колец. Подарить ему все, на что укажет красивым длинным пальцем. Я готов был целовать его стопы, его пальцы, руки, все тело. На руках носить, боготворить, баловать, исполняя малейшие, даже самые глупые капризы. Свадьба, ее подобие, ничего не должны были менять. Это глупо. Это не про нас. Но когда на его пальце оказывается кольцо, когда я встречаю его взгляд, который топит в чем-то слишком потрясающем, внутри все вспыхивает от восторга и эта невероятная, неописуемая, слишком сильная боль прошивает все мое существо, словно наконец затянуты скобы, стянута леска, сформированы пресловутые узлы, что скрепили меня во что-то предельно цельное. Я снова собран воедино. Я снова монументален и несокрушим. Он раскрошил меня, убил, уничтожил, стирая и переписывая заново. Он же меня воскресил. Его любовь, его искренность, его душа, что с моей слилась, возродила меня из сраного пепла. Я как долбанный феникс, который чтобы стать обновленным, целостным, еще более сильным, сгорел до горстки пепла и сейчас возвращаюсь. Внутри все в экстазе вопит и эмоций так много, их так много… что слова испаряются, слова прекращают существовать, слова растекаются мурашками по моей наэлектризованной коже, когда подхватываю Свята резко на руки. Вот так лицом к лицу, сжимая его, не чувствуя веса гибкого тела, прижимая к себе крепко-крепко, а хочется подбросить до самого неба, смотреть как расправляет крылья. Внутри все переливается миллиардами оттенков, внутри такой силы эйфория, что кажется словно я въебал что-то слишком забористое и мощное. Меня накрывает любовью. Сверхсильной. Той самой, что потягается с самым отборным кайфом, когда кажется что от счастья ты готов парить. Я и парю с ним над блядской землей. Понимая, что здесь нам больше делать нахуй нечего. Документ о заключении брака лежит во внутреннем кармане моего пиджака, дамочка в ахуе на нас смотрит, боясь пискнуть лишнее слово. А я чувствую его. Всем своим существом. Чувствую, мать его, чувства. И это разрывает мне грудину к херам. Разрывает восторгом. — Без ума от тебя, куколка моя, — выдыхаю глядя в его как никогда яркие глаза, полные абсолютной взаимности. И как же от него такого кроет… господи. Выдыхаю и подаюсь вперед, сил терпеть больше попросту нет. Мне от ощущения его сладких, теплых, гладких губ, дрожащих нежных рук на моей шее и тяжести его тела пиздец хорошо. Пиздец неописуемо. В несколько шагов к выходу из зала, как в тумане до ждущего у черного входа лимузина, что нам Басов одолжил, намекнув, что от ужина в честь такого события, пусть и не сегодня, нам не отъебаться. Как будто бы я собирался. Щелчок двери услужливым водителем, что стоял курил рядом с машиной в ожидании нас. В салон, что пропах запахом роз, где стоит красивый букет в багровой матовой корзине и источает приятный цветочный аромат. На сидение его укладываю, чтобы замереть, словно пригвоздило к месту. Он подо мной раскинут — я на вытянутых руках над ним словно маятник, а полумрак салона съедает яркость оттенков, зато будит тот самый нестерпимый до него голод. Слишком интимно. Запредельно. И от понимания, что мы рядом со зданием ЗАГСА… внутри прокручиваются чертовски требовательные спирали. А он так красиво празднично одет и волосы его шелковистые по кожаному сидению растеклись жидким золотом, а облизанные губы блестят призывно. Блядский боже. Запрещено быть таким. Наказуемо. Тянусь, чтобы нажраться кукольного вкуса, вдыхаю жадно и громко его насыщенный запах… — Я готов был отдать тебя брату, — тихо звучит, словно огромная выросшая бетонная стена с металлическим знаком «СТОП». Алые буквы на кипенно-белом. Не проигнорировать, не сдвинуться. — Меня раскрошило от страха после твоего «уходи», в тот момент мне показалось, что я тебя навсегда потеряю. Ты не говорил «прощай», ты не говорил больше и своего чертово «рано» или «не сейчас, куколка». Я всегда был уверен в том, что ты меня любишь. Как бы ни душила обида, как бы ни бесила невозможность быть вместе, как бы ни выкручивало меня в ломке без тебя рядом, я знал, что это не конец. А тут вдруг «уходи» и все внутри тогда рухнуло. Это так жутко, когда понимаешь, что любишь брата, о котором давно мечтал, любишь его искренне… и хочешь чтобы он жил, чтобы был счастлив, а счастлив он мог быть лишь с тобой. И наступить себе на глотку было самым логичным, но сука самым сложным во всей моей жизни. И противоречия, господи… Так много противоречий, когда пытаешься смириться с тем, что тот по кому сходишь с ума сейчас с другим, смотреть на вас, на ту заботу и нежность, что глаза твои транслировали и понимать — не смогу через Фила переступить, не стану. И тебя травмировать не хочу. А потом напиваться как придурок и бояться не успеть, не достичь, не добежать и не дотянуться. Противоречия, Макс, меня изнасиловали всего. Быть хорошим, правильным не получалось. Боль сводила с ума. Без тебя было так дерьмово, что не хотелось жить. Я шел вперед, но ничего не видел, целей без твоего в них присутствия, не существовало. Я что-то делал, но ничего кроме тебя такого призрачного и недосягаемого не видел впереди. У кого-то может быть свет в конце туннеля, путеводная звезда-мечта, что мерцает в ночи, попутный ветер стремлений в спину или жажда взобраться выше небес, амбиции и желание доказать что-то именно себе. Но я не хотел так сильно ничего и никогда, как просто быть рядом с тобой. Быть кем-то важным в твоей жизни. Чтобы ты гордился, чтобы тебе было не стыдно, что связался с инфантильным придурком, у которого опыта чересчур мало. Мне так хотелось впечатлить, догнать, удивить. Хотелось стать для тебя идеальным, удобным, самым лучшим, незаменимым. Мне казалось я не смогу жить, если пойму, что мой шанс окончательно и бесповоротно потерян. И я все еще не могу, у меня все еще просыпается внутри паника, что это все — наша свадьба, наша любовь, наша идиллия больше года, наше счастье… просто сука сон. Я пиздец как сильно боюсь сейчас проснуться. Открыть глаза и понять, что это мираж, игра воображения, мучительно сладкая фантазия. Потому что чувствовать обручальное кольцо, видеть тебя так близко, с легкими, что насквозь пропитались твоим запахом, почти больно. Это пытка, это такая пытка… если все просто сон. Это так жестоко, что я мгновенно сдохну, не смогу с этим справиться. Это так хорошо, что мне в миллион раз страшнее перепутать мечту с реальностью. И я клянусь, если я открою глаза и пойму, что все еще в Лос-Анджелесе один или в блядском пентхаусе в центре, а это все, весь последний год — был просто игрой больного воображения, что я просто свихнулся без тебя окончательно, и вправду сошел с ума. То я нахуй брошусь под поезд или раздеру голыми руками свои вены, потому что без тебя я не хочу, я не смогу быть. — Шепчет-шепчет-шепчет, сбивается, прокашливается из-за першения в глотке, хмурится, вцепившись в мои плечи до боли, комкает плотную ткань пиджака и сука дрожит как котенок под недружелюбным ледяным дождем. Я хотел сразу после регистрации затащить его в лимузин и руками, губами, языком заставить сладко кончить. Устроить ему перекус перед основным блюдом. А после поехать в наши снятые апартаменты, вкусно поужинать, выпив по паре бокалов шампанского в честь настолько важного события. Забраться в пенную ванну, жрать одной ложкой заказанный торт и лизаться как одержимые. Никуда не спешить, ни за чем не гнаться, смаковать каждое мгновение этой особенной ночи. Она ведь именно с налетом случившейся свадьбы такая будет у нас одна. Понятно, что после будет еще много, очень много, бесконечно много не менее ахуенных ночей. Но сегодняшнюю я хочу сделать для него уникальной. А куколка переигрывает меня не успеваем мы выйти из ЗАГСА, распахивая свою душу, выворачивая ее наизнанку и окуная в концентрат страха, окуная в чистейшие эмоции, и я не могу от его искренности отвернуться, я не хочу его останавливать и перебивать, впитывая выплескивающиеся чувства, видя, что это Свята освободит наконец. — Я чувствую себя безумным, абсолютно безумным, когда думаю о тебе, понимая что не вижу ничего, никого… Когда ты рядом — это моя единственная реальность становится. Без тебя даже несколько часов — полный пиздец. Я так зависим, я так от тебя зависим… — гладит мои губы дрожащими пальцами, смотрит завороженно в полумраке салона. Чувственный мой. А я целую его подушечки, глядя сквозь ресницы. — Я так зависим, что давно растворился в тебе, в твоем взгляде и вкусе, в твоих желаниях и словах. Я готов на все ради тебя, Макс, абсолютно на все. Если ты скажешь, что мы сейчас двинемся за руку под колеса машины, я не стану сомневаться даже долю секунды. Это могло бы быть жутко, то насколько токсично это чувство у меня внутри. Это могло бы быть пугающе, то, что я как личность просто испаряюсь, растворяясь в тебе словно призрак. Это, наверное, в глазах большинства будет просто клинически неизлечимым диагнозом, они посчитают, что у меня психическое расстройство и даже с правильно подобранным лечением я все равно обречен, потому что в любом из случаев окончательно слечу с катушек. Но… блять, я так тебя люблю, что у меня нет слов, чтобы это описать, это просто невозможно, понимаешь? Я так тебя люблю. Я люблю так невозможно. Безумно, совершенно безумно, я болен тобой, просто нахуй болен. — Малыш… — мягко провожу по его щеке пальцами, видя как его разрывает, а мне хочется радости, хочется счастья, но все у нас всегда с мелкой крошкой дробленного до состояния пыли стекла, которая изрезает нас, забивается в ноздри, попадает в легкие, заставляет внутри кровоточить. Любовь без нее не существует, особенно настолько бесконечно огромная и всепоглощающая. — Скажи, что это и правда теперь навсегда. Что ты рядом навечно, до последнего вдоха, чтобы ни произошло, вопреки всему, всегда, вообще без единого исключения. — Навсегда, — выдыхаю, а в груди клокочет от его эмоций, я страх этот болезненный хочу с лица куколки стереть, только снова не понимаю как. — Пообещай, что не позволишь этому сломаться, что никому не под силу разлучить, даже смерти. — Обещаю. — Клянись, — дрожат его губы, а пальцы на моей шее, притягивает нос к носу. — Пожалуйста. — Клянусь, — тонет в поцелуе, тонет в ласке на грани, в панике, что кто-то сумеет отлепить друг от друга, а лимузин приходит в движение, тихо урчит мотор, шумят шины, за окном неизменно нон-стопом испытывает всех, до кого способна дотянуться, жизнь. — Мой сентиментальный пизденыш, — шепчу с улыбкой, облизываю его вкусные губы, — нет бы закрепить наш брак оргазмом, так ты решил довести себя до истерики. И что мне теперь с тобой сделать? — Отлюбить. — Да уж отлюблю по полной программе, — фыркаю, ловя зубами бесконечно прекрасную розовую губу. Сожрал бы. Целиком. Потому что непозволительно быть таким преступно-вкусным. Таким чувствующим на разрыв аорты. Таким невероятным в своей откровенности. Дорога в томительной ласке, хочется просто целоваться. Долго. Много. До жжения вокруг губ, что припухают довольно быстро и наливаются цветом. Дорога не размыкая рук, он все гладит мой палец с двумя кольцами, целует исписанные чернилами костяшки, ластится ручным зверьком и сверкает сине-любимыми, сине-стеклянными глазами, в которых миллиарды огней пропитанных полуночным счастьем. Мы долго к этому шли, слишком долго, чтобы принимать как должное и пусть не в моем характере быть бесконечно рефлексирующей томной пиздой, которая пускает розовые сопли, активно заливая все вокруг сраными слюнями. Но мать вашу я хочу просто насладиться этим. Похуй, что растекаюсь вязкой лужей, когда он поблизости. Уже глубоко похуй насколько мягким благодаря ему стал, насколько чувствующим. Если это плата за несравнимое ни с чем удовольствие и безумные по своей силе чувства… Пусть. Пусть кто-то осудит, сказав, что я превратился в слабого, зависимого и уязвимого. Пусть. Пусть из монстра, имя которого вселяло страх, я мутировал в сторожевую собаку, что больше не ищет луж из дерьма и крови, и чужие мучения ей не нужны. Пусть. Пусть из главы целой независимой структуры, из ебаного бога, сраного сатаны и абсолютной мрази, я стал семейным человеком, с прекрасными детьми и мать его мужем… Пусть. Ни репутация, ни амбиции, ни особое положение в пищевой цепи, ни слава и авторитет, никогда не наполнят так сильно изнутри. Потому что сильным, независимым, очерствевшим и превратившимся в жестокий камень… я был пиздец одинок. И это не планировало меняться. И сколько бы я прожил еще? На сколько бы меня хватило? Что я оставил бы после себя? Что сумел бы ощутить, кроме наркотического прихода, мимолетных связей, власти и пустоты? Для чего мне были те ошеломительные суммы, что падали на счета? Подаренные ли, спизженные, не суть важно. Куда тратить, если у жизни исчезал вкус, если он был неполноценным, посредственным? Я выцветал, все было настолько опостылевшим и привычным, скучным и незначительным, что вспоминая то время, что я проводил в промежутке после расставанием и трагедией с Филом и встречей со Святом, те годы… теперь понимаю, что там не было ничего стоящего. Гордиться десятками жизней, что забрали мои руки? Сотнями? Выполненными ювелирно заданиями? Тем как наебать получалось систему, как играючи бродил по лезвию, на самом острие замирая и не срываясь в бездну, не погибая как многие, а возвращаясь вопреки всему? Да, меня не ебало так сильно здоровье, да, я стоял у руля, ставил людей на поток, управлял, прогибал, играл властью. Да, я самодовольно вжимал других в грязь, любовался плодами собственного труда, и тешил свое самолюбие. Да, в унижении, в высокомерии, не беспочвенной гордости, в превосходстве есть свой особый вкус. И порой свободолюбивая натура стонет и просит сраной подпитки, старые привычки не способны так быстро исчезнуть. Меня толкает в спину, характер прорывается, не имея руля, все равно умудряюсь сука руководить. Хоть в чем-то. И частично я все же вернул утерянное, рискнув, урвал свою элитную мать его будку. Достаточно. Я хочу научиться довольствовать тем, что имею, не замахиваясь на большее, просто наслаждаться, получив от суки-судьбы шанс. И если раньше мелькали мысли, что лучше бы в жизни моей не появился Фил, тогда все было бы иначе. Возможно, я бы пошел по иному пути, возможно, не утопился в крови, не братался со смертью. Мелькала мысль, что пусть я и рожден из особого теста, но таланты можно направить в куда более мирное русло. Насилие еще не все. Не в нем блядский смысл. И если мелькали мысли, что лучше бы я никогда куколку не встречал. Не раскрошило бы, не растерло бы в пыль, не раскусило бы нахуй напополам. Был бы жив слух, не пострадало бы сердце, база все еще находилась под моим началом, дела стояли на потоке, а опасность бродила вокруг. Я был бы в своей максимальной форме, агрессивно охраняющий то, что как считал мне принадлежит. Мелькали мысли, что не ввяжись в это все, не потони, не свихнись взаимно, Свят был бы в другом месте. С другими целями и стремлениями. Не видевший пороки, боль и кровь, не пробовавший их на вкус. То сейчас глядя в его глаза, чувствуя теплые пальцы, что скользят по моей ладони, купаясь в концентрате его запаха, понимаю, что готов послать нахуй весь мир, пережить все метаморфозы, но никогда от него не отказаться, и если бы предложили отмотать время обратно — я бы нихуя не изменил. Если судьбы так решила, в трепыханиях просто нет смысла. То сейчас двигаясь в жилищный комплекс в одном из элитных районов центра, где нас ждет студия, которую я заказал на двое суток, предвкушаю те долгие часы, что мы проведем вместе, ожидая от этого так много восторга… своего и куколки, что внутри все взбудоражено вибрирует. Я хочу его удивить. Приятно, надеюсь. Он у меня любит эксперименты и сюрпризы, что-то новое, что нам еще не удалось попробовать, потому подобная практика должна прийтись ему по вкусу. Как и новое незнакомое место. В лифте едем молча, куколка привычно разворачивается ко мне спиной, зная, что меня к его лопаткам примагнитит, как и всегда, стоит лишь ему отвернуться. В лифте до девятого этажа. Ощущая, как трепет нарастает в груди, а в животе закручиваются воронки от предвкушения. До девятого этажа… прикрыв глаза, вдыхая с его волос прохладу улицы, отдушку салона и самый мать его вкусный запах во всех вселенной. До девятого… нихуя не круга ада. За дверями студии будет наш личный рукотворный рай, уж я постараюсь. С адом там может быть лишь одно единственное сходство. Горячо, очень горячо, невозможно горячо и обжигающе страстно я буду любить его тело и душу, лаская так, словно впервые, играя на его гибком теле чувственную балладу о невероятном желании, которое во мне не стихает, разгораясь с каждым днем лишь сильнее. Разъезжающие в стороны створки заставляют пульс ускориться. Звук каблуков Свята в его начищенных оксфордах разрезает тишину, словно раскаты грома. И без того длинные, будто от ушей ноги, становятся совершенно неприлично ахуительными. И казалось бы… всего-то пять сантиметров, что они могут дать, но визуально выглядит роскошно. Он весь роскошен, вот так двигающийся впереди меня с королевской осанкой, со скользящими в такт его шагам гладкими волосами по плечам и лопаткам. Подходит к двери, единственной на этаже, оборачивается, кинув взгляд через плечо, а у меня волной по телу скользит восхищение, граничащее с раболепным восторгом, когда хочется в ноги его стечь, чтобы смотрел на меня сверху сквозь свои длинные ресницы, подчинял сине-серым сине-любимым стеклом. Щелчок входной двери и насыщенный аромат роз вместе с прохладой улицы, врывается в легкие. Загорается нижний свет. Только хуйня в том, что студия выполнена в алых тонах. Це-ли-ком. Алое освещение, не настолько яркое, чтобы глазам было дискомфортно, но мгновенно погружающее в особую атмосферу. Багровые, темные, словно вино, стены. Многоуровневые потолки в той же цветовой гамме. Красивые картины, бесконечно откровенные, с обнаженными телами, переплетенными в искусных позах. Эстетика секса. Эстетика похоти. Эстетика нестерпимого желания. Мы словно свалились в кроличью нору. В царство страсти, пропахшее розами, где мягкие меховые ковры устилают пол, много интересной, функциональной мебели и ровно столько же перспектив, что они открывают. Я вижу восторг, что растекается загадочной улыбкой на лице куколки. Вижу как он с интересом, с этим его особым огоньком в сине-серых стекляшках рассматривает декорации, в которых мы проведем ближайшие двое суток. Вижу, как прикусывает нижнюю губу, как облизывает уголки, как заинтригован, когда в спальне с огромной круглой кроватью он видит, что стены зеркальны. А перед ним круглый стол с красивой шелковой скатертью. В ведерке со льдом бутылка розового шампанского. На красивом блюде крупные ягоды клубники, спелая сочная черешня, а на шпажках кусочки ананаса, зеленого винограда и сыра. Небольшой симпатичный торт в форме алого сердца, переливающийся зеркальной глазурью. Красный бархат. Могло ли быть иначе? Все вокруг усыпано лепестками роз. Бордовые, почти черные, они словно вымочены в вишневом вине и источают какой-то особенно яркий, но очень приятный аромат, наталкивая на мысли о крови, только если бы кого-то это испугало, нам нравится лишь сильнее. Вокруг все так и призывает потонуть не только в цветах и атмосфере, утопиться в похоти. Пробка из-под шампанского громко выстреливает под потолок, пена стекает по моим пальцам и пачкает скатерть, а звон бокалов пиздецки оглушительный. Звучит тост… самый банальный, самый простой, самый логичный: «За нас». И по паре тройке глотков стекают в желудок, так что газы пощипывают в носу и глотке, а после губы прилипают к губам и становится все равно. И на начинку торта, и на спелые сочные ягоды, на любой антураж, когда наконец накрывает лавиной эмоций и осознанием, что несмотря на ненужность этого сраного официоза, все же как факт — бракосочетание, воздействует на нас обоих. Воздействует положительно. Будоражит нервные окончания, делая каждое движение языка особенно терпким и вкусным. Делая каждое касание особенно значимым и важным. А меня сводит с ума этот его взгляд со смесью вызова, жажды и совершенно противоречащей всем остальным оттенкам покорности. Его желание подчиниться мне и выполнить каждую просьбу прокатываются грубой лаской вдоль позвонков, пробуждая спящее перманентно голодное животное. То как позволяет мне специально неспешно снимать с себя свой дорогой шикарный костюм молочного цвета, что сделал его всего фарфоровой статуэткой, вкупе с белоснежной рубашкой и шелковым платком на шее с легким голубоватым оттенком. В ЗАГСЕ он был в нем не то принцем, не то графом сбежавшим со страниц любовного романа. А я стал его чернильной тенью. Меня заводит, как он заевшей пластинкой шепчет свое сорванное «муж», как страстно прогибается в моих объятиях, как подставляется под поцелуи, выгибая шею, стоит лишь мне отбросить в сторону нежный шелк платка. Как умоляет сделать с ним все и даже больше, пока из петель выскальзывают пуговицы. А стоит лишь брюкам стечь по его стройным, бесконечным ногам, я вижу, что на нем нет даже ебаного клочка ебаного белья… Только гладкая кожа, молочная, со следами моих несдержанных прикосновений и жадных поцелуев. — Поласкай себя для меня. Меня возбуждает просто пиздец, восхищает до ахуя то, как красиво он научился себя подавать. Как осознал в полной мере свою привлекательность, как умело играет, как показывает свое тело прогибаясь, раскрываясь в откровенной позе без капли стеснения. Раскрепощенная куколка, что ласкает взглядом, когда прошу его лечь посередине кровати и побыть для меня самым красивым, самым аппетитным и вкусным, я прошу меня соблазнить и заставить сорваться. А он послушно прогибается. Изящно и плавно. Раскинув свои невозможно-длинные ноги в стороны, подчиняется, выполняя то ли просьбу, то ли приказ. Его пальцы выглядят безумно эстетично, тонко и музыкально, он будто не по члену ими скользит, а играет на дорогом, роскошном, уникальном инструменте, изобретенном им лично, вырезанном этими неебически талантливыми руками. Нежит напряженную розовую плоть, оттягивает тонкую кожицу, демонстрируя мне выступающие прозрачные капли, что сочатся из головки, а он растирает их подушечками вдоль рельефного ствола. Гладит поджавшиеся небольшие яйца, напряженную полоску на мошонке скребет ногтем, ласкает нежный участок кожи ниже до розоватой дырки, которую обводит по кругу. Красиво. Это очень красиво. Настолько красиво, что я завороженно ловлю каждое его движение. Наслаждаюсь каждой секундой. Им наслаждаясь вот так, любуясь, полный восторга. Наблюдать за ним лучше ебаного порно. В сотни раз. А слышать его — безумство. Тихие стоны, слетающие с губ. Сладкие, гортанные, мурлыкающие, соблазнительные, невозможные… — Я буду трахать тебя так сильно, что ты ощутишь каждый толчок всем своим существом, — не могу молчать. Эта игра прекрасна, но она изводит и за неимением возможности его касаться, решаю высказать то, что ярчайше вспыхивает в мозгу. — Высосу из тебя душу. До последней капли. Залижу всего до мозолей и ссадин. Нахуй сожру. — Облизываю пересыхающие губы, облизываю смакующе, словно на них его вкус, облизываю, видя, как следит за мной, как продолжает себя гладить, как не прекращает соблазнять, манить… притягивать словно магнит. — Клянусь двигаться в тебе глубоко, жадно и мучительно медленно, растягивая наше удовольствие до самого утра. Обещаю утопить в ощущениях, заласкать до истерики, чтобы ты умолял со слезами подарить тебе разрядку. Я клянусь тебя наградить. Искупать в настолько сильном удовольствии, что ты запомнишь это надолго, навсегда. Ночь будет особенной. — Мой голос хрипит, пока я смотрю, как скользят его красивые длинные пальцы с чертовым обручальным кольцом, что будоражит меня лишь сильнее. Я смотрю-смотрю-смотрю начав потирать ширинку, расхаживая вокруг круглой кровати, словно хищник, не отводя от него голодного взгляда, кажется, даже не моргая, боясь эмоции, что он так щедро дарит, упустить. А он неземным существом, насквозь порочным, манит меня сине-серыми стекляшками, подзывает, призывно облизывая розовые зацелованные губы, скользит языком от одного уголка к другому и стонет лучшей музыкой для моих ушей. Блядский. Сука. Боже. Отражаясь в десятке зеркал разом — он просто невероятен. А за картинку его, ласкающего свое тело, можно без преувеличений убить. За это даже умереть не жалко, увидев его настолько красивого, как после сраного Парижа, можно спокойно ложиться в гроб. Ради этого же, как никогда сильно хочется жить. Чтобы каждый божий день наслаждаться им. Он такая вкусная, насквозь порочная блядь сейчас, с глазами полными неразбавленной похоти, с этими яркими искрами возбуждения, с этой уверенностью в каждой черте. Что я сейчас нахуй ебнусь. Ахуеть. Мне кого благодарить, кому жаловаться, кого винить в том, что он настолько неописуемое нечто? Обольстительная натянутая струна самого роскошного инструмента. Самая чистая эмоция, облаченная в человеческое тело. Самое глубокое чувство. Самое невероятное ощущение. Он просто все, симбиоз уникальных, неповторимых, ахуительных черт. Соблазн. Чистейший. Свет, который не заглушить ничем. Чистота даже в откровенной похоти. Ослепительно-нежный. Безгранично-красивый. И мой. Я не могу долго просто вот так жадно смотреть, меня хватает на чертовы крохи. Выдержка истончается до состояния паутины, внутри коротит и покалывает, кажется, если он не прикоснется ко мне, я просто нахуй взорвусь. — Поработай своим сладким ртом, — прошу, подойдя к постели, упираюсь одним коленом в кровать, смотрю, как подползает ко мне. Как сверкает своими сине-невыносимыми сине-безумно красивыми стекляшками с откровенным желанием, как начинает неспешно расстегивать мой ремень, пуговицу и ширинку, проводит едва ощутимо пальцами, касается члена через тонкую ткань боксеров, очерчивает его. И дышит горячо, так горячо, что по телу проскальзывает волна дрожи от нетерпения. — Быстрее, куколка, — сам достаю член из трусов, проводя по его щеке и губам, вижу этот влажный след, что на коже его идеальной поблескивает. И заводит. Заводит просто пиздец. — Открой рот, — хриплым шепотом… а следом шипящий выдох сквозь сцепленные зубы вылетает, когда распахиваются его соблазнительные розовые губы. Покорно, слишком послушно, слишком демонстративно-блядски, а меня выгибает от ощущений, от тягучести происходящего. Выгибает от кайфа, когда я медленно, безумно медленно вставляю между его горячих облизанных губ и член скользит по мокрому от слюны языку, упираясь в глотку, чтобы спустя секунды, Свят послушно его вобрал в свое потрясающее горло. И глаза становятся шире, глаза становятся влажными, глаза его топят в себе. А меня ведет как наркомана от картинки губ обхватывающих плотным кольцом мой стояк. От языка умелого, раскаленного. От стонов тихих задушенных и мычания, что я членом в глотку его обратно заталкиваю. Это слишком ахуенно. К этому невозможно привыкнуть. От божественного, совершенного мать его рта нереально отказаться будучи в своем уме. Мне нравится чувствовать, как приходит в движение ребристое горло, нравится, сжимая под подбородком руку на его шее, ощущать ладонью как двигается кадык. Мне нравится подаваться бедрами, вгоняя свой член, чувствуя, как он скользит по стекающей из уголков слюне, как натягивает щеку. Я обожаю то как куколка остервенело сосет, как помогает себе рукой надрачивая, как ласкает самозабвенно, откровенно наслаждаясь процессом, горячо выдыхая во влажную кожу и преображаясь во что-то слишком потрясающе-порочное. Невыносимо терпеть. Невыносимо просто смотреть. Невыносимо его гладкой кожи не касаться. Невыносимо не гладить по шелковистым волосам, невыносимо на кулак их не наматывать. Я имею его рот несдержанно, размашисто трахаю, до самого корня вставляя, глядя как упирается носом мне в низ живота и поскуливает, стоит лишь ускориться, сжимая в кулак шелк волос на затылке, прижимая к себе. И не отпуская, пока не начинаю кончать, а он послушно глотает и едва ли не давиться. — Иди ко мне. — Позволяю ему сделать судорожный вдох, широко распахнутым ртом ловить раскаленный вокруг нас воздух, чтобы после притянуть к себе за затылок и начать слизывать тянущиеся нити слюны с его подбородка и губ. Вылизывать терпкий рот пошло и мокро, лизать изнутри щеки и целовать до самой глотки, сосать солоноватый язык, чувствуя привкус собственной спермы. Дурею от его запаха, что стал лишь ярче. Дурею, ведет нахуй как пьяного, хотя во мне всего лишь бокал шампанского. Дурею, когда непослушными пальцами рубашку мою расстегивает и влипает губами в кожу, урчит голодным котом и выцеловывает мне ребра. Гладит, гладит так потрясающе приятно, гладит и столько любви в каждом касании, столько обожания. Дурею, а он от одежды меня избавляет, возбужденный, готовый, ждущий свою порцию кайфа. Куколка моя… Послушная. Куколка моя улыбающаяся не губами — глазами. В нем эйфория плещется, в каждом касании частицы счастья, словно пыльца на мне оседают. Куколка моя в приглушенно-алом свете абсолютно волшебная. Сидит на постели, растрепанный, зацелованный, возбужденный. А я поднимаю глаза к потолку, видя там крепление, от которого тянется цепь с фиксирующими наручниками. Мягкая красная кожа. Тонкие ремешки, продетые в широкие шлевки. Пушистый алый мех внутри. Подобие распорки, на которой висят такие же браслеты, только по отдельности. И выбор… подвесить его со сведенными над головой вместе руками или с широко расставленными в разные стороны? На полу вторая часть конструкции. Только ноги его приковывать я не хочу. Мне нужна его подвижность. Относительная. Громкий выдох, что срывается с губ Свята, который проследил взглядом и понял, что привлекло мое внимание. Шорох по простыням, стекает с них, словно стал желеобразным, едва ли не жидким, замирает четко под висящей с наручниками цепью, поднимает над головой свои изящные руки. Не намекает, не просит, приказывает силой нестерпимого желания, что вязко тянется прозрачной нитью от его члена. Святу не приходится ничего озвучивать. Я прекрасно вижу к чему он склоняется и скрепляю его запястья вместе. Получая в ответ ярчайший огонь полыхнувшего предвкушением взгляда, что в нем разгорается. Любопытство, с которым рассматривает браслеты, как крутит запястьями по кругу, проверяя насколько те крепко сжаты, а я тяну за фиксирующую цепь, заставляя встать на носочки, цепляя за торчащий крюк между зеркал в стене. Вижу, как проступают на его ногах еще сильнее напрягшиеся мышцы. И я мог бы его подвесить куда более жестко, но пока что решаю начать с малого. В этой студии есть слишком много всего, что мы можем попробовать, атрибутика, что позволить хорошенько поиграть в обмен властью, примерить на себя различные роли, получить новые впечатления. — Будешь меня пороть? — Спрашивает с прищуром. — Скажешь, что я был плохим мальчиком и теперь мою задницу нужно как следует отстегать ладонью, ремнем или стеком? Плетью? Натянешь мою задницу на специальный анальный крюк, чтобы не смел двигаться и почувствовал себя абсолютно беспомощно и неподвижно? — Слишком много сучести в голосе, слишком много хрипотцы, его горло проработанное моим членом так и просит выпить чего-нибудь помимо спермы. Однако смотрит дерзко, слишком дерзко для того, кто сейчас в моей полной власти. Весь. — А если я продолжу сейчас нарываться, вставишь мне в рот кляп? Чтобы я пускал слюну, впиваясь в него зубами, а та стекала мне по подбородку и шее? — Интересно звучит, но нет, — облизываюсь, отходя на пару шагов от него, к коробке, что ожидала нас здесь. Все новое, конечно же. Заранее заказанное. Съедобная смазка нескольких видов. Съедобное массажное масло. Съедобные свечи. Съедобная же краска с несколькими кистями от толстой, до супертонкой. Новенькая вибропробка. Средство для обработки секс-игрушек. Куча блять всего, глаза разбегаются. И пусть я примерно в своей голове рисовал план, что я хочу с ним сделать, таки просто потрахаться на любой из поверхностей мы могли и дома, и в Плазе, а эта студия другая. И вот он я, глядя на разнообразие, шикарнейший выбор чудо коробки, даю себе шанс еще раз подумать, пока куколка напряженно ждет. И дышит же громко, выдыхает, привлекая внимание слишком демонстративно. Молчит, когда подхожу к нему с бокалом. Молчит, когда подношу к его губам, заставляя выпить. Молчит, когда по его губам и подбородку стекают сладковатые капли, а я ловлю их языком. Все до единой. Даже ту, что успела прочертить длинный путь до пупка. Прослеживаю мокрую дорожку самым кончиком, чувствуя, как дрожит от ласки, дергается в попытке оказаться ближе и жалобно стонет, стоит лишь мне на шаг отойти. Облизывается один раз, другой, третий, смотрит на меня, вцепившись в нижнюю губу зубами. Куколка голодная. Куколка нетерпеливая. Куколка хочет-хочет-хочет. У него стоит мощно, член налит так сильно, что четко прослеживается рельеф ровно каждой вены по стволу. Красивый, поблескивающий от смазки, розовый и эта прозрачная нить смазки, что уже успела дотянуться до пола. И ноги его, прогнувшиеся пальцы, напряженные. Светлые пятки, совершенно нежно выглядящие, на которые он бы и хотел наступить, но не может. А в руках моих появляется шелковая лента. Накручиваю ее на палец, смотрю на реакцию, что растекается по его опьяненному лицу. — Нет, пожалуйста, я хочу видеть в этих зеркалах все, что ты будешь со мной делать. Хочу видеть тебя. Ладно… Повязка откладывается. Возможно временно, возможно насовсем. Зато в руках оказывается тонкая кисть и съедобная краска. А я замираю, впитывая его образ, жадно скользя по подтянутому безумно красивому телу. По гордо вздымающемуся члену, длинным ногам, косым мышцам живота и проступающему прессу. По аккуратным горошинам сосков, ключицам призывно манящим и ахуенно вкусной шее, которой касаюсь кончиками пальцев, чувствуя под подушечками мурашки. Распахивает рот, шумно выдыхая, прогибает шею, подставляясь, когда оставляю мягкий поцелуй. Невесомый. Подается вперед бедрами, умоляя о ласке, мазнув влажной головкой по моему животу. Клубника и розовое шампанское. Краска алая как кровь, сладкая как моя куколка, вязкая словно сироп, окунув в нее кисть рассматриваю с десяток секунд, оценивая насколько удобно будет подобной консистенцией на его теле рисовать, не будет ли она растекаться. — Выглядит просто ахуенно, — шепчет, завороженно глядя на то, как стекают с кончика кисти излишки. — Есть особые пожелания? — Спрашиваю, приподняв бровь. — Ты ведь хотел тату, просил разрисовать твою роскошную молочную кожу. Считай, что я выполняю твой каприз. — Нарисуй мне крылья… — Хочешь попробовать? — Снова окунаю кисть, а он высовывает язык, подставляет под каплю, что срывает с самого кончика, смакует, перекатывая во рту, специально по зубам своим белоснежным проводит, оставляя алые разводы так похожие на кровь. — Клубника и легкий оттенок алкоголя, мне нравится. — А мне нравишься ты, — с ухмылкой, шепотом… Приблизившись к его губам, но резко отстраняясь, когда пытается поцеловать. Не позволяю коснуться, захожу ему за спину, слыша как протестующе мычит. Беру заколку, стягиваю жгутом его длинные волосы и фиксирую на затылке, оголяя лопатки и плечи. В руке снова кисть, снова в кричаще-алом измазана, примеряюсь откуда начать, выдыхаю в его кожу, видя как мурашки стекают с шеи, слышу как громко дышит, когда целую в отшлифованный лазером шрам на лопатке. Один раз, другой, третий… десятый. Дорожкой по миллиметру, громко и влажно. Трусь носом, прикрыв глаза, вдыхая его ахуительный запах и отлипнуть от него почти нереально. Почти смерти подобно. Но я хочу поиграть, поэтому нужно усмирить свое вечно голодное до него тело. Тонкая линия между лопаток. Одна. Другая параллельно ей. Неспешно прорисовываю основания крыльев. То как они прорывают кожу. Прорези в ней. Этот кровавый оттенок потрясающе передает сам смысл начавшегося рисунка. Алое на алебастровом. Визуальная бомба. Невероятный восторг. Увлекает с первого мазка, и этот тонкий сладковатый аромат, что смешивается с запахом зеленого чая и древесными нотками, приправленный бергамотом — полный разъеб. Прорисовав основание, тянусь за чистой кистью, беру себе в руки краску с ароматом и вкусом ванили. Она выглядит как жемчужное сгущенное молоко. По вкусу очень похожей оказывается. Снова даю попробовать Святу, мазнув по нижней губе и не сдержавшись, начав рот его вылизывать, успев за пару тройку минут, пока рисовал основание крыльев, соскучиться по его горячего языку, которым он готов меня вытрахать, дрожащий от возбуждения. — Я умру в ожидании разрядки, — шепчет капризно, а я усмехаюсь, глядя в его блестящие нуждой цветные стекляшки. — Ты же бессмертный, практически с крыльями, ты не можешь умереть, это невозможно, — выдыхаю шепотом, напоследок лизнув припухшие розовые губы. Правая лопатка, в прошлом с длинным шрамом, что остался у него на память о том роковом случае с поездом, который был так давно, что кажется и вовсе неправда, будет крылом белым. Я разрисовываю его лопатку медленно. Наслаждаясь процессом, мимолетно лаская губами открытую шею и плечи. Мазок за мазком, любуюсь тем, как выглядит краска на его теле. Она похожа на растаявшую молочную карамель, на густые капли спермы, на чертов жемчуг, драгоценно мерцающий. И пахнет так сладко, тонко, сплетаясь с остальными запахами. — Сладкий мой, — шепчу у затылка, утонув носом в волосах у загривка. — Такой сладкий, — снова целую призывно подставленную шею. — Самый сладкий, я вылижу тебя, каждый миллиметр. Я буду смывать с тебя этот рисунок слюной часами, если придется. Ты кончишь так ярко, ты кончишь несколько раз, куколка моя, ты кончишь до обморока сильно, обещаю. — Ах-х… — Запрокидывает голову, в потолок протяжно выдыхая. А я продолжаю рисовать крыло. Рисовать по лопатке и ниже. Спускаясь на бок, прорисовывая перья дрожащей от возбуждения рукой. Меня заводит до невменяемости его беспомощность, то как кожа его вся в мурашках, как стонет от касания губ к плечу и рукам. Как вибрирует весь, стоит лишь снова коснуться шеи или затылка. Влажно, громко, целую и облизываю его левую часть спины до самой поясницы. Целую упругие ягодицы, мычу, вжимаясь между ними, прохожусь широким мазком языка, до жалобного вскрика, до хныканья, что с губ его слетает. Вижу, что его ноги уже начинают дрожать. Напряжены икры, мышцы словно стальные, по которым прохожусь легким массажем пальцами. Молочный шоколад. Приятного коричневого оттенка. По классике второе крыло моего ангелодемона должно быть черным. Но он не любит горечь, поэтому я выбираю краску более сладкую. Обмакивая в нее палец, поднося к его рту, а он жадно всасывает, глядя сквозь спутавшиеся ресницы, чуть влажные. Вылизывает старательно, пока я глажу его язык и щеки изнутри. Тянусь и целую следом, долго, чувственно, сжирая стоны, что роняет с губ. — Ты теперь однокрылый, — шепчу, а он улыбается мне, смотрит в зеркало, чуть двигает лопаткой. — Красиво, — еле слышно. — Очень красиво. Второе крыло выходит быстрее, краска темная и сильно гуще, акценты расставить требуется в разы меньше времени. Намного меньше, чем с ванильной. И спустя пару тройку минут я любуюсь на свою работу, восторженно рассматривая, насколько красиво на нем бы смотрелось тату. Если бы мне не было жаль его молочную кожу, бледную, нежную и потрясающе красивую. Обхожу его по кругу, останавливаюсь напротив, снова беру алую краску, она мне больше всех сегодня по вкусу и решаю разрисовать его всего. Хаотично цветами, вензелями, плавными линиями. Намечая пути по которым буду языком и губами после скользить. Вокруг ареол расцветают крохотные розочки, соски глянцево блестят, я провожу по ним десятки раз, пока Свята трясет от этой ласки, пока он захлебывается стонами, а у меня коротит внутри, ток бежит и потрескивает, замыкает в венах, замыкает и шарашит невыносимо, я на сраной грани из-за него. Я почти невменяемый, глядя в его лицо от кайфа поехавшее, видя как напрягается всем телом, беспомощно подвешенный и оттого сходящий с ума. Кистью по ребрам веду, по рельефу каждой мышцы, по проступающим едва заметным зеленоватым венам под тонкой светлой кожей. По низу живота и бедренным костям, присев перед ним на корточки, чувствуя как скользит то и дело членом мне по лицу, а я выдыхаю пьяный нахрен, задевая его губами то ли намеренно, то ли все же случайно, не отдаю себе больше отчета. Не могу… Вязко смазка пачкает мою щеку. У меня кисть так и норовит выпасть из пальцев, когда по члену его веду, начиная прорисовывать каждую напряженную венку. Провожу под головкой неспешно по кругу, видя как ствол дергается, слыша как громко и несдержанно стонет, как хнычет и двигает бедрами, но ничего не может сделать прикованным. А я даю ему передышку в десяток секунд, даю себе время отдышаться, ловлю языком снова начавшую стекать из члена тонкую вязкую нить. Слизываю с самого кончика, а куколку мою сладкую нежную буквально трясет от этого и мне на секунду кажется, что от такой незамудренной ласки он кончит. Но нет… Член подергивается, но не выстреливает спермой, зато дыхание его становится прерывистым, слишком громким, слишком просящим дать ему разрядку. Обмакиваю кисть в краску и возвращаюсь с томительной лаской снова. Ствол весь расчерчен неровными линиями, из уретры выступает крупная капля, прозрачная словно роса, а головка так сильно налита кровью… и вся в алой краске измазана, что он выглядит смоченным в крови, пусть и пахнет одуряюще сладко клубникой. У меня перед глазами уже нахуй рябит. Бурная реакция куколки на танцующую по его телу кисть так сильно заводит, что создается ощущение, словно это он меня изводит, а не наоборот. И я ведь относительно недавно кончил, но снова член тяжело висит, требуя внимания, снова в теле невыносимый голод нарастает, снова я объебанный в мясо. Им. Об него хочется потереться. Хочется обмазать свой член съедобной краской и по губам его ахуительным поводить, по щекам размазать и снова трахнуть в ребристое горячее горло, но я стоически терплю. Смотрю на его измазанный член, смотрю на него и облизываюсь, снова мимолетно касаясь головки и чувствуя вязкую сладость, сдерживаюсь от желания припасть к нему ртом и начать обсасывать, сдерживаюсь от того чтобы начать вылизывать поехавшим как от валерьянки котом. Сдерживаюсь, заставляю себя медлить, заставляю довести до конца, разукрасить его напряженные бедра, колени и икры, каждый палец ноги, и прогнувшиеся ступни с подъемом. Сдерживаюсь… пытаюсь… Не выдерживаю и подаюсь вперед. Сладкие, просящие, ахуительные стоны вибрируют в моей голове, заполняя в ней каждый угол. Мазок за мазком по расчерченным линиям на его члене, по сладкой алой головке, а время кажется чертовой вечностью, что замерло на пороге этих апартаментов, стоило лишь нам войти. — Вылижи меня всего, вылижи-вылижи-вылижи, пожалуйста, — начинает умолять, понимая, что я сдаюсь, реагируя на мольбу его тела. — Пожалуйста… хочу твой язык, твои умелые губы, хочу чтобы ты трахнул меня своим ртом. Умоляю. Мазок за мазком, его член блестит словно глянцевый. Мазок за мазком, я в шаге от того чтобы начать краску по его сфинктеру растирать. Размазывать обильно, а после начать по ней же трахать. — Трахни меня своим ртом, — хрипло просит, а член его подергивается, скользит по моим губам, по щеке, вижу, как поджимает пальцы, как дрожит всем телом, как прогибается и стонет, как мечется от нужды. — Отсоси мне, выеби своим горлом, вылижи начисто своим ахуенным языком. Я сейчас с ума сойду. Пожалуйста, дай мне кончить. Мазок за мазком по смазанным уже линиям, никакой четкости, низ его живота алый, как и мои губы. У меня от напряжения скатывается пот солоноватыми каплями по вискам, кипит внутри кровь, от развернувшейся картинки. Кипит просто пиздец, в голове стучит громко и сильно, но я беру в руку кисть и снова упорно провожу раз за разом по его мошонке и члену. Хаотично. Вензеля кривые. Руки дрожащие. Скольжу по чувствительной коже бедер, обдавая дыханием влажную кожу. — Ма-а-акс, — в голос стонет, хнычет и кусает губы, дрожит и натягивает цепь, что удерживает его руки. Нетерпеливая куколка. Куколка жадная. Требовательная. Куколка голодная. Как и я. Если меня сшибает нахуй желанием, каково ему? Как вообще все еще терпит? — Прикоснись ко мне… Мазок за мазком и громкий скулеж под потолок, запрокидывает голову едва ли не до слома, мне кажется еще чуток и захрустят позвонки. А я касаюсь его головки губами, вбираю плавно и очень медленно в рот и закатываются глаза от кайфа, когда выдыхает полувскриком и крупно дрожит, наконец получив желаемое. Мазок за мазком, только теперь языком. Я вылизываю его член дочиста, старательно обсасывая головку, выцеловывая поджавшиеся яйца. Мазок за мазком, специально прерываясь, когда понимаю, что он в шаге от оргазма. Вбираю в рот мошонку, перекатываю языком. Мазок за мазком по липкому, сладкому члену, каждую венку обводя, каждый миллиметр вылизывая, пока не начинает кончать мне в рот, содрогаясь всем телом, а я не останавливаюсь, я не могу остановиться. Вбирая его глубоко в горло, выцеживая до капли, пока куколку трясет как в припадке, а в глотке моей пульсирует член выплескиваясь. И стонет так громко, стонет протяжно, стонет, срываясь на хрип, когда одну его ногу на плечо себе закидываю, дав передохнуть. Опереться на меня. Целую низ живота, а губы липкие и мне сладко, мне вкусно, мне ахуенно. Мазок за мазком. Я облизываю его словно сошедшая с ума кошка, а передо мной повесили насквозь пропитанное валерьянкой тело, до кучи обмазав кошачьей мятой. Бедра и живот, ребра с розоватым оттенком от краски. А я лижу, не могу остановиться, целую, счищаю сладость с его кожи, поднимаюсь к груди, начав ласкать глянцево-красные соски. Долго-долго-долго. Невыносимо долго я стираю все, что успел нарисовать на его теле ранее, оставляя лишь крылья на спине и плавные линии на бедрах сзади и заднице. Долго… Так долго, что у него снова стоит, так долго, что глаза его начинают гореть потусторонним огнем. Так долго, что мне кажется он сейчас наполнится сверхъестественной силой и разорвет путы, завалит меня и выебет на этом полу без подготовки. Просто разорвет силой своей жажды на куски. Сожрет живьем, не оставит от меня и мокрого места. Так долго, что я понимаю… вероятно мы подобное когда-нибудь повторим, возможно завтра же продолжим, но сейчас я хочу его стоящим передо мной с прогнувшейся поясницей и оттопыренной задницей, которую я членом нахуй протараню. Отстегиваю его руки, вижу как пошатнувшись встает на ноги, а следом оказываюсь на спине, завален им, распят по кровати, когда нависает сверху и смотрит пронзительно, прицельно, прошивает насквозь, лавиной эмоций сметая. — Ты меня измучил, — хрипит, утробное рычание прокатывается по моей коже лаской. — Хочу твой член, не могу больше ни о чем думать. Не могу… — Со стоном влипает в мои губы, целует глубоко и жарко. Целует жестко, до боли прикусывая, обсасывает до жжения и ерзает на мне, ерзает-ерзает-ерзает, скользит член к члену. Впивается настолько бешеным поцелуем, что не подрасчитав прокусывает мне в кровь губу, чтобы следом начать ее зализывать, но не останавливаться ни на секунду. Мы лижемся как дикие псы, губы болезненно пульсируют, щеки влажные и липкие, языки скользят, борются, ласкаются, стоны рот в рот вторят друг другу. Его руки жадные, его руки клеймящие, а короткие ногти полосуют мою кожу. Кусается, мычит, елозит на мне, трется член к члену, двигает бедрами. Совершенно поехавший, сумасшедший, невменяемый нахуй. Сует мне пальцы в рот, сует до самой глотки, смотрит почти черными глазами на то, как исчезают они между губ, а после ими же член мой смазывает, гладит его вдоль ствола и в себя направляет. Туго. Смазку взять не позволяет, отказываясь отпускать, плевать, что всего на минуту. Смазка в коробке рядом с кроватью, я сука просто не дотянусь, потому подчиняюсь, торможу, не позволяя насадиться и навредить себе, пытаясь заставить его предельно медленно и осторожно на член мой натянуть свою жадную дырку. Пусть мы и трахались блять ночью, я не порву его стопроцентно, но… Пытаюсь его тормозить, пытаюсь… Но твою мать он как бронепоезд, нависает совершенно бешеный, насаживается, вбирая мой член в себя целиком и без промедлений начинает двигаться, а у меня искры из глаз сыплются. Он скачет, словно от этого зависит его жизнь, скачет, упираясь руками в мои плечи, смотрит, обжигая темным взглядом полным требовательной нужды и похоти, смотрит и двигается-двигается-двигается. Ездит на мне, словно я его личный породистый жеребец. Смотрит и порыкивает вместе со стонами, распахивает свой невозможно красивый рот, выгибается и блядски покоряет. Вот такой эгоистичный в своем желании. Вот такой красивый до ахуя. В разводах алой краски и засосах, растрепанный с выбившимися из заколки прядями, с отечными зацелованными губами и напряженными мышцами в теле. Ахуительный. Лучший. Неописуемый. Моя дикая сука, самая сладкая, самая невероятная. Он вытрахивает меня своей задницей, сжирает мой член, двигаясь в идеальном темпе, резко, размашисто, с громкими шлепками кожи об кожу. Царапает мою грудь, трогает соски, чуть оттягивая, раз за разом всовывая мне в рот свои длинные пальцы, трахая ими до самых костяшек. Ахуительный… Я позволяю ему вычерпывать удовольствие по максимуму, сдерживаясь ради него, в ожидании, когда зальет мое тело своей спермой, когда выстрелит густыми каплями, когда доскачет до оргазма. И стоит лишь ему начать кончать, как фиксирую за бедра и сам начинаю вбиваться в полную силу, пока он прижимается и едва ли не орет мне на ухо. Пиздец. Полный пиздец. У меня дрожат руки, дрожит все тело, а в горле пустыня мать его. Мышцы ноют, кожа горит растерзанная его ногтями, а в голове бьется мысль, что еще парочка таких заходов и из этой студии я не выйду живым. Пиздец. Я в ауте. Сыто утрамбовывает во влажные простыни, хочется до ахуя курить, а еще выпить бокал шампанского. Но он лежит на мне и все еще отдышаться пытается, а я бы с удовольствием погладил его влажную спину, но на ней все еще нарисованные крылья, которые я хочу съесть, а никак не смыть в пенной ванной, до которой мы обязательно доберемся. Я выползаю из-под него лишь для того чтобы заставить прогнуться и оттопырить свою растраханную задницу, из которой вязко вытекает сперма, рисунок успел смазаться на бедрах и ягодицах, мы блядски сладкие и липкие оба. Но я хочу его языком вымыть. Я обещал. Обещания, данные куколке, я стараюсь максимально исполнить. Кажется, так много сладкого я никогда в жизни не ел. Кажется, у меня неметафорично слипнется задница. Кажется, куколка скоро впадет в истерику или нахуй вырубится. Потому что стоит лишь мне начать вылизывать его спину и плечи, потрахивая его пальцами по собственной сперме в неспешном ритме, как он снова течной блядью подо мной выгибается и стонет. Подается навстречу, шепчет что-то неразборчиво, скребет руками простыни, отбросив заколку, тонет в шелке волос, что рассыпаются вокруг головы. Я довожу его. Снова. Довожу и себя. Неудивительно. Чтобы дотянуться до новенького плага, спрыснув его обеззараживающим спреем и вставить в растянутую дырку, закупоривая внутри него сперму. Утаскиваю липкого, затраханного, еле живого в сторону пеной ванной, нежно целуя его щеки и веки, усаживаю в огромное джакузи, а сам забираю с собой торт и закуски из комнаты, чтобы расставить их на широком бортике. Залезаю туда с бутылкой шампанского и сигаретами. Укладываю себе на грудь куколку, что очухавшись через пару тройку минут, дразнится и кормит меня клубникой, сам же хрустит виноградом и сыром, улыбается счастливый и не прекращает шептать о том насколько все идеально. Целует мои руки, особенно часто касаясь колец губами. Целует мою шею и плечи, вертится в объятиях и ворует с моих губ дым. Радуется, он и вправду искренне радуется тому факту, что мы теперь официально женаты, словно это имеет какое-то значение и что-то вообще способно изменить. А мне не жаль, если ему это нужно, то как бы, пожалуйста. И сердце, и душу, и фамилию. Ему одному все без остатка. Всегда. Ему все что угодно, стоит лишь попросить. — Я люблю тебя, куколка, я пиздец как сильно тебя люблю, — уткнувшись носом ему в макушку, оставляя поцелуй на влажных волосах говорю. — Пиздец как сильно люблю. — Люблю, — чтобы прокатывалась внутри волна эйфорического удовольствия порой достаточно одного единственного слова. — Безумно люблю, — отзывается, — безумно. — А мне хорошо. *** — В шестнадцать ты собирался жениться на своей соседке, уверенный, что у нее золотая вагина, а глотка просто божественна и сжимать будет лучше, чем самый крепкий кулак, — не подъебать Фил просто не может. Ехидно напоминает о наших разговорах полжизни назад, когда еще откровенными сопляками, мы голословно бросались слишком громкими словами. Я нихуя не смыслил в отношениях, у меня их не было толком. О чувствах знал лишь поверхностно, воспринимая увлеченность и шалящие гормоны подростка, за что-то сверхсущественное. Теперь с высоты прожитых лет, я бы тому мелкому пиздюку всыпал пиздюлей очень качественных и отборных, сказав как минимум не зарекаться, не доказывать, что некоторые вещи стопроцентно пройдут мимо и я их не допущу, или же наоборот с легкостью достигну. — Айс, я буду самым ебливым мужиком на этой планете — не соврал, — хмыкает, а я скашиваю на него взгляд, выдыхая тугую струю дыма по привычке чуть от него в сторону, скривив недовольно губы, всем своим видом показывая, куда я эти воспоминания хочу послать и его вместе с ними. Сорока сука на хвосте пиздецок из прошлого принесшая. Летел бы на крыльях своих мать его раскидистых нахуй обратно в дом, чтобы не замерз, а то потом Ганс заебет, всех причем, кто по неосторожности будет наблюдать за его гиперопекой уровень «бог». Курю. Молчу. А у него веселья в синих глазах килотонны, светится самодовольством. Виснет на моем плече, оказываясь почти нос к носу. — Теперь ты женат, только у брата своего я не наблюдаю вагины, — шепчет тихо, а потом расплывается в идеальной улыбке. Язва блять. — И как ощущения, м? — Прикусывает нижнюю губу, чтобы не заржать, а я вдыхаю чертову перечную мяту, которой от него разит на поражение, рассматриваю вблизи неповторимые черты, светлые ресницы, гладкую кожу, розовые губы и понимаю, что ни одна баба не сможет соперничать с ним по красоте. Даже мой пизденыш, каким бы ни был для меня уникальным, каким бы ни был ахуительным и любимым до безумия, все же не сможет похвастаться настолько искусно высеченным и анфасом, и профилем. Скульптура нахуй, а не человек, от идеальности его сука страшно. Не к чему прицепиться. Оттого он кажется нереальным. А я люблю все маленькие забавные изъяны Свята, что делают его потрясающе уникальным в моих глазах. Я эти его уникальности боготворю. — Заебись ощущения, родной, — с ухмылкой выдыхаю, снова кривя губы, чтобы дым летел в сторону. — А знаешь, что еще я говорил, только сильно позже? — Приподнимаю бровь. — А я расскажу. После того как мы с тобой разошлись, — начинаю, решив обогнуть тему совершенной мной ошибки и его якобы предательства. Не та тема, к которой хочется возвращаться даже вскользь. Пусть и обсудили все, разложив прошлое на атомы. — Я как-то сильно забухал с Алексом. Не помню, если честно, какого хуя нас тогда с ним так понесло, но выжирали мы литрами в течение нескольких дней. И вот в те совершенно неадекватные сутки, я втирал ему, что никогда не женюсь, — проглатываю рвущийся изнутри смешок. — Подтверждаю, — слышу сбоку и вздрагиваю, потому что не слышал, что к нам кто-то приблизился. Олсон бесшумная сволочь пугает внезапностью. — Еб твою мать, придурок, — картинно прикладываю руку к сердцу и выдыхаю ртом. — Ты, сука, моего инфаркта хочешь? Еще одного, к слову. — Я не виноват в том, что ты глухой, вот он, — указывает пальцем на Фила, который все еще на моем плече висит, — меня слышал и видел. — Подтверждаю, — слышу почти томный выдох Морозова и приподнимаю обе брови. Спелись? Вот эти двое? Те самые, что как две дикие кошки готовы были друг другу разодрать глотки? Серьезно? Мир катится в пизду. — Так вот, пока Макс справляется с инфарктом я сам расскажу, что этот дебил в пьяном угаре нес, потому что он вряд ли все помнит. — Я помню. — Тихо ты, — отмахивается от меня, а Фил на моем плече ржет как предательская скотина. — Он тогда завалился на землю, — ну начинается. — Представь себе очень хуевый газон, полулысый такой, словно его погрызли, причем сгрызенное недопереварив выблевали обратно и попытались склеить. С проплешинами огромными, с кучей мелких камней, обломками веток и прочего дерьма. Травы почти не было, мужики постоянно ее затаптывали нахрен, везде окурки и мусор по мелочи, хоть Макс и орал на долбоебов, чтобы не превращали территорию в помойку. А еще там была главная достопримечательность с главными хозяевами того куска земли — муравейники, которые как бы мы не травили их или не выкапывали, все равно сука появлялись. — Да… Территорию нужно было смотреть, плюсы в ней были очевидные: крематорий, озеро поблизости, огромный стадион и хорошие крепкие здания. Только были и минусы, херовое расположение ближайших дорог, далековато от центра, граничить приходилось с шакальнями и муравейники. Миллиарды ебаных муравейников, иногда казалось, что если начнут нападать ебанаты самонадеянные, то проще их не на минах подорвать, а раздеть придурков и бросить на съедение этим крохотным, но удивительно вредным и пизданутым насекомым. — И вот лежит пьяный до невменяемости Максим Валерьевич Лавров на нихуя не мягкой траве, психует из-за того что под штанину таки заползло несколько муравьев, курит под звездным небом и начинает втирать. А я никогда не женюсь, Олсон. Даже если встречу золотую вагину, что будет внутри сжимать как самый крепкий мужской кулак и пульсировать словно с виброрежимом, не соблазнюсь ни глубокой ребристой глоткой, ни подтянутой задницей с ахуительной дыркой. Не хочу ни сисек от природы идеальных, ни киску гладкую и пухлую как свежая выпечка, которую приятно обсасывать. Нахуй баб, нахуй отношения, нахуй это все дерьмо. Я выебу весь мир, но никогда не позволю себя охомутать. Я не хочу любить. Я не хочу зависеть. Запомни мои слова, я состарюсь нахуй один или сдохну намного раньше. — Пиздабол, — выдыхает с улыбкой Фил, а я смотрю на это великолепие на моем плече и хочется волосы его нарощенные на кулак намотать и укусить суку за розовые губы, чтобы не улыбался так нагло и самодовольно. Наказать. — Пиздабол, — соглашается Алекс с другой стороны, а я глаза закатываю. — Я и не на вагине женился, — так себе аргумент, понимаю. — Кто же мог знать, что среди людей таки нашлась моя менее ебнутая, более красивая, намного чище и слаще половина? У меня против куколки не было шансов с первого взгляда. А вы можете продолжать оба пиздеть, вообще похуй, главное, что я счастлив. Пусть и не верится в это нихуя. — Отбрасываю докуренную до фильтра сигарету, попадая в стоящую урну и расплываясь сучьей ухмылкой. — Лавровы не промахиваются, — назидательно говорю, — учись, пока я жив, быть метким, бойким, ахуенным, — получаю тычок в бок от Фила. Кривлюсь демонстративно, а он бодает меня лбом в шею, трется носом об щеку и погладив по затылку заставляет на себя посмотреть. Все еще близко, только теперь острота ускользает из черт, он напротив мягкий, знакомый и любимый. — Мы за вас рады, намного больше, чем тебе может казаться. И подъебываю я не со зла. Просто и вправду это так странно. Ты и женат, еще и на моем младшем брате. Если бы нам это сказали когда-то очень давно, ты бы матерился как мразь и орал, что мир явно сошел с ума. — Я знаю, знаю, что орал бы. Знаю, что не поверил бы, если бы какой-то всезнающий уебок начал мне втирать, что моя вторая половина, более прекрасная и ахуенная, будет тоже с членом. Но любовь, любовь не оставила мне выбора, — выдыхаю и притягивая его к себе, сжав Фила так сильно, что он тихо шипит мне на ухо, но вырваться не пытается, оплетая в ответ руками, холодными пальцами по затылку гладит. Приятно. Мы в последнее время как-то редко видимся, они с Гансом пропадают на базе, дом достроили, вливаются все больше в распорядок, работают активнее, а в центр не наездишься. И я все понимаю, но куколка моя тоскует по брату, как и я по ним двоим… — Оставайтесь на пару дней, могу позвонить и отпросить вас у Рокки, он же теперь ваша грозная мамаша, что хуй куда лишний раз выпускает. Вы заебали, вас почти не выловить в последнее время. — Эрик хотел с сестрой побыть, он ее видит еще реже, чем тебя. — Пусть берет ее с собой, — закуриваю снова, насытиться дымом не выходит, хочется, чтобы по рту вязало от горечи и ведь понимаю, что вредно, а хуй что останавливает. — Ты уверен? — С легким прищуром спрашивает, а я понимаю на что он намекает, я отлично понимаю почему блестят синие глаза напротив, почему он всем своим видом показывает, что София нам не то чтобы помешает, она просто сократит возможную программу. Ведь после мяса и прочего, могло бы закономерно последовать то, что не предназначено для ее любопытных глаз. А еще буквально кожей чувствую, как от Алекса фонит раздражением, он отворачивается и собирается уйти. Потому что далеко не дебил. Потому что прекрасно понимает, что на Фила я как реагировал, так и реагирую, и глубоко похуй, что никто и никогда не переступит черту, по одной простой причине — Гонсалес не позволит, не захочет. Хотя я думаю, что оба. У них совершенно иной формат отношений. У них есть четкие границы допустимого, абсолютно неприемлемые вещи, условия, которые никто их них не станет нарушать. Они выглядят безумно влюбленными, выглядят безумно довольными, какими-то неразделимыми и ощущаются дико правильно. Им не хочется мешать, их страшно трогать, чтобы ничего не испортить. Их счастье выстраданное не меньше, чем мое с куколкой. А в чем-то у них все во много раз сложнее. У них так много препятствий и рисков было на пути, все еще есть, что я чудовищно сильно рад за них, что все получается и они выглядят довольными. Они выглядят удовлетворенными. Они в любви. А Алекс включает суку и свалить от меня хочет. Психованная сволочь, с этим его ебнутым приколом сраного характера. Когда из-за мелочи может просто съебать и не разговаривать с тобой или огрызаться потом неделями, так и не сказав, что случилось. Догадывайся. Пока он не преисполнится до такой степени, что сам позвонит и вывалит всю свою смертельную обиду. И мне очень везет, что я успею оплести пальцами его нихуя не хрупкое запястье и остановить, крепко сжав. Сильно. Очень сильно и стопроцентно очень больно. — Она может спать у Мадлен, там достаточно спален. Вообще не проблема. Или остаться на ночь у Басовых, Люся любит, когда Софа с детьми контактирует. — Ночевка с фильмами, обжираловом и прочим, Макс, ночевка, и она в себя заключает то, что рядом с ней мы будем не только в светлое время суток. Нянькой она и без нас может подработать на полставки, а время провести с братом — нет. У нее сборы скоро, снова улетит, а Эрик расстраивается. — А обожраться вместе со мной и куколкой, да посмотреть ваши сраные фильмы нельзя? Ганс скучает по сестре, а по тебе скучает брат, — фыркаю, все еще держа за запястье Алекса, несмотря на то, что он делает слабую попытку руку вырвать, тянет ее из захвата, но хуй я его отпущу, потом терпеть, как он сношается с моим мозгом, себе дороже. Я давно привык именно с ним решать все, не отходя от кассы, ибо чревато. А я придурка люблю, ценю, конфликтовать, особенно из-за хуйни, явно лишним будет. — Олсонов вон тоже позовем, девочкам будет веселее, мальчикам тоже. — Я не знаю, надо поговорить с Эриком. Я в дом пойду, холодно. — Отпускает меня, медленно убирая с шеи руки, проводит своими длинными пальцами до мурашек. Ласка. Мимолетная. Но тело помнит. Телу приятно. А мне тепло. Кто бы подумал, что он станет такой родной сукой, такой понятной от и до. Что его визиты к нам со Святом будут восприниматься едва ли не праздником. Потому что с ним и Гансом нам комфортнее всего вместе и отдыхать, и обсуждать рабочие моменты. Многое. Дружить парами оказывается ахуенной штукой. Очень. — И хватит столько курить, идиот, — стреляет недовольным взглядом и сваливает, а я медленно поворачиваю голову в сторону молчаливо находящегося рядом и увы не по своей воле. — Отбъебись от моей руки, — какие мы мать его ранимые. Сверлит меня, прошивает насквозь, обострившийся, раздраженный, если не сказать, что откровенно злой. Снова пытается вырвать свое запястье, а я сжимаю сильнее, прекрасно зная, что причиняю боль и останутся после следы. Нихуя не милый браслет из фиолетово-сине-зеленых отпечатков моих пальцев. Отпечатки на его теле оставлять я люблю. Слишком увлекает. Слишком бьет контрастами, когда он с нами в постели, животное, живущее внутри рядом с ним, становится жадным, смелым, жестоким. Слишком хочется того, что никогда с куколкой не смогу себе позволить и тьма вырывается на волю. Алекс — моя таблетка от срывов. Своего рода стабилизатор и полнота самых изысканно-извращенных ощущений. — Не ревнуй, — рывком его к себе, так что упирается мне ладонью в грудь и пытается оттолкнуть, но в итоге оказывается лицом в стену дома вжат. Холодную. Везет, что гладкую, иначе я бы его как об наждак личиком провел, чисто ради профилактики… Чтобы стереть хотя бы немного эту вызывающую сладость. И совершенно лишние эмоции. — Отъебись от моей руки, — повторяет с рычанием, дергает со всей силы, делая лишь себе же больнее. А меня ведет от его злости, ухмылка налипает на губы, а в глотке клокочет неуместное веселье. Все еще удерживая его в захвате, с заломленной за спиной рукой, ныряю второй ладонью ему под водолазку, ледяными пальцами по горячей коже напряженного пресса, сразу же проникая под пояс узких джинсов. Кожу сморщивает гармошкой, в них так туго, что мне просовывать руку сука больно. — Макс, блять, — шипит, а дыхание учащается, особенно когда касаюсь вопреки всему реагирующего члена. — Руку отпусти. — Нет. Плоть под моими пальцами наливается, шелковистая, горячая, гладкая. В и без того тесных джинсах становится вообще невозможно даже минимально двигаться. Что вынуждает спешно расстегнуть его позерские ебаные четыре пуговицы, вместо нормальной блять ширинки. Меня так будоражит происходящее, что железные пуговицы замерзшие непослушные пальцы царапают. На улице вот-вот середина весны будет, а холодно мать его, просто пиздец. И не до игр, стопроцентно не до них, проще было бы затащить его в дом, вдавить в какую стенку рядом с умывальником и… Но подстегивает все продолжить сопротивлением, подстегивает, по коже мурашки бегут от контраста температур и его хрипов, что нехотя с губ роняет. Мне нравится, что ему больно. Мне нравится, что он сейчас обездвижен и подчинен моей воле. Мне нравится эта власть и то как прорисовываются мышцы на его спине, какой сука мощный рельеф плеч и напряженных рук. Мне нравится, как рычит, хрипит, но стояк его крепнет все больше. — Не ревнуй, — зубами за мочку, сжать и потянуть. Обдавая его дыханием, вдыхая эту сраную летнюю сладость с его кожи. На улице холодно, а он блядский зной. Он жара, спрятанная в человеческом теле. От него моментами до ахуя душно, но иногда так и хочется расплавиться к херам. Я отдрачиваю ему почти насухую, заводя поспешностью и болью, вдавливая собой, чувствуя, как пульс нарастает. Как стучит в висках, как застилает глаза пеленой, а слюна во рту скапливается. И в задницу его вжиматься, потираясь как подросток — просто ахуенно. — С хуя ли мне ревновать интересно? — Рычит, когда еще сильнее в стену вжимаю. — Останетесь? Оставайтесь. Двое, конечно же, лучше, чем одна задница заебавшего Олсона. Аппетиты у четы Лавровых-Басовых растут на ебанных дрожжах. Мало того, что Мадлен трахаешь, но тут хотя бы благородные мотивы — ребенка хочется. Похуй уже, что теперь и Катяра на меня давит в два раза сильнее по этому же поводу, а я нихуя не горю желанием второго рожать, в отличие от тебя. Мало мне того, что дома напряжение нарастает, а малая со слезами все чаще по углам прячется, а ведь все ахуенно было эти годы, пока все вокруг вдруг не сошли с ума и не начали плодиться как сумасшедшие. Так ты же решил, что это просто край как пиздато ебать обоих братьев разом. Одного окольцевал, второй пошел видимо в комплекте по старой памяти. — Не ревнуй, — боже, какого хуя это так сильно возбуждает? Сплевываю громко на свою руку, чтобы без промедлений по его дырке проехаться сразу несколькими пальцами. Нахуй эту вашу дрочку — хочу его выебать. Пусть рычит и пробует с члена слезть. Не отпущу. — Да отпусти ты сука руку! — Я не трогал его. Ни единого раза, после того как они с Гансом сошлись. У нас негласное правило: смотреть можно — касаться нет. Я слишком люблю и уважаю обоих, чтобы влезать в их отношения и что-то там эгоистично портить лишь потому, что захотелось с огоньком поебаться. Я тебе тайну открою, — вкрадчивым шепотом ему на ухо, — в нашей постели только ты на постоянной основе. И Мадлен, но это совершенно другое. Так что закрой хлебало, будь добр и не исполняй. — Ахуенный был Куршевель? Да, Макс? — Я отвезу тебя на острова и не выпущу из постели неделю, только заткнись, — выдыхаю, потирая тугой сфинктер. — В задницу засунь свои подачки. — В твою. Снова сплевываю и два пальца до костяшек по слюне внутрь. Горячо. Туго. До боли. Пальцы будто в тиски загнало, в нем очевидно давно не было никого. Слишком давно, что исправимо. Снова шипит, а меня уже ничто не остановит. Смазка в кармане в пакетике одноразовом. Мало. Для того чтобы нормально его подготовить этого пиздец недостаточно. И протиснуть в него головку — задача повышенной сложности, а войти всему? Нереально. Но когда меня пугала невозможность чего бы там ни было? — Больно, блять, — шипит, но я чувствую, как расслабляется, как позволяет войти глубже, задержав дыхание, замирая, словно рядом с диким нахуй, бешеным животным, сорвавшимся с цепи. — Руку отпусти хотя бы, — просит хрипло, а у меня в теле аномальный жар нарастает. Холодный ветер по оголенной раскаленной коже ощущается тонкими и безумно острыми иголочками. Рубашка нихрена не способна защитить. Разжимать его запястье не хочется, особенно когда вижу, опустив взгляд вниз, как нехотя его дырка растягивается вокруг члена и это ахуеть насколько красиво. И делаю ошибку. Резче внутрь двинувшись, как в замедленной съемке наблюдая появление тонкой небольшой трещинки на порозовевшем сфинктере и мгновенно выступающих слишком ярких… слишком алых капель горячей крови. Чувствую дрожь сильного тела, а пальцы разжимаются на автомате, синхронно с сорвавшемся с его губ шипением. Он не пожалуется на боль, ничего вообще не скажет, кровь в нашем с ним сексе не впервые выступает приправой. Но обычно это были укусы или царапины. Рвать его, даже слегка, я не хотел. Понимая, что заживление будет не самым приятным, пусть и не слишком длительным. Мы с Филом частенько перебарщивали раньше, и я все эти ебаные тонкости знаю на отлично лучше любого проктолога. Рвать я его не хотел… У него задница вполне эластичная. Не кукольная, у Свята регенерация какая-то аномальная вообще, плюс ко всему он так за своей дыркой ухаживает. Порой кажется что лучше, чем многие бабы за лицом. Рвать не хотел. Но кровь на члене делает меня болезненно твердым. Ошпаривает острое возбуждение, ошпаривает, лицо горит и пульсирует, а руки наливаются нуждой. Как оказываюсь на корточках — не помню, как раздвигаю упругие, твердые, напряженные ягодицы, натягивая сфинктер и ловя капли крови языком — тоже, понимаю, что происходит лишь, когда во рту становится солоно, терпко и пахнет мать его ванилью от тех считанных граммов вязкой смазки. Я лизал ему редко, куда чаще имел в ребристое покорное горячее горло или не менее горячую упругую задницу. Царапая его плечи, сжимая руку на шее до характерных следов, натягивая его как свою личную перчатку, резко, жестко, как животное, каким всегда с ним и был. Лишь иногда за редким исключением сменялась полярность. Сменялись оттенки и удовольствие становилось тягучим. Я лизал ему слишком редко, вероятно поэтому он так отчаянно матерится, прогибаясь сильнее. А его шепот — смесь просьб: не останавливаться и зализать его до оргазма или все же трахнуть, раздолбить ему задницу, плевать, что больно. Алекса трясет, натурально трясет, под моими руками не человек — вибрирующий провод. Впиваюсь пальцами в его ягодицу, впиваюсь жадно, впиваюсь больно, впиваюсь и сжираю его дырку, высасывая кровь, зализывая ранку, а под веками глаза к затылку закатываются. — Да выеби ты меня просто, — гортанно. С рыком, сводя вместе лопатки, а я смотрю как двигаются мышцы под темной тканью и впиться в его спину зубами хочется. И я бы отлизал его до оргазма, но блять на улице холодно, нас очевидно уже потеряли, поэтому в задницу его по слюне и смазке проскальзывает два пальца, чтобы начать несдержанно ебать ими до самых костяшек. — Хочу твой член, — просит, но я же вижу, как его ведет даже от этого. — У тебя кровь, — отвечаю, всасывая холодное ухо, прикусывая хрящик. — И будь мы в подходящем месте, мне было бы похуй. Но мы на улице, в доме твоя жена с ребенком и куча гостей, не время. Останься и ночью тебе пиздец, — выдыхаю и мокро целую над воротом водолазки, продолжая пальцами четко по простате проезжаться, надавливать на нее, массировать, до сводящего запястья от скорости. — У тебя же будет чудо-блондинка и Ганс, зачем тебе я здесь? Решил показать, как на отлично можешь трахать двоих, устроить порно-показ в прямом эфире? — Если хочешь, — резче пальцами внутрь. Зубами в шею, сдвигая ворот носом. — Не хочу, — хрипит в ответ. — Меня? — Трахаться перед ними, и смотреть на них тоже не хочу. То, что между нами не для всех, мне казалось это что-то особенное. Вероятно, просто казалось, — да господи ж ты блядский боже. Никогда не сталкивался с его ревностью такого плана и теперь не понимаю это весело или срочно нужно что-то сделать. Он ревновал к друзьям раньше, к общению с мужиками, ему нужно было быть на почетном месте и в курсе всего и вся. А к Филу у него совершенно нездоровая конкуренция за внимание, пусть он и понимает что у них с Гонсалесом рамки в миллиард раз четче, чем у нас с куколкой. — Завали ебало, будь добр, — прошу нихера не ласково. Проходясь второй рукой по его стояку, собирая вязкие капельки с головки, растирая и начав в такт пальцам в его заднице двигать. — Если так хочется поработать языком, то лучше поцелуй, но не еби мой мозг неуместной ревностью. — Я слишком долго тебя хотел. — И вот он нахуй я, а ты как сучка ноешь. Дай мне свой язык, — прошу вкрадчивее, облизываю его по линии челюсти, смотрю, как поворачивает ко мне лицо и подаюсь сам навстречу, сразу же проникая в его рот. Глубоко. Очень глубоко и очень жадно, обсасывая горячий язык, затыкая собой, чтобы прекратил пиздеть. Заебал уже честное слово. — Не обижай мою кису, — слышу хриплое, следом моей шеи касаются горячие губы, а в легкие проникает лучший из существующих запахов. Куколка моя… Сильные, теплые, обжигающие прикосновениями ладони проникают под ткань рубашки, скользят мне по торсу кожа к коже, оплетают и сзади в меня вжимается крепкое тело. Любимое тело. Возбужденное тело. — Кису? — Ломко звучит мой голос, когда спрашиваю Свята, при этом глядя в ошалевшие глаза Алекса, который переводит взгляд на куколку. — Хищная, мягкая, сильная, но такая податливая киса, которая при желании может переломить пополам, сделать больно, убить… но подчиняется, отдает себя, прогибается послушно под ласку, — каждое слово вместе с горячим дыханием мне в шею, вместе с влажными касаниями губ, от которых бегут мурашки и дрожь по телу скользит. Пиздец какой-то. — Он просто ревнует, я бы на его месте ревновал не менее, а то и более сильно. — Ты адвокатом Олсона заделался, душа моя? — Мои пальцы все еще в заднице Алекса, пальцы снова с каплями крови, что я вижу, стоит лишь опустить на них взгляд. Блять. Ну не хотел же, а. — Я просто понимаю, каково так сильно тебя хотеть. Я понимаю, каково сойти с ума от мысли, что помимо меня в твоей постели бывает кто-то еще. Я понимаю, каково желать аномально сильно стать особенным в твоих глазах. Мне повезло, мне повезло как никому в целой вселенной и теперь ты мой. Мой целиком. Мой всегда. Мне не нужны гарантии, доказательства, я ощущаю себя незаменимым, уникальным. Воздухом, что нужен тебе чтобы жить. И ревность становится просто бессмысленной. Повезло ли Алексу? Нет. Поэтому, пожалуйста, не обижай его, он мне очень дорог, он очень дорог тебе. И он очень нужен нам обоим другом, партнером, любовником. Близким человеком. И стоит, наверное, ему объяснить, что он таким для нас и останется вопреки всему. И наши с тобой игры и развлечения с другими, постоянные или мимолетные, его из нашей жизни не вытолкнут. Понимаешь? — Какая драма, господи блять боже мой. Скажи, попроси, расскажи, опиши, убеди, дай или не дай, стоит или не стоит. Пиздец какой-то. Может еще станцевать тут с членом вываленным из штанов, чтобы он не обижался, как ранимая пизденка, на то что я позвал к нам Фила с Гансом? Или мне начать оправдываться, мол, Алекс, так вышло, я тут Мадлен трахаю, а еще мы иногда в две пары развлекаемся в режиме живого порно, но ничего такого, ты не подумай. Тебя мы все еще рады видеть в своей постели. Ничего не изменилось. Не плачь. Я куплю тебе ебать его душу калач. Спермой намажу и никому нахуй не покажу. — Не злись, — Святу нужно было не реабилитационный центр выстраивать и не в бизнесе отца начинать крутиться, а собрать цирковую труппу. Вместе с личным зверинцем. Укрощать у нас животных он научился, иначе как объяснить, почему у меня внутри внезапно шторм становится штилем, стоит лишь ему вот так погладить по груди и пару раз оставить влажный след на коже горячими губами, я хуй его знает. Разворачиваю к себе лицом Алекса, перестав вжимать в стену дома. Всматриваюсь в его глаза, в которых что-то слишком странное плещется. Я знаю, что он влюблен в куколку, сложно не заметить то, как искрит между ними. Взаимно искрит. Очень давно искрит. И нихуя мне не мешает. Я уверен в Святе на миллиард процентов. Ревновать его к Олсону будет тупейшим из возможных вариантов. Потому что я вижу, что чувства друга, пробудившиеся очень давно, чувства которые я замечал, но игнорировал всегда, живут. Он влюблен в Свята, его влечет, ему нравится эта игра: зажать друг друга мимолетно, оставить на телах друг друга следы и хитро сверкать глазами. Он в него влюблен… Но, то что настаивается годами ко мне куда сложнее, глубже, разрушительнее отчасти. И именно поэтому я не хотел, чтобы мы когда-то переступили черту. Я не хотел подпускать его к своему телу, потому что, несмотря на то, что мне нравится его трахать, этот симбиоз покорности и силы, жесткость на грани жестокости, делать больно ему я не хочу. Но, что закономерно сделаю еще не раз. Потому что я по уши в куколку. Как-то по-особенному люблю Мадлен, она единственная из женщин, которую хочется беречь, которую я ценю, потому что мать. Она стала близка. Семья раз на то пошло. Меня всегда будет тянуть к Филу, он то самое первое токсичное, но безумное чувство. Он красив. Он блядски мощное оружие. Ослепительное. А Алекс мне дорог. Не любовь, не такая, какую бы ему ощутить от меня хотелось. Это что-то странное. Я люблю его как человека, друга, которым он давным-давно стал, я доверяю ему, я ценю его, я скучаю по нему, и хочу, чтобы он был рядом как можно чаще, пусть и раздражает порой. Но могу ли я сказать, что влюблен? Это вряд ли. Тем не менее, быть с ним говном непозволительно. Ранить его сердце непозволительно. Свят за моей спиной молчит, прижимаясь, затихает, словно ждет, что я что-нибудь сделаю, разрешу ситуацию, скажу что-то правильное, скажу хоть что-то вообще по этому поводу. Я же тянусь к Алексу, сжимаю его член в ладони, ласкаю чуть жестко, двигая по стволу кулаком. Сократив расстояние целую, только в этот раз без животного рычания и жажды прогнуть, наказать, указать его место, не резко — мягко, глубоко, тягуче скольжу языком у него во рту в такт своей руки, чувствую как дрожит и жадно хватает воздух, стоит лишь отстраниться, но сам влипает в мои губы снова. Мне практически не приходится ему дрочить, всего пара минут и в ладони становится мокро и вязко. Ладонь я заставляю его вылизать, наблюдая, почти не моргая за движениями умелого языка, а возбуждение начинает граничить с болью, но я терплю. Терплю, пока он лижет мои пальцы, терплю, когда влипает солоноватыми губами в мой рот, целуя блять слишком вкусно, терплю, когда куколка начинает облизывать его рот, заворожено глядя на танец их языков, что мелькают. Терплю, поправляю член, укладывая обратно, застегиваю ширинку и отхожу на шаг, доставая сигареты. Мягко отстраняю его тянущуюся ко мне руку. Не сейчас. Я хочу покурить и вернуться в дом, мы непозволительно надолго задержались, у Свята вон уже чуть покраснел нос, а я не хочу, чтобы он простыл. Сам простыть не хочу тоже. Разумеется, Олсону не по душе то, что кончил лишь он один. Разумеется, выглядит недовольно, если не сказать что расстроенно. Разумеется, своим слишком ебнутым мозгом он решает что я таким образом его наказываю, лишая сладкого. Потому что он скорее выбрал бы отсосать мне или подставиться, но не кончить самому, чем наоборот. Алекс слишком любит доступ к моему телу, слишком кайфует касаясь и лаская, слишком открыто наслаждается одной лишь возможностью быть рядом. А здесь все с точностью до наоборот. — Останься, — вижу, как Олсон ерошит свои волосы, как нервно выкуривает сигарету в четыре затяжки, пока мы спокойно с куколкой курим, стоя плечом к плечу. Вижу, как разворачивается, чтобы молча уйти, но я его сзади к себе прижимаю рукой поперек груди. Обхватываю широкие плечи, вжимаясь всем телом в упругую задницу и спину. — Дом огромен, даже если у нас заночуют Фил и Ганс, я найду для тебя время, мы оба его для тебя найдем. Ты не только для куколки особенный, смотреть мы можем на многих, многих же хотеть, но ревнует Свят только тебя, потому что не хочет, чтобы твоего тела другие касались, чтобы касался кого-то ты. Я тоже этого не хочу. — Хмыкает на мои слова, и я знаю, что конкретно ждет, что конкретно ему нужно, чтобы прозвучало. Гребанная сука, стоило ли сомневаться, что рано или поздно он это озвучить вот таким выебоном вытребует. — Ты особенный для меня. — Выдыхаю, идя на поводу, получая одобрительное поглаживание вдоль позвоночника от куколки, довольное мычание куда-то в шею. Манипуляторы. Оба. Ужин бесконечен. Народа много, кажется, дом гудит, как чертов улей. Дети засыпают рано, затисканные, наигравшиеся, довольные. Набегались и друг за другом, и за животными, и за дядьками-тетками, которые рады стараться внимание детворы привлечь. Мадлен с девочками перемещаются в комнаты в ее части дома, где намного спокойнее и тише, оставляя нас в суровой мужицкой компании. Звучат тосты. Много тостов. Вискарь льется, словно стал сучьей водой. Лакают без тени сомнений все, даже Леонид ебать его королевскую душу Васильевич с моим отцом, сидя какого-то детородного рядом плечом к плечу. Они же у нас официально блять породнились вот и преисполняются по полной, в мне почти дико, но комментировать или подъебывать не спешу. Лакает и Сашка в кои-то веки пришедший в одиночестве, кривит свое недовольное который месяц подряд хлебало, делает вид, что победил чертов мир и собственно на хую его вертел. Но нет-нет да в чертах что-то знакомо-незнакомое проскальзывает, а маска пытается стечь, оголяя что-то непривычно уязвимое в его глазах, что-то, что он даже перед собой открыть, вероятно, боится. Что уж тут говорить обо мне? Мне он нихуя озвучить не готов явно. А в душу к нему влезать, непрошено и незвано будет стопроцентно лишним. Ему хуево. Меня это волнует. Но пока он сам не понял, что и от кого хочет, я помочь никак не смогу. Лишь разругаемся от моих нелепых попыток. Ужин шумный. Отец обнимает нас со Святом, поздравляя от чистого сердца, искренне признаваясь, что действительно рад видеть нас счастливыми, расслабленными и в полном порядке. Обещает обязательно прийти на открытие реабилитационного центра куколки, просит звать его почаще в гости. А я смотрю, как мой любимый пизденыш удивленно таращится на господина судью, что такой открытый, теплый и эмоциональный в его сторону впервые… и улыбка сама собой появляется. Отец таким может быть со мной, с близкими, но с кем-то другим? Действительно редкость. Единственный раз, когда он к Святу был как-то до странного эмоционален — тот самый ужин, с которого Сашка свалил малолетней психованной пиздой, а Валерий Алексеевич откровенно говорил, что против нашего союза. Потому что мы разрушаем друг друга. Однако, прощаясь, он попросил куколку меня беречь, ведь я ради него из-за черты вырвался. И вот сегодня, спустя довольно много времени, отец говорит ему, что принимает, понимает, и вместе с нами счастлив. А для меня это пиздец как ценно. Для меня это наивысшая от него похвала, благословение и одобрение. — Ты теперь тоже Лавров, часть семьи, — сжимает плечо Святу, а тот хлопает своими длинными ресницами, губы словно склеило, силится улыбнуться — вижу, но не получается. Слишком в шоке. А я провожу по его пояснице кончиками пальцев, поглаживаю мягкой лаской. Скольжу ими к его руке, мягко переплетаю наши пальцы, а он сжимает их до боли, цепляется за меня. И это как-то по-особенному трогательно, его поиск защиты и уверенность, что он черпает из моей близости и касания. Куколка моя… — А ты теперь Басов, — Леонид Васильевич сегодня в ударе. Подходит к нам и между лопаток меня похлопывает. — Вот это я себе зятя отхватил, Валера. Горжусь. Да пиздец. Поржать бы, но сдерживаюсь, пусть и ахуеватор давно выкрутило на максимум с наших отцов. А Свят в еще большем, чем я, ахуе на меня смотрит, вероятно, с трудом понимая как на такое реагировать вообще. Знал бы я… Знал бы, помог бы как-то это внутри все по полочкам разложить, но требуется на подобное время. Много времени, слишком это сложно для восприятия как не крути. — Горько молодым! — Какой-то долбоеб из моих мужиков захмелев кричит «крылатую фразу», а остальные придурки подхватывают. Похуй, собственно, что повод для пьянки был как раз в нашей со Святом свадьбе, что произошла накануне и совместили мы еще и новоселье с вот этим всем. Под шумок. И поорать они могут себе позволить. Не с пустоты же. Но я все равно глаза закатываю, ибо просил ведь: без ебанизма. Но когда градус повышен в крови, хер ты дебилов сдержишь от перегибов, а позубоскалить они горазды всегда. Привычное дерьмо за чуть более года. — Идите нахуй, а, — огрызаюсь громко, а долбоебы взрываются довольно смехом и начинают скандировать свое сраное «горько». — Нам сладко, придурки, — стою посмеиваюсь, а их хуй заткнешь, довольными мордами светят, и не затыкаются, а я понимаю, что сука доорутся сейчас, что детей разбудят в соседнем доме. Мои пальцы из теплой ладони куколки соскальзывают на его же бедро, на лучшую в этом чертовом мире задницу, чтобы притянуть опасно ближе. Я все еще возбужден после уличного приключения с Алексом, и близость Свята будоражит до невменяемости слишком быстро. Притягиваю собственнически и мне так нравится его тело под моими руками, я так блядски пьян от его запаха, что растрахивает мне ноздри, имеет в чертовы легкие. Ласкаю взглядом его бесконечно розовые, бесконечно вкусные губы, видя как улыбается, как облизывает их, делая блестящими от слюны и глянцевыми, дразнит, манит, играется. А вокруг все орут, кажется от вопля «сладко» сейчас обрушатся похуй что свежие, насрать, что по заверениям строителей, крепкие стены. Стоящие рядом отцы должны бы от проявлений подобного сдерживать, как-то в рамки загонять, таки при старшем поколении блядить не позволяет воспитание. Одно дело то, что они знают, что мы за закрытыми дверями чудим. Совершенно другое: вот так перед их носом устраивать искусную еблю двух ртов. А мы не умеем иначе… Только стоит лишь податься ближе, как становится на весь ебаный мир все равно. Мне сладко. Языком по его губам, чтобы следом глубоко и вкусно поцеловать, запуская руку в его волосы, сжимая те у корней на затылке, воруя горячее дыхание, чувствуя терпкость вина на гладких щеках и деснах. Под громкий отсчет, под ебаный свист, под оглушительные аплодисменты. Мне сладко-сладко-сладко. Наши поцелуи всегда были также откровенны как секс, нам всегда было мало просто лизаться, руки начинают скользить, желая голой кожи коснуться, тела прогибаются идеально, сплетаясь друг с другом. Мне сладко… Он в руках моих так ахуительно правильно чувствуется, и пальцы его на моих лопатках, что прижимают к себе крепче, то как собирает рубашку гармошкой, комкает ее в кулаках, впивается. И я уверен, что с губ его слетают тихие просящие стоны, но вокруг слишком шумно, я их не слышу, зато чувствую губами. Ужин заканчивается далеко за полночь. Водитель Свята отвозит Олсонов домой, не пьющая София, ибо здоровый образ жизни будущей чемпионке не позволяет пригубить даже пару бокалов, поэтому она получает связку ключей из рук брата и садится с широкой довольной улыбкой за руль малышки-бэхи, под нихуя не восторженный взгляд Ганса. Из них приходится практически вытрясти обещание в ближайшее время встретится, после открытия реабилитационки как минимум, ибо будет тоже банкет, а следом и продолжение. Особое. Отец с Дашкой, Сашкой и девочками уезжают на его лимузине. Басовы перемещаются к себе в полном составе. Мужики расползаются и ближе к трем часам мы оказываемся с горой посуды, не кормленным Куском, спящим Фрицем, что во дворе носился половину вечера и ноющей Принцессой, которую затискали дети и девочки, да загоняли проворные бешеные лисы. Ужин заканчивается. Свят довольный, уставший, на мне сидит, лениво целуя в шею. Ласкается неспешно, нежность моя бесконечная. Теплый такой, вкусный, любовь показывает в каждом касании. Наушник снова из уха моего вытаскивает. Гладит по затылку, виски мне массирует, целует закрытые веки. Пока я откинув голову на спинку дивана, отдаюсь его губам и рукам. И мне хорошо. Мне идеально от его заботы и внимательности. От того что знает, как выматывает быть слишком долго со слуховым аппаратом. Как болит чертов мозг и хочется все чаще тишины, без долбанных помех в эфире. Мне хорошо. Он мой комфорт, мое сердце, что бьется уверенно. Моя душа, мерцающая своими залатанными гранями, ни единой пробоины, все бреши зализал, заклеил любви пластырями, разгладил ее складки и спайки, губами заласкал. Он меня воскресил, оживил, вылечил. Прошло чуть больше года, а я обновленный, совершенно другой, какой-то блять живой как никогда и стремящийся вперед, вдохновленный, похуй что с ошейником, зато не захлебываюсь в грязи, крови и боли. Мне хорошо, мне кайфово, я в любви по уши. Я в ней плаваю, как в вязком сиропе объебанная от удовольствия муха. И внутри все патокой истекает. Мне так сладко и вкусно, что кажется сука до диатеза, но нет… задница не слипается, аллергии на счастье не существует, побочных эффектов нет. Есть лишь ощущение, словно он мое сердце ласкает, вылизывает, выцеловывает, вот так снова и снова касаясь кольца пальцами, трется об мою руку лицом и смотрит. Смотрит пронзительно, а я в глазах его все безошибочно читаю, он распахнут настежь и все свои чувства транслирует. Нам хорошо. И разве нахуй могло быть иначе? Нам ахуительно. И станет еще более терпко, горячо и вкусно. Потому что в комнату входит Алекс. Вернулся-таки… Что же. Ночь не заканчивается. Ночь будет длинной, о чем говорят блеснувшие радостно глаза куколки, а я сжимаю его задницу и вскидываю бедра, когда увидев заходящую зеленоглазую суку, неосознанно потирается об меня, мгновенно реагирующий. Тело ведь приучено, что когда мы трое вместе… творится полный пиздец на грани агонии. Ночь будет длинной и нам точно понравится. Не может не. *** Стройные ряды стульев, выстланы ковровые дорожки, трибуна, установленная на входе в здание рядом с тонированными раздвижными автоматическими дверями, сверху широких ступеней. Множество микрофонов от приехавших телеканалов, что пестрят яркими цветами. Шеренги строго отобранных журналистов, прикормленных Басовым и допущенных в святая святых. Тех, что зарекомендовал себя, сделав хорошую работу на его свадьбе, показав уровень такта и профессионализма. Ибо как бы выбор у них был невелик: найти себе мощного врага, что затопчет их одним лишь словом, что перечеркнет после любые из попыток устроить карьеру и шагнуть вверх по пресловутой карьерной лестнице. Или же сделать так, как потребовал наниматель, исключив некоторые детали произошедшего масштабного события, захлопнув при этом свои пиздливые рты и не распуская ни одной дурнопахнущей сплетни. Стоят как школота, разве что руки не сложили в покорном жесте, да головы не склонили так сильно, чтобы выступили позвонки, а подбородок упирался в собственную грудную клетку. Замерли в ожидании, а глаза так и горят любопытством и жаждой информации. Те самые пронырливые и пытливые суки, которые и вправду горят своей профессией, поэтому особенно ценны, когда на привязи и послушны, потому что при желании, могут сильно испортить жизнь тому, кого полощут в подробных обличительных статьях. А маркетологи и следящие за репутацией бренда товарищи будут очень недовольны, если подобное произойдет и им придется въебывать без перерывов на еду и сон, чтобы попытаться минимизировать ущерб. Единственное, в чем я участвовал, когда проект подетально продумывался — вопросы безопасности. Мне было до неимеющейся у меня в штанах пизды… насколько высокими будут потолки и глянцевой ли будет выложенная на полу дорогая итальянская плитка. Сколько уровней освещения, начиная от нейтрального, заканчивая навороченным ночным, дневным, каким-то там сука еще. Что за системы фильтрации воздуха в кондиционерах, нахуя тут вообще даже на ресепшене стоят диффузоры, как и бесконечные ароматизаторы. Мне похуй на удобные кресла для ожидающих своей очереди, с анатомически правильными спинками, что ортопед обкончался бы от восторга. Или к чему тут вообще последние из моделей с безумной герцовкой мониторы, не менее безумные по цене клавиатуры, оснащенные датчиками и включающие подсветку, стоит лишь над ними занести руку. Единственное, что сейчас меня ебет — абсолютно убогие железные решетчатые заборы, которыми пришлось делать дополнительное ограждение внутри самой территории. Потому что, к примеру — сад, вместе с алеей, что тянется по левую сторону от здания и заканчивается пафосным мраморным фонтаном, сделанным из множества геометрических фигур. Огромным, многоуровневым и хитровыебанным. Потому что если куколка чего-то очень сильно хочет, то куколка получает и похуй, что это будет радовать, скорее всего, лишь его капризный глаз. И все это огорожено высоким каменным забором, укрепленным металлическим каркасом, что меня устраивает более чем полностью. Особенно если учесть, что вдоль него натыкано неебическое количество примочек, что сильно упростят мне жизнь, потому что даже мышь не проскользнет мимо. Ибо в центр в будущем можно будет попасть лишь по предварительной записи. Мы на манер множества рехабов делаем территорию целиком закрытой, абсолютно конфиденциальной и со старта все будут предупреждены о том, что ведется видеонаблюдение. Но просто держать за высоким забором, пришедших посмотреть на новое элитное место внутри их города — нельзя. У нас должна формироваться репутация доступности, политика открытых дверей для многих, чтобы было понимание, что нужно просто немного постараться, чтобы быть внесенным в список. А так смотрите, оценивайте, составляйте свое мнение, и после разносите молву о перспективном молодом бизнесмене со звучной известной фамилией, который сделал идеальное место, отвечающее множеству требований. Такого больше нет. И реабилитационного центра. И Святослава Леонидовича Басова. Штучный вариант. Удавитесь нахуй от зависти. Толпы людей за самыми типичными железными решетчатыми заборами выглядят движущейся массой. Какой-то абсолютно неожиданный пиздец, потому что мы знали, что прийти захотят многие, мы понимали, что ажиотаж будет огромной величины, потому что все гудели, как в улье, от ожидания эти долгие месяцы после взрыва. Всем было до пизды интересно как же Свят выкрутится. Что же он придумает, засияет ли еще ярче или опустит руки? Сдастся или все же назло случившейся несправедливой катастрофе замахнется еще дальше и выше? Все ждали. Но все равно нам, даже по самым смелым прогнозам, обещали не более двух-трех сотен зевак, помимо персонала, который войдет внутрь в числе первой волны посещения, что очевидно. С ними же — представители строго отобранной прессы, мэр города, главы нескольких крупных медицинских центров, именитые критики из штатов и просто важные гости типа спонсоров, партнеров Басова и остальной элиты. В итоге: прикатывает просто живого мяса почти в два раза больше. Потенциальные будущие пациенты и просто любопытные рвутся оказаться внутри. Сторонники лгбт-движений, прознав про ориентацию молодого бизнесмена, пусть он никогда этого и не скрывал, вдруг решили, что сейчас самое время отстаивать свои взгляды, творить культурную блять революцию и светить разукрашенными еблишками на камеры, показывая, что они поддерживают открытие данного центра. Разрешения же на браки в стране когда-то добились? Значит, и тут смогут повлиять на что-то там. Выделив зачем-то Свята, типа одобрив его как личность. Как будто бы, если бы они этого не сделали, мы бы блять впали в глубокую депрессию с горя и все отменили. Смешно. Но комичность ситуации тут даже не в том, что эти клоуны приперлись, комичность в другом — они какого-то хуя решили, что стоят с куколкой на одной социальной нише лишь потому, что он любит вместо вагин члены, и вместо того, чтобы жениться на девочке, выбрал себе мужика. Кричат чертовы лозунги, светят плакатами с фотографиями Свята, где кричаще яркие радужные надписи: «Квир-сообщество с тобой!». Долбоебы. Лишь внимание ненужное привлекают к той теме, которую мусолить на всеобщее обозрение не стремился никто из нас. Да, мы вместе. Да, мы женаты. Да, мы любим друг друга и мы одного пола. Но это не предмет гордости. Это не наше главное достижение. Это наш выбор и наша личная жизнь. Точка. Не для прессы. Не для громких заголовков. Не для других. Это сука наше, только наше, мы даже из собственной свадьбы сделали просто интимный, приятный, особенный момент. Но он наш нахуй. Только наш. А эти пидарасы, причем в буквальном смысле, помимо переносного, выставляют сексуальные предпочтения основой и движущей силой. Словно тот факт, что тебе нравится вставлять или давать в задницу что-то глобально меняет в начинке твоей головы. Это не определяет меня как человека. И точно не определяет Свята. Он сильный, амбициозный, целеустремленный, умный, внимательный и безумно обучаемый и способный. И точно не по той простой причине, что я ежедневно его трахаю. У него нет сука особой зарядки глубоко в заднице где-то там рядом с простатой. И то, что я мотивирую его на множество вещей и именно ради меня он это все начал, лишь говорит о его ко мне чувствах, что не знаю границ. Но пидарасы считают, что не будь куколка квиром, он не достиг бы таких высот и не обрел бы так много внимания общественности. Бесит. Вот это намеренное преуменьшение его особенности, преуменьшение значимости как личности. Преуменьшение его достижений. Рамки, в которые его вгоняют. Одним не нравится, что он ебется с мужиком, другие от этого в оргазмическом восторге. В то время как от основной темы уводится фокус. Ебучий животный мир, сосредоточенный на сексе и начинке блядских штанов. Секс не нужно превозносить и делать из него пиздец событие, о нем не нужно орать из каждого чайника и осуждать или одобрять чьи-то вкусы и выбор. Сексом нужно заниматься. С тем, с кем считаешь нужным. С тем, с кем хочется. Столько, сколько нужно именно тебе. И твоя норма, не обязана быть нормой других. Как и ориентироваться на чужой вкус — хуйня абсолютная. Кому-то нужна вагина, кому-то член. Кто-то рожденный мужиком, чувствует себя бабой. Кто-то наоборот. Мы сука разные, так какого хуя все постоянно пытаются подогнать под какой-то всратый шаблон тебя или твою сексуальную жизнь? Почему кого-то в принципе должно ебать: с кем и что я хочу, пока это никому не вредит, пока это не мешает глобально какому-то пиздец судьбоносному событию? Почему вот этот попугаечно разукрашенный мужик стоит с плакатом и сверкает взглядом как новый мессия лишь потому, что отличается от большинства, будто это пиздец достижение? Я никогда не зацикливался на том, что реагирую на оба пола. Я никогда не кичился тем, что люблю многое, открыт для многого и так далее. Это важно лишь для меня и тех, кто непосредственно пересекается со мной в определенной сфере моей жизни. Моей сука, не публичной и общедоступной. Так нахуя тогда вот такие клоуны припираются на чужое масштабное событие и считают, что имеют право пропихивать в массы свои гребаные различия, на которые по большему счету всем тупо поебать, потому что люди-эгоисты и чаще всего сосредоточены лишь на себе? Мне, к примеру, тотально похуй ебут ли этого клоуна, или он ебет сам, бабу, мужика, трансгендера или того, кто блять еще не определился. Как и тотально похуй на то, что он типа поддерживает куколку. И поддерживает ведь не потому, что Свят сделал гениальное и почти невозможное в рамках центра. Масштабное, разностороннее, очень функционально-полезное место, вложив свою душу, усилия и кучу ресурсов и времени. А потому что он с мужиком в браке. Блять. Раздражает. Мужики работают как часы, идеально подобранными парами раскинуты по периметру, лично отобранные мной оба состава постоянной охраны объекта, что будут в две смены всегда держать ухо востро. Те же, кто сейчас на подхвате из «моих» встречают и сопровождают приехавших важных гостей к установленным сидячим местам, перед началом необходимой мать его речи. Отгоняют машины на парковку. Внимательными тенями рассматривают каждый сраный угол, чтобы не было ни единой непредвиденной хуйни. Потому что открытие центра куколки должно пройти максимально безопасно, гладко и идеально настолько, насколько в принципе это возможно, когда в дело вмешивается толпа. Девятнадцатое апреля выдается пасмурным. Небо затянуто грязной ватой, то и дело дует холодный, нихуя не весенний ветер и так и грозится начать накрапывать дождь. Предусмотрительно натянутые тенты, чтобы почетных гостей не намочило, ситуацию, в случае чего, спасут. Но Святу хотелось пафосно, дорого и красиво, а в итоге цвета кажутся блеклыми, солнце радовать не спешит, зато сильно хотят прорваться поближе ебаные журнокрысы, которым было отказано. — Как вы прокомментируете информацию о том, что ваше имя было замешано в вооруженном конфликте две тысячи семнадцатого года, господин Лавров? — Сука… Проходить мимо ограждения с зеваками было явно лишним. Мало мне было разукрашенных клоунов с плакатами. В толпе умело скрываются еще и сраные крысы, которым не дай напиться, так посплетничать и попровоцировать, ибо… Светить на камеры лицом я не люблю, что мягко сказано, стараюсь этого максимально не делать, скрываясь в тени, мелькая за спинами, но не выходя на передний план. Лишнее. Однако подозрительность, раскрученная на максимум, и слишком живая память о том, что конкретно способно происходить на вот таких сборищах, толкают на перепроверку множества нюансов. Лично. Своим глазам я доверяю на все сто. Чужим? Нет. Ошибки могут быть, ошибки стопроцентно всегда будут. Люди же. Не роботы. Ошибки хочется минимизировать, как и ущерб что они нанесут. — Это начало семейного бизнеса? Всех тех, кто пострадал от вашей руки, будет лечить реабилитационный центр мужа, а брат прикрывать с другой стороны, чтобы не выплачивать огромные штрафы компенсации? — Именно бля так, и никак иначе, я же такая продуманно-жадная мразь, главное и основное — прикрыть эгоистично свою задницу, используя родных и любимых как безграничные ресурсы и возможности, ага. Ублюдок говорит красиво и громко, народ поблизости затихает и вслушивается. Людей слишком много, чтобы ровно каждый решил проигнорировать прозвучавшее. И я понимал изначально, что идеально быть нихуя у нас не может. Слишком было тихо, слишком спокойно, слишком гладко и ровно шло. Говно определенно должно было вылезть, особенно в моменте, когда кристально чистая репутация Святу пиздецки нужна, дабы всегда были спонсоры, реклама, продвижение, а значит и успех всей его кампании. Ублюдок говорит то, о чем нихуя не смыслит. — Рядом с Верещагино погибло несколько групп обезоруженных подростков, были хладнокровно разрушены дома целых семей, а само место после сравняли с землей и построили несколько складов под нужды захватчиков. Вы отрицаете то, что принимали участие и поспособствовали геноциду поселения? Конечно нахуй обезоруженных, разумеется, блять просто подростков. Там была целая сраная деревня мелких зубастых шакалов, с накраденными стволами, которые округу разносили по кирпичикам и очень активно залупались. Неподконтрольное небольшое стадо, что причиняло слишком дохуя проблем. Мешая продвижению наркотрафика, саботируя не одну поставку оружия на базу, и подсирая тупо по углам. Идти в лоб они были слабы, но творить хуйню горазды, а с учетом, что сбивалось их в кучи все больше, оставлять безнаказанно было тупо нельзя, а переманивать не имело смысла. Выросшие в бедности, жадные до наживы, жестокие едва ли не с пеленок, чаще всего беспризорные или просто не поддающиеся контролю, они нашли себя на кривом пути. И похуй, что мои дороги тоже не были никогда прямыми, я оправдывать свои руки, умытые в крови не планирую, ибо нахуя? Это был мой собственный выбор. Сидеть в гнилостной яме и быть просто шакальем — был выбор их. И это стоило им жизни. Потому что подобные отребья следует зачищать, чтобы не плодились и не воняли. В конце концов, по всему миру активно ведутся работы по восстановлению территорий. Война может и пронеслась как апокалипсис и некоторые места навсегда останутся нежилыми. Но ради будущих поколений все стараются землю сделать более пригодной. А шакалятни этот процесс замедляют. Да и было это плюс-минус около пяти лет назад. Они бы вспомнили, что было лет десять как, а лучше пятнадцать, когда я был сопливым, амбициозным и дурным. Меня толкало в сторону якобы справедливости, но слава богу к федералам я не полез, иначе со значком натворил бы беды в разы больше, с моим характером и темпераментом быть в узде, и порывы сдерживать сука опасно. Ликвидатором в официальной структуре после обязательной службы было лучше всего. Ни высшее мать его образование, не юрфак, не экономика, не сраный путь творческого человека. Пот, боль и кровь, армия. А еще Фил, что знает или нет, но повлиял в мои шестнадцать на выбор того, что будет впереди. Он-то помимо роскоши, в чем мы с ним были схожи, видел и изнанку этой блестящей стороны. Он в казармах рос с малолетства. В казарму пошел и я. — Максим Валерьевич, правда ли, что вы стояли по главе отряда по ликвидации вчерашних детей? Попытка в помощи с безопасностью и реабилитацией — ваша попытка очистить совесть? Взглядом нельзя убить. Жаль. Поворачиваюсь к придурку стремительно, в толпе рассмотреть, кто конкретно лает, довольно сложно, глаз направленных на меня чертовы сотни, мелькают сраные вспышки, кажется только что моего уха коснулся ебаный мохнатый микрофон. — Частичная потеря слуха — травма, полученная в ходе одной из зачисток? Как часто вы держите оружие в руках не для того чтобы защитить, а для того чтобы уничтожить, господин Лавров? Ваш муж знает о том, кем вы были задолго до? Как нам лучше вас звать: Макс или Фюрер? Да где же ты ебучая журнокрыса? Твой голос стоит внутри головы колокольным звоном, он меня отвлекает. Не сказать что дезориентирует, но то, что озвучивает этот помойный рот — отборное неуместное, абсолютно точно лишнее дерьмо. Особенно если учесть количество ушей, которые это фиксируют. Рассматриваю толпу, подозревая сразу нескольких, но стоит лишь мне бросить на них взгляд, как они замолкают. Что вполне логично, никто не захочет в глаза такое говорить, потому что если у них есть подобная информация, то у сук есть еще и наводка, у сук есть сраная наглость и что очевидно — хитрость. Суки знают прекрасно, что им будет пиздец, стоит лишь мне хотя бы лицо того, кто достаточно смел чтобы тявкать увидеть — ему пизда, ему такая пизда, он не жилец. — Макс СВУ рядом с восточной частью территории, — слышу в наушнике и переключаю мгновенно внимание. — Проверить весь периметр. — Мы же вынюхали каждый угол дважды. — Еще раз, — отрезаю резко. Если я приказываю — это не обсуждается. А в затылке прокатывается привычное ощущение, когда концентрация разгоняется на максимум, а взгляд становится внимательным и волчьим. — Саперов по территории раскинуть. Немедленно. Пройтись с собаками по периметру, аккуратно и без спешки, не привлекая внимание, нам шепотки не нужны и без того все под призрачным контролем. Толпа всегда несет в себе скрытые пиздецы. Отхожу от ограждения, игнорируя летящие в спину слово за словом. Ублюдочное существо выбирает именно этот момент, чтобы начать продолжать палить как из ствола вопросами, только сейчас меня это волнует намного меньше, чем безопасность Свята и всего события целиком. СВУ, или просто самодельное взрывное устройство, можно слепить даже из говна и палок. В особенно тяжелые времена, когда не всегда хватало финансирования пацаны делали их даже с обычными приправами в составе, про болты, проржавевшие гайки и металлическую стружку я просто молчу. СВУ чаще всего, не имея достаточно навыков или мотивации, долбоебы собирают просто ради шума. Как ебаные жуки они лепят из дерьма и всего что попадается под руки чертов шар. Развлечения ради или просто чтобы поднасрать — хуй его знает. Вряд ли кто-то хотел сильно навредить, такие приколы сродни показательной демонстрации протеста, скорее всего снова объявилось гомофобное настырное ебало или просто завистливый ублюдок-конкурент, который понимает, что центр его станет не настолько востребованным, как ранее, в силу разнопрофильности открытого куколкой. И поэтому вот так хочет идеальное открытие, пресс-конференцию и все остальное не сорвать, но подпортить. На самом деле, что я уже успел ему озвучить, пусть и поддержал бы в любом из случаев, Святу стоило просто не отклоняться от первоначальной задумки и сделать место задачей которого служит — помощь пострадавшим. Физическая, психологическая, медикаментозная. Реабилитация, адаптация с инвалидностью, обучение. Но он захотел замахнуться на в разы большее, сделав целый корпус медицинского центра, с новейшим оборудованием и возможностями, которые есть не в каждой частной клинике города. Ему показалось мало, и помимо полного спектра услуг, личной лаборатории, аптеки с препаратами семейного бизнеса, залами со спецоборудованием и несколькими отделениями для пациентов разной степени тяжести, куколка обзавелся даже собственными машинами неотложной помощи, чтобы при возможности выезжать на места чрезвычайных происшествий. Естественно, если в этом есть острая необходимость. Полный спектр услуг будет стоить довольно прилично, предусмотрены условия для самых привередливых клиентов, как и довольно доступные бюджетные программы. Свят ворвался в этот бизнес с ноги, имея чересчур пугающе-мощную поддержку отца-мастодонта, он без страха провала рванул воплощать самые смелые задумки, в то время как многие, боялись рисковать и потому заняли куда менее прибыльные ниши. А еще часть очень ценных узких специалистов, узнав о достойной заработной плате, шикарных условиях и перспективах, начали валить к нам пачками, желая место себе получить. Что в итоге сыграет на руку, ибо их клиенты придут за ними. А это не может их бывших нанимателей не бесить. И даже не осудишь, мотивация более чем приличная, пусть и не оправдывает в моих глазах. И вот. СВУ. Пиздец новости. Держу в руке самодельную трубчатую бомбу, скручено настолько по-дилетантски, что вызывает лишь одно единственное желание — найти долбоеба, что это дерьмо слепил и засунуть ему в задницу, за такую хуйню даже убивать откровенно лень. Но узнать причину хотелось бы, а с учетом того как много я натыкал камер слежения, засечь придурка вряд ли будет сложно. Только если он не одет с ног до головы в черное, оставив лишь прорези для глаз, но тогда у меня будет сильно много вопросов к мужикам, ибо какого хуя как так вышло, что они эту сраную подъебку на ниндзя не заметили. «Впереди Вечность» — коротко и вкладывая слишком много смысла. Свят решает, что аббревиатура будет простое ВВ и снизу знак бесконечности. Черные буквы, красивая каллиграфия. Черные же стены, черные каркасы у окон, черное практически все. Потому что место построено куколкой, ему принадлежит документально, но Святом громко заявлено, что оно является моим воплощением, для меня построено и по факту, как и он, подарено мне. Вот так в лоб. Зачем-то чересчур громко. Глядя в глаза с блядской трибуны под вспышками фотокамер, под возгласы толпы, сдержанную улыбку важных гостей, которые одобряют подобные союзы лишь частично. Под аплодисменты, чтобы после протянуть мне руку, в которую вложена пара острых ножниц, прося помочь ему разрезать алую как кровь ленту. — Лишь ты и я до самого конца, верно? Я не хочу ничего говорить. Пусть и сказать есть много чего, я хочу его целовать в эту самую секунду до нехватки дыхания, но вокруг слишком много лишних глаз, слишком дохуя камер, это будет ненужной демонстрацией, а куколка и без того видит как мой взгляд ласкает его губы. Шелк под пальцами ощущается влажным и скользким, а момент вызывает очень смешанные ощущения. С одной стороны мне жутко приятно, с другой же я сейчас в объективе сотен глаз и десятков камер. А ведь стремился быть вне. В голове все еще звучат вопросы того мелкого самонадеянного ублюдка, что говорил о том, о чем знать тупо не мог. В голове шестеренки крутятся-крутятся-крутятся. Вечер не омрачен, я ожидал, что гладко пройти все до нюансов тупо не может. Понимал, что всплыть способно все что угодно, это слишком удобный случай, когда можно вбросить даже самую глупую нелепую сплетню и это способно сработать. Это слишком удобный случай, чтобы провернуть дерьмо, как уже сделали с обоими его центрами. И глубоко похуй как много было договоренностей, кто выступает гарантом и все остальное, при желании залупиться могут все же попробовать. В голове много всего. Но побочные мысли легко прогоняет касание прохладных пальцев к моему запястью, мягкая ласка вдоль косточки и взгляд в котором килотонны нежности в этот момент. А я бы хотел это сияние чувств приглушить, чтобы не быть настолько очевидно слабым перед другими, чтобы не поняли насколько сильно, чтобы не осознали как мы безумны, насколько полностью и нахуй по уши… В голове много всего. Сосредоточиться сложно, но я пытаюсь, наблюдая со стороны, как приезжают на банкет, что организован внутри здания, Фил с Гансом, Алекс, Рокки, мой отец, Валера с Софой и Лера с Родионом. Они смешиваются с толпой гостей, вливаются в общий движ и мне надо бы, но я куда комфортнее ощущаю себя на теперь уже привычном посту, чем перед всеобщим вниманием. Господин мэр сегодня улыбчивой акулой курсирует среди условно своих. Отец держится сдержанно, амплуа сурового судьи, обязывает придерживаться определенной линии поведения, Басов же свое превосходство, отдающее высокомерием, с хитрой ухмылкой сверкая глазами, держится поблизости к сыну, умело отбивая нет-нет да возникающие скользкие двусмысленные вопросы. Ведь журналисты на поводке. На поводке не сидит верхушка центра, спонсоры и конкуренты. Они не обязаны угождать, им хочется вогнать острую иголку в этот слишком идеальный мыльный пузырь. — Стоило ли сомневаться, что для того, кто носит фамилию Лавров, контракт просто бумажка, которой можно подтереть свою самонадеянную задницу, но никак не рассчитывать, что пункты подписанные рукой определенного человека будут от начала и до конца выполнены. — Кваттрокки. Легок на помине, а мне все было интересно подойдет ли он сам, как только увидит меня в числе присутствующих, чтобы лично покривить свое лицо перед моими глазами, или же будет гордо ждать, когда с якобы повинной объявлюсь я. Не дождался. Он. Не стал делать первый шаг. Я. И фыркнуть бы на смесь яда и недовольство, которым сочатся его якобы нейтральные интонации. Но каждое слово насквозь пропитано и с него нахуй капает. Кажется поднеси я под его щетинистый подбородок руку, как капнувшая слюна прожжет мне конечность до кости, а после и кости оплавит. Саламандра блять итальянская. — Сейчас ты скажешь, что мы ведь не согласовывали детали, не обговаривали пункты и тебе было тупо все равно, где и в каком сука месте ты ставишь подпись. Твоя конечная цель мне ясна. Безопасность куколки. Точка. — Он твой друг. Был. Вроде как, — поправляюсь, скашивая на него взгляд, поворачивать голову лень, разворачиваться всем корпусом тоже. Рокки хочется взъебать, чтобы прорвало окончательно. Потому что нехуй было думать, что раз я пришел когда-то к нему и попросил место на условно его территории, то это означает, что он меня на колени поставил и в пояснице как доступную сучку прогнул. Я может и готов был склонить голову. Но власть чужую признать… Нет. — Именно по этой причине я здесь сейчас. Именно по этой причине я подошел спросить лично: какого хуя, Лавров? Независимость от того, под кем условно ходишь? Собственная база внутри центра, на что не осмеливался до тебя никто? Вообще никто? Потому что слишком нагло и претенциозно? — Тренировочная база, Рокки, тренировочная. Отреставрированное старое, никому не всравшееся здание под нужды личной охраны Басова. У меня контракт в чем заключается? Возглавлять его службу безопасности. Вести объекты, искать уязвимости, отслеживать передвижения, просчитывать наперед вероятности. Разве место дислокации, удобство в реагировании и мое пристальное внимание к каждому бойцу, что ходит подо мной, как под начальником безопастности, не является прямым выполнение основного пункта твоего сраного контракта? — Браво, видимо брат-юрист у тебя не для красоты, — жиденько одаривает аплодисментами, картинно похлопывает ладонями, поджав нижнюю губу, искривляя свой рот. — Браво. Выебнулся красиво. Прикрыты тылы, предъявить условно мне нечего. Но мы ведь оба прекрасно знаем, что ты просто сорвался с одного поводка, позволив защелкнуть другой. Для некоторых ты может и стал контрактником, но для остальных ты соскочил и продался. — Деньги не пахнут, да, Кваттрокки? Не ты ли все еще носишь ошейник ирландца? Или тот стал настолько привычен, что ты его игнорируешь и считаешь родным? Врос в кожу, проник под нее или давно отпечатался на хребте? — Какая же ты сука, Макс, почти восхищает. Но только почти. — Отвечает и удерживает мой взгляд. Цепко, твердо, недовольно. Он понимает, что меня не переломить. Но конфликта не хочет. Я понимаю, что нам никогда друзьями не быть, слишком конкурентоспособны. Слишком похожи во многом. Просто слишком. С некоторыми людьми тупо не суждено до конца найти общий язык, даже если те становятся близки твоим любимым. — Ты все еще числишься в числе моего состава, мы все еще сотрудничаем с Басовым. Но часть своих людей я скоро заберу. Раз уж ты собрался выращивать элитное подразделение под узкий профиль и особые нужды, развлекайся. Но зови лишь по острой необходимости. — Обиделся? — Приподнимаю бровь, подъебав, ибо слишком напрашивается. — Увидел настоящее к себе отношение. — Ты же изначально все понимал, — хмыкаю, покачивая головой, цепко отслеживая передвижение гостей. Слушая периодически отчет в наушнике, желая нахуй от Рокки свалить, но нет же, все еще стоит рядом, все еще так и фонит хуй пойми чем. — Как и ты, — цокает, засунув руки в карманы. А я мог бы усугубить, но усугублять будет глупо. Мы друг другу нужны. В чем-то оба заложники системы. В чем-то проебались. В чем-то переоценили себя. А еще он как-то умудрился стать близок Святу и не потому, что хочет в него засунуть свой хуй. Что удивительно. А сужать круг общения куколки я не хочу. Как-то влиять на его отношение к друзьям или коллегам тоже. Банкет заканчивается предсказуемо. Чуть позже, чем хотелось бы, пробуждая во мне желание отпинать задницы ебаной элиты, чтобы они нахуй ускорились, ибо за день так остоебенило все, что просто хочется тишины и куколку рядом. Без его губ так долго буквально мучительно, пусть я и понимаю, что он действительно очень старался, и я им безмерно горжусь, но сука устал как собака. И к моменту когда мы оказываемся в моем подогнанном на парковку гелике, мне кажется я в паре минут чтобы засвистеть как вскипевший чайник, только у того пар валит из носа, у меня готов повалить из ушей. Голова раскалывается, монотонная, но оттого не менее сильная боль уже извела к херам, обезболивающее помогает с перебоями. Мигрени родимые стали практически родными, и без сильных нагрузок я вроде нормально справляюсь, но стоит лишь забить распорядок по самую макушку, как мозги спазмируют и в черепушке им явно становится тесно. Банкет заканчивается. И слава богу. Оказаться дома, зайти сразу к девочке с детьми, чтобы посмотреть как лежат и сопят мелкие, поцеловать ее уже сонную и пойти вместе с куколкой в душ — умиротворяющий ритуал. Целовать его вкусные губы, по которым было так тоскливо весь день. Гладить бледные плечи, подставляться под ласку чутких рук, что смывают с моего тела пену и массируют за ушами, возле висков и между бровей. А я, будто он транслирует мне свои мысли, слышу тихое мурлыканье: не хмурься… И это, в самом деле, удивительно, но всегда голодный Свят предпочитает после душа залезть ко мне под бок и тихо в шею носом уткнуться, чем озадачивает, ведь мне казалось, успев соскучиться он в любом из состояний меня съест, не пережевывая. — Как впечатления? — Спрашиваю, пытаясь издалека выяснить масштаб трагедии. Ибо поведение для него не характерно. И башка то болит, но поговорить нормально, а не жестами хочется, услышать по интонации доволен ли он тем, что организовал и воплотил. — Я хотел сделать все идеально, а в итоге вечер абсолютное разочарование. Ты не любишь публичность, но я эгоистично вытащил нашу связь на камеры, просто потому что захотелось проорать о том, что это все было для тебя, ради тебя, тебе. Но ты был напряжен. Тебе не понравилось. И эти уебки у ограждения, что засыпали тебя вопросами… — Кто крыса? — Спрашиваю, кому мне оторвать яйца за то, что Святу слил о произошедшем. — Рокки, — спокойно отвечает. — Он слышал и предупредил меня о том, чтобы я не удивлялся, если что-то такое в ближайшие дни всплывет какой-то желтой статейкой. Посоветовал заранее быть готовыми. Потому что вряд ли акция одиночная. — Какая блять забота, вы посмотрите, его итальянское величество решило проявить участливость. — Он просто хотел помочь, — хмурится, нависая надо мной, а я в тусклом освещении комнаты, вижу лишь его черты, жаль, что не любимый цвет глаз. — Прости, что все испортил. Мне кажется, чем больше я стараюсь, тем хуже выходит в итоге. — Ты не испортил ни-че-го, — тихо говорю и глажу пальцами его губы, что успели распахнуться. Хочет что-то сказать, но замолкает, чувствуя ласку. — Мне было приятно, но я вообще ничего не мог тебе ответить и это бесило. А еще мое прошлое, мои задания, моя репутация, даже просто мое имя, способны нанести ущерб твоей карьере. Я понимал, что всплыть может что угодно и в целом, навредить лично мне они все попросту неспособны. Через отца они не смогут переступить. А понимая мою практически абсолютную безнаказанность на законодательном уровне, попробуют ковырять тебя, к примеру. Но не для того чтобы посадить, устранить или что-то в этом роде. Им проще тебя ломать. А я этого не хочу. Сейчас вылезла парочка журнокрыс, но будут потом другие. И постоянно, регулярно появляться все новые и новые проблемы. Крупные, мелкие, любые. Гладко, сладко, идеально только в сказках бывает. Тех самых гиперболизированных и пиздобольских, где стоит лишь принцессе встретить своего рыцаря, как они внезапно живут долго, счастливо и с выводком детей. И никаких бед вокруг. Просто не будет, куколка. И сегодня был один из примеров того, как это может происходить. — Провожу по резным скулам пальцами, по гладким волосам, заправляя длинные пряди за небольшое ухо. — Идеально не будет, когда идеально, тогда наигранно и кратковременно. Тогда это откровенный ненатуральный пиздеж. И я бы хотел придушить ровно каждого, кто хочет испортить момент твоего триумфального дебюта в сфере бизнеса. Но я всех придушить не смогу. — Тебе правда понравилось? — Я тобой очень горжусь, — вижу, как в нежной улыбке расплываются его мягкие розовые губы. Что под моими пальцами ощущаются зефирными, гладкими, манящими просто пиздец. — Ты отлично выступил, держался уверено, покорил толпу и захватил их внимание. Все смотрели в твой красивый розовый рот, как под гипнозом… И от восторгов ссались блядским кипятком прямиком под чертовы стулья. Ты разве не видел обилие луж на выстланных возле лестницы коврах? — Дурак, — шепчет и смеется музыкально, чуть хрипло, но жутко соблазнительно. — Ты ведь скажешь мне честно, если я проебусь? Ради тебя я исправлю все что угодно, достигну, чего бы мне это ни стоило. Ты главное помоги мне, направь, если нужно, важнее твоего мнения и желаний нет ничего. — Боже, пизденыш мой… пизденыш искренний до щекотки в груди. В такие моменты особенно сильно проявляются наши с ним различия, от которых лишь сильнее кроет. Я всегда буду злой собакой, что повидала боль, смерть, кровь… жизнь в грязи. Он всегда будет принцем в накрахмаленных пеленках, с пустышкой усыпанной бриллиантами, в кованой золотой клетке, вместо колыбели. Он всегда будет другим. Но от этого лишь бесконечно восхитительным. Моим невозможно ахуительным. — Скажу, что люблю тебя, куколка, — притягиваю к себе ближе за затылок. — Исправлю твою неуверенность в себе, поцеловав, — всасываю его нижнюю губу, проходясь по ней языком, проникая следом в его рот со старта глубоко и влажно. — И буду лизать твои губы, твое тело и самую ахуенную в мире задницу, чтобы ты достиг лучшего в твоей жизни оргазма. Помогу тебе кончить дважды, направив в тебя свой член, потому что нет ничего важнее твоих желаний, — заканчиваю тихо и опрокидываю на спину, глядя как рассыпаются его волосы по подушке, чувствуя как раскрывает для меня свои бедра, оплетая сильными ногами, мышцы под кожей которых так пиздато прорисовываются. Прогибается и выдыхает край возбужденный, от одних лишь слов успевший завестись до искрящихся нуждой глаз. — Прекрати себя недооценивать, — последнее что говорю, перед тем как прекратить этот разговор, вопреки усталости и желанию попросту вырубиться, отдаю остатки сил на то чтобы утопить его в ощущениях. *** Обычно в отпуск с собой берут чемодан. Иногда два, порой с ручной, бесящей сука кладью. Кто-то тащит животное, которое некому оставить или сам не решается надолго быть с питомцем в разлуке. Кто-то летит или едет налегке, минимум одежды, наушники и телефон с карточкой, остальное при необходимости можно докупить. Или вообще чисто хардкор — нихуя кроме телефона и денег. В самолет заходит с пустыми руками, с пустыми же выходит оттуда, а все что нужно, покупается на месте и домой уже возвращается с новым чемоданом. Не один из перечисленных вариантов Басовым не подходит. Вообще никак. Нормальные люди едут блять с чемоданами. Басов вылетает со штатом прислуги, командой личной охраны, детским врачом, частично с необходимой мебелью вроде развивающих комплексов для детей, кинологом, ибо Фриц и Принцесса с нами, массажистом и еще хуй знает кем, помимо меня и куколки, разумеется его, иначе я бы сбежал нахуй от перспектив в этом всем выездном цирке участвовать. Леонид Васильевич не мелочится. Выбирая словно виноградную гроздь скопление люксовых дорогих вилл посреди индийского океана, что выглядят одиноко, но сука красиво. Цена вопроса, разумеется, не стоит. То, что мы в самой дорогой части острова понятно и без дополнения в виде подробных комментариев. А ночь в подобном месте варьируется от сотни тысяч долларов и увеличивается в геометрической прогрессии. Куршевель начинает казаться долбанным баловством с их запредельными ценами и кричащей роскошью. Но капризы великих не обсуждаются, обсуждать тут как бы нечего. Если ему хочется бабками сорить, кто я такой чтобы жало свое раскрывать и решения его подвергать критике? Мальдивы… Райское место с белоснежным песком, что выглядит как рассыпанная манка. Теплым ветром, насыщенным запахом океана, палящим солнцем и водой, в которой хочется жить. Я здесь бывал еще пиздюком, мне тогда только стукнуло десять, Сашка закончил первый класс и родители решили, что стоит нас куда-то вывезти из центра. Мама любила жару, пляжи, огромные шляпы и яркие парео которые закалывала дорогими брошами — подарками отца. Мама любила сладкие коктейли, конечно же без алкоголя, фруктовый сорбет и морепродукты. Мама любила отпуска, всегда улыбалась счастливо и расслабленно, стоило нам куда-то отправиться, а отец любовался ей слишком откровенно в такие моменты. И блядски несмышленым слепым ребенком я не замечал множество мелочей, но с высоты опыта, возвращаясь к воспоминаниям, я вижу, что так как на нее, он никогда не смотрел ни на одну из женщин. И да простит меня Дашка, она хорошая малая, окружила отца теплотой и любовью, но ей уровня той связи, что была у моих родителей, пока мать была жива, не достичь. Не стоит даже пытаться. Мою мать никогда не заменит никто. Мальдивы. У нас со Святом огромная вилла с натянутыми над океаном сетками, лежаками под широким квадратным зонтом. Кровать с блядским балдахином, как у чертовых диснеевских принцесс, на улице под красивой резной крышей. Небольшой бассейн с прозрачным дном и такими же прозрачными боками. Ванна за панорамными раздвижными створками, гостиная и спальня в глубине виллы с огромной круглой кроватью, которую я со старта именую — траходром. Небольшая кухня с забитым до отказа двустворчатым холодильником, отдельно винный шкаф и прочие приблуды. Для Васильевича с Люсей и детьми вилла в разы больше, у них там скопление нескольких домов разной величины, огороженные высоким забором, окружены и обилием деревьев, для полной конфиденциальности. В гостевых домах расселена охрана и прислуга. Есть функциональный вольер для Фрица и Принцессы, и даже огромный длинный стол на улице для семейного ужина, окруженный зоной с множеством мягких подушек, где можно с комфортом развалиться и наслаждаться мать его жизнью с набитым до отвала животом. И все это великолепие рядом и с огромным бассейном, что растянут по территории и со спуском напрямую в мелководье океана. Естественно, король будет жить отдельно от нас с куколкой. Разумеется, он увеличивает дистанцию, привнося определенную долю комфорта в наши отношения, несмотря на то, что можно было бы базироваться и на одной большой вилле, нихуя с нами всеми бы не стало, мне и Святу нужен лишь душ и кровать, да возможность подкрепиться. Точка. Сверх удобства в подобном месте вряд ли важны. Когда вокруг рай — глубоко похуй на режимы в джакузи, хочется просто любить, кайфовать и лениво валяться живым мясом. Но Леонид Васильевич видать не слишком горит желанием в виллах, где всегда без исключений хуевая звукоизоляция, трахаться на потеху младшему поколению. И как бы не дети, все понимаем, что секса и у него с Люсей много, и тем более у нас с куколкой, и от пары сотен стонов я бы не оглох окончательно, как и не отвалились бы уши у него. Но… И дома домами, у нас тут еще и много арендованных внедорожников и естественно блять лимузин, когда это король себе в роскошном передвижении отказывал? Благо не карету мать его снял, и на том спасибо, иначе я бы убился лицом об стену. А вот яхте, что подогнана к нам и на полном ходу, готова в любой из моментов к прогулке — меня радует, выйти покататься вдоль берега или доплыть до соседнего острова, я бы хотел. Но тут уже все зависит от боящейся до ахуя открытой воды куколки. Насильно тащить его я не буду. А без него плавать будет не настолько вкусно. Квадроциклы тоже выглядят маняще, мощные зверюги сверкают начищенными боками и так и просятся, чтобы их оседлали и прогнали вдоль берега, поднимая белоснежный и сыпучий как пыль песок в воздух. Леонид Васильевич весь перелет задумчиво молчалив, то и дело смотрит на меня чересчур пристально, наталкивая на мысли о том, что нам предстоит разговор, судя по его взглядам довольно серьезный. И что удивительно чуйка меня не наебывает, стоит лишь нам оказаться на территории острова и затащить багаж в виллы, а мне раздать указания мужикам, чтобы расположились как можно быстрее и проверяли периметр, как он зовет меня к себе во временно рабочий кабинет. Ибо отпуск и выходные могут быть у каждого, если твоя фамилия не Басов, он же собирается лично контролировать слишком многое даже за тысячи километров от центра. — Проходи, — указывает мне на широкий диван у стены, выходит из-за стола, прихватив графин с лимонадом, где весело постукивают кубики льда об стеклянные бока посуды. Два стакана берет тоже, сам же разливает, а я дергаю уголком губ, в попытке сдержать ухмылку. Его величество король блять обслуживает свою сторожевую собаку, ну надо же, какая нахуй честь, а. — Я хотел это сделать еще до нашего отлета, но нужно было многое из указаний раздать управляющим и посетить почти все наши объекты, времени банально не хватило. — Как будто бы не я его маршрут корректировал и отправлял с ним сопровождение, а в определенные точки ездил с ним сам. Он мог нихуя подобного и не озвучивать. Садится рядом со мной, этим своим бесконечно королевским жестом поправляет штаны, перед тем как приземлить свою королевскую задницу. Двумя сука пальцами за правую и двумя сука пальцами за левую штанину. Почти как принцесса перед реверансом, чтобы приподнять пышные юбки. Еб вашу маму, интересно у него это изначально в повадках было или пришло со временем? А у куколки тоже такое проявится с возрастом? Хотя надо признаться в его исполнении это будет мило. В исполнении Басова… нет. И ведь давно ходит хуйня о том, что мол если хочешь увидеть свою жену в будущем — смотри на ее мать. Теща как олицетворение поведенческого варианта более взрослой копии супруги. Здесь же, что логично, смотреть стоит на отца. Я и смотрю. Чутка ахуевая. — У меня аллергия на долгие подводки к сути, Леонид Василевич, — сдержанно отзываюсь, беру свой стакан, пальцы сразу же становятся влажными, от конденсата, что образовался на стекле. А он хмыкает на мои слова, посмотрев слишком понимающим взглядом, словно видит сука насквозь. А это раздражает просто пиздец. — Мне недавно пришла занимательная мысль в голову, — пугающе, потому что мысли приходящие в головы великим, всегда чем-то грозят. И не важно в целом… хорошим или плохим. Без последствий это происходит слишком редко. Увы. — С тех пор как ты стал Басовым. — Я все еще Лавров, — хмыкаю, а он улыбается, глядя на меня как на ребенка. — Мне звать тебя двойной фамилией, чтобы не ущемлять твое эго? — Меня это не ущемляет, просто вы придаете слишком огромную важность пяти новым буквам в моих документах. — Мой сын гордится тем, что теперь носит твою фамилию, помимо своей. — Так себе повод для гордости, но вы и без меня прекрасно знаете, что наша свадьба — его каприз. Он хотел мою фамилию — он ее получил. — Условный рефлекс выполнять его прихоти? — Приподнимает бровь, а я слегка морщусь. — Вы хотели обсудить наши с ним отношения? У нас все потрясающе, абсолютно волшебно и лучше всех, я могу идти? — Пять новых букв в твоих документах имеют для меня особую важность, потому что роднят, увеличивая мой коэффициент доверия тебе. Платить зарплату зятю я считаю лишним, ты теперь член семьи, а значит будешь иметь доступ к семейному счету. Черную карту и ячейку в банке. — Протягивает мне хрустящий новенький файл с документами, двумя кредитками и ключ-картой. — Лимита на черной карте нет, но ты это и без меня знаешь, пополняется счет раз в полугодье, предусматривает под собой любые из личных расходов. И отбрось гордость, договорились? Это не попытка тебя купить или намекнуть на то, что ты не способен и без того окружить роскошью моего сына. В конце концов, у него есть все, что он может пожелать, как и возможность докупить при необходимости. Это — мое признание тебя членом нашей семьи. — Нервирующий меня пафос, но кривить ебало и кричать, что это лишнее, в нашем случае, будет проявлением неуважения. В такую уж семейку я вляпался. Блять. — Вторая карта не для личных нужд, раз в месяц бухгалтерия будет перечислять тебе энное количество средств для выплаты зарплаты подчиненным, а так же на содержание тренировочной базы, финансы для закупки всего необходимого для выполнения работы, и если этого будет недостаточно — увеличим лимит. — А вот это логично. Это я одобряю. Самому считать сколько и кто из моих мужиков заслуживает бабла, ибо мне виднее насколько эффективно они работают, поэтому лишь мне их наказывать или поощрять. — Вручить карты вы могли в любой из моментов, без хождения по кругу, — цепляю файл пальцами, подтянув к себе и готовясь уже сваливать, но взгляд его светлых глаз останавливает. — Мог, но это не все. Я бы сказал это сущие мелочи. Подпиши вот эти документы, — встает и берет тонкую папку со стола, извлекает из нее кипу бумаг, щелкает ручкой, что достал из нагрудного кармана, а у меня создается ощущение, что я сейчас дарственную на свои органы обязан подписать. И хочется ехидно протянуть, что мои внутренности и без того уже принадлежат Басову, правда младшему и это как бы ни к чему. Пусть общается на эту тему с сыном, я себе не принадлежу ни при жизни, ни посмертно. Подарено блять. Однако когда окунаюсь в чтение, понимаю что это документы о передаче собственности. Леонид ебать его пафосную душу Васильевич отдает мне перестроенную мной школу и соседствующую с ней территорию в единоличное полное владение. И это, если быть до конца честным, удивляет. Очень сильно. Вводя в состояние близкое к шоку. Поэтому сдержать закономерную реакцию — поднять на него исподлобья глаза, встречая слишком проницательный взгляд, внимательный и цепкий до дрожи — не получается. Я не знаю, что здесь сказать. Как выразить степень признательности, которая выцеживается из вибрирующих током вен, искря во всем моем теле. Он дает мне свободу, много свободы, не держа демонстративно на поводке, а ведь мог бы, зачем-то даря роскошный вольер в котором я смогу тешить свое самолюбие, спокойно разгуливая. Да, это рамки. Но теперь я хозяин места, которое возродил с нуля. Оно стало моим воплощением. И это так блядски важно просто иметь что-то целиком свое, целиком тебе принадлежащее, целиком мной управляемое, развиваемое… Сука. О каком ущемлении меня как личности я теперь могу говорить, как вообще может открываться в его сторону ебало от недовольства? Если он буквально ставит сейчас меня на позицию, если не равного, ибо до небожителя мне не дотянуть и не допрыгнуть — заведомо проигрышно и вообще невозможно. То на позицию кого-то целиком принятого, допущенного предельно близко в его святая святых, и не просто доверенного лица и подчиненного, мужа единственного наследника и далее по списку, а члена семьи. И будь у меня желание навредить империи или королю лично, сейчас в моих руках без преувеличений карт-бланш. И это понимаем мы оба. Слишком хорошо понимаем. Как и то, что доступ к счетам у меня до тех пор, пока в наших отношениях все прекрасно. Что логично. И не требует уточнений и лишних слов. Сука два раза, в горле вопреки всему образуется ком. Потому что казалось, что прошибить уже ничем невозможно. Я видел, как родился мой сын, я держал его крошечную руку и смотрел в темные глаза, только-только увидевшие мир. Я нашел Богдана, получил подарок от суки-судьбы и теперь мои дети — мое бесконечное наслаждение. Я женат. На том кого люблю так сильно, что разрывает чертов орган в груди. Все неидеально, идеально быть и не могло… неидеальны и мы, но блять все настолько хорошо, что порой отдает неверием и мелкое дерьмо, типа просачивающейся информации о моем прошлом и прочее, не способно омрачить. Все настолько хорошо, что порой становится жутковато, что неосторожным жестом могу спугнуть наваждение и цветные картинки, выцветут в мгновение. Окажется, что я неудачно уснул. Позволив себе поверить в то, что я могу быть неебически счастлив, что заслужил, пролив реки крови. Что позволили мне все это ощутить. И вот он поводок от моей шеи идущий впервые за всю мою сраную жизнь становится тоньше привычного. Всегда кто-то стоял сверху, кто-то давил. Кто-то указывал на ебаное место в пищевой цепи, кто-то стремился прогнуть. И может казаться, что это ведь всего лишь тренировочная база, но она гарант того, что моя позиция укреплена и конкурентоспособна теперь даже с чертовым Кваттрокки, если я того захочу и расширю границы подаренного мне сейчас слишком щедро места. Он и без того там все проспонсировал, влив множество ресурсов и дав ко многому доступ. Пиздец. Я блять в ахуе. Мало того что сама система не стала перекрывать мне кислород, так еще и Басов выказывает поддержку. Я без преувеличения сейчас могу развить самолично функционирующую структуру. Очень нагло. Безумие блять. Безумие в чистом виде. И если ранее все выглядело как моя слабая попытка покачать права. Теперь Рокки нахуй удавится. Удавятся многие. А мне сука так хорошо, что блять обнял бы Леонида пафосное ебало Васильевича как родного. Хотя почему как? Мы же семья. И это даже не пропитано ядом и непомерно ехидством. Никакого сарказма. Семья как есть. — Я помню подаренную мне первую лабораторию. Помню, как сходил с ума после смерти Анны, как разрывало изнутри, и пустить все свои усилия в то, чтобы развить дело всей моей жизни, казалось единственной отдушиной. Но все началось ровно с таких же документов подаренных мне моим тестем. Он поверил в меня, он дал мне легальную возможность выстроить будущее для своего ребенка. То, что уже много после… я расширил границы, развился в тени, занял свою нишу, практически не имея конкурентов — другое. Основой основ было то, что рождена из одного небольшого места целая империя. — Басов мать его мастодонт. Он гуру бизнеса, бесспорно. Он умнейший, хитрейший человек, который имеет колоссальный опыт, который умудрился, пусть и с поддержкой, развить свой бизнес до пиздец непреодолимых высот. Высочайший уровень, репутация, монополизация некоторых сфер. Его имя вызывает едва ли не трепет у многих, он пугающе властная фигура. И обвинить его в том, что ему что-то слишком просто пришло в руки, не получается. Он сделал это сам. Он смог. — Мы разные, Макс, ты вряд ли мечтал развивать благотворительность, делать вклад в помощь нуждающимся и на альтруистичных началах искать возможности побороть неизлечимые или сложно поддающиеся лечению болезни. Я рос в бедности, ты всегда был обеспечен. У нас разный старт, разный опыт, но я прекрасно понимаю, что подчиняться кому-то и подчинять себе — абсолютно разные вещи. Считай это моим вкладом в ваше с сыном будущее. В будущее ваших детей, ведь это место перейдет после следующему поколению. У тебя огромный багаж за плечами из очень впечатляющих дел, которые ты выполнил филигранно и на высоком уровне. У тебя репутация одного из лучших элитных наемников, с тобой работать, даже сейчас, хотели бы слишком многие. Не важно, что с твоим слухом, не имеет значение перенесенный инфаркт и личная драма. Ты — все еще ты. Тебя уважают, боятся и с тобой будут считаться. И это место… — тянет задумчиво, потирая щетинистый подбородок, а я смотрю на его длинные ресницы, что выгорели на кончиках и мне не по себе от откровенности этого человека. Но вместе с тем, я почти заворожен. — Это место может стать неповторимым и очень востребованным, понимаешь о чем я? — Переводит на меня пытливый взгляд, чертов препарирующий сканер. Он словно вскрывает мою черепную коробку и роется там, выискивая нужные ему мысли. — Я все еще в ахуе, — прокашливаюсь, отзываясь чуть хрипло, не зная как реагировать до конца, как выразить то, что скапливается от каждого его слова внутри, тупо хмурюсь как придурок. — Расслабься, — сильные пальцы впиваются рядом с шеей, ввинчиваются около плеча, массируют болезненно, отрезвляя и возвращая на землю. — Я пытаюсь тебе сказать то, что твой пока что тренировочный лагерь может в будущем расшириться до отличной базы, где обитают элитные наемники, выдрессированные под твоим чутким руководством и работающие не только сопровождением, охраной и ликвидацией неугодных нам или провинившихся. Мне нужны не просто псы, которые загрызут врагов, вынюхают угрозу и будут стеречь мой покой. Я предлагаю тебе независимую лишь тебе подконтрольную структуру, что ты возведешь, расширишь и почти вырвешься из системы настолько, насколько это возможно. Я хочу, чтобы у тебя была личная армия тех, кто будет брать заказы, как ты когда-то, кто будет элитой с определенной репутацией, с амбициями, исполнительностью и первоклассными умениями. Я хочу, чтобы они стали лучшими, обучаясь у лучшего. — Вы хотите армию, что будет не только моей, но еще и вашей. Непробиваемая защита. — В том числе, — спокойно отвечает. — Мы обезопасим наших близких. Ты разовьешь нишу, что сейчас занята явно не теми. Агентств много, мест существует много. Есть способные, перспективные, даже талантливые бойцы, профессиональные, которые ходят под в разы худшим руководством, чем могли бы. Но в большинстве вызывающих доверие наемников найти сложно. Они охраняют тебя пока все просто и без особых сложностей. А нам этот вариант не подходит. — Покачивает головой. — Я не знаю, как много тебе рассказал Филипп о своем отце и наших с ним отношениях. — Достаточно, — расплывчато отвечаю, но он понимает, глядя на меня спокойно, слишком спокойно для того кто всю жизнь от чувств другого мужчины бежал, все же к себе того подпуская. Странные ощущения. Слышать их историю от Фила было почти забавно и немного жаль. Обоих. Я бы не хотел быть ни на месте Сергея Сергеевича, что любил почти безответно десятки лет. Ни на месте Басова, который принять это не сумел, но и не хотел потерять близкого человека. Я бы не хотел вот так как Леонид Васильевич хоронить, чувствуя, что вырвали кусок сердца. Мне было достаточно ситуации с Сойером, что все еще сидит внутри не проходящей, застывшей камнем скорбью. А урна его стоит в моей квартире, я не смог взять ее в новый дом… ему там не место, не смог от него избавиться, рука не поднялась. Стоит его Филу отдать, наверное. Сойер жил когда-то на территории базы и там же был в каком-то роде счастлив. Возможно, там ему и стоит теперь быть. — Сергей участвовал в очень многих аспектах моей и личной и профессиональной жизни. Вопросы безопасности меня не занимали никогда, потому что я знал — он не позволит чему-либо со мной случиться. Никогда. Это сделало меня беспечным. Ошибочно было думать, что он вечен, ошибочно было думать, что мне никогда не придется озадачиваться тем, как без него жить дальше. Это моя вина, что теперь я в твоих глазах выгляжу недостаточно опытным в определенных сферах. Это моя вина, что мне нужно организовывать собственную безопасность едва ли не с нуля. И мое огромное везение, что есть человек, который заменит если не во всем, то во многом, в профессиональном плане Сергея. У меня больше нет стены в его лице, которая была вокруг плотным коконом. Кокон есть у моего сына, кокон есть у его детей и их матери, этого будет достаточно. — Я не позволю чему-либо с вами случиться, — громкое обещание, но что-то мелькает в его глазах с такой отвратительно режущей остротой тоской, что у меня скребется за грудиной если не от жалости, то от сочувствия. Он убивает ебаной откровенностью. Тот, кто никогда таким не должен был со мной быть. Совершенно травмирующее дерьмо, что делает короля не венценосной особой, а живым человеком, которому, так же как и всем, болит. Кто понимает, как много потерял, кто сожалеет и вероятно себя винит. Кто отчаянно хотел бы вернуть время вспять. А если и нет… То научиться жить дальше с дырой в сердце, которую не залатать, не зашить, ее блять не заклеить. Фил был так блядски прав… Так сука прав. В очередной раз. Басов привык приоритетом быть, он привык быть тем, вокруг которого стоит настолько высокий и плотный забор без единого зазора, что никогда не задумывался о своей безопасности. Об этом думал его Сергей. Сергея больше нет. И это как позволить содрать с себя раковину, показав пульсирующее живое нутро, став уязвимым, ощущая себя голым, слишком открытым, слишком. И можно было бы позлорадствовать, только нихуя не хочется. — Было бы прекрасно, Людмила это оценит, — кивает, отпивая из высокого стакана. А сорвавшаяся капля конденсата на его кремового цвета брюках кажется чужеродной. Разбивает величественный образ, делая его примерно таким же, как и все мы. А я привык считать его кем-то свыше, отстраняться, пусть и начал считать каким-то знакомым, едва ли не своим. Мне так и хочется от него отворачиваться, отдаляться, выдерживать дистанцию. Только надо ли?.. — У меня есть много идей на тему того, как дальше развивать место, что ты отлично преобразил, сделав чем-то иным. У меня есть много идей на тему того, как много мы вместе сможем сделать. Наркотики приносят огромную прибыль, в разы больше ресторанного бизнеса, в разы больше фармакологии как таковой. Даже самые крупные контракты с корпорациями, медицинскими центрами и прочим — никогда не покроют и половины прибыли, что есть у меня от порошка, таблеток или каннабиса. Однако есть отрасль, в наших краях едва ли не пустующая. Никто из местных не пытается контролировать трафик оружия. Виктор вцепился в игорный бизнес и в сфере развлечений крутится вместе с Оксаной. Семья Мельниковых до смерти Инессы и ее отца были нашими неплохими конкурентами в наркобизнесе. Но, к сожалению, для них, когда все, что принадлежало семье моего тестя, перешло ко мне — я сильно вырвался вперед. Наркотики — не стабильно, опасно и скучно. И риски себя не всегда оправдывают. Оружие — опасно, пугающе для конкурентов. Усилит наши позиции и даст море возможностей и для сотрудничества, и для развития той ниши, что ты можешь занять. Амбициозно. И ведь, казалось бы, ты и без того, ублюдок, сидишь выше голов большинства, а то и выше нескольких разом. Ты давно правящая верхушка, тебя ненавидят, тебя боятся, тебе же завидуют по-черному, проклинают в сердцах, понимая, что подобных высот никогда не достичь. Ты блять просто сука держишь так много в кармане, что кажется там не будет дна еще у нескольких поколений, даже если жить на очень широкую ногу. Но… Видимо поэтому у него всего настолько дохуя, что он всегда видит перспективы, двигается и не планирует останавливаться. Полезное качество. Очень полезное, вызывающее восхищение. Поразительная хватка блять, таким тупо надо родиться. — А как же получать удовольствие от семейной жизни, растить внуков, наслаждаться молодой женой, почивать на лаврах? — Ты не всерьез, — смеется, чуть запрокинув голову, а отросшие пшеничные волосы рассыпаются, делая образ небрежным, и даже морщины в уголках его глаз не позволят назвать его старым… Рядом с Люсей он ощущается как раз как никогда молодым и полным сил. Любовь — блядская омолаживающая аномалия. — Белка, что прекращает бежать в своем колесе — умирает от скуки. — Вам скучно быть счастливым? — Мне скучно просто жить, — пожимает плечами. — Я как никогда остро осознаю сейчас, что можно сделать еще очень и очень много, прежде чем уйти на заслуженную пенсию. Я еще довольно крепок, у меня неплохое относительно здоровье и много мотивации. Меня вдохновляет тот факт, что мы с тобой теперь будем всегда работать в сцепке. Это открывает новые горизонты и возможности, почему бы не использовать их? Слишком много выгоды в этом таится. Для всех нас. А в виду того, что мы смотрим сейчас в будущее не только обозримое, а на поколения вперед, стоит задуматься о том, что оставить после себя. — Леонид Васильевич, ваш мозг знает что такое «отдых»? — Поглаживаю пальцем папку, в которую вложил уже подписанные мной документы. — Разумеется, поэтому спешу напомнить, что ты здесь тоже не для того чтобы работать, хотя мог решить, что это не так. Двойной медовый месяц, ну прекрасно же? — Расплывается в хитрой улыбке, снова выглядя до раздражающего фонтанирующим энергией и довольным, поняв, что я не сопротивляюсь и не пытаюсь доказывать ему, что связываться с оружием опасно и глупо. Молчаливо поддержав его идею и дав зеленый свет на развитие его задумки в будущем. Он заручается моей поддержкой и теперь позволяет себе расслабиться, превратившись из акулы, что активно ведет носом, чтобы почуять кровь и насытиться, в акулу, что лениво бороздит любимые воды. Позер. — Спасибо, — приподнимаю папку в руке, показывая, за что конкретно благодарю. Я может и сволочь, но мать воспитала быть благодарным. И пусть я не привык, но вести себя потреблядски будет неправильным в данном случае. — Всегда пожалуйста, Макс, ты ведь теперь тоже Басов, — искрится весельем, поддевает специально. — Но все еще Лавров. — Разумеется, — кивает с улыбкой, — разумеется. *** Жарко. Пиздец жарко. Еще раз зайдя к мужикам, лично осмотрев часть территории и перебросившись парой слов с кинологом, возвращаюсь к нам с куколкой на виллу, с острым желанием или утопиться в бассейне или нырнуть под ледяные струи душа, чтобы прекратить закипать от слишком высокой температуры. Через час нас ожидает плотный ужин, к приготовлению которого уже приступили, Басов позвал посидеть всем вместе, отметить наш прилет, культурно отдохнуть, задав правильный тон предстоящему отдыху. Через неделю день рождения у детей, а чуть позже, еще и у куколки. Мы здесь проторчим без малого три недели, несмотря на то, что у Свята активно начал работу реабилитационный центр, а у Васильевича всегда дохуище дел, но на островах тот планирует провести едва ли не месяц. Потому что пообещал Людмиле, потому что после свадьбы прошло прилично по времени, и пусть ей было подарено и выступление с тренировками любимой команды и пиздец сколько всего сверху, девочка хотела куда-то вырваться на отдых, девочка любит пляжи и лето, девочке помолодевший что пиздец Лёня не может отказать. А работа… Работа работается и на расстоянии, о чем свидетельствовали его переговоры онлайн, не успели мы с ним договорить. Жарко. Футболка пропитана потом едва ли не насквозь, кожа стала липкой, словно меня измазали не кремом с высоким SPF-фактором, а блядским джемом. Стаскиваю ее, не успев переступить порог, на ходу расстегивая ремень узких джинсов, которые зажарили мои бедные яйца до полуготовности. И въебываюсь взглядом, замирая как истукан на месте, в прекрасное создание, что летящей сука походкой плывет ко мне. Скорее раздетое, чем одетое, ибо это великолепие прозрачное, не скрывает вообще ничего. — Добрый вечер, — присвистываю и рассматриваю длинные гладкие ноги, небольшой кусочек ткани, что прикрывает его член, вернее пытается прикрывать и выходит у клочка очень хуево. Нательные цепочки, что тянутся от шеи, по груди, висят на ребрах и заканчиваются на бедрах. Такие же тонкие цепочки с небольшими драгоценными камнями, конечно же, алого цвета на его щиколотках и запястьях. И блядский чокер, что я подарил ему с крупным кровавым рубином в форме сердца. Та самая вычурная, почти вульгарная, дорогущая побрякушка, которую он так хотел. И волосы же успел вымыть и сделать укладку. Небрежность, блеск, имитирующий мокрые пряди, сияющая кожа скул и губ. И сучий взгляд, глубоко-блядский до самого основания, куда же без него. Вот вам и метаморфозы, пока я решал вопросы организации охраны периметра и с его отцом беседы беседовал, куколка у нас крылышки от пота выдраил. Кожу свою вкусную отполировал. Тело свое ахуительное упаковал. Во всеоружии встретил. Во всеоружии теперь и я ниже пояса. Плевать, что яйца до полуготовности сварены, а весь я липкий от пота, как припершийся с завода работяга-мужик. — Ты провел ревизию в шкафах брата? — Приподнимаю бровь, пытаясь отвлечь себя, потому что в душ я, чего бы мне это ни стоило, попаду. А уже потом… — Только Фил может носить что-то красивое? — Ой, как капризно мы умеем складывать свои розовые облизанные губы. — Я просто приберег этот халат для особого случая. У нас ведь медовый месяц? — У нас медовая жизнь, куколка моя, совершенно вся блядски медовая, когда ты рядом, — выдыхаю, стаскивая джинсы, что по влажной вспотевшей коже соскальзывают будто нехотя, так и грозясь повыдирать мне не сказать что слишком обильное количество волос на ногах. — И раз у нас медовый месяц, значит по плану еще одна брачная ночь. Много ночей. Я хочу запомнить каждую. Чтобы этот отдых стал особенным. — С тобой все будет особенным, — отзываюсь, справившись с джинсами. — Все станет запоминающимся ровно после того, как я приму душ. А потом хоть небо в алмазах, хоть замки из песка, хоть множественные оргазмы с распахнутыми окнами. Но я такой потный, что мои поры буквально орут от нужды, чтобы их хорошенько выполоскали. — Я буду тебя очень ждать, — подходит ближе, и пахнет так одуряюще вкусно, что заставляет прикрыть на секунду глаза, чувствуя его сладкие губы на своих. Зараза, блять, а. Дразнит просто пиздец и чувственным шепотом, и мимолетной лаской длинных пальцев по штанге в соске, и дыханием чуть участившимся и блеском невозможно любимых мной цветных стекляшек, когда измученный им в минуты, поверженным похотливым животным поднимаю веки. Блять хочу его до невменяемости. Всегда. Сука неизлечимо это и все тут. Можете хоть распять, стоит ему шевельнуть пальцем, у меня стоит каменно. Не натрахаемся мы и через целую вечность. Не получится, особенно с вот такими модельными выходами в прозрачных халатах в пол. С украшениями на его молочной коже. Он же весь как попка младенца стал. Шрамы вышлифовал, они теперь едва ощущаются при касаниях. Весь всегда гладкий-сладкий, валяется стабильно в SPA, ухаживает за волосами, ногтями, интимной стрижкой и всем остальным лучше любой гейши блять. Его касаться оргазмическое удовольствие. Губы скользят словно по шелку. Когда язык касается бархата его идеального члена, небольших яичек и ахуительной розоватой дырки — всегда без исключений сущий восторг. Этого блять хочется сейчас до воя, словно мы никогда вместе в постели и не были, предвкушение взрывается внутри нестерпимым голодом. Приходится себя как неопытного щенка за загривок утаскивать в сторону душевой кабинки, чтобы не сорваться и не сделать его ровно таким же липким как сам. Приходится прикусить изнутри щеку, чтобы не закапать как псина слюной, стоит лишь выйти обратно и обнаружить Свята с прогнувшейся спиной, повернутым ко мне задницей, с широко разведенными бедрами, в настолько блядской позе, что чуточку притихшее возбуждение под ледяной водой, становится снова невероятно острым. Он прекрасно знает, как выглядит с этим обилием цепочек, во все еще прозрачном халате, что не скрывает ничего и с этой мать его вызывающей анальной пробкой, алый камень которой поблескивает от смазки. От смазки блестит и его промежность, местечко между мошонкой и сфинктером, что сейчас благодаря игрушке растянут. И нет больше клочка ненужной нам ткани. Есть только жадная, едва ли не текущая на моей кровати блядь с отставленной задницей и тянущейся тонкой ниточкой смазки от крепкого розового члена. Возбужденный стоял в ожидании на четвереньках. Стоял и стопроцентно представлял до миллисекунды, что я с ним сделаю, как только в этой провокационной позе увижу. Мечтал о прикосновениях. Грезил поцелуями. Сука моя вечно голодная. — Ты такая шлюха, — восхищенно тяну, облизываясь и сжимая в руке тяжелый член, что увит вздувшимися от напряжения венами. Расслабишься тут, ага. Как не взорвался еще от подобных картин… хуй его знает. Вполне мог бы. Доводит же. — Такая блядь для меня текущая… — Сжимаю его задницу рукой, впиваясь сквозь скользкую ткань пальцами, оставляя слабые розоватые отпечатки на его коже. — Одень кольцо на член, ты не кончишь, пока я тебе не позволю. Тянется под подушку, все предусмотрел, словно видел не один, а несколько вариантов развития событий. Готовый покорно исполнить все, что я ему скажу. И это заводит пиздец, заставляя жадно следить за тем как фиксирует силиконовое кольцо, а член его наливается лишь сильнее, став твердым, очень твердым, а вены на нем проступают, расчерчивая его, натягивая тонкую чувствительную кожицу. А оголенная головка поблескивает аппетитной влагой. Головка просится между моих губ, но он становится в прежнюю позу. Куколка прекрасно чувствует мой взгляд, сводит свои потрясающие лопатки, а я наслаждаюсь тем, как прокатываются под его кожей мышцы, какой красивый рельеф у его идеального тела. Ведет шеей вбок, провоцируя, подзывая и прогибается еще сильнее. А меня бросает из нежности, что ласкает внутри органы, при виде его по-детски розовых пяток, до острой необузданной похоти, что дергает за невидимый поводок, заставляя опуститься на колени перед кроватью и погладить его щиколотки обеими руками, вдоль красивых браслетов с алыми, как капли крови, камнями. Красиво. Он весь красивый, изящный, сексуальный и безумно возбуждающий. Всегда. Мне так сложно не сорваться сейчас и не начать обезумевшим диким зверем метить его кожу, так сложно не начать громко дышать и с рычанием впиваться зубами. Мне хочется его сжирать, огромными кусками проталкивать в глотку, глотать, не пережевывая и урчать от удовольствия. Хочется выдрать из поблескивающей дырки чертов плаг и вставить сразу же три пальца. Жестко разработав его задницу, вогнать в нее член со шлепком об упругие ягодицы и начать ебать, ебать так сильно и резко, так безжалостно, чтобы он едва в силах был удерживать равновесие, а ноги разъезжались по простыне и он падал вперед, но я бы хуй остановился. Я бы ебал его, ебал не прекращая ни на секунду, глядя как тянется сфинктер, как он натужно краснеет, как раздалбывается кукольная дырка, а он скулил бы сукой, выл в голос, ревел от ощущений подо мной. Я бы ебал его как самую дешевую шлюху, драл, оставляя яркие следы на бледной коже, наматывая эти уложенные блять как у принца волосы на свой кулак, тянул на себя, чтобы прогибался почти до хруста позвонков, запрокидывая голову и скуля в потолок. Я бы ебал его, ебал, ебал бесконечно, чтобы после отхлестать по щекам членом, что взбил в его дырке смазку до пены, я бы тер яйцами по его губам, а потом накончал на длинные ресницы, растирая головкой по его лицу сперму как сраную маску, которые он исправно делает. Но зверем я могу быть с ним лишь мысленно. Любовь вырубает жесткость, любовь сглаживает дикость, любовь призывает провести медленно, максимально медленно и ласкового по его гладким икрам, до нежного места под коленями, по внутренней стороне бедра легкой щекоткой, видя, как скользят вслед за моими пальцами мурашки. Проследить вслед за руками каждый миллиметр россыпью поцелуев, влажно проводя губами, целуя его вкусную чувствительную кожу, проглатывая едва не вырвавшуюся на волю тьму, что забурлила в венах и стихла. Любовь универсальный растворитель пиздеца в крови. Любовь меня лучше ледяной воды мгновенно отрезвила. — Тебе нужно выгравировать золотым тиснением на лбу «Похоть». Чистейшая. Неразбавленная. А вокруг твоей идеальной дырки вылизать до мозолей «Грех». Чистокровный. Это пиздец, куколка, ты пиздец… Я тебя сейчас нахуй съем до последней крошки, — хриплю севшим от возбуждения голосом и прикусываю этот милый розоватый след от моих пальцев на бледной ягодице. Приподнимаю длинный подол халата, что приятно скользит по рукам. Ахуенная вещица. Ахуенно ему идущая. Настолько, что ее почти жаль с него снимать, но жутко хочется выцеловать каждый позвонок, что чувствую своими губами, начав скользить ими от копчика. С моих волос на его кожу стекают холодные капли, а под руками, когда глажу ими по ребрам, глажу низ живота, и бедренные кости… распространяется дрожь. Он идеальной струной для меня весь вибрирует, стонет тихо и пиздецки сладко, а мои веки так и норовят опуститься, но картинка слишком хороша, а в груди рокочет рычание, насыщающегося, кайфующего хищника. Он блядски покорен им. Полностью. Ручной, для него ручной, только для него. — Тебе нравится? — Полустоном выдыхает, трется об меня, когда вжимаюсь в его спину грудью, трется, у меня член между его ягодиц скользит, пока он двигает задницей, плавно изгибается весь гибкой змеей. А я прикрыв глаза целую плечи и шею, вдыхая одурманивающий запах за ухом. Блядский зеленый чай, с блядскими нотками бергамота, моя личная наркота мать его, незаменимая, подсадившая, не соскочить. — Никогда не снимай эту прелестную мелочь, пока мы здесь, хочу, чтобы ты каждый раз встречал меня на вилле, как чертова личная гейша. С игрушкой в заднице, блядским ошейником с вульгарным сердечком, всегда влажным и готовым. Я так много буду тебя трахать, что тебе покажется будто мой член в тебе всегда, — в маленькое теплое ухо, вылизывая раковину, ввинчивая в мелкую дырку язык, обсасывая хрящик и специально выдыхая на влажную кожу. — Я накончаю в тебя, чтобы после как бутылку с самым вкусным вином заткнуть твою задницу пробкой. Ты будешь носить в себе мою сперму, не проронив ни единой капли, а после я буду ебать тебя по ней вместо смазки. Я взобью ее в пену, а этой пеной обмажу твои губы и щеки, вотру в твою кожу как ебаный увлажняющий крем. — Боже… да, — стонет в голос, скребет ногтями простынь, и трется-трется-трется об меня. — Я сяду на твое красивое лицо, чтобы ты сосал мои яйца как самую вкусную конфету. Чтобы ты вылизал мою задницу, а потом трахну твое ребристое вибрирующее горло. И я буду трахать его, пока ты не будешь заплаканным и не измажешься весь стекающей с уголков твоих губ слюной. А после я слижу все до капли и буду целовать тебя так глубоко и мокро, что тебе покажется, будто я тебя в рот вместо задницы имею. — Дрожит, дрожит и шепчет бессвязно, а я знаю, что не будь на его члене кольца, он бы кончил уже, кончил просто от этой затянувшейся прелюдии, кончил бы, потому что его воображение настолько живое, что внутри кукольной головы он трахнут как минимум тремя способами. Моя извращенная куколка, моя самая любимая и бесконечно вкусная. Обожаю это в нем. Совершенно без ума от его блядской натуры, похотливой и требовательной. Жадной. — Не позволяй мне кончить, — просит хрипло, — трахай меня, трахай меня так долго, сколько только сможешь выдержать, но не дай мне кончить, я хочу, чтобы мне от возбуждения было больно, хочу реветь как школьница, хочу умолять тебя, но не дай мне кончить. Пообещай. — Цепляется рукой за мое бедро, впивается тонкими пальцами, скребет по коже и трется об мой член задницей. — Выеби как суку, выеби так жестко, чтобы мне казалось будто прошивает насквозь, выеби, а после вылижи мою дырку и заткни пробкой, заставив из виллы выйти. — Сумасшедший. — Ласково выдыхаю в его кожу, медленно тяну за пробку, что выскальзывает из него с легкостью. А влажные края сфинктера пульсируют, пытаясь сжаться обратно. Только я не позволяю, направляя в него член и входя медленно, но одним слитным движением. Горячо. Но даже жара на берегу индийского океана не сравнится с тем, как раскалено все у него внутри. Мне кажется мой член сейчас нахуй расплавиться, что он всосет его в себя целиком, так жадно и ненасытно двигаясь мне навстречу, что мне не приходится делать практически ничего, он сам гибко насаживается, громко стонет, выгибаясь и сталкивается с моими бедрами с громкими шлепками, пока я растягиваю его ягодицы в стороны, глядя на то как исчезает в нем мой стояк. Ахуенно. Зрелище невероятное, эти скользящие по его коже мелкие тонкие цепочки, поблескивающие камни и прозрачные капельки пота вдоль позвонков, налипающие на его шею волосы и пальцы, стискивающие в кулаки шелк простыней — полный восторг. А меня кроет. Меня кроет так сильно, что шумит в голове, кондиционер не справляется с тем пиздецом, что творим мы в спальне, он в силах справиться с жарой, но не способен с силой нашей страсти, что плавит все вокруг и нас в том числе, делая жидкими кости. Я не трахаю его, это будет обидным преуменьшением его стараниям, потому что, несмотря на то, что мой член внутри него, он сам на нем двигается. Он сам трахает свою ненасытную дырку, он сам-сам-сам, а я завороженно смотрю на идеальный прогиб спины, на то как работают бедра, на то как он умело крутит ими, как запрокидывает голову, а волосы взлетают и рассыпаются по лопаткам. Он так красив, так неописуемо красив, что у меня от восхищения дрожат ресницы, я боюсь упустить хотя бы миг, понимая, что с ним всегда каждый чертов секс, словно впервые и похуй, что вместе мы прилично по времени. Я никогда к этому не привыкну, подобное тупо не способно приесться, им невозможно насытиться, им не нажраться блять. У меня коротит все внутри, коротит, замыкает, возгорается. Вены пульсируют, в висках горячо, похуй, что в душе был, пот стекает вдоль позвонков и по шее, пот солоно оседает на губах, когда склоняюсь и целую его лопатки. — Куколка моя… — Срывается во влажную кожу. — Моя похотливая блядь, как же я люблю тебя. — С хрипом кончая, вгоняя так глубоко, что кажется будто с яйцами, так глубоко, словно достаю до внутренностей. Вжимаю его собой в постель, а он рукой гладит меня, заводя ее за спину, по бедру водит и заднице, дышит сорванно, а сердце его мне в грудину лупит, заходится. Мне ахуенно. А он завис в предоргазме, глаза ошалевшие, напрочь отъехавшие. Смотрит невменяемый, моргает медленно, губы свои припухшие облизывает и жалобно стонет, когда проталкиваю в него обратно пробку. Целует и столько мольбы в движении его языка, столько нужды, столько голода в касаниях дрожащих рук, оплетает меня всеми конечностями, распластанный на спине, а я нависаю над ним и всматриваюсь в его лицо, готовый довести до оргазма, плевать на все, когда он выглядит мучающимся. — Не смей, — шепчет одними губами, гладит меня по затылку. — Отнеси меня в душ и пойдем на ужин. У меня сейчас все тело словно стократ чувствительнее, ласкает даже просто твое дыхание. Это так ахуительно, — мурлычет своей сочной хрипотцой, а когда поднимаю его на руки, крепко к себе прижав, стонет так сладко в мои губы и целует, дрожа кожа к коже, понимаю, что я конечно кончил, тут бесспорно, но мучиться вместе с ним в нетерпении буду не менее сильно. Душ — пытка, его член налившийся стоит пиздец гордо, он то и дело трется им об мое бедро, не отдавая себе в этом отчета, реагирует на мимолетные ласки слишком бурно, растекается у стены, а глаза поплывшие, а губы зацелованные блядские. Он такой сейчас соблазнительно расслабленный, он такой сейчас невыносимо вкусный и манящий, что хочется послать все к черту. Но, несмотря на то, что походка его нетвердая, а тело то и дело прогибается, особенно когда в меня вжимается спиной и трется задницей, трется и запрокидывает на мое плечо голову, пока я застегиваю его рубашку пуговица за пуговицей, целуя влажную шею, он все же твердо намерен пойти на ужин. Мне же так жарко, внутри будто вместо крови перетекает по венам лава, что я решаю натянуть какие-то тонкие спортивные штаны и накинуть на плечи помятую летнюю рубашку с чертовым биг-беном. Очки на глаза, которые объебаны в мясо, на башке волосы разметало как после взрыва, губы налились как гребаные вишни. А в голове пиздец из цветной раскадровки… полный пиздец, мозг отказывается думать о чем-то кроме того, как я продолжу ласкать свою куколку после блядского ужина. И проигнорировать бы его. Хули нам сделают? Но идем, преисполняемся в долготерпении. Свят в большей степени. Полувальтами вон двигается, моя пьяная вишня, в вине утопившаяся, хмельная от желания. Парочка мы конечно… тот еще колорит. Когда приходим на виллу его отца, Басовы сидят уже на мягких сплошных сидениях в окружении моря подушек, возле длинного стола, что ломится от обилия еды. Горит множество свечей, запахи забиваются в ноздри пиздец аппетитные, а я встречаю ошарашенный взгляд Люды и не сразу понимаю в чем же причина ее шока. — Это… впечатляет, — обводит пальцем воздух рядом со своим торсом, а я опускаю взгляд на свое тело, понимая, что без одежды она видит меня впервые. — Ты весь вот так разукрашен? — Штаны снять? — Приподнимаю бровь, ухмыляясь откровенно по-сучьи, Васильевич же закатывает глаза, попивая из бокала на высокой длинной ножке вино, никак это не комментируя. — Почти весь, часть спины чистая вместе с задницей и… да, — многозначительно поигрываю бровями, бросив взгляд на зону ниже пояса и падаю напротив них за стол, подавая Святу руку, чтобы ко мне залезал и располагался с удобством, насколько это в его состоянии возможно. Губы вон свои красивые как прикусывает, когда садится и пробка входит в его растраханную задницу глубже, я буквально чувствую, как он сдерживается чтобы не застонать и не прогнуться мартовской кошкой. — Больно было набивать? — Спрашивает, а глаза горят любопытством. — Я в студенческие годы очень хотела себе татуировку, буквально горела этим, но мать отговорила. Теперь даже не знаю, благодарна ли я ей или все же жалею. — Больно там, где близка кость. Но с учетом того какие я получал ранения, тату после кажутся щекоткой, Люд, так что мои ответы для тебя по этой части будут мало информативны. Что хотела набить? — Накладываю куколке салат, накалываю кусок форели на гриле, поливаю все соусом, пока он в астрале потягивает прохладное вино, прикладывая стакан к горящим щекам. — О, не поверишь, дерево жизни. Я увидела очень красивый эскиз, там были песочные часы, очень красивое дерево и все это в очень интересном стиле. Она должна была быть не слишком яркой, утонченной и необычной. Вот здесь, — приподнимает тонкую блузку и показывает зону на ребрах и правом боку. — Если надумаешь — скажешь, могу набить лично. — Правда? — Загорается еще сильнее, усаживается в позу лотоса, сложив в своих коротких шортах стройные ноги, подается чуть ближе, опираясь локтями на стол. А ветер треплет ее волосы. А Басов смотрит на нее как под гипнозом. Влюбленный мужик, пиздец своим мозгам и члену не хозяин. Вон яркий пример прирученного хищного зверя, которого боятся практически все в ебаном центре. А он в рот ей заглядывает, словно в нем секрет блядского бессмертия спрятан. — Ты умеешь рисовать? — Умею, — киваю и подталкиваю Святу тарелку поближе, прохожусь рукой по его бедру, чуть сжимая бедро, мимолетной лаской, обращая на себя внимание, а его глаза сразу же останавливаются на моих губах. Ну, вот ведь мог же кончить, мог получить удовольствие, а не сидеть сейчас и мучиться от неудовлетворенности, застряв на пике острого болезненного возбуждения. Мог… А я себе покоя найти не могу, все к нему тянется, хочется просто завалить его и насрав на всех, вобрать твердый нуждающийся член в рот и испить до капли, похуй на сраное кольцо, оно лишь ощущения его усилит. — Раньше любил делать карандашные наброски, изредка рисовал углем, красками немного пробовал, но это более запарно, не скажу, что мне такая техника понравилась, да и времени, чтобы особенно развлекаться не было. А с тату-машинкой работать забавно. На коже рисовать совершенно иные ощущения. — Ты Святу тоже что-то сделал? Свят бы и сам ответил, если бы не ковырял салат с полупьяным размазанным видом. Но нет, вяло реагирует, чуть улыбнувшись и переведя на меня взгляд. Вздергивает бровь с вызовом, типа, сделал? Нихуя не сделал. Запретил. И запрещу снова, если попросит. Я хочу его чистую кожу сохранить. Девственно чистую. Меня заводит, что игла его не касалась ни разу. — Нет. — Почему? Ты не хочешь? — Спрашивает у куколки, а тот фыркает как кот, которого окунули против его воли в воду. — Он-то хочет, но в нашей семье именно я буду животным с железом и чернилами, а он в первозданном виде. — Поясняю вместо него, накалываю кусок аппетитно выглядящего мяса и вгрызаюсь, чувствуя сок, что растекается во рту. Вкусно. Очень вкусно. Или же я слишком голодный и зубы чешутся тело Свята ощутить, однако рады замене. — Больно было? — Кивает на мои соски со штангами. — Скорее дискомфортно первые несколько дней и довольно хлопотно в уходе. А в целом ничего сверх. А что? Тоже хочешь? — Спрашиваю с ухмылкой. — А детей кто кормить будет? — Нет, грудь для меня, наверное, слишком. Мне нравилось всегда, как выглядит пупок с красивым украшением. Но не думаю, что в моем возрасте это будет разумно. — В твоем возрасте? — Легкомысленной я не могу быть, потому что жена и мать, да и не время для глупостей. Это конечно очень заманчиво и красиво, но для молодых девочек. — Тебе около тридцати, Люсь, что за ересь, хочешь дырку в пупке — сделай. Хочешь свое чертово дерево — нарисуй. Ты же один раз живешь, к чему эти ограничения? Чтобы потом на пенсии сидеть и жалеть, что вогнала в рамки себя? Ну, жена ты и что? Как будто фамилия Басов обязывает ходить по струнке и отказываться от собственных желаний. Твое дерево на ребрах увидит лишь муж, максимум ушлый фотограф, запечатлевший вас на отдыхе. Что маловероятно, с учетом, что большинство сидит на нашей прикормке. А пирсинг в пупке и подавно. Леонид Васильевич, воплотите мечту девочки, хули нет-то? — перевожу взгляд на Басова, который с интересом наш диалог слушает, не встревая, а сейчас смотрит мне в глаза спокойный, сытый и расслабленный. — Ты правда этого хочешь? — Спрашивает жену, и голос такой медовый и ласковый, что мне становится тошно. Это воркование отдает почти приторностью. Непривычно просто пиздец. — Забудь, Лёнь, серьезно, просто глупость, — отмахивается, смутившись, прячется за стаканом с коктейлем. — Ты ведь сможешь нарисовать эскиз и после все сделать? Разумеется, не в этих условиях, а по возвращению домой? — Спрашивает у меня, поняв без слов, по реакции, что Люда хочет, но не признается, потому что считает, что он будет ее стыдиться. Ведь статус обязывает соответствовать. Девочка не понимает, что он настолько в нее по уши, что позволит все. Без исключений. — Я могу все, если сильно захочу, — расплываюсь в ухмылке. — Филу разрисовали после лечения половину тела, перекрывая старые шрамы и новые. Масштабная работа, попроси, чтобы показал, когда приедет к вам в очередной раз в гости. Брат разукрашен еще больше чем я, у него покрыто около восьмидесяти процентов тела. Гонсалес тоже с недавних пор приобщился. Часть своих татуировок я тоже делал сам. Поэтому думай, нужно тебе это или нет, приедем — разберемся. Куколка фыркает, куколку бы за губы его сладкие укусить, что сейчас с чуть размытым контуром, зализанные и более яркие. Куколка провоцирует, сверкает цветными стекляшками, ерзает и смотрит сквозь спутавшиеся ресницы, глаза едва открыты. Куколка ест слишком мало, и я знаю причину. Зато разваливается на подушках и меня гипнотизирует очень исправно. Всем своим видом призывая его поласкать хотя бы немного, хотя бы капельку, самую малость. Куколка от неожиданности вздрагивает, когда к нему запрыгивает Принцесса и начинает обнюхивать, а следом приходит и Фриц, няня с Винсентом и Викой с одной из девочек, что ей помогают и по дому, и по уходу за детьми. Виктория как обычно лезет к Леониду Васильевичу на руки, располагается с удобством, стащив со стола банан и притихает. В то время как Винни жизненно важно исследовать все вокруг, включая тонкие цепочки на теле Свята, что он нащупывает в районе шеи и начинает тащить, а после и вовсе на куколку заваливаясь, заставляя уделить себе внимание. А меня забавляет, то как пизденыш взаимодействует с детьми. Вроде и привык за почти год, а вроде и каждый раз чуть сконфужен. Но старается. Что радует. Старается, пусть и глаза поплывшие, а тело на все слишком остро реагирует. Ужин же заканчивается слишком быстро по моим меркам, дети начинают капризничать, внутренние часы у них из-за перелета сбились, Люда идет помогать их укладывать, Басов следом спешит, оставляя нас в окружении подушек, закусок, вина и свежевыжатого фреша. — Оттрахай меня, — подползает ко мне, забирается сверху. — Мы на вилле твоего отца, по периметру охрана, скоро придет прислуга, чтобы убрать со стола. — Взываю к его здравому рассудку. Только хуйня в том, что здравого сейчас у него под скальпом нет. — Оттрахай меня, хочу двигаться на твоем члене, я ни о чем не могу думать, у меня насквозь мокрые трусы от текущей с члена смазки, я так возбужден, что это сводит с ума. Я не могу больше, — потирается задницей об мою ширинку, а стояком об живот. Порочное существо, насквозь похотью пропитанное, как сиропом. — Оттрахай меня, — шепчет у самых губ, тянется и целует, а я вжимаю его за задницу в себя плотнее и отвечаю не менее жадно. И мне вкусно, мне вкусно до ахуя. — Оттрахай, — стонет тихо, двигаясь на моих бедрах, целует влажно, целует громко и пошло, позволяя всасывать свой язык, имитирует секс, двигая им в моем рту. А слюна стекает по губам, пока он разгорается все сильнее. Да блять… Не место. Нужно уйти хотя бы к себе на территорию, хоть куда-то, но точно не здесь. — Тише, — прошу, а он впивается губами мне в шею, лижет кожу, сжимает зубами, гладит хаотичными движениями по торсу, и трется-трется-трется так сильно, что сука скоро выбьет искру и разгорится к херам и его, и моя ширинка. — Пойдем к нам на виллу и все будет, потерпи, — выгибает под его жадными касаниями, возбуждение воспламеняет, окуная в лихорадочный жар, воздуха хватать перестает, хочется перегнуться через борт и упасть в океан, охладить блядски забитую куколкой голову. И не встать же с ним на руках, не получится, я буквально распластан на подушках, под ним погребен, у меня из выходов только опрокинуть его, вдавливая собой в мягкую обивку, что ситуацию вообще нихуя не спасет, лишь усугубит. А рубашка с моих плеч соскальзывает, ветер ласкает раскаленную кожу, с губ хрипы слетают, у меня выдержи осталось треть ебаной капли. — Я, простите, я просто забыла свои очки, — слышу тихое от Людмилы. Приоткрыв глаза, вижу, как она суматошно пытается побыстрее смыться, стараясь не смотреть в нашу сторону. Прихватывает со стола забытые очки и сползает с огромного псевдодивана. — Начинаю понимать о чем говорил Филипп, — встречает мой взгляд, а щеки румяные-румяные, а мне и забавно и хочется Свята утащить отсюда, потому что соображать не получается, все просто закончится тем, что мы в очередной раз шокируем тех, с кем придется еще в будущем работать. Заодно и Басовых. Обоих. Вместе с няньками. И не дай бог детьми, они точно к такому не готовы в их годичном возрасте. — Мне отвлечь, пока вы?.. — Спрашивает с такой искренностью, что я готов заржать, потому что блять, представить как Люда будет отвлекать Васильевича или мужиков, чтобы те не увидели, как я трахаю Свята, отдает не то комедией, не то трагедией. Потому что одно дело, когда мы с куколкой понимаем, что насквозь нахуй безумны, а совершенно другое, когда это знание неизбежно настигает всех. — Все в порядке, Люсь, дай нам пару минут и мы исчезнем, — вздрагивает, услышав мой голос — смесь рокота и скрипучей раздирающей горло хрипоты. Я хочу пить. Но мне нужен не сок, не вода или вино. Мне нужен он… И в глотку, и в вены, и в легкие. В поры его вобрать, пусть внутрь просачивается, в ноздри его, в десны втереть и внутрь его тела поскорее, чтобы сжал до боли и меня утащило в другое измерение. Пары минут оказывается мало. Свят доведен уже до того состояния, когда есть лишь цель, препятствий ему уже тупо не видно. На светлых брюках большое влажное пятно, они вымокли вместе с трусами, вязкой смазки насочилось так много, что когда я касаюсь пальцами его ширинки, они скользят без труда, а куколку на мне выгибает. Он не дышит, сорвано, хрипло, захлебывается стонами. Тихими, сладкими, просящими. Дрожит всем телом, дрожит так сильно, что сил в руках уже не хватает, цепляется за мою шею, но пальцы соскальзывают. Однако бедрами как заведенный ерзает, попросту не может остановиться. А меня пиздец удивляет как он не кончил еще, кольцо не в силах остановить этот процесс, разве что отсрочить. Терпит, терпит сам… господи блять боже. Мы добираемся до виллы едва ли не полчаса. Сразу я еле его от себя отклеиваю, чтобы отойти от чилл-зоны с подушками и прочим. Только едва мы заходим за высокий забор, он меня в него вжимает, присасываясь к шее так сильно, что я не удивлюсь, если там засос не багрового или сливового, а нахуй черного цвета остался. Ему похуй каким образом, ему насрать где именно, ему нужен мой оргазм и он опускается на колени, вдавливая меня в забор, натягиваясь своим ртом на член и со старта сосет с таким остервенением, что у меня под веками рябит темными пятнами. — Ты же просил оттрахать тебя, — хриплю, глядя на него сверху вниз, видя какие влажные его глаза и губы, как облизывается и целует головку, обхватывает ее и вбирает глубже, глубже и глубже. — Ты же просил, чтобы я накончал в тебя дважды, а уже после позволил тебе получить оргазм. Если я спущу в твой блядский рот, это не засчитается. Мы добираемся с остановками на тесные объятия, болезненные голодные укусы на моих плечах и лопатках. Он влипает в меня сзади, трется всем телом, царапает напряженный под его пальцами пресс и кусается-кусается, как дикая кошка. А меня ведет от его требовательности, от жара которым пышет, как чертова печка, от расползающегося все больше влажного пятна в его паху. Течет же, как сука, как самая натуральная сука, которой нужно, чтобы под хвост вставили. И ведь знаю что ему ровно так же больно, как и кайфует, и кончит он настолько бурно, что будет сокращаться конвульсивно всем телом до обморока. Было уже такое. Было и этой мелкой извращенной дряни это понравилось. Очень. Мы добираемся до кровати на улице, до дома дойти не удается. Штаны слетают с него ненужным фантиком, туда же летит рубашка, он раздирает ее, пуговицы рассыпаются вокруг бисером. Встает сразу же в коленно-локтевую и прогибается, ему не нужны ни прелюдии, нихуя вообще, только член в заднице. Немедленно. А я мразь мстительная. За то, что исполняет, хотя сам же напросился, решаю сесть рядом с кроватью и за задницу к себе притянуть. Он сосал мне у забора? Пометил всего как леопарда и почти заставил сорваться? Я тоже хочу отсосать, особенно видя, какой мокрый его член и как пряно, терпко он пахнет. — Трахни меня, трахни-трахни, я сейчас взорвусь, — скулит, а я облизываю его член и за бедра тяну к себе, чтобы на лицо мне приземлился, пока моя голова под ним. Тяну, чтобы вошел в мой рот глубже, расслабляю горло и пропускаю его. Чувствуя, как легко по смазке и слюне он вгоняет его в глотку. Задаю темп, заставляя трахать мой рот, заставляя двигать плавно бедрами, заставляя извиваться и подвывать на одной ноте, потому что ему пиздец хорошо, но он кончить тупо себе не позволяет, крупно дрожа. Двигаю пробкой в его заднице, прокручиваю ее, чуть вытаскиваю наружу и снова вгоняю, пока не вырывается. И откуда только силы набрался? Сползает по моему телу, отбрасываю в сторону плаг и насаживается на мой член, так громко застонав, что мне кажется услышал весь сраный остров. — У нас рядом кровать, мы правда будем трахаться на деревянном полу на улице? — Спрашиваю, а он затыкает, вгрызаясь до крови в мой рот. Начинает скользить на мне, по сперме, что сохранила его задница вместо смазки. Двигается-двигается-двигается как под гипнозом, в идеальном ритме, работает своими мощными бедрами, а я чувствую, как напряжены его мышцы, чувствую, как лупит обезумевшее сердце, ловлю губами капли пота на его висках и просто отдаю себя на растерзание. Куколка не щадит. Куколке блядски мало. Куколка несдержанна. Куколка жалит ласками, оставляя на мне следы, упивается привкусом крови в поцелуе, царапает мою кожу до жжения и скачет блять, скачет на мне, пока не сдаюсь под его напором, пока не кончаю снова глубоко внутри него, что нихуя Свята не успокаивает. У него беспрерывно текут по щекам слезы, а губы искусаны, шея напряжена, а голос хрипит, из глотки вырывается кислород полузадушено. Я понимаю, что ему и хорошо и мучительно. Он кончает на сухую, яйца перетянуты. Это и пиздец как хорошо и нестерпимо больно. И я продолжения этой пытки не хочу, снимая фиксирующее кольцо, вставая с ним на руках, похуй, что ноги непослушные, а руки онемевшие. Укладываю на постель, накрывая собой, дарю ему вдох со своих легких и в пару резких ударов по простате, вытрахиваю из него оргазм. Он кончает красиво, член так сильно пульсирует, а спермы так много, что она между нами растекается как чертово вязкое море. А мою куколку трясет, куколку колотит, а рот беззвучно распахнут, пальцы на ногах поджаты, на руках скручены. Вонзился короткими ногтями в мои плечи и содрогается кажется всем своим существом. Пизденыш вредный, а. Сам же себя довел до невменяемости, теперь обессиленным телом лежит и подрагивает. Еле отвечая на поцелуй, на контрасте с тем пиздецом, что он творил, слишком нежным и чувственным. Его сейчас тащить в душ тупо бессмысленно, он не сможет ни стоять, ни шевелиться в принципе. Все на что эту проказу в человеческом теле хватает — пристроиться у меня под боком, закинув свои горячие влажные конечности и вырубиться в секунды. Пока я чудом дотянувшись до своих штанов, закуриваю и вот так с ним на плече, дымлю, благо на улице. Благо на кровати было покрывало и голую кукольную задницу есть чем прикрыть. Благо это мать их Мальдивы и тут можно творить все, что заблагорассудится. Медовый месяц же. Медовая блять жизнь. *** Прогуляться на закате — святое, к сожалению, прогулка не на яхте, а пешим ходом, что в целом тоже не плохо. Романтика. Острова с их ахуенными видами располагают к тому, чтобы двигать своей ленивой задницей в любое время суток, а после плотного ужина так вообще полезнее некуда, ибо на тренировки мы подзабили в эти дни, а нагрузка телу нужна, помимо секса. Прогулки — ритуал, ибо натрахаться мы можем и дома, а прогуляться по берегу лишний раз — нет. В правой руке сигарета, дым ласкает изнутри легкие, в теле такая расслабленная сытость, а в голове так тихо и пусто, лишь ветер и прибой, что хочется от кайфа стонать. В левой руке тонкие длинные пальцы, что тесно переплетены с моими. Поглаживает подушечкой большого мою ладонь чувственной медитативной лаской. Неспешно бредет рядом, хаотично переставляя босые ступни, что тонут в белоснежном песке. Теплом. Почти горячем, несмотря на то, что солнце успело сесть, а дневной зной спал до вменяемой температуры. Свят подвернул свои светлые, нежного кремового оттенка джинсы до колена, чтобы беспрепятственно мочить ноги в океане. Присев на корточки, погладив мои икры, поцеловав зачем-то колени… аккуратно, очень бережно и ласково джинсы и мне подвернул. Милый… До чего же он милый, когда счастлив, до чего же ослепительно светится. С ярчайшей улыбкой, когда все его капризы по первому же писку исполняются, когда понимаю с полуслова, когда секса, ласк, и просто близости так много, целые круглые сутки, что кажется мы слипаемся намертво кожей. Губами. Сознанием. Сердца бьются в унисон. На его коже с каждым днем все больше расцветает солнце, мелкие веснушки рассыпались под глазами, на переносице и немного на лбу, груди и шее. Легкий оттенок загара выглядит безумно красиво, волосы стали светлее и чуть менее послушными. А запах более соленым и пряным. А я пиздец по уши. Рассматриваю профиль куколки в закатном солнце, вдыхаю запах океана с его кожи, обняв за плечи и прижав к себе ближе, как можно ближе, всегда так мало и хочется еще, чтобы кожа к коже… целую куда-то в волосы и чувствую, как оплетает рукой за пояс, подстраиваясь под мой шаг. Ноги ласкает теплая вода, ветер треплет нашу одежду, и можно было бы куда-то сходить, на острове есть и рестораны, и бары, и несколько клубов. Но хочется сегодня просто побродить в обнимку в абсолютной тишине, вдыхая полной грудью какой-то до ахуя вкусный воздух, вот так по белоснежному песку вдоль берега, глядя на закат и понимая, что сюда мы определенно еще вернемся. Возможно, не один раз. Возможно, притащим с собой Алекса или Фила с Гансом, возможно Мадлен и детей. Но Мальдивы… Мальдивы слишком прекрасны, чтобы в райском удовольствии себе отказывать. Здесь слишком хорошо, здесь пиздец комфортно. Вот так вдвоем вдали ото всех. Ахуительно… Мы гуляем долго. Луна успевает подняться над нашими головами, а звезды идеально видны. Мерцают драгоценными камнями как никогда яркие и падают-падают-падают, только и успевай загадывать желания. — Мне даже загадать больше нечего, — слышу тихое рядом со своим плечом. Мы так и бредем обнявшись, его рука под моей футболкой, оплетает кожа к коже поясницу. Я же обнимаю куколку за плечи, пока его голова упирается мне в шею. — Загадай: никогда не бояться воды, — щелкаю зажигалкой, закуривая. Вдыхаю концентрат табачной горечи, а дым сочится, дым разгоняется ветром, дым ахуеть какой вкусный. — Или пауков, — добавляю следом. — А то я точно куплю тебе завтра чудной надувной круг в виде огромной утки. Будешь вместе с Винсентом и Викой плавать в мелком бассейне как лягушка. — В бассейне мне и не страшно, там я вижу дно, чувствую его и понимаю, что ничего не случится. — Когда я рядом, с тобой никогда ничего не случится ни в воде, ни на суше, — отвечаю без тени сомнения. Я скорее сам себя прикончу, спасая его, но не позволю ему пострадать. — Тебе просто нужно мне доверять. — Я доверяю. — Пошли в воду. — Макс… Ночью на Мальдивах купаться запрещено. — Пойдем. Давай… Она теплая. Очень приятная и волн совсем нет, а у берега довольно мелко. Акулы тут в большинстве безобидные, рыб руками не будем трогать. Все будет нормально, обещаю. Быстро зайдем на глубину, ты убедишься, что ничего страшного здесь нет и выйдем обратно. Не трусь, душа моя, в бассейне ты спокойно задерживал дыхание все эти дни, спокойно же окунался и при мне, и со мной. У нас через несколько дней по плану прогулка на яхте. Сплаваем к другому острову, по пути посетим пещеры и возможно поплаваем в рифах. Это красиво. Это ахуенно. И ты туда покатишься со мной. — Макс… — Что? — Поворачиваюсь к нему. Вижу, как хмурится, ломая свои красивые брови, смотрит с тревогой во взгляде. Сверкает сине-испуганными, сине-настороженными… сине-любимыми стекляшками, сверкает и умоляет меня прекратить. И блять я понимаю, иногда страхи просто не поддаются контролю. Я понимаю, что есть вещи, которые перебороть не хватит и целой жизни. Я понимаю, все понимаю, но уязвимость и слабость, могут однажды сыграть с ним злую шутку. И мне бы хотелось его от всего уберечь, сказать, что ничего и никогда не случится, я же рядом. Но блять… Жизнь — непредсказуемая сука, которая, как правило, все решает за нас. Которая может мать ее решить, что для нас все устроилось чересчур идеально и гладко. И попробовать внести коррективы, подкинуть сраного экшена, спокойствие отобрать, напомнив о том, что мы всего лишь слабые смертные. В чужой ебучей власти. И блять… Свят позволял мне многое, доверял, когда я брал под контроль его дыхание, сжимая бледную шею руками. Он на огромной высоте в собственной квартире, позволял трахать себя у открытой настежь створки, не держась вообще, понимая, что мы можем по неосторожности выпорхнуть в свой последний полет. Он способен на риски, не пугливый, не трусливый, не тварь безвольно от ужаса по малейшему поводу дрожащая. А блять зайти в воду — со мной же — внезапно слишком страшно. — Тебе кажется, что это смешно… — начинает, а я прикладываю к его губам пальцы, заставляя замолчать. — Мне не кажется, Свят. И мне не смешно. То, что я подъебываю, лишь говорит о том, что я пытаюсь не усугублять, придумывая варианты, как помочь тебе со всем этим справиться. Твой страх воды делает тебя уязвимым. И сейчас у нас затишье, то, что журнокрысы пытаются вставлять тебе палки в колеса и роются в моем прошлом с чьей-то ебаной руки — похуй, разберемся, причин для паники нет. Кажется, что нет и повода быть предельно осторожными. Все стабильно настолько, насколько возможно. Но нет гарантии, что так будет всегда. Дерьмо случается. Дерьмо снова может случиться. Меня могут убрать. Тебя могут попытаться. — Наивность для нас недопустима. А рассчитывать, что без проблем теперь будет всегда — наивность как есть. Да, нам дают время перевести дух. Отдышаться, набраться сил и вперед рвануть. Но впереди стопроцентно будут препятствия. И мы справимся с ними. Если будем готовы к любому раскладу. — Знаешь, какая одна из самых любимых и действенных пыток? Контроль дыхания. Чаще всего с участием в процессе воды. И это не то, с чем легко справиться, но если ты научишься ее не бояться, не паниковать и максимально долго задерживать кислород в легких, то такая казалось бы мелочь может спасти тебе однажды жизнь. Даже умение просто плавать в открытом океане, море, озере, неважно где, может оказаться решающим. Ты не знаешь, с чем тебя столкнет жизнь. — Как же донести это до его прекрасной головы, не понимаю. Это вещи очевидные. Базовая хуйня, которую знает каждый, кто ступает на тропу, где не всегда все мирно, спокойно и беспроблемно. Чем меньше у тебя слабых мест — тем ты недосягаемее. — Ты же не позволишь ничему со мной случиться, — я-то не позволю, пока жив. Только я не бессмертный. К сожалению… — Куколка моя, — шепчу одними губами, провожу руками по теплым гладким щекам, заправляя растрепанные пряди за уши. — Меня могут первым убрать, а я с того света вырваться уже не смогу. Назови меня перестраховщиком, параноиком, кем угодно, но я хочу, чтобы ты был готов к большинству вероятных коллапсов. Просто потому что очень тебя люблю и безумно за тебя переживаю, понимаешь? — В центре даже толком нет воды. — Набрать бочку или затащить в бассейн — много ума не надо. Раздевайся, пойдем в воду. Давай… понемногу, шаг за шагом, мы справимся с этим страхом. — Потом потащишь в пещеру с тарантулами? — Спрашивает, а губы капризно выпячиваются, но рубашку расстегивает. — Потом потащу тебя в постель, если не будешь истерить и нормально окунешься со мной пару раз. Можешь даже от страха обоссаться, в воде не видно, — подмигиваю, а он толкает меня в плечо, глядя возмущенно настолько, что меня сгибает от хохота. — Блять, куколка, я тебе еще и трусы с утятами куплю и подстаканник надувной, на член нацепишь и точно не утонешь. — Сопит и смотрит исподлобья, но штаны стаскивает и бросает на песок. — Готов? — Спрашиваю, стоя в одних джинсах, а после и их стаскиваю, а под ними нихуя. И при виде члена морщинка — знак недовольства, со лба его стекает моментально. Блядь моя невозможная, а. — Снимай, — киваю на его тонкие почти прозрачные трусы, — и иди ко мне, — тише, вкрадчивее, а шаги в мою сторону внезапно куда более охотные, чем прежде. Подхватываю на руки, лицом к лицу, чувствуя, как оплетает мою шею. Смотрит мне в глаза, хлопает длинными ресницами, пока я медленно захожу в воду. Вполне спокоен, пока не чувствует задницей, что мы уже глубже. Еще глубже, омывая лопатки. Еще глубже… скрывая плечи. И хватка его на моей шее крепнет, а в глазах напротив паника плещется. А я чувствую его всем своим телом и меня от атмосферы, от звезд над нашими головами, от теплой ласкающей воды ведет. Мне так нравится смотреть на него сейчас лунным светом обласканного, мне так хочется нырнуть с ним, чтобы после разделить вдох, вырываясь на поверхность, мне так хочется быть чувственным с ним в этой невесомости. Тереться член к члену, целуя чуть солоноватые мягкие, бесконечно любимые розовые губы. Мне так хочется пальцами в него до костяшек, обсосать небольшие уши и раз за разом проваливаться в океан. Наслаждаться им, наслаждаться куколкой, наслаждаться каждой минутой. — Готов задержать дыхание? — Спрашиваю, хотя мог бы внезапно нас опрокинуть под воду. Но испугать Свята не хочу. Пугать будет явно лишним. — Макс, пожалуйста, — просит, сведя свои красивые брови. — Я рядом, — прижимаю к себе, сжимаю до хруста позвонков. Крепко-крепко. Чувствую, как ускоряется его сердце. — И ни за что тебя не отпущу, — мягко целую, всасываю розовые губы, отвлекаю собой, проникая в горячий рот, обласкав его язык своим… и погружаюсь под воду. Опрокидываю его спиной вперед, накрывая собой. А он в руках моих каменеет, пальцы до острой боли стискивают мои плечи, когда ныряем. Под водой с открытыми глазами в первые секунды пиздец дискомфортно, к ощущению нужно привыкнуть, но с учетом того, что я в принципе плавать люблю, делать это могу без проблем. Смотрю на его напряженное лицо в абсолютно прозрачной воде, что почти не щиплет глазницы. Теплая и приятная она обволакивает, ласкает, дарит покой и безмятежность. Мне пиздец хорошо, а в голове так тихо и уютно… господи. С момента потери слуха единственное место, где мне максимально ахуенно, это когда я под водой. Уши забивает к херам и становится пиздато настолько, что описать словами тупо не получится. И хоть я сейчас со слуховым аппаратом, который слава тому, кто создал, водонепроницаем, все же слишком долго с ним погружаться нежелательно. Как и не достичь вакуумной тишины. Меньше минуты, секунд сорок от силы мы в океане с головой погруженные находимся, однако я выдергиваю куколку на поверхность, видя, как судорожно хватает воздух губами, и трясется весь как взмокший котенок. — Иди ко мне, — ласково зову, прижимая к себе плотнее, целую его дрожащие веки. Глажу вдоль спины, промаргиваясь, чувствуя, как вода по лицу стекает. — Видишь? Страшного ничего нет. Страх лишь в твоей голове. — Это ты чувствуешь, когда снимаешь слуховой аппарат? Плотную вакуумную тишину? — Замираю, всматриваясь в его лицо полное смятения. Красивое лицо, по которому вода стекает словно прозрачные слезы самого океана, а волосы облепили и шею, и плечи, влажно змеятся, делая его неповторимым, восхитительным, очень чувственным… Делая Свята каким-то слишком молодым, слишком ранимым. Он смотрит так пронзительно, что я тону в сине-сером любимом стекле и плевать что вокруг бесконечная водная гладь, его глаза сейчас в миллиарды раз глубже. Там так много, безумно много сожаления что слился воедино со страхом. Там килотонны боли, искренности и чувств, там всего так много, что я не нахожу ответов на вполне простые вопросы… Тупо не могу. Потому что в секунды обезоруживает. — Вода так плотно проникает в уши, словно закупоривает полностью. В тишине тебе было страшно, когда это случилось, верно? В тишине было жутко? Мне так жаль, что меня не было рядом, когда мир замолчал. — Сглатываю, загустевшую вмиг слюну, что комом встает в горле. Протолкнуть ее получается с трудом, а в свете луны его взгляд какой-то слишком сверкающий. То ли он поглотил роковыми стекляшками звезды, то ли сам моей звездой стал. Я пытаюсь его приучить к тому, что нужно бороться со страхом. Что стоит уязвимости свои убирать, перебарывать, становиться сильнее назло возможным врагам. Я хочу для него самого лучшего. А он… А он в любой из моментов зацикливается на мне. Особенно когда ему становится страшно, психика выбирает просто переключиться на что-то более важное, чем собственная жизнь. В его случае это я. И что с этим всем делать — ни единого ебаного варианта. — Мы тут пытаемся с тобой перестать бояться воды, — выдыхаю, почти беспомощно глядя на него, а руки скользят по гладкой коже под водой. Ласкают бездумно и спину, и бедра. Пока он крепко держит меня, оплетая собой. — Я и пытаюсь. Просто понимаю, что за тебя я боюсь еще больше, чем сраной воды, — сама простота. И логично ведь, не поспоришь. Только это так не работает. К сожалению. И вот как это объяснить одной мелкой, красивой, но упрямой заднице? Кто бы сука ответил. Да вряд ли на этот супер простой, но ахуеть насколько сложный вопрос, есть ответ как таковой. — А акул? — Спрашиваю, приподняв бровь, а он в панике осматривается, пока я не выдержав, начинаю ржать и медленно двигаться ближе к берегу. Вообще, насколько я помню, в этих краях акулы довольно безобидны. Почти. Если их не трогать, то и они нападать не станут. Однако ночью купаться во имя перестраховки все же запрещено. И понимая, что риск, пусть он и минимален, но того не стоит, мы итак уже вполне удачно окунулись и обошлось без слишком бурных истерик, самое время с глубины валить, чтобы зацеловать эти чуть подрагивающие розовые губы, стоя на белоснежном теплом песке. — Скажи честно, там — в воде… кто-то был, да? Ты поэтому так внезапно вышел обратно? Рядом с нами была акула, да? Две? — Спрашивает, выстреливая вопрос за вопросом, пока я молча выхожу, крепко держа его. — Блять, три?! Макс? — Глаза же огромные как у мыши, что от страха усралась. Тот самый детский анекдот мигом вспоминается и сдержать смех не получается, как не пытаюсь. — Будет пиздец обидно сдохнуть в пасти акулы в свой медовый месяц. — Хватит выставлять ограничения, — кусаю за кончик носа. — В смысле? — Фыркает, не понимая о чем я, смотрит же еще серьезный что пиздец. — Медовая у нас теперь жизнь, куколка, жизнь. Никаких мать его месяцев. — Так акула была или нет? — Спрашивает снова, когда сажусь с ним на песок, а подо мной моя же футболка. Помянем. Но это всяко лучше, чем потом выскребать песчинки из задницы и мелких складок кожи. — Была и есть. — Где? — Здесь, — клацаю зубами перед его носом и пока не разразился тирадой, влипаю в сладкие розовые губы поцелуем, отвлекая от акул, воды, страхов, глухоты и всего вообще. Метод идеально работающий. Лучший буквально, особенно когда включается мгновенно, начав тереться об меня, а после стонет вот так в свете звезд, прогибаясь, стоит лишь сжать наши члены в руке. Он красивый, безумно красивый, диск луны так удачно на небе сейчас завис, словно нимб вокруг его головы мерцает, а звезды вторят. И падают-падают-падают, пока он раскачивается на мне, скользит в моем кулаке, трется об мой член, облизывается, смотрит, как я сплевываю на обе головки, слюну растирая. А я знаю, как его такие мелочи заводят, как он любит эти пошлые звуки, когда я на дырку его плюю, или сцеживаю слюну в его рот, нависая сверху. Красивый, такой красивый, кажется, что чуть загорелая кожа светится, его ласкают и мои губы, и теплый ветер, и само небо сейчас. Чувствуют в нем родственную душу, чувствуют, ведь неземной стопроцентно, на земле таких попросту нет. Уникальное создание, наикрасивейшее, потрясающее. Какого-то хуя в моих руках оказавшееся. Обожаю. И блять, мы дрочили множество раз, но вот так на берегу океана, делясь глотками воздуха, с громкими стонами губы в губы, в свете луны, подставляясь под падающие звезды… И я хочу так снова, снова и снова. С ним как можно дольше и чаще, с ним всегда. Запуская руку в его мокрые волосы, что липнут к коже. Целуя глубоко и сладко, целуя, слизывая с кукольных губ океан. Целуя, и кончая вместе секунда в секунду, видя как выплескивается сперма из членов, как смешивается, как он смотрит в мои глаза, вот так нос к носу, как тянет мою руку и мы вместе ее вылизываем, продолжая целоваться-целоваться-целоваться. — Я неправильная акула, они обычно плывут на запах крови, я же на запах концентрированной похоти к тебе рванул, — со смешком в его кожу, а он чуть подрагивает, беззвучно смеясь в ответ. Прогуливаться вдоль берега — ритуал. Ритуал — плавать в бассейне по возвращению, а после спать на свежем воздухе, сплетаясь телами, чтобы проснуться с рассветом и пойти вместе принимать душ, лениво ласкаясь и выползая на общий семейный завтрак. А дни сливаются воедино, дни полны чистых незамутненных ничем чувств, потрясающих эмоций и ахуенных впечатлений. Люся загорелой шоколадкой, скоро превратится в прожаренную русалку, бесконечно плавает в бассейне, волосы выгорели почти до пепельного блонда, наслаждается тем, как дети резвятся в воде, заставляет Басова загорать вместе с ней, мажет его бесконечно кремами, а тот и рад подставляться под нежные руки. Люся решает по доброте душевной, перед тем как мы готовимся отплывать на яхте все вместе, сделать подгон куколке. Подарок. Надувной круг. Без сука шуток. Надувной круг, и преподносит же от чистого сердца, синенький такой, в звездочки. Желтенькие. Благо не уточки, с уточками, я ему плавки купил, лежат в одном из шкафов, все подбираю момент, когда презент вручить, да никак не приходится. А тут Люська конечно да… Люська вообще да. Свят стоит и смотрит на меня возмущенно, а я от смеха давлюсь, проглатываю рвущуюся наружу истерику, попивая сок через трубочку, и делая вид, что вообще тут не причем. Не при делах совершенно. Не намекал Люде, не говорил с ней о том, что куколка воды боится у нас как котенок, фыркает и ссытся от ужаса. А еще в воде страшные акулы, котеночку жопку откусят. А-та-та. Свят готов кругом этим меня отпиздить, когда не сдержавшись начинаю хохотать в голос. Благо не подавившись соком. Который на мне оказывается, когда куколка в мою сторону дергается, а я пытаясь увернуться, опрокидываю стакан, только ржать и съебывать одновременно не получается, в итоге у меня оказывается один единственный выход — нырнуть в бассейн, просто перегнувшись за борт чилл-зоны с подушками. А девочка стоит и нихуя в этой жизни не понимает, хотела же как лучше, заботливая, а в итоге я сваливаю пока жив, Свят в праведном гневе пылает, няня пытается объяснить детям, что происходит. Как будто им в их год пиздец интересно, почему папа похож на растрепанную фурию и смотрит убийственно в сторону разрисованного дядьки с лишними дырками в теле. У мамы же в сосках такой хуеты нет, они лично это проверяли. — Что, надулся как спасательный круг? — Подхожу к куколке, что сидит в носовой части яхты, подставляясь солнцу. Стоило нам отъехать, как он уединился со своей сердечной обидой на всю жизнь, приземлил свою прекрасную задницу и был таков. На мой вопрос он закономерно фыркает. Очаровательный, что пиздец, так и сожрал бы. А я протягиваю ему купленные накануне плавки с уточками. Синенькие, как раз под надувной круг. И уточки на трусах ржущие, явно обдолбанные, прям как мы с ним все эти дни. Будто въебанные под наркотой, постоянно друг от друга приходы ловим. — Смотри, какая милота, как раз подойдет под цветовую гамму надувного круга. Будешь самой модной обезопашенной от воды куколкой на всем острове, — целую в плечо, подбираясь к его уху, трусь об растрепанные волосы. — Я тебя очень люблю, и ни капли не пытаюсь издеваться над твоим страхом воды, а Люда от чистого сердца хотела помочь, вообще без задней мысли. А плавки очень забавные, если хочешь, я сам их одену, — шепчу, продолжая целовать вдоль челюсти, чувствуя, как расслабляется от ласки. — Мне не нужен круг, я умею плавать, просто боюсь. — Я знаю, — тихо отвечаю, зачесываю его волосы ото лба к затылку, обнимаю, подсев сзади, чтобы откинулся на мою грудь спиной, целую маленькую мочку. — Я все знаю, — повторяю еле слышно. — Но скоро мы будем рядом с пещерами, и я очень хочу, чтобы ты доверился мне и позволил завести себя на глубину. Мы нырнем несколько раз и вернемся на яхту, обещаю. Я буду всегда рядом, буду держать тебя и все будет хорошо. Если что Люся кинет нам спасательный круг, в звездочки для главной звезды острова, — пытаюсь не ржать, но сам же себя палю, подрагивая всем телом, получая щипок за бедро. Больно, но заслужено, понимаю. Плыть на скорости, чувствуя летящие брызги воды, рассекая чистейшую бирюзу водной глади, что чем глубже мы заплываем, становится все более синей и держать куколку в руках… вот так кожа к коже — удивительное ощущение. Его чуть ускоренное сердцебиение, то как вздрагивает, когда яхта колышется, как вжимается лопатками мне в грудь, успокаиваясь лишь, когда чувствует мои пальцы или губы на своем теле. И вокруг так блядски красиво, природа сочная, яркая, оттенки насыщенные, глаза радуют, а во все стороны простирается океан. Сука рай. — Лёнь, там дельфины, — восторженный вскрик Люды, заставляет меня вынырнуть из убаюканного состояния, я так глубоко погрузился в это спокойствие, чувствуя мелкие капли воды на коже, вдыхая любимый запах с волос Свята, поглаживая его по рукам и бедрам, что вздрагиваю, стоит лишь услышать голос девочки. — Там целая стая, — продолжает восторгаться. — Это серые, Лёнь, серые дельфины, там есть маленький, смотри как он крутится вокруг себя, он будто выделывается перед нами, — смеется, а я нахожу глазами стаю, их плавники, что рассекают воды. Выпрыгивают, позволяя рассмотреть себя в лучах солнца, блестят зеркальной шкурой и снова ныряют в океан. Маленький детеныш отбивается от более взрослых особей. Крутится юлой по кругу, носится из стороны в сторону, выпрыгивает, изгибается, рисует странные фигуры, радуется как ребенок, а Люся смеется и виснет на Басове, целует его плечи, обнимая со спины, целует его лопатки и трется лицом, счастливая, светящаяся. А я впервые вижу такое выражение лица у Леонида Васильевича. Расслабленное, почти одухотворенное, то как переводит взгляд на небо, где слишком мало облаков, лишь белесые разводы на яркой голубой глади. Он смотрит так, словно ведет немой диалог, а у меня по затылку ползут мурашки, от понимания о ком он вспоминает, вот так встретив в открытом океане дельфинов. Дельфинов, что так любил когда-то, которым мечтал помогать, к которым его стопроцентно возил не один раз его Сергей. Это драма взрослого человека, его потеря, что ощущается здесь на контрасте с огромным счастьем, что он в итоге получил, что-то трогает внутри. Я смотрю на отца куколки, а самого Свята прижимаю к себе сильнее, понимая, что стоит просто спешить любить, пока мы оба целы, потому что хуй его знает, что может ждать там — впереди. Мы не можем быть уверены в том, что у нас десятки лет совместной жизни будут прожиты безоблачным счастьем. Нет ни единой гарантии, что меня через полгода не собьет сраная машина, не подстрелит какой-то урод или не заглохнет уставшее биться сердце. И куколка моя нежная, куколка капризная, любимая до одури, будет вот так же смотреть на почти безоблачное небо и звать меня. Будет ко мне же рваться. Я смотрю на Басова и понимаю, что он силен. Он так блядски силен, что смог удержаться в этом мире, не позволив силе скорби и невыносимости потери утащить себя следом. Он остался и решился строить дальше свою жизнь, а некоторые вещи буквально с нуля. Он остался, несмотря на то, что уйти было бы спокойнее и проще. Он остался и это вызывает уважение. Я бы остаться не смог. Мы долго наблюдаем за резвящимися дельфинами, Люда фотографирует, снимает на видео и очень жалеет, что поплавать с ними сейчас нельзя, потому что для подобных развлечений, нужны особые меры предосторожности. С дельфинами плавают здесь близ островов в бухтах, в открытом океане это опасно и тем, что можно попасть в скрытые течения, а еще там довольно глубоко и не одними лишь дельфинами все тут наполнено, есть огромное количество мелких и крупных опасных обитателей. И чем глубже… Тем больше шансы их встретить. Не встреть мы стаю, вероятно, к пещерам сплавать бы успели, собственно и всем остальным по запланированной программе заняться, но… добираемся ближе к вечеру, минуя то самое место, выбрав иной курс. И куколка выглядит все более напряженно, вероятно думая, что там будет темный грот, куда я его затяну, спрятав от солнца и буду настырно ко дну тащить. Куколка не в курсе, что кодовое слово «пещера» в данном конкретном случае, относится к одному из самых интересных ресторанов островов. Это место называют «шоколадно-винно-сырным подземельем». Шоколад ручной работы, более шести сотен различных сортов вин из тридцати регионов мира. Лучшие сыры Швейцарии, от Голландии до Новой Зеландии. Вкусные свежие экзотические фрукты и дорогие закуски, приготовленные именитым поваром, ждут нас в этом уникальном месте — не акулы, не пугающая его глубина и уж точно не монстроподобные пауки. Мы приплываем не топиться блять в темном гроте, в пещере, где можно распрощаться от страха с жизнью. Мы приплываем в райское местечко для моей любимой пугливой блять мыши. И выглядит же так искренне удивленным и заинтригованным, заходя внутрь стильного, архитектурно простого, но элегантного здания, что у меня глаза до затылка закатываются. — Ты же сказал, что мы будем нырять, — тянет, осматриваясь по сторонам, принюхивается и кивает, чуть склонив голову, когда к нам подходит улыбчивая девушка, здоровается и спрашивает, что бы мы хотели попробовать. Отлично и очень предусмотрительно со стороны Басова, что с нами переводчик, который стирает языковой барьер, позволяя с удобством посещать любое из местных мест. — Мы и будем, — оплетаю руками, погладив его по бедренным косточкам, что призывно торчат, из-за низко сидящих льняных штанов. Рубашка распахнута, показывая всем его загоревший, рельефный торс с красиво прорисованными мышцами. И в засосах… Куда же без них, они его особые украшения и предмет нашей общей гордости. — На обратном пути. — Но ведь уже будет скорее всего ночь, а ночью там плавают акулы и это опасно и запрещено. — Если нас вдруг сожрут, то сожрут вместе, — фыркаю ему в шею. — Теперь стало внезапно не так страшно, — ехидно тянет, рассматривая огромное количество названий в винной карте. — Надо напиться перед этим пиздецом, иначе точно схлопочу инфаркт и будем оба с тобой с рубцом на сердце. — Ты всегда можешь отказаться, — выдыхаю спокойно. Мне хочется ему помочь перебороть этот чертов страх, но хочется только лишь мне, Свят воспринимает это блядской пыткой и едва ли не издевательством, зацикливаясь не на том. И перебороть его можно, можно попробовать ломать, давить, добиваться через истерики, как было когда-то на базе, где он отказывался стрелять в сраное яблоко. Можно многое, вероятно даже нужно, но я решаю отступить, сказав Люде, проходящей мимо, что после ресторана можно плыть прямиком домой. Девочка смотрит с немым вопросом, но когда покачиваю головой, решает отступить. После недавнего разговора о страхе воды моей куколки, мы с ней подумали, что было бы неплохо, совместить что-то романтичное и красивое, с преодолением существующей проблемы. Ведь плавать в пещерах, не совсем открытый океан, там безопасно едва ли не настолько же, насколько безопасно в бассейнах возле виллы, где плескаются сутками дети. И теперь, с вот таким настроением Свята, отправляться туда желания нет. Пусть я и понимаю, что это просто капризы, которые стоит из него понемногу выцеживать. Потому что тот факт, что в задницу его бесконечно выцеловываю я, не означает, что целовать захотят другие. Как и терпеть его выебоны в мелочах. В подземелье много вин, что Басов увлеченно дегустирует, отбирая не бутылками, а ящиками, какие хочет взять с собой. Люся же хрустит шоколадными конфетами и закатывает глаза от удовольствия, что замечает ее мужик, еще бы он блять не заметил, на нее же смотрит чаще чем на что-либо вообще. И вслед за ящиками с бутылками вина, пакуются коробки со сладостями. Куколка, что ожидаемо было со старта, решает перепробовать весь чертов сыр, а следом скупить большую часть сортов, чтобы увезти домой. Я же покупаю подарочные наборы. А с учетом, что брать их нужно дохуище, ибо нельзя же привезти что-то отцу, но не притащить брату. Или Алексу, или Филу с Гансом, или Мадлен, тут вообще не обсуждается. В итоге нажравшись закусок, захмелев от вкусного вина и мечтая до зуда в легких покурить, загруженные по самые уши, мы оказываемся на яхте ближе к полуночи. Дорога к нашему острову пролетает в разы быстрее. Дельфинов мы больше не встречаем, ветер становится чуть более прохладным и Свят рядом ежится, вжимаясь в мое тело в поисках тепла. Дорога красива, внутри плещется легкая меланхолия, мне хорошо, но что-то подергивает, хочется просто остаться здесь подольше, хочется застрять в этом месте. Хочется в свете луны, под яркими звездами, с этим легким гудением в теле, вибрацией от работающего мотора, плавать, рассекая водную гладь, где лишь редкие волны периодически поближе подступают. Хочется попросить остановиться. Нырнуть и кайфануть, насрав на риски. Хочется в моменте этом закрепиться. Застыть как муха в прозрачной капле смолы. И возвращаться в центр нет ни малейшего желания. Там снова будет круговорот обязанностей, долбоебы, что рвутся поднасрать, вечно занятая с центром и бизнесом отца куколка. Придется снова втягиваться в рабочие будни, куда-то стремиться, что-то пытаться достичь, а хочется ленивой массой расползаться по белоснежному песку и в непрекращающемся кайфе тупо жить. Я так много, так долго, бесконечно бежал. То вперед, то по кругу, то отброшен оказывался обратно, что сейчас все еще не могу до конца осознать тот факт, что стоит притормозить. Стоит дать себе время. Стоит постепенно, плавно, обдуманно и без перегибов выстраивать что-то долговечное. Долговечным стать и самому. Больше не хочется безрассудства. Разве что в постели, но это совершенно точно другой вопрос, который легко решаем. Не хочется безрассудства по жизни. Хочется уверенности в том, что будут в безопасности дети. Что Свят закрыт бетонными стенами со всех сторон, а сверху натянуто напряжение в тысячи вольт, что убьет на подходе. Хочется сделать все правильно, настолько правильно и непроходимо, что ни одна мразь не подберется к нему. Никогда. Стоит притормозить. В моих руках теперь база. В моих руках теперь моя же элитная будка. А псы, что бродили поблизости и считали себя едва ли не равными, теперь стали ниже на две головы. Я не просто начальник охраны, не просто тот, кто делает больше работы и несет ответственность. Я теперь тот, кто может за малейший проеб ебать. Просто потому что я так решил. Просто потому что могу. Я теперь для них царь и бог. Не Басов. И лишь мне они обязаны быть преданы до последнего хрипа. А уже я… ему. Если решу, что мне это нужно. Стоит притормозить. Прошло больше года, изменилось пиздец многое за столь короткий промежуток, изменилось все… моя прошлая жизнь оказалась перечеркнута нахуй. И казалось бы долгое время я был зависшим в пространстве уебищем, тем кто бултыхался в своей грязи, смешанной с кровью и мнил себя кем-то в этом прогнившем мире полном чернильной непроглядной тени. А по факту… Меня разъебал неопытный пизденыш, просто дав ощутить каково это, не иметь возможности его гладкой кожи касаться. Любовь это пиздец. Пиздец бесспорный. Любовь открывает глаза, любовь их же заливает густой патокой не позволяя видеть реальность без искажения. Любовь линзы цветные на глазницы насильно натягивает. И мир начинает мерцать. Любовь заставляет меня, вдыхая запах зеленого чая и бергамота, крепко обнимать бьющееся в моих руках кукольное сердце, смотреть на водную гладь и сука благодарить. Понять бы только кого. Но благодарить хочется. Мне так хорошо сейчас, так сука невыносимо остро ощущается желание жить, а внутри все взбудоражено потрескивает. Электричество снова по венам бежит. Дорога до виллы какая-то быстрая. Ее оказывается слишком мало, чтобы в голове все до единой мысли по необходимым полкам разложить. Буквально недавно мы праздновали день рождения Винни и Вики. Роскошный ужин, нанятый их развлекать аниматор и небольшой кукольный театр. Красивый торт, нарядное платье и шорты с рубашкой. Яркие колпаки на резинках. Выпитое со слезами шампанское Людмилой, что жаловалась на то, как быстро летит время. Она ведь, казалось бы, совсем недавно родила и держала этих крошек на руках, прижимала к груди, а те сопели, причмокивая пухлыми губами. И вот… Рассказывала, как страшно было брать их первые дни, какими крохотными были их пальчики с этими милыми прозрачными ноготками. А я улыбался, вспоминая Марселя с Богданом и неосознанно кивал каждому ее слову, прекрасно понимая о чем идет речь. Рассказывала мелочи, мелочи с которыми я сталкивался с рождением сына. Страхами. Растерянностью. Ответственностью, что мгновенно обрушилась сверху. И наслушавшись откровений девочки, пошел за телефоном, чтобы в очередной раз Мадлен позвонить по видеосвязи и убедиться, что она в порядке вместе с детьми. Посмотрел на то, как они оба сладко спят, ощутил это щемящее внутри тоскливое чувство. Осознавая как никогда сильно, насколько я люблю их. Мои пацаны. Мои драгоценные мелкие задницы, вредные, шаловливые, игривые малыши, которых по приезде затискаю. Мои сыновья, что каждый день спрашивают, когда же вернется папа, ждут и так же как и я скучают. А через день у нас день рождение куколки. И запланировать можно многое. Вернее… можно было бы, не бойся он до истерики блядской воды. Ведь неподалеку от места, где мы остановились, есть очень необычный отель, в котором главная уникальность и отличие от остальных — номера под водой. Прозрачные акриловые стены, рыбы плавающие вокруг и ощущение словно ты находишься в бутылке. Красиво, необычно, запоминающееся. Только, увы, не с ним. А мне бы хотелось зацеловать его лопатки и спину, пока на него таращится чертова акула или косяками кружат вокруг экзотические яркие рыбы. Мне бы хотелось засыпать, глядя на красоту вокруг нас. Попивать вино, принимать душ после секса, и ощущать себя одним из жителей этого сказочного места. Мне бы хотелось… Но, к сожалению, вариант я считаю нежилым. Свят стопроцентно будет нервничать, накручивать себя, что могут лопнуть стены, мы не сможем в итоге выбраться и нахуй утонем. Когда дело касается чего-то глубже сраного бассейна, где он в силах свою фобию контролировать, убеждать его становится невозможно. Он психует, подчиняется, а потом раздраженный, с испорченным настроением замолкает. Не хочет ссорится. Не ссориться, когда речь об океане, не выходит и я решаю отступить. А жаль. Запланировать можно было бы и ныряние на глубину, поплавать с акулами, дельфинами, рядом с яркими красивыми рифами и экзотическими рыбами. Попытаться со дна рассмотреть слепящий диск солнца. Погрузиться в безумно завораживающий подводный мир острова. Я когда-то об этом пиздец как сильно мечтал. Грезил буквально. Прилетев на отдых с родителями, как сумасшедший просился каждый чертов день. Я заебал их честное слово, мой рот нахуй не закрывался, но меня, что логично, не пустили, зато отец несколько раз нырял и после рассказывал, чем богат океан, а я завистливо слушал и ныл. Рассматривал сделанные фото и дал себе обещание, что если снова на остров вернусь — воплощу это в жизнь. И вроде же вырос, ничто сейчас не мешает попробовать. Только теперь я сука по уши в куколке, и одному мне не так вкусно, хотелось бы эти эмоции со Святом разделить. Разделить восторг, увидеть и в нем восхищение, чтобы удовольствие удвоилось, ширилось и заполнило нас обоих. Вырос, выросли и запросы, а еще приходится теперь себе ебальник собственнолично прикрыть. Не ребенок больше. А мой любимый человек испытывает неконтролируемый страх в том месте, куда меня тянет до ахуя. Любимый человек превыше личных капризов. Хотелось бы многое попробовать, многое ему показать, многое ощутить, но его страх нас ограничивает. И что-то особенное, то что можно получить лишь в подобном райском месте, придумать не выходит. Уникальность отбрасывается. Просто потому что куколка это не оценит, а испортить день его рождения, заставляя делать то, что пугает, портить настроение и заставлять его замыкаться, чтобы не усугублять… хуевая идея. Хотелось бы удивить. Но из выбора… доступного и не вызывающего страха разве что квадроциклы. Погонять по берегу, чтобы ветер свистел в ушах, вымочить его в брызгах океана, что будут вырываться из-под массивных колес, повалять по белоснежному песку, зацеловать рядом с разожженным костром, уложить, раскрыв его порочной сукой на сидение и двигать на собственном члене, натягивать за бедра. А потом неспешно катиться домой, пока он сидит на мне верхом лицом к лицу. Пьяно смотреть из-за его плеча на дорогу, чувствуя, как лижет мне шею, как гладит жадными руками и ерзает-ерзает-ерзает. Или утащить на вертолетную прогулку над островом. Только это мы могли бы себе устроить и дома. А здесь главная роскошь — океан. Роскошь, которую куколка не до конца способен оценить. Вернувшись, сразу же оказываемся за столом, все в той же чилл-зоне с подушками. Сытный поздний ужин из множества блюд, свежие холодные лимонады, открытая бутылка только привезенного из ресторана вина. Дети на Мальдивах ложатся рано и давным-давно спят, возможно, тому виной тот факт, что темнеет здесь не в пример раньше, чем в центре. А может за день успевают наиграться до такой степени, носясь с Фрицем и Принцессой, что не остается сил и их вырубает не позже восьми вечера. Сейчас же отдающая особой атмосферой ночь. Меня так разморило, нахрен размазало, что я лежу и лениво курю, глядя куда-то далеко, туда, где небо соприкасается с водой, выдыхаю носом дым и накручиваю длинный кукольный локон на палец. Успев напиздеться за время поездки, сейчас ни мы со Святом, ни Басов с Люсей, не рвемся вести насыщенные информацией или впечатлениями диалоги, просто получая удовольствие от спокойствия, размеренности и тишины, сонливости и томности происходящего. Мужики по периметру успели смениться, прислуга незаметными тенями появляется, ненавязчиво забирая посуду или обновляя лимонады и воду в графинах и исчезает. Ветер ласкает кожу, ставшую на несколько тонов темнее, как бы меня Свят кремами не обмазывал с головы до пят, боясь за сохранность моих тату и тела как такового. Но загар все равно ко мне прилипает со страшной силой. Не прилипает почти никак к нему. Чувствительная молочная кожа так и норовит подгореть, вон как забавно на носу натянулась и шелушится, что дико раздражает куколку, он свой бедный нос бесконечно увлажняет и бесится, фыркая недовольно. Меня так распидорашивает, что я почти вырубаюсь на подушках, прикрыв глаза, кайфую от мягкой ласки пальцев, что массируют мне кожу головы, чуть потягивая отросшие в отпуске волосы. Чувствительные корни приятно ноют, сытое тело проваливается в полудрему. Поглаживания и массаж дополняется невесомыми поцелуями. Легкими прикосновениями губ к моему лицу, дыхание, что скользит по шее, кончику носа, что щекочет за ухом. Эта чувственная томность, его наслаждение близостью, кончики пальцев, что поглаживают ключицы, обводят татуировки, каждый их завиток, невесомо сосков касаясь. Тело реагирует очень сонно, возбуждение мягкое, ненавязчивое, словно теплая полупрозрачная дымка внутри скапливается, клубится. — Пойдем к нам? — Слышу тихо на ухо, приоткрываю глаза, глядя на Свята, что нос к носу, пиздец как близко, смотрит на меня с этой смесью любви и нежности, облизывается и вплетает пальцы мне в волосы снова. — Примем душ, а потом развалимся на сетке на улице, я сделаю тебе массаж, намажу увлажняющей эмульсией, м? — Так идеально массирует у висков, что у меня в груди зарождается довольное урчание. А вставать так лень… Лень до невозможности, но Леонид Васильевич с Люсей ушли, со стола прислуга давно все убрала кроме фруктов, сыра и лимонада с вином. Валяться здесь можно конечно, никто не прогонит, даже если нам припрет поспать в этом море подушек. Но существует огромная вероятность, что моя лень трансформируется в проснувшуюся сексуальную активность, когда кое-чья задница слишком удачно потрется об меня и я по привычке приспущу его шорты и смазав слюной, буду трахать, даже не разомкнув глаз. Просто потому что забуду, что мы не на вилле. Рядом с ним все что угодно можно с легкостью сука забыть. Вставать сложно. Я себя соскребаю как кусок говна с подошвы ботинка. Плетусь на непослушных ногах на виллу, зевая так широко, что едва ли не щелкает челюсть, и даже когда пытаюсь встряхнуться, это помогает не слишком сильно. Теплый же душ, вместо привычного мной ледяного, усугубляет и без того сонное состояние. Один я обычно промораживаю себя до самой печенки, чтобы потом на контрасте температура на острове не сразу начала кипятить кровь. Куколка же у нас теплолюбивое существо. Ему не по вкусу такие купания. Выползать из душа, капая безбожно водой, оставляя влажные следы на деревянном полу и слушать ворчание в спину, что раз мне так лень, он мог бы сам меня вытереть, довольно забавно, но даже ухмыльнуться нет сил. Я какой-то весь проваренный, ленивый и тело тяжелое, так и тянет меня побыстрее прилечь и вытянуть ноги и руки в стороны. Свободные спортивные штаны, тонкие и отлично проветриваемые, налипают на бедра к влажной коже. А я забив на то как стекает с волос вода на шею и плечи, заваливаюсь на сетку-гамак на улице, откинув в сторону подушку. Раскинув конечности, подставляюсь под ласкающий ветер и выдыхаю полустоном. Ебаный рай, я вам кричу, ебаный рай, я бы тут жил вечность. Прожаренным до хрустящей корки, плавающим часами в океане, обжирающимся местными деликатесами, выкуривая раз в пару дней косячок и рассекая по берегу на квадроцикле. Жрал бы морепродукты на гриле, потягивал лимонады и вино с вискарем, можно и ледяного пива. Валялся на песке, чтобы тот царапал кожу, залезал в труднодоступные места и шлифовал стопы. А по выходным бы ездил в местные клубы, танцевал, наблюдал за отдыхающими, и целовал свою куколку до ссадин. Ебаный рай… Его руки в увлажняющем креме, что сейчас натирают мне грудь и ключицы с шеей. Массирует, втирает старательно, мажет и плечи и предплечья, даже ладони и пальцы до самых кончиков. Ребра и живот, приспускает мне штаны и уделяет особое внимание бедренным костям, бокам. Стаскивает в итоге ткань с моих ног, а ветер теперь все тело вслед за его ласками щекочет. По бедрам скользит, коленям и икрам. Массаж стоп, блядский боже, в какой-то из моментов мне кажется что я кончу, от того как он вжимает подушечки мне в щиколотки, массирует возле пятки и перебирает каждый палец, каждый промежуток промазывает кремом, втирает его старательно, а я от удовольствия мычу, наслаждаясь слишком откровенно. Куколка не врет, куколка всего меня до кончика носа натирает как сраную невесту перед брачной ночью. Короткие отросшие волоски в паху пропускает сквозь пальцы, снова ласкает живот и нихуя неудивительно, что я черт возьми готов к концу массажа. Неудивительно то, что Свят склоняется и начинает целовать мой член неспешно, чувственно, одними лишь губами. Неудивительно, что берется медленно, томно, обдавая горячим дыханием сосать. Вбирая в рот, лаская влажным языком, вылизывая как мороженое со всех сторон, гладя влажной от крема рукой мне яйца, гладя промежуток чувствительной кожи между яйцами и дыркой, массируя сфинктер. Не удивляет, что натягивая свою глотку на мой член, он натягивает и мою задницу на свои пальцы. А у меня состояние абсолютной расслабленности, я ебаное желе, и все, что могу, просто запрокинуть руки над головой, цепляясь пальцами в прорези сетки, цепляясь за нее и прогибаясь, позволяя, отдавая ему власть над своим телом. — Хочу тебя, — шепчет, коротко лизнув мои губы, — вот так под звездами, пахнущим клубникой и сливками, пиздец насколько красивого. Хочу, чтобы ты подо мной кончил, а после вылизать тебя, вымыть языком, собрав свою же сперму до капли. Позволишь? — Ласковый, трется нос к носу, целует, снова облизывая мой рот, просится, чтобы пустил его. Я и пускаю. Размыкая губы. Разводя шире бедра. Запрокидывая голову, прогибаясь, поднимая ноги выше, раскрываясь сильнее, чувствуя, как сопротивляются мышцы, под напором его члена внутрь моего тела. Он осторожен, аккуратен, как и всегда, что не спасает от боли, но Свят дает время привыкнуть, прежде чем начинает трахать. А я чувствую толчки, чувствую, как целует мне шею, как прикусывает ее и лижет, как дрожит, а мы на сетке чуть раскачиваемся. Медленно. Очень медленно. Его член идеально скользит по простате, идеально надавливает, идеально высекает у меня внутри искры. И это ахуенно. Нет серьезно, ощущать всем своим существом куколку и вправду ахуительное удовольствие. То какой он твердый, как громко стонет, какой кайфующий от того, что двигается у меня внутри, как отзывается едва ли не с всхлипами, когда тяну к себе за задницу еще ближе и глубже. Когда ныряю пальцами между его ягодиц, гладя по расщелине, а он захлебывается в мой рот вдохами, хаотично целует, сбивается с ритма и мажет губами. Он хотел трахнуть меня, в итоге я трахаю его пальцами, пока член двигается у меня внутри. Он хотел накончать в меня, а после слизывать свою же сперму, вероятно предполагая, что вряд ли я дойду до оргазма с одной лишь стимуляцией простаты и после выебу из него душу, натянув на свой член до самых яиц. Вероятно, он именно таким раскладом и грезил, но меня накрывает ни разу не слабее, чем куколку. Видя как ему хорошо, чувствуя как дрожит, оглохнув нахрен от его сорванных хриплых стонов и бессвязного шепота с просьбами трахать его сильнее, еще и еще… еще. Я оказываюсь у края и срываюсь, стоит лишь ему начать кончать внутри меня, стоит лишь войти глубже прежнего и дотрахивать, сцеживая в мою растянутую дырку сперму. — Хочу, чтобы ты еще раз кончил, только теперь от моего рта, — шепчет все еще плавающий на волне кайфа. Продолжает двигать бедрами, продолжает все еще твердый внутри меня скользить. — Хочу тебя вылизать, так сильно хочу тебя вылизать, — шепчет и влипает в мои губы. А я чувствую себя блядски пьяным. Это ленивое удовольствие, томное, неспешное, тягучее как растаявшая карамель. Максимальный контакт тел, он трется об меня кожа к коже и целует-целует-целует не прекращая скользить внутри. Целует, а у меня удовольствие искрит в венах. — Вылижи, — ему не нужно мое разрешение, но он реагирует пиздец бурно, застонав в мой рот. — Давай, вылижи мою растраханную тобой дырку, куколка, — хриплю в его распахнутые губы, стягиваю его волосы на затылке в кулак и тяну ниже, заставляя выйти из моей задницы, спуститься цепочкой поцелуев по животу в сперме и мокрому же члену. — Вылижи, — вжимаю его лицом, а он начинает скользить языком по коже, начинает сцеловывать капли, обсасывает ставший мягче член и яйца, во рту перекатывает. А я смотрю на него, на то как раскрывает мою задницу и начинает сосать припухшие края дырки, как ввинчивает язык, как стонет и лижет-лижет-лижет, и сука меня трясет от этого. Грязно, это так грязно, пошло и ахуенно, что у меня глаза закатываются. Это так откровенно, а его лицо настолько довольное, поехавшее и невменяемое… Блядский боже. Это пиздец. Пиздец абсолютный, его мокрые от смазки и спермы щеки, блестящий подбородок, нос и губы. Он ласкает самозабвенно, он ласкает слишком жадно и голодно, он ласкает, отдаваясь процессу целиком. И его губы везде, его губы пытают, сжирают, исследуют. Кажется, вот он обсасывает мою дырку, двигает внутрь моего тела языком, гладя обеими руками торс и бедра, а вот его рот натягивается горячей перчаткой на мой член, и сосет-сосет-сосет, пока я снова не становлюсь болезненно твердым. Время смазывается. Я теряюсь в ощущениях, теряюсь в непрерывности его ласк, теряюсь в водовороте наслаждения, я в нем нахуй тону, понимая, что стоны срываются с губ не куколки. Мои. Хриплые, откровенные, абсолютно блядские, они вырываются из глотки, вибрируют в грудине, а пальцы на ногах поджимаются, ногах, что прижаты к груди, пока он лижет бесконечно мой член и задницу. Пока он трахает меня пальцами, массируя простату, сжимая в ребристом горле стояк. Или же неспешно мокрый от слюны член дрочит, сжимая в кулаке, пока ввинчивает внутрь меня язык, вылизывая дырку громко и пошло. Я блять в ахуе. Я в полном ахуе. У меня нет сил на сопротивление, меня по чертовой сетке размазывает. Меня под блядски яркими звездами выгибает. Меня почти вытряхивает из себя накрывающим оргазмом. Меня оглушает, в глазах реальность плывет, я кончаю так бурно, что это почти вырубает к херам, выбивая из тела. Меня уничтожает этот пиздец, выжирая остатки сил. — Сюда иди, — все, на что хватает, это дождаться когда нависнет сверху, чтобы поцеловать, вкус своей спермы с губ его слизывая. — Чертов инкуб, — выхрипеть взмокшим как сраная мышь под ним. — Вытрахал всю душу, — нихуя не жалоба, но пиздануть нужно было. Это мое почти восхищение. — Обожаю. *** Биолюминесцентный пляж. Я сломал голову на тему того, чем я могу удивить своего пизденыша в день его двадцать восьмого рождения. Хотелось в отель, но куколка под водой всю ночь находиться не оценит. Воздушный шар какое-то банальное романтическое дерьмо, ему станет на высоте в километр просто стоять тупо скучно, трахаться там мы не сможем — тесно. Шокировать пилота, что будет с нами — лишнее. Вертолет? Заманчиво, но опять же, Святу станет скучно, выебываться там он особенно сильно не сможет, в итоге будет ерзать и липнуть ко мне, а еще ждать, когда же мы вернемся обратно. Клубы на острове самые типичные, туда переться разве что ради того чтобы повтыкать на стриптиз, потанцевать и зарядившись атмосферой блядства, трахнуться в каком переулке как два подростка. Выполнимо и явно понравилось бы ему, но на сюрприз и что-то необычное ко дню рождения не тянет. А с куколкой хочется по-особенному. Роскошно и красиво. Для него хочется лучшего. И я нахожу желаемое. Не без помощи переводчика и местного гида, но… Когда меня останавливали препятствия? Биолюминесцентный пляж — место абсолютный разъеб. Посмотрев на короткие видео и фото, я впечатляюсь до такой степени, что хочу это увидеть вживую, слишком многообещающе выглядит то, как особый вид водорослей при соприкосновении с песком, водой и прочим начинают испускать неоновое свечение. Из-за чего создается ощущение, что под ноги упали блядские звезды, решив утопиться в океане. Много звезд. Очень много ярчайших звезд. Мы добираемся на катере, на берегу же берем себе квадрики, что очень удачно нам смогли подогнать. А я креплю себе палатку, что захватил с собой и корзину с закусками, вином и водой. Святу достается сменная одежда, полотенца и прочее дерьмо по мелочи. Останемся мы здесь почти до обеда, ибо вечером Басовы хотят закатить праздничный ужин, поэтому за нами приедут часам к одиннадцати, чтобы забрать и обратно на виллу доставить. Ночевать мы будем чуть отойдя от берега, разведем себе небольшой костер, если вдруг припрет, будем курить травку, кайфовать, целоваться и смотреть на упавшие в океан звезды. Идеально же. Свят весь день ходил и нихуя не понимал, что же его ждет, смотрел на меня подозрительно, однако не возмущался, не выспрашивал куда мы плывем, покорно собирал рюкзак с вещами, которые я попросил его сложить, оделся и послушно шел следом. Свят все еще в растерянности, когда мы добираемся до соседнего острова. Наблюдает за моими действиями, с интересом исследует квадроциклы, залезает на свой и ждет, когда будем стартовать. Садясь мне на хвост, не пытаясь выебываться и обгонять, хотя будь я на его месте, уже втопил бы педаль в пол и погнал на скорости по берегу. И ехать нам не сказать что много, от силы минут двадцать тратим, но когда подъезжаем ближе к нужному берегу, смотрю заворожено на неоново-сияющую воду, на небольшие волны и не могу сдержать довольную улыбку. Красиво просто пиздануться насколько. Красиво до такой степени, что кажется словно мы случайно попали внутрь фантастического фильма, а вокруг компьютерная графика или специально построенные выебистые дорогие декорации. Искусственное освещение и далее по списку. Поверить в то, что к этому приложила руку матушка-природа, она же стремится нас удивить — сложно. Хотя казалось бы, в моих руках однокрылый ангел, которого я люблю больше жизни, стоит ли удивляться ебаному чуду, когда у меня есть он?.. Стоит ли удивляться хоть чему-то вообще, если Фил выжил, связанный чертовой тату с Гансом, они порой даже двигаются синхронно, словно до мелочей друг друга чувствуют. Стоит ли?.. А ведь удивляет. Удивляет придурка, чистокровную мразь, убийцу, что в крови чужой утопился. Во мне не должно быть места восторгам чем-то настолько… обычным? Во мне не должно быть этой дрожи, когда слезая с квадроцикла смотрю на куколку, мою невозможную куколку, как он спрыгивает и в полнейшем ахуе осматривается вокруг, а у меня улыбка так и не сползает с лица. Не должно так меня потряхивать, а кончики пальцев неметь, когда взгляд его встречаю. Вижу, как идет ко мне шаг за шагом, преодолевая блядские пару тройку метров, а я бездумно развожу в стороны руки, чтобы словить его… ускорившегося. Ловлю, приподнимая над землей, кружу и из глотки смех вырывается, который он губами ловит, обнимая мое лицо обеими ладонями. Я больше не я. Не осталось ни чертовой крупицы от того, кто бродил по базе, курил без перерыва, заливал себе в горло горький как нефть кофе, ломал чужие судьбы, характеры, жизни, тела. Втаптывал в грязь. Пересчитывал бабки, что сумел спиздить или заработать. Кичился властью, авторитетом, славой, что шла впереди. Это не я. Не тот, кто убивал, даже не моргая лишний раз. Обыденностью стало. Смерть перестала впечатлять. Перестало впечатлять что-либо вообще. И вот он я. На берегу, что мерцает миллиардами неоновых огней, держу в руках того, кто взъебал с первого же взгляда. Его хотелось тогда извалять в грязи, испортить, приглушить бьющий в глаза ярчайший свет. Сейчас же его хочется носить на руках, чтобы стопы с милейшими, трогательными розовыми пятками не касались недостойной того земли. Его хочется-хочется-хочется любить, ласкать, дарить все, что только сука возможно. Весь ебаный мир лишь ему одному. Все ему отдать. Себя давно вручил, нихуя не осталось. И вот он я. По уши. Насквозь. Пропитан как сиропом. Чувствуя, какие губы у него горячие влажные, как целует, и гладит мое лицо дрожащими руками. Вот он я смотрю сквозь ресницы и так много всего в сине-серых стекляшках… И все для меня. Только для меня. Исключительно. А внутри готово разорваться от чувств, от сокрушительных эмоций мое слабое сердце. Я так сильно его люблю. Я так блядски его люблю. Я просто в мясо, ебаное месиво. — Я обещал подарить тебе звезду, — романтик-педрила внутри теперь не временами пробуждается, романтика-педрила с момента как мы прилетели из штатов прошлой зимой, на постоянной основе со мной живет, сливаясь с личностью воедино, становясь одной из граней. Романтика я больше не гоню, быть с ним мягким, ласковым, чувственным и одаривающим не стыдно, не мерзко — естественно. — Восхитительно, — шепчет, глядя за мою спину на мерцающие волны, а я на него как под гипнозом смотрю. — Это что-то необыкновенное, я не знал, что подобное существует. Видел когда-то очень давно на фото, но казалось, что это просто какой-то трюк. На часах еще немного и пробьет полночь, настанет двадцать девятое число, день когда на свет появился мой вкусный пизденыш. Моя уникальная сука, самая сладкая и порочная. Моя куколка красивая, куколка идеальная, любимая. — Жаль, что до звезд я не смогу дотянуться, — отпускаю его, подхожу ближе к воде, присаживаюсь на корточки, зачерпываю пригоршню, а в руках мерцают частицы, срываются каплями, стекают по пальцам. Выглядит это просто пиздец насколько шикарно. Описать при желании не получится. Это нужно видеть в живую, ни видео, ни уж тем более фото не будет в силах передать всю красоту и волшебство, атмосферу этого уникального места. — Звезды, что упали прямиком в океан, небо все же способно рухнуть на землю, куколка, видимо вместе с ними и ты ко мне вот такой неземной попал, — импровизация, я не читал топ самых пафосных подкатов или необычных комплиментов, которыми можно одарить свою пару. Но глядя, как светящаяся волна сталкивается с его ногами, омывает аккуратные стопы, а он смотрит на это с почти детским восторгом, с легкостью нахожу подходящие для случая слова. — Как это возможно? — Тихо спрашивает, зачерпывает пригоршню, как это сделал я ранее, рассматривает свои мерцающие пальцы, окунает обе руки и поднимает выше, а капли срываются с ярким голубым свечением с самых кончиков, стекают по изящным запястьям. Завораживающе красиво. Невыносимо блять. Телефон в руке оказывается, впереди мыслей. Я жадно делаю кадры настолько слепящей красоты, видя мягкую улыбку, которой одаривает, и глаза его полны взаимности, глаза его не менее яркие, чем упавшие звезды. Он весь здесь настолько органичен, что у меня создается ощущение максимальной нереальности происходящего. Куколка здесь словно яркий, мистически прекрасный сон. Мечта. Далекая, ахуительная, мечта недостижимая. Почему-то моя. — Это Ночесветки, — голос садится от эмоций. Мне больше тридцати, я видел такое дерьмо, что многим даже в кошмаре не снилось. Оказываюсь совершенно размазан от любви, от восхищения человеком напротив, что в мерцании звезд над нашими головами, в свете луны и неоновых волн, потрясает воображение. Я его настолько красивого навсегда запомню. Я кадр этот буду трепетно беречь. Возвращаясь к ощущению тихого, насыщенного счастья. — Биолюминесцентные водоросли, малыш, — мягко, так мягко, что никому и никогда, кроме него слышать просто нельзя. Запрещено меня таким знать. Запрещено им видеть, как он реагирует, а ресницы дрожат каждый раз, стоит лишь услышать это примитивное, пиздец сладкое, кажущееся мне омерзительным раньше «малыш». С ним оно стало иным. — Планктон. Одноклеточные, которые выделяют фосфорный свет при любом движении воды. Свечение воды вполне естественный процесс матушки-природы, когда Ноктилюки раздражают механически или химически. Когда-то очень давно необразованные долбоебы считали, что это просто вода скапливает за день энергию солнца, но как ты понимаешь наука теорию выебала. — Хмыкаю, стаскивая с себя футболку. Надо бы поставить палатку, разобрать вещи, но меня тянет в этом поплавать просто пиздец. Плевать, что предупреждали, что в местах особенно сильных скоплений, может быть дискомфортно. — Красиво просто пиздец, я когда увидел фотки, решил тебя сюда привезти. — Они и правда словно упавшие в воду звезды. Очень красиво, — шепчет, снова запуская руку в воду, а на коже его неоново мерцают крохотные частицы. Зрелище завораживающее. Он завораживающий в окружении упавших звезд, неземной совершенно, у меня замирает в груди, замирает и вибрирует от эмоций, когда встает напротив, бегая глазами по моему лицу. — Спасибо… — С днем рождения, — провожу кончиками пальцев по его скуле, убирая волосы за ухо, притягиваю мягко к себе и целую. Вот так среди океана звезд, под не менее звездным небом. Целую смакующе, медленно, лаская одними лишь губами. Смотрю в его влажно поблескивающие глаза. Нос к носу. Куколка моя впечатлительная… — Сложно найти достойный подарок. Я много всего тебе дарил, подарю еще больше. Но камни, побрякушки, что-то дорогое и красивое, мы всегда сможем купить. А побывать в таком месте — нет. — Это идеально. Правда идеально, — губы скользят по губам, каждое его слово щекоткой, — ты идеальный. Самый лучший, — гладит меня за ухом, смотрит пронзительно, проводит пальцами по шее, по ключице, к бьющемуся сердцу скользит ладонью. — Прости, что я слабый, ладно? Ты так много для меня делаешь, ты так много стараешься, а я не в силах даже элементарный страх перебороть. Мы в волшебном месте, абсолютно исключительном, и я не хочу, чтобы тот факт, что я труслив, испортил для тебя магию момента. Я обещаю, что буду стараться сильнее. Хорошо? Ты ведь хочешь поплавать, я ведь вижу, как ты рвешься в океан, но остаешься всегда рядом со мной, не выпускаешь из цепкого фокуса. — Стаскивает с себя рубашку, не став заморачиваться с пуговицами, просто стягивая через голову. А волосы его непослушно рассыпаются по плечам. — Пойдем? — Скидывает шорты, под которыми нет белья. Протягивает мне руку, а меня просить дважды нет нужды. Вода чувствуется каплю по-другому. Если в обычное время она ощущалась легкой, однородной, кристально чистой, то сейчас, кажется что чуть более плотная. Мы заходим впервые за руку. Обычно он оплетал мою поясницу ногами, впиваясь в мое тело до боли, оставляя очередные точки синяков на плечах или шее. Сейчас он не на мне. Рядом. Мы заходим медленно, от наших шагов вода рябит волнами, от тел мерцая расходятся словно вибрация круги. И то ли красота этого места так на него действует, то ли он настроен пиздец как решительно, но до уровня плеч Свят идет без заминок, с интересом рассматривая океан, словно впервые с ним сталкивается. А мне нужно ближе. Я на него не могу насмотреться. Я хочу более тесный контакт. Абсолютный. Подхватывая под бедра, заставляя привычно оплести меня и снова нахожу его теплые, самые вкусные губы. Поцелуй отдает чем-то особенным. Ощущения будто усилены. Не хочется быстрой животной ебли, не хочется как можно быстрее кончить, не хочется спешить. Я смакую его вкус, язык к языку ласкаясь, гладя по гладкой спине, чувствуя крупные мурашки. В волосы его руку запуская, провожу по плечу, вижу как с каплями воды сверкающие песчинки стекают… — Боже, как же ты красив, — срывается с губ. Поддерживаю его под лопатки, опрокидывая спиной вперед, чтобы лег на поверхность воды. — Расслабься, я держу тебя, — успокаиваю, а куколка прикрывает глаза, и начинает словно крыльями водить руками, дразня ночесветок, которые мерцающими волнами от него отходят. Ангел, мой ангел. Каков пиздец. Когда-то лет в восемь, когда мне хотелось дохуя залупистым придурком показывать брату, что сильно взрослее, я зимой свалился в неглубокий сугроб. Сашка тогда смеялся до икоты, худым пиздюшонком, в дико ржачной шапке он дергал маму за руку, и ухахатывался надо мной. А мне было до опиздения обидно, я так зло тогда отплевывался от снега и мечтал допрыгнуть до него как сильное, мистически пугающее животное, чтобы укусить и сделать больно. Потому что я же старший брат, обязан быть тем, кто восторгает. А не… Мать тогда заметила во мне перемену, улыбалась тепло-тепло, а потом упала рядом со мной на спину и стала рисовать ангела. Ее руки скользили по белоснежной глади, веки были прикрыты, а покрасневшие на морозе губы растянуты в самую неповторимую улыбку. А я заворожено на нее смотрел, восхищаясь и понимая, что упасть не страшно, не страшно измазаться, страшно красоту не видеть. Мать мне тогда ее показала без слов. Красоту мне сейчас в ее первозданном виде показывает куколка, возвращая далеко в детство, заставляя поднять глаза к небу, надеясь, что лучшая из женщин, что белокрылым ангелом наблюдает, видит… что кем бы я до этого момента не был, дальше все будет иначе. И с каждым днем лишь лучше. Она просила любить искренне, если уж на чувство решаюсь. Я тридцать лет пробыл придурком, я так много косячил, я сердце свое в ненависти и злобе сгноил. Я выпотрошил себя болью. Самое время счастливым быть. Красоту я впитываю порами, одной рукой поддерживая его между лопаток, второй глажу по торсу. Красивую вытянувшуюся шею. Рельеф перекатывающихся под кожей мышц. Твердые аккуратные горошины напрягшихся сосков. Глажу его тело, чувствуя как в спине прогибается и распахнув рот, выдыхает. И видит бог я не знаю, можно ли здесь заниматься сексом, но когда он сам об меня трется, у меня исчезает последняя здравая мысль, а мерцающая вода вокруг одурманивает, ослепляет, зачаровывает, словно древняя магия. Пока его руки будто крылья вокруг нас устраивают светопреставление, моя все также ласкает его чувствительную кожу. И стоит просто пиздец. Куколка явно не здесь, его унесло куда-то в нирвану, ему в кои-то веки не страшно, он наслаждается происходящим, а я наслаждаюсь ровно так же сильно сейчас им. Поглаживая твердую под моими пальцами плоть, оттягивая тонкую кожицу, оголяя головку, дразня по кругу кончиками пальцев, наливающийся кровью ствол. — Сильнее, — тихо выдыхает, а я сжимаю его член в хватке, жестче провожу по члену, снова-снова-снова и снова. Пока он облизывает свои зацелованные губы, пока стонет прямиком в небо, пока мерцает весь, окруженный звездами. — Еще сильнее, — хрипит и выгибается, стоит лишь быстро и рвано передернуть пару тройку раз и сперма его мерцающими белесыми каплями смешивается с океаном. Тот поглощает его вкус до капли, а я понимаю, что не коснувшись себя ни разу, чуть потираясь и сам едва ли не кончил. Ахуеть. Просто ахуеть. Мы выходим спустя десяток минут, я выношу его на себе. Снова. С волос куколки стекает вода, а в глазах еще ярче чем на небе звезды плещутся. Натягиваем шорты молча. Можно было бы продолжать ходить голыми, тут все равно нет никого, но когда его потрясающая задница мелькает поблизости неприкрытой, у меня обрывается любой из мыслительных процессов по умолчанию. Такая уж блять ебаная настройка произошла. С ним не получается иначе. Палатку устанавливаем, строя планы на ближайшие часы. Открываем бутылку вина, забиваем косяк, развалившись на надувном матрасе в обнимку, просто кайфуем. Куколка грызет свой сыр и виноград, а я сжираю парочку сэндвичей. Накурившись, нацеловавшись, возбужденные и улыбающиеся придурки мы выскакиваем из палатки, потому что я отбираю последний кусочек сыра у Свята. Последний, но пиздец необходимый, и он воинственно настроен его отобрать. Виной тому травка или нам просто пиздец хорошо, но я не могу перестать смеяться, удирая от него вдоль берега. Блядский сыр давно раздавлен в ладони, но для куколки походу дело чести догнать и обезвредить вора, о чем он орет мне в спину. Сильно и громко стучит в висках. Ветер ласкает влажную кожу, но мы носимся по берегу, а от наших стоп в стороны разлетаются мерцающие брызги. Он бы не смог меня догнать, я может и больная лошадь плюс-минус, но тело тренированное, в отличие от пизденыша, который конечно старается, но мои мышцы помнят… Все помнят. Поэтому у него не получается. Я сам сдаюсь. Резко разворачиваюсь, ловлю его в объятия, с ним же на песок падаю, слыша как смеется и в следующую секунду оказываюсь между его ног, вжимаясь в теплые влажные губы, сладкие от винограда, терпкие от вина, соленые от сыра. По нам прокатывается вода, не сильно, и не важно, судя по тому как к себе меня прижимает, ему сейчас на все тупо похуй. И трахаться на берегу лишнее. Блядские песчинки, этот сраный планктон, но с него исчезают шорты, передо мной оказывается идеально прогнутая поясница, и бедра призывно разведены. Сплюнуть легко. Громко и пошло под его одобрительный стон. Сплюнуть без проблем получается. После травки, выпитого вина и всего остального слюны более чем достаточно выделяется. А глядя на его готового и ждущего — ее становиться больше едва ли не вдвойне. Растянуть в стороны его ягодицы, чтобы припухшая после дневного секса дырка разошлась в стороны и сцеживать с губ слюну — возбуждает просто пиздец. Свят же просит-просит-просит, умоляет скорее, сил нет терпеть. Терпеть и я не могу. И в нем сука туго. В нем блять невозможно. Я отчаянно закусываю губы, но все равно словно раненный зверь в небо выстанываю, стоит лишь глубоко внутри его роскошной задницы оказаться. Трахаться когда ноги омывают упавшие звезды, озаренные наблюдающими звездами сверху — какой-то особый экстаз. Травка кровь разгоняет, ощущения усиливает, состояние объебанное, размазанное и просто ахуенное. А Свят стонет-стонет-стонет, так громко что кажется эхо прокатывается по всему берегу. Подается навстречу, со шлепками насаживается, дрожит, стоит лишь снова сплюнуть на его дырку и начать внутрь него одним слитным движением входить. Трахаться вот так в райском месте — делает это место райским втройне. — Хочу, чтобы ты снял на видео это. Хочу, чтобы ты трахал меня, а вокруг все светилось будто под спецэффектами. Хочу потом, когда приедем домой, нанять профессионального оператора и фотографа, чтобы у нас была профессиональная же съемка с профессиональным монтажом, ракурсами, раскадровкой и остальным. — Кажется кое-кто объебался в мясо. Ибо ладно снимать наш секс самим, но при ком-то? — Его придется убить. Их обоих. И оператора, и фотографа. — Хрипло выдыхаю. Я то не против, но подобное только для наших глаз должно быть и нужно будет хорошенько продумать меры предосторожности. Купить аппаратуру, оборудовать все, чтобы человек приходил и при нас же работал, при нас же монтировал и все остальное, чтобы комнату, где все происходило, ничего не покинуло. — Макс… — стонет протяжно, когда жестче вгоняю в него член, а у самого глаза под веками закатываются. Господи блять боже, что же так ахуенно-то, а? — Зачем сразу убивать? — Едва слова разбираю, вести диалог, когда кажется еще немного и доскачем до оргазма, так себе идея. — Ладно, просто вырву им глаза и языки, — или оторву голову. Головку. Что угодно. Похуй, так похуй, все о чем я могу думать, это о том как идеально его влажные волосы на мою руку намотаны, какой ахуительный прогиб у его спины и как же прекрасно мой член у него внутри исчезает. — Макс… — пошло, рокочуще, а у меня довольная улыбка расцветает, я обожаю, когда он имя мое скандирует словно мантру, пока я его на себя натягиваю за бедра. Обожаю, блять. Лучшее. Просто лучшее. — То какая ты со мной блядь — могу видеть лишь я, — с рычанием. — С Алексом мы оба другие. Да, это откровенно, да, допускается многое, но лишь наедине между нами, куколка, особая магия, предельная откровенность и никаких запретов вообще. С Мадлен стерты границы, я позволил тебе меня трахать, когда мы с ней, но все же… Наедине мы другие. Такими нас не нужно видеть никому. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, — хуй его знает он просит меня, чтобы я быстрее дотрахал его до оргазма или ебаную съемку, но я ускоряюсь, замолкая, решив, что отвечу ему на это потом. Возможно, завтра. Если он вспомнит. Потому что нужно будет все продумывать до мелочей. Найти профессионала, что согласится работать на месте, выезжая. Того, кто не побоится работать у нас дома, на нашей же аппаратуре, без возможности выносить материал и переносить на другие носители. Того, кто подпишем документ о неразглашении. И если он действительно хочет наше домашнее, профессионально снятое порно, он его получит. Когда я Святу отказывал? Мы проводим эту ночь в особенном месте. Много обнимаемся, много целуемся, катаемся на квадроцикле как я и хотел: он на мне сидит, обнимая всеми конечностями, и я вдоль берега гоню далеко не на предельной скорости, пусть и мог бы. Катаемся долго, очень долго, снова плаваем, делаем много видео, фото и вырубаемся на рассвете, пусть и не планировали спать. Мы проводим эту ночь необыкновенно. Необыкновенно решив провести вместе всю жизнь, снова произнося наши ставшие привычными клятвы: любить друг друга всегда, любить сука вечно, пока бьются сердца. А белоснежный песок теперь хранит надпись — «Пиздец как сильно и навсегда», которую сделал Свят перед тем как мы сели на квадроциклы, собрав вещи, чтобы выехать в сторону катера. *** Оказаться снова дома чуть непривычно, острова успевают разбаловать, как и постоянная близость, когда не отлипаешь друг от друга ни на минуту. Жрать готовят определенные люди и не нужно думать о порядке дома. О том, что не выгуляны животные или не накормлен и не вычесан кот. Не ебешь себе мозг техобслуживанием машины или поставками на тренировочную базу. Наушник не пиликает как сука, не поступают постоянные отчеты и нет ебли по множеству вопросов. И вот он центр. Снова. Привет, я нихуя по тебе, ублюдок, не скучал. Не успеваем мы с куколкой и собаками пересечь территорию резиденции, как меня издалека замечает Марсель и с криком «папа!», со слишком громким истошно-истеричным плачем начинает бежать ко мне. Спотыкается, распластываясь на траве, встает и снова разгоняется в мою сторону, заходясь едва ли не воем, а испуганная Мадлен выскакивает на улицу, видя ошарашенную няню, что за ребенком бежит, истерящего Марса и меня, присевшего на корточки, раскрыв в стороны руки. Ловлю его в объятия, прижимаю к себе, а он цепляется мне за шею, царапает короткими ногтями и душит эмоциями и смеясь, и плача одновременно, а у меня чертово цунами в груди. Особенно когда Богдан понимает, почему от него свалил на скорости брат и сам подходит к нам, обнимая меня за ногу, а я подхватываю и его на руки. — Я подумала тут конец света наступил, давно Макс так не плакал, — Мэдс любит звать Марселя не Марсом, как мне привычнее, а Максом. Что периодически меня путает, но тут уже как ей удобнее, двойное имя таки у ребенка. — Как долетели? — Спрашивает, подойдя ко мне ближе, обнимает Свята, целуя его в щеку. — Долго, муторно, неудобно и скучно, — фыркает куколка, привычным жестом поправляя Мадлен волосы, после того как из рук выпускает, щелкает пальцами перед носом Богдана, получая от ребенка улыбку и начинает проталкивать чемоданы в дом. И свой, и мой. — Вы не против, если я сразу приму душ, а потом к вам присоединюсь? Мне кажется у меня песок даже там, где быть в принципе не должен, — расстегивает рубашку и ведет плечами, разминая их, — ну или я могу показать, куда конкретно мальдивские песчинки пробрались, — поигрывает бровями, пока Мэдс смеется и комментирует какой у него красивый загар, в отличие от кое-кого прожаренного до хрустящей корки. А у меня к нему глаза прилипают намертво, пока не исчезает на втором этаже, смываясь таки для водных процедур. Мелкие копошатся на мне, Богдан просится чтобы его опустили на пол, цепляется мертвой хваткой в Фрица и доволен собственно жизнью, в отличие от Марса, что как обхватил мою шею, так и висит обезьянкой, хер отклеишь. — У вас все в порядке? — Аккуратно спрашивает, смотрит на меня внимательно, вся какая-то взбудораженная, нервная, глаза сверкают и пытливый взгляд по моему лицу бегает. — Он просто не спал всю ночь, в самолете у Свята разболелась голова, ибо перелет такое себе удовольствие. Поэтому может показаться, что куколка у нас чем-то недовольна. — Марсель просто душит, на шее будто удавка, а мне и хорошо от того что чувствую своего ребенка рядом, и чуть ослабить это ожерелье из его крепких ручек хочется. — Как вы тут? Соскучилась? Или меня ждали только дети? — Приподнимаю бровь, видя как фыркает, чуть сузив свои ненатурально зеленые глаза, но не спешит отвечать. — Что? Вообще нет? — С ухмылкой срывается. Дразнить ее забавно. Дразнить ее нам со Святом обоим нравится, правда на темы совершенно разные. — Да ладно, так хорошо развлекали, что не заметила, что нас нет? — У меня не было времени скучать, с этими двумя. А с дополнительной нагрузкой в лице Мии и Лии, без отвлекающего фактора в виде Фрица и Принцессы, было моментами слишком, я бы сказала чересчур весело, — многозначительно увеличивает глаза. — Четверо мелких носящихся по углам стихийных бедствий… Я не знаю как этот дом сумел выстоять под напором их неуемной энергии. Твой отец похоже так громко слишком давно не смеялся, Даша смотрела на него в шоке. Видимо чем больше Лавровых на квадратный метр, тем больше хаоса это порождает. — Не поверю, что Богдан поддается их пагубному влиянию, — заступаюсь за сына. А Мадлен посмеивается и головой отрицательно покачивает. — Он старается, но иногда это сильнее него и общая волна подхватывает и уносит в те же сумасшедшие дали. — Хмыкает, наблюдая за тем, как Фриц подставляется под ласку детских пальчиков. — Винни и Вика хорошо себя вели на отдыхе? Кусок мне кажется эти недели проторчал чаще на крыше, чем в доме, прячась. Без поддержки Фрица и Принцессы, ему страшно с детьми оставаться. — Они сейчас похожи на два прожаренных до золотистой корочки цыпленка. Плескались в бассейне и истерили в один голос, когда их оттуда пытались достать. Принцесса набегала сотню километров по кругу, в попытке скрыться от обоих, Фриц мне кажется настолько преисполнился, что просто смирился, — сажусь на диван вместе с Марсом, что подозрительно притих у меня на шее, а я его по спине глажу, понимая, что сына после взрыва эмоций просто вырубило. — А Кусок просто эгоистичный и пугливый. Стопроцентно всю ночь будет лезть к нам в постель и топтаться по мне или Святу. Требовательная мохнатая задница. — Твоя, — цокает девочка, а я прищуриваюсь. — Вообще-то изначально он Сашки, — поправляю ее. — Но придурку было некогда за собственным котом смотреть, отцу тот был не нужен, поэтому животное переехало ко мне — на базу. Где его кормили все, кто только могли. Начиная от кухарок, заканчивая Катярой, у которой на шерсть аллергия. — Как ответственно, взять себе питомца, чтобы потом он пошел по миру, — выдыхает почти нейтрально, но проскальзывают нотки осуждения. И я ее понимаю. Хотя зная брата, удивляться тут нечему. Я и сам не всегда был ответственным что пиздец. Разве что за самых близких. — Саша не рассказывал, что у него случилось? Он сбежал от своей девушки, не успели вы сесть на самолет со Святом. Торчал все свободное от работы время с Марсом и Богданом и отказывался куда-либо выходить. Даше не захотел ничего рассказывать, мне тоже. Но его состояние немного настораживает, если не сказать, что пугает. — Процесс отращивания яиц очень сложный, Мэдс. Он привык себя вести как капризная пизда, — одними губами последнее проговариваю. — А теперь у него ровно такой же набор в виде малолетки под боком. Прежняя линия поведения тупо не работает, его выебоны, — снова проговариваю едва слышно, чтобы Марс не запоминал, — никому не нужны. Вот и превозмогает, зачем-то насилует свою же психику, очевидно, что у него ничего не получается. Но в виду того, что он пытается то ли себе, то ли кому-то еще, а ты знаешь кому, что-то доказать, происходит то… что происходит. Я не хочу туда даже минимально влезать. Отец тоже забил. Пусть балуется, рано или поздно поймет, что от себя не убежит. Или не убежит от него… — Устал? — Чувствую ее руку на затылке, массирует слегка, гладит по шее, склоняет набок голову, смотрит мягче, пристальнее. — Давай, отнесу Макса, пусть поспит, раз уж вырубился, сделать вам перекус со Святом? Или вы в самолете поели? — Пойдем, я сам его отнесу, — встаю с ребенком на руках, двигаясь в сторону детской. Укладываю уснувшего сына в кровать, стаскивая его босоножки и носки, потягиваюсь на пороге комнаты, чуть встряхиваясь и дверь прикрываю, почти врезаясь всем телом в Мэдс, что ждала меня в коридоре. — Значит, не соскучилась? — Понизив голос спрашиваю, вижу как вжимается спиной в стену и молча смотрит на меня, а лицо нечитаемое, только глаза едва ли не загнанные. А мне бы понять, что происходит и почему чуйка, что обычно молчит, сейчас начинает сигналить, словно я что-то сука упускаю. Подхожу ближе, упираюсь руками по обе стороны от ее головы. — Совсем не скучала? — Еще тише, веду носом у ее шеи, вдыхая сладковатый запах. — И не ласкала себя, пока вспоминала, как я трахал тебя перед отлетом? Глубоко. Резко. Так мокро и громко, что Свят услышал в другой части дома, пришел к нам и вставил в тебя еще и пальцы, помимо моего члена, — шепотом, что скользит мурашками по ее коже, пока я выдыхаю ей каждое слово на ухо, не касаясь даже минимально, но перед глазами пульсирующая на шее жилка, что словно тикающая бомба готова взорваться от ускоряющейся крови. — Перестань, — просит, но выгибается, стоит лишь оставить влажный след на ее коже, выдыхает свистяще, а рот приоткрывается. Я же оказываюсь с ней нос к носу. Вижу, какие помутневшие ее глаза, как зрачок размазало, затопило цветные радужки. — Как часто ты кончала за эти недели, мечтая о моем члене глубоко внутри своей влажной, раскаленной, узкой, безумно жадной киски, м? — Я не… Сокращаю расстояние, всасывая ее нижнюю губу, следом проходясь по ней языком. Снова. Снова и снова. Фиксируя тонкую шею, проникая в горячий рот, не позволяя сделать вдох, не позволяя отстраниться, сжирая тихий стон, прикусив юркий язык. Рукой в ее тонкие велосипедки, сразу же под бесшовное белье, его сучью пародию из нескольких полосок. К гладкой киске, с нажимом по клитору, раздвигая половые губы, и ощущая как много вязкой влаги там скопилось у самого входа. Возбуждена. Горячая, голодная, едва ли не всасывает сразу же два пальца до самых костяшек, дрожит, когда вставляю их, цепляется за мои плечи руками. — Боже… — Выдыхает хрипло, а грудь ее поднимается и опускается от учащенного дыхания. Сочная, крупная, аппетитная. — Трахни меня, — на грани слышимости, пока я убираю пальцы. Присаживаюсь на корточки, стаскиваю по стройным ногам белье вместе с шортами, прикусывая на бедрах гладкую чуть загорелую кожу, закидываю себе на плечо ее ногу и влипаю губами в промежность. Начав жадно слизывать блядски нежный кремовый вкус. Всасываю клитор, прижимаю его языком массируя, лакаю вход в ее сочное тело, ввинчиваю в нее язык. Мне пиздец как нравится ее лизать, лизать, чувствуя дрожь женского тела в своих руках. Требовательные пальцы в волосах что сжимает и до боли в корнях оттягивает. Двигает навстречу рту бедрами, двигает и хрипит, сдерживая стоны, потому что за стенкой спит ребенок и непозволительно быть громкой. Только влажные, пошлый, чавкающие звуки все равно вырываются. Я ласкаю ее громко, я сжираю ее киску, обсасываю, выцеловываю, пока не чувствую, как по обе стороны от моего языка, скользят длинные пальцы по половым губам. В легкие врывается запах геля для душа, а я вместо клитора облизываю обручальное кольцо моей куколки. Поднимая глаза и видя вот так снизу, как он тянется и целует Мадлен. Волосы влажные, тонкий шелк халата держится на честном слове, а рука перед моим лицом приходит в движение. — Я надеялся затащить вас обоих в бассейн, — слышу сочную хрипотцу, а щеки касается горячая нежная головка, к которой прилипают мои губы, стоит лишь повернуть к нему свое лицо. — Но теперь я хочу кончить на твою промежность и смотреть как он будет все это слизывать, — выдыхает и толкается бедрами, скользя по моим губам членом. В этом есть что-то особенно острое. Ласкать их обоих одновременно. Облизывать рельефный ствол, видеть как он трется об влажную от моей слюны киску, чувствовать как оба дрожат и дуреть от смешавшегося вкуса и запаха. Я лижу, лижу и мне чертовски вкусно, лижу пропуская член за щеку, а следом всасываю клитор, и девочка не выдерживает первой, начав кончать, прикусив себе ребро ладони, а бедра ее сокращаются и дрожат. Дышит громко, дышит как будто стометровку пробежала, послушной марионеткой в руках моих разворачивается, влипая лицом в стену, когда направляю в нее член и начинаю на себя натягивать, вцепившись обеими руками в ее округлую задницу. — Давай, — смотрю на куколку, знаю чего он хочет, что ему так нравится в контакте с Мадлен — доступ к моей заднице. И достает ведь смазку, потому что сука готовился. Улыбается, тянется к моим губам, одновременно с этим касаясь пальцами расщелины. Без промедлений, без хождения по кругу, не желая тянуть, пока я быстро, как никогда быстро, слишком страстно и горячо, слишком на грани трахаю Мэдс, насаживаясь при этом на длинные умелые пальцы. Закрывая влажной рукой ее рот, чтобы не стонала в голос и работаю отбойным молотком, вбиваясь в пульсирующее, ласкающее словно мягкий бархат нутро. А у самого коротит все внутри, каждый удар пальцев по простате высекает сраные искры. Это хорошо, это ощущается просто ахуенно, тугая киска вбирающая в себя, жадно всасывая до самых яиц, натягиваясь… и куколка, моя куколка за спиной. Нежный, жадный, требовательный. А член блестит от вязкой смазки, что сочится из женского тела, каждое проникновение сопровождается безумно пошлым влажным звуком, а меня ведет, ведет просто пиздец, я скорость наращиваю, чувствуя, что еще немного и сука кончу. — Трахни меня, малыш, сейчас, — шепчу, повернув голову и получая мгновенно поцелуй, вместе с болезненно сжавшимися на моей заднице пальцами. Останавливаюсь, давая ему возможность войти в меня, замираю, расслабляясь. А когда понимаю, что не в силах терпеть, прикусываю до крови щеку, прикрыв глаза. Вжимаясь в подрагивающую спину, массирую клитор Мэдс мокрый от моей слюны и ее смазки, доводя ее снова до оргазма, едва сдерживаясь, кайфуя от сильнейшей пульсации вокруг члена и все большей наполненности внутри. Божественно блять. Просто божественно. Удивляет лишь как Мадлен с члена соскальзывает и опускается передо мной на корточки, вбирая в рот член, вместо того чтобы насаживаться жадной киской, выдаивая меня до капли. Всегда такая ненасытная, всегда кайфующая от глубоких толчков в свое тело, сейчас предпочитает после оргазма отсосать, пока Свят двигается у меня внутри. А куколка кайфует и шею мою грызет словно одичавший, дышит громко, стоны сдерживает, но я чувствую как вибрирует весь, прошивая насквозь. И это ощущение просто запредельное. Когда дискомфорт, отголоски боли и легкое жжение смешивается с удовольствием. Когда влажный жар женского рта, ласкающий головку язык и пухлые губы спереди, вторят импульсам, что растекаются по телу острым удовольствием от члена внутри, который давит на простату, проходясь раз за разом. Меня не хватает, я заканчиваюсь слишком быстро, я заканчиваюсь, а под веками темные пятна, в голове шумно, в теле слабость просто пиздец, ноги едва держат. На пару секунд кажется что рухну как подкошенное дерево. Что не смогу устоять, напрягаясь всем телом, пока из члена вязко выплескивается на корень языка Мэдс. Меня не хватает, а Свят стонет в мою кожу, гладит мои соски, крутит их между пальцев и двигается-двигается-двигается, ощущения лишь усиливая. И гладить его бедро, к себе тянуть и прогибаться сильнее, чтобы вошел со шлепком и задрожал срываясь… ахуительно. Плевать уже как это могло бы выглядеть. С ним отпускать себя не кажется постыдным. Ему хочется себя отдавать. Его так правильно внутри чувствовать. И эта власть, что он демонстрирует надо мной, то как вжимается в мою спину, как всаживает до самого корня, как переплетает наши пальцы на стене, а мне на мгновение кажется что соприкоснувшиеся обручальные кольца отбрасывают слишком аномальные мистически яркие блики и слепят. Мы могли бы дойти до постели, там было бы удобнее всем троим. Могли бы, но в спонтанности есть своя перчинка. Спонтанность добавляет остроты… — Сюда могла подняться няня, — слышу охрипшую Мэдс, растрепанная, глаза лихорадочно бегают по нашим лицам. Губы эти ее припухшие. Оттраханная еще более сочная. — Которой я плачу, поэтому глубоко похуй, что она подумает или увидит, — не менее хрипло отвечаю, а мне между лопаток вместе с поцелуем хмыкает Свят. — Сюда мог прибежать Богдан, — звучит почти жалко, а я вздергиваю бровь, намекая, что она сейчас тупо начинает после пожара размахивать искусственным хуем, как шлангом. — И мы бы шаги этого маленького слона услышали на подходе, даже за сочными шлепками яиц об мою задницу, — чувствую как куколка медленно выходит и пожалуй это единственное, что пиздец меня раздражает каждый чертов раз. Ощущение пустоты внутри и то как судорожно пытается сжаться растраханная дырка до прежних размеров. Но у нее, что логично, не получается. — Мог проснуться Марсель. — Мэдс, — покачиваю головой, подтягиваю джинсы обратно, морщась от начавшей вытекать из задницы спермы. — Появление детей еще на подходе очень сложно пропустить, все хорошо, прекрати ворчать, ты только что кончила, чего начинаешь-то, а? — Я беременна, — тише, а кажется что громче в сотню раз. — Я хотела рассказать вам обоим позже за ужином, провести вместе время и все обсудить, а потом ты… — Тебе ведь не было больно? — Спрашиваю, а пульс ускоряется. Блять, ну вот что сказать было сука нельзя нормально? А если бы я ее тут как животное выебал лицом в стену? А если бы я слишком резко ее трахал, хотя и без того мягким нихуя не был? А если я навредил? Каков пиздец, а. — Боги, женщина, ты должна была меня остановить, — едва ли не рычанием выскакивает, а Свят вдоль позвонка проводит рукой, поцелуем моего плеча касается, успокаивая. — Господи, Мэдс, а если я навредил тебе? — Врач не запрещал мне вести половую жизнь, я была у него буквально позавчера, все хорошо, никаких проблем, у малыша уже было четкое сердцебиение на УЗИ. Сейчас примерно семь недель или около того. Не знаю что там в твоей сперме, Макс, но я от тебя беременею почти мгновенно. — Хорошая совместимость, — скашиваю на Свята взгляд, а тот расслабленно улыбается. — Поздравляю, дорогая. Надеюсь вам повезет и будет девочка. Или придется делать еще одну попытку года через два, — хмыкает, а Мадлен в лице меняется. — Нет, с меня хватит, я больше троих не потяну. Я с двумя еле справляюсь. Тут уже кто будет, тот будет. Слушаю ее, а сам не понимаю как реагировать вообще. Новость хорошая. О ребенке было много разговоров, это не что-то случайное, неожиданное или спонтанное. Свят выглядит спокойно, против ни разу не высказывался, зачесывает себе подсохшие немного волосы к затылку, встречает мой взгляд, одаривая мягкой улыбкой, оплетает со спины, проходясь горячими руками по торсу. — Ты рада? В плане, выглядишь паникующей, взбудораженной и виноватой, что-то случилось? — Спрашиваю у Мадлен, которая пальцы себе заламывает, натянула шорты, волосы поправила, и губы стоит кусает. Растерянная, непривычная. — Я не была уверена, что тебе это все еще нужно. — Мэдс, я кончал в тебя вполне осознанно, прекрасно понимая, какие это имеет последствия. Новость немного шокирует, но мы ведь вроде планировали? Значит твоя беременность — это хорошо. Нужно нанять еще одну няню для пацанов. Помощницу следить за домом, пока мы с куколкой на работе, и человека, что будет готовить все, что твоей беременной душе угодно. — Я же не инвалид и многое спокойно могу делать сама. — Но ты не будешь, — улыбаюсь, глазами показывая, что спорить бесполезно. Абсолютно бесполезно. — Когда рожать поставили? — Конец января, двадцатые числа. — Зимний мальчик, — слышу тихое от куколки. — Или девочка, — добавляет следом, продолжая меня обнимать. — Теперь тебе надо в душ, я уже заказал доставку, а на кухне стоит коробка с гостинцами. Я нашел просто ахуенную маску, Мэдс, ты как только нанесешь себе ее на лицо, сразу же поймешь что это чертов рай на земле. — Почему мальчик? — Удивленно спрашивает, услышав Свята. — В плане, весь смысл этой затеи был в том, что я очень хочу девочку. И вы вроде тоже. — А если?.. — Спрашивает куколка. — Вдруг его потрясающий член умеет делать лишь обладателей ровно таких же идеальных членов? — О, да ладно, только не говори мне эту крылатую фразу о том, что его член настолько хорош, что как раз мужиков и стругает. — Я бы не смог сказать лучше, чем это сделала ты, — щелкает ее по носу и расплывается в улыбке. — Он идеален, — дразнится, а я закатываю глаза натурально сбегаю в душ, чтобы не спорить, потому что назовите это хоть шестым глазом, седьмым чувством, восьмым очком или мать его чуйкой, но я почему-то как только она сказала о беременности, подумал о том, что у меня будет трое сыновей. И это просто ахуенно. Мы обжираемся едой из ресторана, пока Мадлен рассматривает подарочную коробку с шоколадом, сыром и вином, которое она с удовольствием выпьет, после того как доносит малыша и дай бог без проблем родит. Рассказываем ей о прогулках на яхте, о том как спали прямиком на улице, видели стаю дельфинов, ночевали на берегу со светящимися водорослями и трахались как заведенные бесконечное количество раз. Свят хвастается загаром, показывает потемневшую временную татуировку хной со звучным «куколка» на пояснице, что выпросил у меня несколько дней назад. Прилипает к боку Мэдс и они в итоге с головой уходят в обсуждение бесконечных фото в телефоне куколки, пересматривают видео, договариваются через несколько дней вместе сходить в SPA, а я под их пиздеж попросту вырубаюсь. Потому что меня крайне мало интересуют расценки всратого пилинга, массажа лица и гребаных уколов гиалуроновой кислоты, чтобы спрятать мимические мать его морщины. По моему скромному мнению Святу не нужно все это дерьмо, ему еще не стукнуло даже сраные тридцать, да и много позже, я сомневаюсь что он внезапно станет пиздец морщинистым, ибо внешность у него моложавая. Такие как моя куколка обычно выглядят сильно младше реального возраста, шокируя окружающих цифрой в паспорте, в то время как лицо сверкает красотой и свежестью. Но нет, но нет… Шлифует себя как статуэтку, кажется слишком наслаждаясь самим процессом ухода за внешностью, стремясь быть идеальным со всех своих ахуенных сторон, а мне не жалко, чем бы не тешился… Лишь бы удовольствие это все приносило. *** Лето как-то слишком быстро мимо пролетает. Вроде только прилетели с островов, только начали акклиматизацию, потом было плановое обследование по всем фронтам, чтобы Свят успокоился и убедился, что я блять в порядке. Ибо его испугало до истерики, когда в одну из ночей июня, то ли из-за жары, то ли просто совпало, у меня случился приступ тахикардии. Не критический, все быстро вернулось в норму, но я теперь долго не смогу забыть его панически огромные глаза, что смотрели не моргая на экран телефона, в ожидании когда цифра уменьшится. В то время как я просто лежал и наблюдал за ним, чувствуя себя хорошо, просто мотор чуть зашакалил, разогнавшись на пустом месте. Бывает. Не говорить же куколке, что в течение дня у меня периодически подобное случалось раньше, еще задолго до инфаркта, а после него немного усугубилось, но я потому и принимаю терапию и наблюдаюсь у кардиолога, а тот не видит серьезных причин для паники. Стабильно повторяя три правила: здоровое питание, здоровый сон, отсутствие вредных привычек. Лето мимо проносится. Июнь растворяется в жаре и попытках набрать прежний темп, ибо возвращаться после отпуска в рабочий ритм — то еще дерьмо. А с учетом сколько у Басова планов и идей вылупилось, болеть начинает и мой мозг. Потому что помимо организации всех его и Люсиных передвижений, контроля охраны куколки и начавшегося подбора людей, ибо мы идем на плановое расширение. Помимо продумывания мной программы отбора, нагрузок на тренировках, расписывания графиков и прочего дерьма, нужно еще и следить за тем, чтобы точки сбыта Васильевича не разъебали, а смельчаки, увы, есть. Почувствовавшие себя походу бессмертными, долбоебы начинают залупаться, а решать это все дерьмо, конечно же, мне. Лето какое-то сука бешеное. Такое чувство, что жара выжигает не только силы из наших тел, но еще и время в сутках. Потому что как объяснить, что начало июня вдруг мутирует в последние числа августа я хуй его знает. Мадлен округляется. Снова становятся более пухлыми губы, забавным нос и налившейся грудь. И вроде совсем недавно узнали о ее беременности, а вот уже пролетела половина срока, живот становится все более заметен, а через несколько дней на УЗИ нам скажут пол ребенка, в котором я в принципе уверен, но девочка надеется, девочка ждет, что ее удивят, девочка почти в отчаянии и хочет дочь. — Макс, мальчик, — слышу смешок от Свята, что ездил с ней на плановое УЗИ, пока я с его отцом разъезжал по встречам, не имея возможности вырваться. — Ты бы видел лицо Мадлен, она искренне до последнего верила, смотрела же по датам, кто должен был получиться, читала кучу литературы, измеряла свой живот, что якобы очень высоко начал расти и выглядит более кругло и все остальное. А в итоге? В итоге твой член стругает только мужиков, — пизденыш, а, хихикает в трубку и веселится. Ему-то по сути глубоко похуй, кто там в ней растет вообще, его сама ситуация забавляет. И тот факт, что Людмила родила сразу двоих. И у него мать его королевская двойня. Хвастливая куколка. — Я сразу говорил, что у меня будет еще один сын, какие претензии? — Фыркаю, выходя из машины, закуриваю и смотрю на вход в здание, Басов исчез на очередной встрече, через час у Люды какие-то там телодвижения с ее открывающейся школой искусств для детей, сопровождение уже отправлено. А ближе к девяти вечера к нам в резиденцию должны приехать две потенциальные няни, которых я хочу в помощь Мадлен, от которых она отказывается и возмущается, что нихера не беспомощная, вполне способна и за детьми смотреть, и за домом, чувствует себя хорошо, а я усугубляю и раздражающе командую. А еще я просто не Элкинс. Который подстраивался под все ее капризы, ходил на цыпочках, выполнял по первому зову требуемое, и вслушивался в каждое возмущенное слово. Я не Элкинс, который так сильно нужен ей, по которому она тоскует как кошка, глаза все чаще наливаются влагой, и теми самыми оттенками безнадеги, что меня так и тянет у нее спросить: если скучаешь настолько невыносимо, почему сама не позвонишь? Почему позволила сделать себе ребенка, плевать, что ты его безумно хотела, но ведь понимала, что это может его оттолкнуть окончательно? Если любишь вопреки всему, не позволяй погибать чувству, нет нихуя в этой жизни важнее блядской любви, я без нее чуть не откис к ебаной матери, нахуй во времени и пространстве зависнув. Без Свята все было не тем, не так, неинтересно. Рядом же с куколкой время так быстро летит, что я перестаю удивляться. Рядом с ним так хорошо, рядом с ним нахуй идеально, месяц за месяцем душа в душу, я наслаждаюсь его близостью, его шепотом в мою кожу, его лаской и нежностью, его неутихающим голодом. Рядом с ним мать его рай, рай, что мы создали сами, слепили голыми руками, сплетаясь телами и вдыхая воздух из легких друг друга. Рядом с ним полный пиздец, и наконец начинает медленно отступать паника. Нет больше страха, что когда я проснусь посреди ночи, то в постели буду один. Достаточно сквозь сон погладить оба кольца на безымянном пальце, как в голове просыпается множество воспоминаний о тех ярких днях, что мы провели вместе. Ночи полные страсти и любви. Ночи, где мы друг друга сжирали. Предложение. Свадьба. Чертовы звезды в самом океане. Я глажу кольцо и успокаиваюсь мгновенно. Не приснилось. Действительно было и все хорошо. А станет в будущем еще лучше, я для этого приложу максимум усилий. Ради него и для него все что угодно. Лето заканчивается, лето было насыщенным, плодотворным и ярким, но к нам стучится осень, а вместе с ней день рождения и Фила, и мелких. Однако буквально за неделю до даты в один из вечеров мне звонит Мэдс и пугает сука до ахуя. — Макс, Марсель заболел, гулял еще днем, все было в порядке, а потом резко тридцать восемь температура, сопли ручьем, трет глаза и рыдает, есть отказывается. — Врач смотрел? — Конечно, Люда сразу вызвонила их семейного детского педиатра. Горло покрасневшее, мы дали ему суспензию, температура уже начала падать, но он отказывается без тебя ложиться спать, — слышу на заднем фоне как ревет в голос и спрашивает «где папа?». Истерика. Не удивляет. С его драконовским характером это не такая и редкость по любому из поводов. Мелкий капризный монстр вырывает и няне и матери нервную систему, рядом со мной на удивление быстро успокаиваясь, как будто ему просто нужно мое присутствие. А я бы и рад почаще торчать с малыми, но работу работать надо, а еще посвящать свое время куколке, он тоже не сказать что слишком свободен в течение дня. Порой удается увидеться уже лишь в постели, затраханными за весь день различным дерьмом настолько, что силы есть лишь вкусно целоваться, вырубаясь кожа к коже. — Я пыталась его уговорить, но это невозможно. — Дерьмо эти твои детские сады, я говорил тебе, пусть сидят оба дома, а ты настояла на том, что детям нужна адаптация в обществе, контактировать с другими мелкими и все остальное. Теперь что мы имеем? Две недели в саду и температура, а дальше что? Тебе рожать зимой, младенцу с пеленок сопливить, потому что Марс с Богданом, будут заразу из группы своей тащить домой? — Не всегда ведь так, обычно только первое время. — Скоро приеду, — выдыхаю, потирая переносицу. Нужно было еще решить парочку мелких дел, скататься на базу и перетереть с мужиками и заехать за Святом, забрать его лично с работы. Соскучился же просто пиздец, видел его только утром, и плевать, что вместо завтрака мы провели полчаса в душе, где я вжимал его в запотевшее стекло, неспешно трахая и сжирая с розовых губ сладкие стоны. Плевать, что кончили вместе, что нацеловаться успели, что я его сам же потом в реабилитационный центр отвез, лаская на каждом светофоре. Мне мало… Мало-мало-мало, хотелось с работы его утащить чуть пораньше и в постель. В личное сексуальное рабство похитить. И вот вам приколы. Марс заболел. Пока еду, успеваю позвонить куколке, предупредить, что случилось ЧП, пообещать, что как только так сразу мы наверстаем, и я на все выходные исчезну с ним в нашем любимом номере с блядски прозрачным балконом и там нас не достанет никто. Вообще никто. Я выброшу телефон, утоплю его или съем, но не позволю оторвать от его ахуенного тела. Разумеется, он не возмущается, было бы странно, начни Свят капризничать, когда дело касается детей. В этом он бесконечно лоялен и спокоен на удивление даже слишком сильно. Не ревнует. Не требует. Понимает. Покоряет без шансов, пробуждая внутри так много благодарности, что она не способна вылиться в слова. В такие моменты я осознаю, как никогда сильно насколько мне повезло. Насколько мы идеально друг другу подходим. Насколько все черт возьми незначительно на фоне любви, которая нас в себе утопила. Остальное решаемо, преодолимо, всегда можно найти компромисс. Разумеется, я добираюсь в кратчайшие сроки до резиденции, по дороге забыв покурить, внутри неприятно ворочается волнение за ребенка, таки болеет он впервые за почти два года жизни. И вроде живем в своем доме, всегда по первому зову вызывается врач по любой мелочи, все контролируется. Они с Богданом носят лишь натуральные дорогие ткани, питаются богатой витаминами, разнообразной пищей, получают все что только возможно, вплоть до витамина D и чертова рыбьего жира. Торчат безвылазно на свежем воздухе, физически активны. У них есть все и мать, и отец, и внимательные няньки, что смотрят за каждым вдохом как два сокола. И блять вот. Сука… Бесит, когда как не предусматривай мелочи, дерьмо все равно случается. А я чувствую себя растерянным, когда захожу быстрым шагом в дом, стягиваю с себя пиджак, переодеться после встречи с Басовым не успел, и без того дискомфортно по сей день в ебаных костюмах, теперь придется в нем и дальше ходить, ибо нет времени на все это дерьмо со сменой одежды. Стягиваю ремень и кидаю туда же, закатывая до локтей рукава рубашки и первым делом вымываю руки, под внимательным взглядом Мадлен, слыша даже с первого этажа как Марс кричит и рыдает. — Прости, я пыталась, — выдыхает и нервно посматривает в сторону лестницы, пока няня в тщетных попытках с Марселем сюсюкает, а тому тупо похуй, он орет, что ему нужен папа. — Папа здесь, — в несколько прыжков по лестнице и в комнату к ребенку, сразу же даю себя увидеть, подхожу к кровати, смотрю на его зареванное лицо, на то как текут из носа длинные сопли, а он втягивает их и еще громче начинает орать, трет глаза, а потом ко мне руки мокрые от соплей и слез тянет. Господи боже. — Тише, сирена, сейчас мы с тобой умоемся и будем спать, договорились? Договариваться я могу с ублюдками, которые обещают в сжатые сроки доставить нам первую партию оружия. Договариваться я могу с долбоебами, что разукрасили наш новый забор рядом с базой, хотя договором это назвать будет сложно, у придурков теперь недостает целых пальцев и сука зубов. Договариваться мне пришлось научиться с тестем, работать в одной упряжке, позволять на себя складывать определенные полномочия полноправно входя в бизнес, перестав сопротивляться его попыткам внедрить меня как можно глубже, чтобы после уже никак не вынырнуть. Договариваться я могу с многими. Договариваться нереально с капризными детьми, что вошли в ту фазу истерики, когда уговоры и слова как таковые тупо не действуют. Марс плачет, не поспав днем, сонный и нервный прилипает ко мне, роняет слезы в ворот рубашки, трется об мою шею мокрым лицом, цепляется как маленький жук обеими руками, но постепенно все больше затихает. Высмаркиваемся с ним, умываю его, зачесывая чуть вьющиеся отросшие почти до плеч волосы к затылку. Стричься мелкая заноза отказывается, поднимая такой протест и воя так истошно, что после пары попыток, больше предпринимать что-то в отношении его волос мы не пытаемся. Богдан с короткой стрижкой в сравнении с гривой Марселя выглядит почти лысым и жутко смешным. Переодеваю его в пижаму, уговариваю выпить теплого молока с медом, конечно же, сидя на моих коленях, конечно же, четко удерживая его взгляд. Эти маленькие карие локаторы с удивительно сине-зелеными в них искрами, точь в точь как у Мадлен. Успеваю стащить рубашку в процессе, которую теперь вряд ли можно чем-то спасти, вряд ли вообще стоит даже пытаться. Расчесываю его растрепанные крупные кудри, пока возится с цепочкой на моей шее, рассматривая кулон. Успев наконец-то успокоиться и позволив закапать себе капли в нос, похрипывает когда дышит, но выглядит в разы более вменяемо, чем был как только я приехал. Богдан же возле нас сидит, тихое мелкое чудо, хлопает длиннющими темными ресницами, что обрамляют чистейшие лазурные глаза, а внутри что-то тепло ворочается. Рядом с ними не менее хорошо, чем когда со мной куколка. И это абсолютно удивительное ощущение. Абсолютно неописуемое. Слишком концентрированное. Марсель засыпает довольно быстро, расползается по мне вредным желе, уткнувшись носом куда-то в районе груди, оплетает цепкими конечностями и сопит расслабленно. Марсель и меня убаюкивает, проваливаюсь вместе с ним в дрему, сквозь которую чувствую прикосновение к волосам, а открывать глаза пиздец не хочется. Кто бы меня ни гладил, это слишком приятно, чтобы пытаться от ощущения избавиться. А гладить меня может или куколка, или Мэдс. И как бы на здоровье. Мне бы пожрать, но вряд ли мелкий будет в восторге, если его огромная печка внезапно захочет свалить. В попытке пошевелиться, я добиваюсь лишь одного — он в меня впивается крепче и сквозь сон начинает хныкать, затихнув лишь, когда я решаю замереть, погладив его по спине, показав, что вот он я, все еще рядом, не надо возмущаться. Теплое дыхание совсем рядом, нотки зеленого чая и мгновенное понимание, что рядом все же Свят, который губ моих мягко касается, ждет, когда приподниму веки и посмотрю на него в полумраке комнаты. — Привет, — шепчет одними губами, чуть улыбается, гладит меня по волосам, присев на корточки у кровати. — Как вы тут? — Буря миновала, — притягиваю к себе второй рукой. Ближе. Хочется ближе, я не видел его почти весь день. Какой-то чудовищно долгий. Я соскучился по нему просто пиздец. Запускаю в его волосы пальцы, и за затылок к себе. Губы, сладкие розовые губы, губы зефирные и мягкие, губы идеальные на моих чувствуются наилучшим лакомством. И целовать его неспешно, медленно, безумно чувственно и нежно — очень вкусно. Эта аккуратная ласка, как взаимное: да, я тоже скучал, да, мне тоже без тебя было тоскливо. Поглаживать его язык своим языком, поглаживать его затылок пальцами, чуть массируя, поглаживать его губы своими губами. Хорошо. Очень и очень хорошо, когда он рядом все становится ахуенно прекрасным. — Кажется, сегодня ты будешь спать один, — тихо, глядя в его глаза. — Ничего, я могу остаться здесь с вами, только переоденусь, принесу тебе что-то вместо классических брюк и будем спать. — Я же не смогу удержать при себе руки. — Значит я их сам удержу. Между своих ног, — расплывается в хитрой улыбке. А мои губы дергаются следом от интимности его чувственного голоса, от этого вкусного флирта, от его теплых глаз совсем рядом. — Люблю тебя до безумия, — что тут еще скажешь, когда внутри буря незатихающих чувств? Что тут скажешь, когда вижу, что и вправду довольно быстро возвращается? Собирает волосы в свободную петлю за затылке, осторожно снимает мои брюки, успевая поцеловать и в плечо, и по груди оставить несколько влажных следов. И по животу цепочкой спуститься, потереться лицом об мое бедро. Поцеловать даже окрепший член сквозь тонкую ткань белья. Натягивает на меня домашние спортивные штаны. Складывая аккуратной стопочкой брюки на кресло, что стоит у стены. — Я принес тебе сэндвич с курицей и банан, могу принести еще кофе или сок, что хочешь? Ты же явно ничего с обеда не ел, — садится рядом, резко замолчав, когда Марс начинает ерзать на мне и сопеть, но почти сразу же снова затихает. — Хочу тебя, — одними губами. — Очень, — добавляю, видя как мои губы взглядом ласкает. — Сэндвич и кофе, я бы сожрал сейчас мамонта, но если я попробую встать, грядет пиздец, — тихо следом. Есть полулежа вполне терпимо, благо я изначально в эту позу лег для нашего с Марселем удобства, поэтому не приходится давиться и я спокойно впитываю и несколько сэндвичей, и салат с креветками, что куколка с собой тащит, и большую кружку кофе. Мадлен забирает у нас посуду, спрашивая не нужно ли чего, притаскивает плед побольше, чтобы хватило его на всех, а я двигаюсь на кровати чуть в сторону, прижав к себе сына, чтобы не ворочался, жду когда куколка растянется сбоку, накроет нас и расслабляюсь наконец-то. Вот теперь все ахуенно. Все лучше не придумаешь. Его дыхание рядом, теплые ласковые руки, что скользят по коже успокаивающе и ребенок переставший гореть от температуры хотя бы на какое-то время. Последующие дни похожи друг на друга однотипностью. Марс капризно требует меня, я пораньше срываюсь с работы и провожу с ним весь вечер и ночь, куколка приходит к нам в комнату, вместе со мной ест, вместе же спит, все вместе. Без ропота, недовольства и ненужных выяснений. Так бывает. Болеют дети. Так бывает. Ребенку плохо и ему очень нужен рядом именно отец, которого они видят намного реже матери, что рядом круглые сутки. Так бывает, что заболевший Марсель не заражает Богдана, хотя в течение дня они и играют вместе. Не заражает Марс вообще никого, однако температурит и температурит сильно дня четыре, а после начинает идти на поправку. Однако в итоге я с ним вожусь не меньше недели, вплоть до дня их рождения, которое мы решаем отмечать дома, никуда не вытаскиваясь и тем более не организуя безумных банкетов в духе Басова. Фил же свой праздник решил провести вдвоем с Гансом, что они там замутили, история умалчивает, лезть к ним мне не хочется, мешать тем более, нажраться все равно не получилось бы, Марсель бы меня никуда не выпустил, да и мне не сказать что пиздец сильно в загул уходить хотелось. День рождения же Марса и по документам Богдана, который на самом деле родился в августе, что мы тихо внутри семьи отметили, без изысков, удивляет приездом личности неожиданной, но ожидаемой. Не мной. Мадлен. Элкинс в компании Джеймса, с двумя одинаковыми детскими мерседесами, вместо трехколесных велосипедов. С корзиной цветов, осторожным взглядом и сука явно твердым намерением помириться. Но меня так его появление взъебывает в секунды, что начинает валить пар из ушей. Элкинс, который видимо решил, что если вот так пафосно появится, якобы с мировой, ведь это день рождения детей и нет смысла скандалить, то его пронесет и я ебальничек ему не подправлю. Потому что мать его есть за что. Элкинс, которому везет первые минуты, потому что с одной стороны меня за руку удерживает Свят, с другой же сидит Фил и впивается так сильно в мое бедро пальцами, что я даже очень того захотев, не смог бы слишком легко вырваться. Элкинс, который сразу встречает мой взгляд, после смотрит на уже заметный живот Мадлен и в его глазах разгорается ебаное пламя, а меня подрывает на месте, не спасает ни рука куколки, ни просьба Мэдс ничего не делать. Я понимаю, что она скучала, я понимаю, что он ей нужен, я знаю, что рано или поздно они помирятся. Иначе тупо не смогут. Я все нахуй понимаю. Но я все еще помню, как девочка прибежала ко мне испуганная, держа детей трясущимися руками. Я все еще слышу ее тихие слезы, ту невыносимую боль от его отъезда, то как Мадлен было плохо, когда он просто ее бросил. Я все нахуй понимаю, и я блять в курсе, что в произошедшем есть и моя вина. И все сука сложно настолько, что со стороны не разберешься совсем. Все запутано, тут нет нихера чистого, нихера правильного, нихера простого. Он ее брат, я отец ее детей, а еще я женат на куколке у которой потрясающий член между ног. Я умудряюсь иметь слишком многое разом. Элкинс, если подумать, не имеет вообще ничего и это, логично, что глубоко его ущемляет. Он в конце концов мужик, у которого есть и гордость, и самолюбие, и желание выделяться в жизни любимой женщины, плевать что сестры. Я все нахуй понимаю. Я все нахуй понять могу. Я сука понимать отказываюсь, как он сумел ее бросить одну, не будучи уверенным, что полную ответственность за нее и детей я на себя возьму. Он не поговорил со мной, не перестраховался, он не сделал нихуя и ничего, тупо исчез и пестовал свою обиду на расстояние. И вот явился. Уебок. Сука. — На пару слов, — спокойно хотелось, в присутствии гостей и детей так подавно, рычать как бы не место и не время. Но не рычать не получается. Встаю, достаю пачку сигарет из кармана, двигаясь из дома, а внутри все нахуй закипает, словно мне в глотку затолкали кипятильник. Уебу. Уебу стопроцентно, что прекрасно понимает Ганс, видя как меня распидорасило в секунды, понимает и Алекс, встав следом, понимает и Фил, но удерживает на месте Свята, заставляя остаться за столом. Повисает напряженное молчание, гостей в виде королевской падлы ирландского происхождения, очевидно, никто не ждал. Сашка вообще сидит, как будто ему с разгона метровый кол в задницу вогнали. Без смазки. Раздирая и дырку, и ебаные кишки разом. Сашка выглядит буквально придавленным, словно на него или пресс опустился и вжимает в землю, пытаясь в чертову кашу расплющить, или бетонная плита вдруг из ниоткуда взявшись сверху рухнула и превратила в месиво из говна и крови. Уебу. Закуриваю, потряхивает просто пиздец, внутри волнами злость раскачивается все больше чертовым маятником. Я слишком давно так сильно не загорался, не в лучшем смысле этого слова. И по сути, как сказал бы мой лечащий врач, подобным я врежу лишь себе, другому будет объективно похуй, а сердце мне спасибо не скажет. Увы. Только сдерживать себя не выходит. Сдерживать себя я не хочу. — Ничего не хочешь сказать? — Сплевываю, затягиваюсь сразу на треть сигареты, видя как неспешно к нам плывет ебаный Джеймс. Руки в карманах классических брюк, рубашка неформально расстегнута на несколько пуговиц, смотрит нейтрально, словно совершенно ничего сверх необычного не происходит. — Тебе? Нет. — Элкинс-Элкинс, мразь ты ебучая, откуда в тебе столько спокойствия после того как устроил форменный пиздец девочке, измучив за эти долгие месяцы до такой степени, что она стала улыбаться в два раза реже, чем раньше? Храбрилась, отвлекалась и мной, и детьми, в домашних хлопотах тонула, с Дашкой и Люсей убивала свободное время. Но как бы ни пыталась вытащить себя с глубины той нестерпимой боли утраты, так выкарабкаться и не смогла. И я не знаю, что злит меня больше, радость, что вспыхнула в ее глазах за яркими зелеными линзами, те искры, что загорелись слишком очевидно или его появление как таковое. Потому что я вижу, что девочка готова его принять и простить. Не готов я. — Какого хуя ты тут делаешь? — Еще одна попытка в диалог. — Давай же, ублюдок, оправдай себя хотя бы частично, — шиплю, снова затягиваясь, дым носом выпускаю, чувствуя Алекса за своей спиной и Ганса стоящего в двух метрах в ожидании. Напряжен весь, как струна вытянулся. Понимает, что я могу сорваться и тогда прекращу говорить — начну пиздить. А это лишнее. Или нет. — У детей сегодня день рождения. — Да ладно? Правда что ли? У моих блять детей. Не твоих. Ты бросил их и съебал поглаживать сраную гордость, бросил девочку одну, а теперь думаешь, что вот так просто придешь в мой дом и тебя примут? — Шипение трансформируется в рычание, огонь в глазах напротив не менее яркий, чем ярость у меня внутри. — А ты ахуенно устроился, Фюрер, Мадлен рожает тебе детей, а ты спокойно ебешь сына Басова, дом построил, Рокки опрокинул через хуй, возомнил себя кролем сраного мира? — Подходит ко мне ближе. — Я тебе ее не отдам. — Рычит мне в лицо, а я отталкиваю придурка от себя, вдыхаю носом, чувствуя как раздуваются ноздри. — Нахуй отсюда пошел, я тебя к ней не подпущу, не хватало чтобы она беременная ревела из-за тебя уебка, который в очередной раз ущемится и свалит к брату под бок. Вот и сидел бы сука в своих штатах и не вылезал. — Алекс проводит мне вдоль позвоночника с нажимом, не держит, но намекает, что стоит и громкость уменьшить, и обороты сбавить. А меня несет. — Мы блять без тебя разберемся, наслаждайся нахуй семейной жизнью, а я уйду, только если она так решит. — Ты съебешь сейчас отсюда, потому что так решил я, — не могло быть иначе. Не получится у нас конструктивного диалога, не в этот раз явно, меня слишком ебет то как Мадлен плакала месяцами, пока он молчал, чтобы вот так просто всю ситуацию отпустить. Кулак соприкасается с его челюстью как родной, он то ли не уворачивается специально, то ли не ожидает до последнего, что я до удара опущусь. — Это тебе за то, что она пришла ко мне с детьми на руках посреди ночи вся в слезах испуганная. — Повторяю, для закрепления результата, костяшки взрываются болью, кожа лопается не только на его губе, но и у меня на руке. Стесываю кулак об его ебало. — Это за то, что молчал как обиженная пизда, — замахиваюсь, а он удар блокирует, получая от меня в печень с левой руки следом. — Макс, — Ганс вырастает перед носом, — у детей праздник, это все можно решить потом, давай как-то более цивилизовано. — Джеймс же не встревает, все так же молча смотрит за развернувшейся сценой. Алекс за моей спиной как тень замер. — Съеби. Отсюда. Нахуй. Сейчас же. Если с ней что-то случится, если не дай бог что-то случится с ребенком, я тебя блять живьем закопаю урода. Тебе было похуй на то как себя чувствуют дети все это время, тебя не было рядом когда Марсель болел, а Мэдс нервничала, тебя не было когда она одна справлялась. Тебя. Блять. Не было. Нахуя ты нужен теперь? Зачесывает волосы к затылку, но челка все равно на глаза падает. Стирает кровь с губ, двигает челюстью и молчит. Молчит и смотрит на меня исподлобья, решив больше не продолжать спорить. Молчит, а я вижу этот надрыв в его глазах, я сука способен понять его чувства, меня бы на его месте нахуй разорвало вообще от понимания, что не от меня рожает любимая женщина, не подо мной стонет, не на меня смотрит. Не только на меня. Я понимаю, что его это ебет. Я все сука понимаю и это бесит лишь сильнее. Как и понимаю то, что Мадлен не сможет без него жить, а значит нам придется пойти на компромисс и объявить перемирие. Но не сегодня. Не сейчас. Это выше моих сил. — Просто дай нам поговорить, — спокойнее, он в мгновение становится настолько уставшим, словно его сдувает как воздушный шар. В глазах плещется отчаяние, в глазах много вины, в глазах тонна скопившихся чувств и не мучайся Мэдс так много и долго, я бы не стал влезать. Не будь она беременна, я бы не стремился ее от Элкинса оградить. — И я уйду, серьезно. Если малышка попросит, я не появлюсь больше никогда рядом, но мне нужно ее увидеть и поговорить, — просит, сука просит, сука давит на жалость. — Нет, — снова закуриваю. — Не сегодня, не сейчас, ее и без того стопроцентно трясет, просто съеби отсюда, если не хочешь навредить ей. — Мы придем завтра на ужин, Макс, — отзывается Джеймс. — Мне ты точно не можешь запретить увидеть племянников, верно? — Спокойный, словно нихуя в этой жизни не способно выбить его из колеи. — Поздравляю с тем, что вскоре ты станешь отцом снова. Трое сыновей — огромное счастье и гордость. — Спасибо, — не до конца искренне, докуривая до фильтра, выбрасывая под ноги и разворачиваясь, чтобы свалить от них обоих. Нахуй такие визиты. Нахуй такие диалоги. Семейку эту хуеву нахуй. *** Мадлен выглядит уязвимо, видно, что ее ломает, ломает сильно. С одной стороны она согласна с тем, что я не пустил в дом Элкинса, не дав ему поговорить с девочкой ни в день рождения детей, ни на следующий. Впустив в дом лишь Джеймса, что хотел мальчиков увидеть и в целом вел себя более чем сдержанно и нейтрально. Мадлен плачет, я слышу ее всхлипы, когда решаю перед сном зайти к ней и детям, проверив сыновей, и заглянув в ее комнату, вижу, как быстро пытается вытереть слезы, а я в бессильной злобе сжимаю челюсть, смотрю на нее и за грудиной сука скребется. Я видеть ее такой не могу, меня к херам выворачивает, на фоне абсолютной идиллии с куколкой, мучения Мэдс — ебаная пытка. — Я убью его, — честно говорю ей, присев на край кровати. — Я убью его собственными руками, если он поступит так с тобой снова. Если это уебище обидится как сраная малолетка, соберет свои сраные вещи, и свалит в сраные штаты, а ты будешь сидеть в слезах и страдать — я найду его, куда бы он ни спрятался и убью, обещаю. — Я не могу без него, Макс. У меня не получается. Я люблю тебя, видит бог я люблю тебя и это чувство меня сжигает, я хочу тебя и я так сильно вам со Святом благодарна и без ума от тех ощущений, что вы способны подарить, от той заботы, которой окружили. Я никогда не смогу достойно тебе отплатить за то, что ты для меня сделал. Как много ты сделал. Я очень люблю наших детей, они мой смысл жизни, они все для меня и если бы не ты, я бы никогда не смогла прочувствовать каково быть матерью. Но Эл… Это очень сложно объяснить, та связь что между нами с детства, она словно канат, плотная, упругая резинка, что стаскивает нас обратно, как бы мы не бежали в разные стороны. Я спала с многими, были времена, когда мне приходилось выполнять очень щепетильные поручения, трахать ублюдков, играть свою роль. Да что говорить о поручениях, заданиях, просьбах Джеймса, — усмешка слишком кривая и горькая налипает на ее припухшие губы, — если я банально ложилась с волками. Мне нравилась эта власть над мужиками, мне нравилось то, как они меня хотели, мне нравилось, что я могу подойти к каждому из них, оседлать крепкие бедра и покататься на члене как на чертовых качелях. Мне нравилось это. Нравилось, потому что я понимала, что другого у меня просто не будет. Я развлекала себя как могла. Поверив словам матери, что после той грязи, в которую упала, спутавшись с братом, опозорив их имя, не оправдав ожиданий, счастья в принципе не достойна. Знаешь, что последнее я от нее услышала? Никогда не смей рожать, Мадлен, видит бог твои дети будут такие же омерзительные и гнилые насквозь. Мне жаль, что анализ ДНК показал, что ты все же моя дочь, я бы очень хотела, чтобы в роддоме просто ошиблись. — Стирает слезы со щек, прикусив нижнюю губу. Смотрит на меня со смесью мольбы и отчаяния, а мне сказать ей тупо нечего. Что тут скажешь вообще? Что жизнь ее была дерьмовой и состояла из борьбы? Что Элкинс каким бы ни был уродом в последние полгода, берег ее всю жизнь и всегда был рядом? Он заменил ей всех. Я заменить не могу. У меня есть куколка, абсолютный приоритет и первостепенная важность. Ей настолько же важной никогда в моих глазах не быть. Несмотря на то, что я отношусь к ней лучше, чем к какой-либо из женщин ныне живущих. Она в глазах моих почти святая, потому что мать моих детей. Только Мэдс этого будет мало, а большего я не способен дать. — Я не могу без него. Он меня обидел, впервые так сильно, он ушел, впервые так надолго. Но в этом ведь есть много и моей вины, Макс. — В чем же твоя вина, девочка? Зачем ты взваливаешь это на себя и мучишь? — Я могла бы просто родить от тебя и успокоиться. Мы ведь с Элкинсом договорились. Чтобы не вышло, с кем бы я ни была, я всегда буду возвращаться к нему. Он никогда меня не покинет. Я хотела ребенка, он пошел у меня на поводу. Я увидела Богдана, внезапно прониклась, он уступил, вероятно решил, что если детей будет двое, я больше к тебе с подобным не пойду. Но мне показалось мало. Чертов характер, который толкает вычерпывать до самого дна, потому что мне всегда кажется, что судьба ущемляет, наказывает, лишает, вгоняет в рамки. Судьба зачем-то влюбила в брата. Влюбила подростком, не дав почувствовать что-то куда более светлое, попробовать в конце концов. Влюбила и это испортило все, вся моя жизнь перевернулась. Ты понимаешь насколько было бы проще, если бы мы не были родней? Я бы родила от него, мы бы давно поженились, обосновавшись в Ирландии, построили дом или вообще жили в семейном поместье. А в итоге? От нас отказались семьи. Быть полноценно друг с другом мы просто не можем. Мы не можем нормальную семью, о которой я всегда мечтала иметь. И в итоге я жадно вырываю куски, в итоге я эгоистично хватаюсь за все, до чего дотянуться способна. И вместо того чтобы растить с ним двоих сыновей, я захотела еще и дочь. Он ведь пытался не ревновать, он позволил мне быть в твоей постели, он смирился с моим капризом и этой влюбленностью, страстью. Он понимал, что все имеет свой срок и я все равно всегда буду с ним, всегда буду его. Как много раз до этого. Я обидела его тем, что несмотря на все уступки и компромиссы, все равно жадно пошла выхватывать очередной кусок капризного «хочу», а ведь могла остановиться. — Закашливается, а я подаю ей бутылку с водой, что стояла на тумбочке, смотрю как жадно смачивает пересохшее горло. — Я понимаю вас обоих. Но я не могу ему простить то, что он бросил тебя одну с детьми. Ублюдок ведь не был уверен в том, что я всегда буду рядом. Он не мог быть уверен, что я не забью на вас хер, нырнув в бизнес Басова и семейную жизнь. Он просто ушел. Заставляя тебя в одиночестве вперед карабкаться. — Он знал, что ты не оставишь детей. — Но он не знал, что я буду заботиться и о тебе тоже. — Жестко припечатываю. — И если он сделает так снова, я клянусь матерью, самым святым что когда-либо у меня было, она будет свидетелем, я убью его. Сколько бы слез после ты не пролила. И мне плевать насколько эгоистично себя ты вела. Мне плевать, как много у тебя было запросов. Мне плевать на его ущемленность. Он или принимает ситуацию такой, какая она есть или съебывает из твоей жизни нахуй. Я не хочу, чтобы ты переживала и плакала по ночам. У тебя внутри растет наш ребенок, — касаюсь округлившегося живота, мягко поглаживая. — Это сейчас важнее всего. Важнее его обид. — Я не могу без него, прости меня, пожалуйста, мне просто он безумно сильно нужен. Без него так одиноко и плохо, без него я неполноценна, без него все какое-то ненастоящее становится. Словно я играю в спектакле чужую роль. Мне было хорошо все это время настолько, насколько в нашей ситуации возможно, но долго так продолжаться не могло. Я хочу мужчину рядом, для которого буду безусловно важна. Не любовника, не отца моим детям, мужчину, что будет меня превозносить, ставить приоритетом, показывать мою важность. Я хочу в крепких сильных руках засыпать, чувствовать заботу и нежность, чувствовать постоянную близость, чувствовать тепло взгляда. Ты прекрасный отец, с тобой было очень хорошо, я утопала в удовольствии, но меня извело одиночество. У меня больше нет чертовых сил это вывозить одной. — Если он тебя обидит… — Мы поговорим, я обещаю, что мы откровенно поговорим и я скажу ему все, что ты сейчас мне озвучил, но пожалуйста, позволь мне самой это решить. Я прошу тебя, пожалуйста, я очень ценю то, как ты переживаешь за меня и как стремишься оградить и защитить, но позволь мне самой выбрать. Позволь мне устраивать свою жизнь, свою ты уже смог устроить. Ты счастлив, Макс, ты так счастлив и так красив сверкающий от чувств. И я тоже хочу такой быть. — Стекают крупно по ее щекам хрустальные капли, а губы дрожат. Я не имею морального права решать за нее. Как бы сильно не вопил во мне эгоизм, как бы все ни сжималось в протесте, если она хочет Элкинса рядом, я не могу ей мешать, не должен. Это будет нечестно. Демонстративно кайфовать со Святом перед ее лицом, наслаждаясь отношениями и друг другом, в тоже время вынуждая девочку сгорать в одиночестве. Наш периодичный секс не сможет заменить полноценную близость и я это знаю. Все знаю. Но как же нахуй бесит. Просто пиздец. — Ложись, отдохни и прекрати плакать, — жду, когда ляжет удобнее, накрывая ее пледом, стираю блестящие дорожки с ее щек. — Остаться с тобой на ночь? — Спрашиваю, всматриваясь в ее заплаканные глаза. Не хочу оставлять ее одну. — Иди к Святу, я справлюсь, большая девочка уже. Спасибо, что выслушал, легче мне не стало, проще тоже, но приятно когда кому-то есть до моих чувств и эмоций дело. — Спи, завтра позвоню твоему придурку и скажу что не против, чтобы он пришел. Если ты хочешь дать ему шанс, ладно. Только он будет последний. Разумеется, он приходит, что вызывает у меня ровно ноль восторгов. Разговаривать с ним я не спешу, разговаривать мне, по сути, с ним не о чем, мое дело маленькое — предупредить, его — не проебаться. Разумеется, он остается. Сразу на ночь. После — на несколько дней. В конечном итоге перетаскивает к концу октября все вещи в дом, знакомится с новой няней детей, пригоняет машину в гараж вместе с мотоциклом, гуляет во дворе с детьми и стоически молчит, стоит лишь нам пересечься. На нашу с куколкой территорию никогда не заходит, при встрече кивает и удаляется, в наши диалоги с Мадлен даже минимально не встревает, стоит лишь Марселю или Богдану меня увидеть, и начать рваться ко мне, спокойно отпускает из рук. Разумеется, это пиздец напряженно и сложно. Мэдс выглядит менее грустной, но видно, что ей бы хотелось, чтобы мы нашли общий язык, смогли сосуществовать вместе, уничтожив гнетущую обстановку, привнеся легкости в быт. Разумеется, у нас нихуя не выходит. Разумеется, на собственный день рождения звать я его не хочу, но будет слишком демонстративно, если вот так картинно выебнуться. Разумеется, Сашка смотрит на Элкинса как на преступника, что сделал непоправимое против человечества, по одной простой причине — Джеймс вернулся в штаты и насколько я в курсе они даже не контактировали ни разу, а Элкинс что-либо Саше говорить не спешит, он с ним разговаривать в принципе не торопится, ведя себе ровно так же отстраненно и холодно как и со мной. Разумеется, это вымораживает нас с братом до невозможности, только как-то исправлять это не хочется вообще. Осень как-то слишком быстро заканчивается. Проносится мимо, как и знойное лето, привнеся изменения в нашу жизнь, заставляя продумывать мелочи, что предстоят с рождением ребенка в будущем. Докупать мебель, планировать в какой из клиник рожать, задумываться об имени. Осень будто вспышка. У куколки клиентуры становится все больше, реабилитационный центр работает в полную ногу, поступают предложения об открытии филиалов, сотрудничестве с зарубежными клиниками. Появляются спонсоры, появляются первые отзывы о полученной помощи, у открытого Святом места начинает медленно, но верно нарабатываться определенная репутация, которая моментами хромает из-за выползающих слухов касаемо моих старых дел. Нас полощут в статьях, словно в отбеливателе, двусмысленными фразами, неподтвержденными высосанными из пальца спорными заголовками. Стремятся подловить и сделать провокационные снимки, нарыть что-то грязное, вбросить и раздуть до вселенских масштабов и я чем дальше, тем больше понимаю, что кто-то методично хочет то ли меня, то ли куколку затопить. Проблема лишь в том, что либо недостает мотивации и поэтому хуево пытается, либо недостает информации или поддержки. Нас полощут и я понимаю, что просьба Свята о том, чтобы нам снять домашнее видео, сейчас сложно выполнима. Плодить компромат, посвящать левого человека в нашу сексуальную жизнь и перебарщивать — не время. Нас полощут. В целом похуй, не скажу, что трогает особенно сильно, но периодически напоминает, что слишком гладко все стопроцентно тупо не могло быть. Нас полощут и мне приходится быть осторожнее. Появившийся крупный контракт у Басова по поводу поставок оружия, пока что только лишь для наших нужд, чтобы база была забита до отвала и у каждого наемника был полный набор, дают понимание, что те разговоры, которые мы вели на Мальдивах, мимо нихуя не прошли. Васильевич твердо решил развиваться в этом направлении. Васильевича не остановить. А я стою на балконе в здании офиса Свята, курю, глядя на то как опускается на землю первый в этом году снег и понимаю, что буквально через неделю, будет два года с тех пор, как взорвали в Лос-Анджелесе центр, а я забрал с собой куколку домой и с тех пор мы не разлучались ни разу. Два. Блять. Года. В течение которых произошло так много всего, а мы будто прожить целую жизнь успели. Два года. Это так блядски много, это так блядски мало, словно я только-только сошел с трапа, не успел и моргнуть и вот уже канун нового года. Мадлен совсем скоро рожать. Весной будет годовщина нашей со Святом свадьбы. Того гляди не успею оглянуться, как подкрадутся пресловутые четыре десятка. А там и полтос. Пенсия. Взрослые дети. Когда куколка рядом время зачем-то слишком спешит, а я все еще не могу им надышаться. Не могу на него насмотреться. Залипаю подолгу, пропадаю как подросток, у которого вместо мозга сплошные гормоны, руки тянутся к его телу, губы требуют его вкус. Глаза не могут нарадоваться. Два года. Неразлучно. Наблюдая, как растут мелкие. Сближаясь с его отцом. Глядя как куколка все более спокойно общается с моими близкими. Мы все становимся одной огромной, шумной, чутка ебнутой, но семьей. Два года. В течение которых мне так хорошо, что успеваю к этому фатально привыкнуть. Разбалованный лаской любимых рук, разбалованный его нежностью и вниманием, тем как заботится, как ухаживает, стремится сделать нашу жизнь максимально комфортной. Два года. Какой-то полный пиздец. Страх успевает раствориться. Спокойствие и уверенность поглощают целиком. Все входит в колею, когда до автоматизма отработанные вещи работают совершенно без сбоев, позволяя расслабиться и просто в моменте жить. Два блять года. Серьезно… Я оглядываюсь назад, вспоминаю то как нас трепало, как мы боролись за жизнь Фила, как внутри постоянно надорвано все вопило от боли, как каждый день был похож без Свята на пытку и понимаю, что эти ощущения затираются. Отдаляются. Смазываются, замещаясь чередой приятных, тягучих, чувственных, счастливых моментов. Я оглядываюсь на прошедшие сотни полных неповторимых эмоций дней, и на лице расцветает улыбка. Сигарета неизменно прилипает к губам, во рту горчит, но внутри так блядски сладко… — По какому из поводов ты сверкаешь настолько красивой улыбкой? — Прикрываю глаза, склоняя на автомате шею, чувствуя, как оплетают сзади крепкие руки. Прижимается грудью к моей спине, целует в шею, глубоко насрав на то, что мы в здании его офиса. Сегодня не в реабилитационном центре, сегодня его отцу нужно было с очередной пачкой документов с фармакологией помочь. Куколка здесь, а я дольше нескольких часов не могу быть с ним в разлуке, стабильно приезжая в течение дня, чтобы урвать каплю внимания, прикоснуться к нему и вкусно, бесконечно сладко поцеловать. — Почти два года прошло с тех пор как я забрал тебя из ЛА, — меланхоличность не мое. Заставить меня окунуться в воспоминания, воскрешать в памяти прошлое, что-то сравнивать, к чему-то тянуться меня когда-то добровольно-принудительно подтолкнул он. Теперь вот не выветривается чертова привычка. Наслаждаясь рядом с ним каждым днем, я то и дело возвращаюсь к моментам, когда хотел сдохнуть от тоски и невозможности касаться его гладкой кожи. Сигарета налипает на губы, втягиваю дым так жадно, словно не смогу выжить без очередной порции, а обе мои руки уверенно ложатся на его бедра, вжимая в свое тело сильнее. — Правда? — Спрашивает удивленно, дышит мне за ухом… Единственный из людей кому я всегда подставлю спину, кроме отца и брата. Единственный, кто никогда не навредит и когда он сзади мне волнительно совершенно по иным причинам. — Я не задумывался сколько уже времени прошло, считать его не хочется. Мне просто хорошо. С тобой. Очень, — бормочет и трется об мою шею носом, снова целует кожу, что под его губами мурашками покрывается, снова что-то едва слышно роняет в поцелуе, я разобрать не могу. Снова ластится, пока я расслабленно курю, глядя с высоты здания на улицу. А снег все падает-падает-падает. Белоснежное полотно, скрывает темный асфальт. А ведь раньше казалось вся моя жизнь беспросветно-черная. Блядски густое мазутное болото. Безвылазное. Я не ждал ничего. Мои руки были умыты кровью, из стремлений — очередного ублюдка найти, показать что я могу от него с легкостью избавиться, получить круглую сумму на счет и переступив, пойти дальше. Репутация, амбиции, заказы, выебоны, сраный пафос и ничего кроме. Это была не жизнь. Существование. И лишь прочувствовав каково оно, когда по-другому, я сумел это рассмотреть. Я не хотел тогда перемен, я за ними не гнался, на них не уповал — сами нашли. Только признаться себе откровенно, абсолютно искренне долго не выходило. Потому что раньше казалось, что если бы мне заранее предложили всего себя переломать, раскрошить и заново склеивать, выдирая кусками годами нажитое, то я бы отказался. Теперь же, глядя на белоснежный, пока еще никем не тронутый снег, готов признать, что не изменил бы из произошедшего ничего. Ни единой минуты, потому что они привели меня к нему, привели к тому, что я теперь имею. — Твой отец снова закатит банкет в честь своего дня рождения, совместит с годовщиной свадьбы, приправив началом года. Стащит элиту центра и доведет меня до аллергии на Плазу в ближайшее же время. — Мне показалось вы поладили с ним, — боже его губы на моей шее — преступление. Касается невесомо, ласка без особого продолжения, а у меня дрожь скользит от затылка по позвонкам. И надо бы ускользнуть из этого капкана чувственности, рабочий день в самом разгаре, а втирать его, упакованного в выглаженный дорогой костюм, лицом в деревянный стол в кабинете, в планы не входило. Ибо и встреча через час, куда я собирался Басова сопроводить лично, поэтому мы банально не успеем, и мозги у обоих отключатся до конца дня, превращая во в разы менее работоспособных. Ибо кровь перетечет из головы… в головку блять. — Мы и поладили, король может и пафосная скотина, но это не мешает ему быть одним из самых умных людей, что я встречал. У него есть чему поучиться, есть за что уважать, есть чем проникнуться. Что не означает, что он перестал меня раздражать своими сраными королевскими замашками и сраным размахом сраных праздников. Организовывать защиту таких балов — форменный пиздец. — У тебя много ответственных людей рядом, ты спокойно можешь позволить себе просто наслаждаться вечером, не проверяя лично каждый угол. — У меня много и новичков, а уследить за уровнем ровно каждого, как и за слабыми местами, я не всегда могу. — Цокаю, затушив сигарету в стоящей на краю пепельнице. — Знаешь, что враг репутации? — Смею предположить, что мелкие ошибки в исполнении, — спокойно отвечает, а мне чудовищно нравится то, что он говорит. Как он это делает. В коротких брошенных фразах, в звучащих выводах и наблюдениях как никогда сильно ощущается его невероятный рост. И пусть для меня он до пенсии так и останется пизденышем, куколкой, сладкой порочной сукой и малышом, на которого отзывается особенно ярко. Свят вырос, очень вырос и его цепкий ум дает о себе знать. И я пиздец как сильно восхищен гранями его обостряющейся личности, я пиздец как сильно горжусь им. — В том числе, куколка. Но главный враг — невнимательность к деталям. Все должно быть идеально даже в мелочах. Собранный отряд, что выезжает на объект и не важно, он будет его охранять или устранять, должен работать идеальным механизмом. Не зря работу наемника очень часто сравнивают с часами. Если в механике застрянет хотя бы одна единственная деталь — он прекратит работу. И будет глубоко похуй насколько мелкой и незначительной она была сама по себе, командную работу умудрилась мгновенно испортить. Поэтому слабых мест быть не должно вообще. Именно по такому принципу я собираюсь натаскивать ровно каждую группу, по возможности не разделяя их, заставляя прорабатывать раз за разом задачи бок о бок друг с другом, чтобы тела действовали на рефлексах. Мне нужны идеальные исполнители, которые внимательны к деталям, остро и мгновенно отмечают перемены, цепко сканируют и реагируют в кратчайшие сроки. Мне нужны практически роботы и абсолютное подчинение. — Заводишь, — выдыхает и прикусывает рядом с ключицей, отодвинув носом ворот рубашки. — Безумно заводишь, когда напоминаешь, насколько опасным ты можешь быть, при этом бесконечно со мной податливым и мягким. Я за нежностью, в которой ты меня утопил, порой с трудом умудряюсь рассмотреть сталь стержня, который большинство знающих тебя боятся. — С тобой мне быть стальным ни к чему, Свят, то что должно пугать и настораживать чужаков — в тебя наоборот вселяет уверенность и успокаивает, — хмыкаю и поворачиваюсь в его руках, склонив голову смотрю на это великолепие напротив. Волосок к волоску. Тугой хвост, косой пробор, ослепительный блеск теплого пшеничного блонда. Длинные пушистые ресницы, выгоревшие кончики, что так и остались с лета, когда на острове мы валялись под палящим солнцем. Розовые губы чуть капризно изогнуты и самое красивое сине-серое стекло, что блестит откровенностью эмоций. — Взял бы меня на заказ, если бы снова пошел? — Спрашивает, а я картинно морщусь, не желая ему отвечать. Складываю губы, поджимая подбородок, словно лимонки с пару ложек мне в рот засунули. — Как бурно ты реагируешь, однако, — смеется, а глаза становятся чуть уже, веселье скользит по чертам. — А с Филом отпустишь, если попрошусь с ним? — Морщусь еще сильнее, подозревая, что лицо мое так распидорасило, что это месиво даже гримасой не назовешь теперь. — Ты сломаешь себе лицо, — откровенно хохочет, а я расплываюсь в улыбке, впитывая его смех, что ласкает не меньше, чем чувственными касаниями. — Я бы тебя взял, много раз взял, только нихуя не на заказ, куколка, а натягивая на свой член. И никуда. Никогда. Не отпущу. Правь своим королевством, начищая экзотические перышки, шастай по пилингам, лазерам, шлифовкам, кератинам, уколам красоты и хуй знает чем еще с Мадлен, Лерой, Филом, да кем угодно, а остальное, будь добр, оставь мне. Договорились? — Не хочу слышать даже гипотетически о том, что ему снова придется умыться в крови. Не хочу его в тени видеть даже частично. Не хочу его нежные руки видеть в неразбавленном алом. Не хочу. — Ты же знаешь, что иногда мне очень хочется в это окунуться. Держать оружие в руке приятно. Тренироваться я продолжаю по сей день, мы ведь на матах боремся и ты хвалишь мои навыки. Я стреляю в тире как минимум дважды в месяц и все еще один из лучших, даже среди твоей элиты. Мы ведь оба понимаем, что если что-то случится, а случиться может, потому что у нас с отцом не кондитерская одна на двоих, то я не буду стоять в стороне и смотреть, как близких мне людей калечат или вообще убивают. Ты же знаешь, что если что-то будет тебе грозить, я не слушая запрета, брошусь за тобой, меня никто и ничто не удержит. — Тренируйся, ты должен уметь себя защитить, если так выйдет, что никого не окажется рядом. И я знаю, что если понадобится, то ты применишь то, чему я лично тебя обучал на практике. Но брать заказы и ради денег влезать в дерьмо и кровь, просто потому что можешь, я не позволю тебе. А проблемы мы будем решать по мере их поступления, — компромисс. Не звучит категорическое «нет», не звучит и моего полного на все согласия. Посмотрим. Жизнь порой ставит в такие позы, что удовольствие в них даже минимальное затруднительно получить. Старания не имеют значения. — Фил с Гансом работают, Алекс с ними частенько берет заказы, они числятся на базе Рокки и продолжают крутиться, ничего глобально в своей жизни не меняя. Один лишь ты ворчишь и толкаешь меня ближе к глянцевой жизни. — Ты сам на глянцевую сторону залез, когда начал пиарить свои реабилитационные центры. Еще до того звездного случае в Калифорнии. Теперь твое имя на слуху, за тобой наблюдают, ты медийная личность. А медийность — ограничения. В том числе и рамки, в которые ты добровольно себя загоняешь. Одно дело, то что мне припоминают якобы прошлое, при всем этом понимая, что нихуя сделать не способны, ни наказать, ни обличить окончательно. На меня это никак не повлияет. А у тебя рейтинг репутации бренда. Поэтому твои перышки обязаны быть выбелены и ни единого пятнышка, кроме моей сомнительной личности, поблизости. — Наматываю его упругий густой хвост на кулак и чуть запрокидываю его голову. А он смотрит сквозь ресницы, гипнотизирует. — Поэтому сверкай, звезда моя, а если так хочется крови, ты всегда можешь взять то тонкое лезвие, что лежит на полке в нашей спальне, и с кожи моей алые капли своим острым языком слизать. — Маленький монстр внутри меня порой просит чужой боли… — Шепчет одними губами, прищурившись смотрит, спокойный, расслабленный в моих руках. — Ты ведь все обо мне знаешь. Ты же чувствуешь, как это во мне просыпается и бурлит. — И этот монстр никогда не станет чем-то большим моими молитвами. — Ты ведь принял это во мне, что изменилось? — Всматривается внимательно, научился сканировать, научился вглядываться и проникать внутрь. — Принять не означает на действия поощрить. Если передо мной будет выбор: подать тебе лезвие, или подальше его спрятать, я сделаю второе. Ты можешь без этого жить, не испытывая острой нужды, тебе это не нужно. — То есть, если так случится, что ты найдешь меня над чьим-то телом с руками, с которых стекает чужая кровь… — То я избавлюсь от улик, — коротко отрезаю. — Давай поставим сейчас точку в этом споре. — Я не спорю с тобой, мне просто любопытно, — как будто бы. — Я всегда буду на твоей стороне, даже если ты замахнешься на королеву Британии. Я всегда приду и вытащу тебя из любой ямы, и похуй мне будет, чем она наполнена изнутри: дерьмом или кровью. Я всегда буду рядом, даже если ты как в индийских племенах будешь чужими телесными жидкостями рисовать на своем лице боевую раскраску. Я приму тебя любым. Но я не хочу для тебя подобной жизни. Потому что много крови, смерти и грязи у меня уже было, и откровенно говоря, нравилось лишь до определенного момента. И нравилось не убивать, Свят, как если бы ты решил. Мне нравилось ощущение власти и силы. А это другое. Быть властным и сильным, контролировать и превозноситься над другими, ты способен и без тени, которую на себя как колючее одеяло натянешь, если начнешь отходить подальше от условно светлой стороны. Ты ведь ходил и выполнял небольшие задания. Ты нажимал на курок, ты был в атмосфере выполнения чужого поручения. В условной свободе, но все же подневольности, потому что работал во имя пожелания другого человека, а не потому что сам определенные аспекты решил. А я хочу, чтобы твоя свобода была всегда полной. — Слушает. Слышит. Понимает ли до конца о чем речь? Вероятно. Принимает ли? — Птичка из золотой клетки все же вырвалась, но птичка не знала, что за блестящими прутьями, будет красивый райский сад, что кажется таким большим и ярким, свободным, комфортным, обманчивым. — Почему же обманчивым? — Интересуюсь, догадываясь, каким будет ответ. — Потому что он огорожен высоким забором, за которым стоят чудовища и монстры, что охраняют покой и птички, и остальных обитателей красивого райского места. Это не плохо, это внушает ощущение безопасности, но ровно так же дарит гнетущее чувство собственной бесполезности. Я смотрю на тебя и Алекса, чувствую вашу ауру опасности. Это что-то почти осязаемое, что оседает на ваших телах и ощущается в пряности запаха. Я смотрю на Фила, на его обостряющиеся черты, когда он становится внимательным и собранным, в такие моменты вспоминая, что он не просто мой брат. Не просто твой бывший любовник и лучший друг в одном флаконе. Он элитный наемник, который имеет опыт не меньше твоего. Я смотрю на Ганса, что рядом с ним превращается в покорного хищника, который склоняет голову под ласку, а после ловлю цепкий темный взгляд, от которого дрожь. Потому что этот человек, в самом деле, сикарио одного из самых страшных картелей в мире. Я смотрю на Рокки, что встречает меня всегда широкой улыбкой, громко смеется и шутит, но потом вспоминаю, что за напускной маской беззаботности стоит глава целой структуры. Вы все настолько концентрированно-устрашающие можете быть, что я на вашем фоне просто теряюсь, блестя вычищенными перышками райской птички, которую держат за высоким забором. И если большую часть времени мне доставляет собственная хрупкость, которую ты не перестаешь превозносить. То в определенные моменты, вот так как сейчас, накатывает. Вы сильные, вы мощные, я тоже хочу таким быть. — Твоему отцу не мешает быть мощным то, что он всю свою жизнь был окружен коконом, который для него создал Морозов. Он прекрасно в нем передвигался и жил, привыкший быть окутанным защитой и заботой. Чтобы быть сильным, мощным и великим, нет необходимости купаться в крови и лично обрывать чужие жизни. — Я хочу быть в силах тебя защитить, хочу, чтобы ты был уверен в том, что если открытой окажется твоя спина, я встану сзади и тебя прикрою. Я хочу быть партнером не только на простынях, не только твой член внутрь вбирая, я хочу быть тем, кто идеально прогнется, подставится или закроет, вырывая тебе преимущество, если это потребуется, — я настолько уверен куколка в тебе, что ты бы, любовь моя, ахуел… Тяну чуть ниже за хвост, заставляя сильнее выгнуться в моих руках. Его заводит, когда я опасный, серьезный и говорю о рабочих моментах. Меня заводит его умение облекать мысли в слова, внимательность, пусть она и распространяется в большей степени лишь на близких. И его желание быть идеальным во всем, стремление вышлифовать свою личность, восторгают до чертовой дрожи. — Острый как лезвие, — выдыхаю, вспоминая слова Алекса, что он произнес, когда дарил Святу подарок на день рождения в Берлине. — Красивый и очень опасный. Твое главное оружие — твоя же внешность. За мягкостью черт никто не ожидает смертельной угрозы. Никто не ждет, что эти тонкие изящные запястья, гибкое стройное тело, упакованное в дорогую ткань с выглаженными складками, может прикончить. Ты как катана, которую покупают для того, чтобы повесить на стену, желая заполучить уникальное смертельное оружие в коллекцию, но не собираясь по прямому назначению использовать. Только этой же катаной самонадеянных ублюдков, при желании и возможности, понимающий истинную силу, может надвое разрубить. — Провожу по пояснице пальцами, покоящаяся рука под его пиджаком, успела нагреться от тепла кукольного тела. — Я прекрасно знаю, что если мне потребуется одаренный снайпер, у которого глазомер лучше многих профи, я в любой из моментов могу на тебя положиться, и ты безошибочно исполнишь мою просьбу без тени сомнения. Я отлично вижу на что ты способен. И если придется, не стану сдерживать и вставать в позу. Но лучше ты будешь моей красивой острой катаной на выставочной стене. Катаной, которую я буду полировать с любовью, поддерживая в идеальной боевой готовности, но никогда не пуская в бой. Чем позволю твое лезвие рано или поздно бесконечными боями затупить. Снова точить. Снова терять идеальную остроту. И, в конце концов, красоту и функциональность испортив. Не дай бог переломив и вовсе напополам. Катана может казаться вечной, металл ведь. Только ее ровно так же, как и все оружие, можно повредить. Я очень хочу, чтобы ты был в порядке, чтобы ты был цел и наслаждался жизнью так же сильно, как я наслаждаюсь тобой и тем, что между нами расцвело в полную силу. Я не хочу зарекаться, бить в грудь и доказывать что никогда не пущу тебя на поле условного или буквального боя. Я не буду бросать громких слов, потому что сука-жизнь поставит раком и выебет тогда и так, как ей это нужно, а я буду просто бессилен. Но я приложу максимум усилий, чтобы в твоей жизни было лишь удовольствие, положительные эмоции, любовь и что-то роскошное и ровно такое же красивое, как ты, — не позволяет закончить, последние слова тонут между нашими губами, когда несмотря на намотанный на мой кулак хвост, продавливает сопротивление и сквозь боль в корнях, рвется меня поцеловать. Поцелуй выходит не менее острым. Жадным, горячим и чудовищно возбуждающим. Он слишком редко перехватывает инициативу до такой степени чтобы вести, чтобы самому вылизывать мой рот изнутри, ласкать язык и щеки. Он слишком редко вот так клеймит сильными пальцами, что сжимают до боли, прекратив впиваться ими в мои ребра, как это было первые месяцы после ЛА. Теперь в нем горит иная эмоция, что толкает проникнуть обеими руками под мою рубашку, что он резким движением выдергивает из штанов и запускает внутрь, касаясь голой кожи как-то особенно жадно. Что его так распалило сказать сложно, но перед ураганом страсти, перед ураганом пропитанным эмоциями, я устоять не могу. И плевать, что стоим на балконе в его блядском офисе. Плевать, что нас могут увидеть из здания напротив или если очень постараться — из окна сбоку выглянуть. Плевать, что балкон не заперт, и пусть вряд ли кто-то решится побеспокоить самого Басова с мужем, трахаться здесь, особенно зимой и похуй, что почти закрыты все створки и не так уж и холодно, как на улице… — Не останавливай, — шепчет, дергая к себе за ремень, щелкает пряжкой, разбирается с пуговицей, толкает к панорамному окну меня спиной, размазывает по нему. А я бы, даже если бы хотел, остановить его не могу. Не хочу. Не буду. Смотрю на то, как опускается на корточки, как лихорадочно блестят его глаза, как румянец проступает на щеках и тянусь коснуться влажных губ, погладить чуть смазавшиеся края, успевшие от поцелуя припухнуть. — Восхитительно красивый, когда стоишь передо мной на коленях, твой рот — чертов рай, — хрипло срывается, особенно когда вижу, как оголяет член, приспуская ткань, как бросает на меня последний взгляд, прежде чем опустить веки. А у меня дрожь зарождается в животе, когда вижу его подрагивающие длинные ресницы в момент первого касания, чувствуя, как вбирает в себя по миллиметру… сразу же в горячее ребристое горло. Я знаю, что он безумно любит мне сосать. Знаю, что кайфует от ощущения члена во рту, что его возбуждает, когда приподнимаю выше свою рубашку, а он скребет мой напряженный пресс ногтями и целует мокрыми от слюны и смазки губами тонкую дорожку что тянется к пупку от паха. Знаю, что сейчас он болезненно твердый, знаю, что хочет стонать блядью в голос, но сдерживается, работая головой, насаживаясь глоткой и сглатывая-сглатывая-сглатывая, пока упирается носом в низ моего живота, распахивая влажные слезящиеся глаза. А я облизываю губы раз за разом, кусаю их до крови, всасывая солоноватый привкус, но сдерживать себя долго не получается. С ним каждый раз как прогулка по углям оголенными содранными ступнями. Меня прожаривает так мощно и беспощадно, что слабеют к чертям ноги, и ухватиться не за что, кроме его гладкого хвоста, что снова наматываю как плеть на руку, заставляя ускориться. В нем кончать всегда слишком ахуительно, чтобы пытаться описать понятными обычным смертным словами. И хотелось бы размазать свою сперму по его гладким щекам и пушистым ресницам, но максимум на что хватает — провести по припухшим розовым губам, видя, как не прекращает целовать, высовывает язык, а я по нему скольжу мокрой головкой. И глотает. Глотает до капли, слизывая с уголков. Сцеловывает со ствола остатки, трется об мой живот и сам же послушно поправляет и трусы, и штаны, застегивая ширинку, а следом и ремень. Встает и стирая с уголков губ пальцами влагу, облизывает каждую подушечку, глядя в мои глаза. Ждет, что сорвусь и к себе дерну, ждет, а я не разочаровываю, не отказываю ему в этом, к себе прижимаю. — Трахнуть тебя пальцами? — Спрашиваю, всосав его губу, чувствуя, как языком обласкивает прокушенную кожицу. — Или потерпишь до вечера, а я наберу нам пенную ванну, сделаю тебе массаж съедобным маслом, а после всего вылижу, м? — Звучит как план, — шепчет и с трудом от моего рта отлипает, с протестующим стоном отходит сразу на шаг, а после еще на два. — Не хочу от тебя уходить, — жалобно звучит, капризно. — Блядский офис, ебаные документы, сраный бизнес. — Поправляет стояк, что скован в узких брюках. — Надеюсь, отец ровно так же каждый день без Люды мучается на работе, иначе это просто несправедливо, — бубнит и выходит с балкона, пока я сдерживая смех, тянусь за сигаретой и закуриваю, наблюдая в высокое окно его удаляющуюся спину. Два чертовых года рай полный порочности, любви и страсти, а не жизнь. Два чертовых года я самый счастливый ублюдок из всех. *** Односолодовый. Два стакана и ведерко со льдом. Взгляд темных волчьих глаз, почти черных в полумраке прихожей, когда открываю дверь после стука, а на пороге стоит Элкинс. Молча поднимает принесенный виски, вместе с бутылкой приподнимает вопросительно и бровь, а я не вижу смысла и дальше отказывать ему в попытках как-то решить нашу затяжную войну. Пусть и воевать нам не за кого, не за что, нет по сути причин. Просто столкнулись характеры, я простить ему не могу проеб, он именно передо мной не обязан оправдываться. Девочка ведь приняла, не далее как парой дней назад, сидела на кухонном столе, пока он целовал ее шею и плечи, и улыбалась так мягко, получая искренне удовольствие от его ласк, что я отступил обратно в дверной проем, не став выдавать своего присутствия, оставляя их одних. Мадлен хорошо. Я вижу, как она успокаивается, как становится все менее нервной и чуточку ленивой, каким большим стал ее упругий живот и как он с ней нежен. Ей хорошо. Она простила. А я пообещал и ей, и себе. Если он сука обидит ее снова — не жилец. Надеюсь, Мэдс передала дословно, за мной не заржавеет это ему в глаза озвучить, что может повлечь за собой очередной виток конфликта. Тишину разрезают звуки сталкивающегося льда со стеклом. Треск переломанной пломбы, открученная пробка с хрустом, на три пальца в каждый стакан. Не разбавляя ни колой, ни соком, не подростки. И внутрь пару глотков, чтобы чуть поморщиться от крепости, от того как обжигает гортань и снова сцепиться взглядами. Я не собирался к нему идти, я бы и не стал. С Мадлен мы договорились на совместные роды, мебель я докупил для ребенка, имя мы выбрали — Лукас. Мальчик свет. Тот самый луч, что обязан осветить собой будущее, не впуская в него никогда больше тьму. Раз уж Марсель стал небесным светилом, то и младший брат будет ему в этом помогать. Мальчик искушение, которого делали умышленно, но ждали дочь. С лукавой улыбкой как у отца и сексуальностью матери. Я не собирался Элкинса трогать вообще, нахуй он мне, как говорится, сдался. Взаимодействовать с детьми он мне помешать не способен, с Мэдс тоже, мы были, есть и останемся навсегда в первую очередь родителями и друзьями, близкими людьми и семьей. Наличествует в ее спальне хуй брата или нет, не суть важно. Я не собирался. Но собрался он. Что как минимум вызывает уважение и дает понимание, что ради нее он все же снова переступает через гордость и идет к тому, кто ощущается как помехой, так и неизбежностью. Элкинс не тупой, я никогда его таким не считал, и он в очередной раз это доказывает. — Ты когда-нибудь ревновал? Ревновал не физически, не к сексу, который просто способ получить удовольствие. Один из них. Ревновал не к вниманию или интересу, даже не к влюбленности. А к месту, которое человек начинает занимать в жизни того, кто стал твоим смыслом с сопливых лет? — Крутит стакан между пальцев, на дереве столешницы блестят сорвавшиеся капли конденсата, блестят и на его руке. — Я начал чувствовать себя водой в переполненной ванной, потому что в нее начали погружать слишком массивное нечто, которое попросту начало выталкивать меня за борт. — Я не пытался тебя вытолкнуть из ее жизни, мне это тупо ни к чему. — Виски горчит, ядрено скребется в глотке першением, хочется проглотить дым, чтобы «закусить». Щелчок зажигалки перед моим носом. Не моей. Загорается сигарета, расползается сигаретный дым, взгляд снова скрещен, только почему-то не ощущается остроты. Только блядская усталость от ситуации, в которой мы оказались. Я понимаю его. И не хотел бы оказаться на его месте. — Знаешь, как часто я слышал о ее мечте завести ребенка? Мальчик и девочка. У нее так горели глаза, что я душил в себе это сраное чувство беспомощности, потому что играть в лотерею с генами было слишком опасно. А рожать от донора она не хотела. В итоге, я — тот кто любил ее еще будучи подростком, не смог воплотить ее мечту о детях. Знаешь, как она хотела красивое платье и пышный праздник? Сад из цветов, обязательно водоем и поблизости лебеди в их естественной среде обитания. Мы бы клятвы произносили рядом с глубоким колодцем, а потом нас осыпали бы лепестками и рисом, увезли на кабриолете к накрытым столам прямиком на пляже. Гости были бы пьяные и босые, а после полуночи мы бы запускали в небо фонари и пели под гитару все вместе песни. Она рассказывала это в день, когда ее ранили, ты стопроцентно видел шрам на животе. Небольшой и едва заметный после пластики. Она истекала кровью, пила прямиком из бутылки водку, чтобы заглушить боль и пьяно шептала о том, что никогда не станет ничьей женой. Не станет и матерью. — Блять да сколько можно им обоим топтаться по моим внутренностям? Ну хуево у них все и неправильно, ну сложно, я понимаю, но я не могу ничего изменить, ничем и помочь. А они рассказывают-рассказывают-рассказывают, погружая в драму, что длится чересчур долго, а я вдруг внезапно ее участником стал. А ведь не стремился. — Она хотела построить свой дом. Из родового поместья ее выгнали, как и меня. Из наследства мы оба вычеркнуты и лишены титулов. И у нее появилась новая мечта. Детская площадка, большой бассейн и сад. Конечно же, небольшой балкон в комнате, чтобы укутавшись в простыню выходить с чашкой какао, растрепанной и довольной наслаждаться закатом перед сном. Или восходом, не столь важно. А в итоге выходит что? Я всегда был рядом, Макс, я видел ее боль, ее триумф, ее ранения. Я видел ее влюбленность и страсть, я чувствовал ее любовь к себе, я слышал сотню раз, что она всегда ко мне вернется, потому что я все, что у нее есть в этом мире. А потом появляешься ты. И даришь одну мечту за другой. Тебе осталось лишь дать ей свою фамилию, чтобы окончательно выдавить меня из новой глянцевой красивой жизни. Что бы почувствовал на моем месте ты? — Это оправдывает твой уход? — Вздергиваю бровь, еще глоток отпив. — Вопрос не в том, что бы почувствовал я, когда моя женщина рожала бы от другого. Вопрос в том, что почувствовал ты, оставляя ее с детьми одну? Я понять могу все, о чем ты говоришь мне. Даже посочувствовать вам обоим, потому что такой судьбы пожелать кому-то может лишь откровенный дебил, что нихуя не смыслит в жизни. Вам было сложно. Сложно все еще будет. Но ты позволил себе просто взять и уйти. — Я сожалею. — Ты бросил ее и оставил предельно уязвимой. Она рыдала, Элкинс, она рыдала так сильно, что я не знал чем ее успокоить, и затихала только благодаря тому, что нужно было смотреть за детьми. Она тосковала как кошка месяцами, я мог ее трахать, я мог ей помогать, я мог с ней говорить, но даже я, циничное чмо и совершенно эгоистичный и слепой, когда дело касается чувств, даже я влюбленный по уши в своего мужа, прекрасно видел всегда, что в ее жизни тебя мне никогда не заменить. Я никогда этого не хотел. Я блять не пытался. — Это сложно, — зачесывает волосы к затылку и отводит глаза. — О, это очень легко, мужик, это пиздец насколько легко. И я говорил уже ей, повторю тебе лично: если ты так поступишь снова, я тебя прикончу. Вот этими руками, которыми баюкал детей. Ты хотел подарить ей мечту? Что же, у вас есть ахуенный дом, у вас будет трое сыновей, которых она безумно будет любить, мы можем сделать вам свадебную церемонию и похуй, что без штампа в паспорте. Люби ее, береги ее и не выебывайся. Я никого из ее жизни не пытаюсь выдавить. И тебя не спешу заменить. Ради Мадлен и детей хватит раздувать это дерьмо, мы должны их вместе обезопасить, создав защитный пузырь, а не колоть друг друга острыми иглами, делая этим и их уязвимыми. Это сейчас тихо. Но так может быть не всегда. Это сука-жизнь, она любит откровенно ублюдочные приколы. — Залпом остатки, морщась, но проглатывая. И снова сигарета во рту. Я вижу, что ему есть что сказать, но Элкинс молчит. А в темных, почти черных глазах висит немой вопрос, так отдающий мольбой «мир?». Мир. Это просто стоит сделать, наступая в очередной раз на горло эгоистичной гордости. Потому что ебаная жизнь уважает лишь сраные компромиссы. И смелость на них пойти. Решиться. Протянутая рука, сильные длинные пальцы, с мелкими мозолями на внутренней стороне ладони. Мелкие же шрамы то тут, то там. Это руки убийцы, руки того, кто умеет не меньше меня лишать других жизни, омывает их чужой болью и кровью. И каждый имеет право на ошибку, верно? Я много их совершил. Слишком дохуя в некоторых сферах жизни. А счастье девочка заслужила. Они оба, если уж до конца откровенно. Его хватка крепкая, взгляд пронзительный и благодарный, в молчании понятно без слов, что к консенсусу мы пришли и друг друга услышали. Початая бутылка вскоре грозится опустеть. Мы не треплемся ни о чем сверх, диалог вообще скорее деловой, чем откровенный. Только напряжение успевает уйти. Наш путь к чему-то схожему с дружбой будет стопроцентно долгим и ухабистым. Непростые характеры и взрывная смесь внутри еще не раз поднасрут. Не помогут даже сдерживающие факторы. Но сегодня в полумраке кухни, допивая пол литра крепкого виски, мы принимаем как факт, что друг друга из будущего не исключить. А во имя покоя и комфорта Мэдс не стоит и пытаться. *** Шестнадцатое января. Не успевает минутная стрелка минуть пресловутые ноль-ноль, ознаменовывая приход нового дня, как у Мадлен отходят воды. О чем она лаконично пишет мне в чертов мессенджер, а я лениво подношу к глазам смарт-часы на запястье и ахуеваю от полученной информации. — Что случилось? — Свят реагирует куда более бурно, увидев, как закаменело мое лицо, садится на постели, а с тела его сползает новый пушистый плед, который он притащил из бутика, после очередного шоппинга с Филом в выходные. Праздничная суета вроде как прошла, вместе с бесконечной чередой обязательных к посещению ужинов и банкетов. Там вам блять и годовщина свадьбы Басовых, и день рождения Леонида Васильевича и мать его новый год. А перед этим еще и Олсоны зовут к себе отметить не круглую, но дату у Алекса вместе с остальными. В итоге получается, что с конца декабря и всю первую неделю января мы постоянно курсируем из одного блядского места в другое. Меня уже тошнит от тостов, яркой мишуры, алкоголя, сука салатов, от которых ломятся столы и бунтует желудок, упаковочной бумаги и ебаных цветов. Цветы мать его везде. А еще мой мозг расплавлен и жутко болит, потому что приходится придумывать подарки и Мадлен, и детям, и куколке и всем остальным, ибо обидно же будет, если получит кто-то один, а другому достанется хуй на постном масле… И это полный пиздец. Полнейший. Я так устаю за эти две недели, что начинаю мечтать свалить подальше к акулам, развалиться на белоснежном песке или нырнуть глубоко в океан, чтобы насладиться тишиной. Голова постоянно гудит, уши подводят, а Свята фатально не хватает. Он очень прилежно следит за работой своего центра, участвуя в его жизни нихуя не номинально. Крутится-вертится, сверкает дружелюбной улыбкой, получает поддержку заинтересованных спонсоров и все больше радует папашу. А мне бы видеть его чаще, чем раскинутым подо мной на шелке простыней, когда в минуты удовольствия забывается и особенно громко стонет. Мне бы видеть его не только по ночам или ранним утром. Мне бы пора перестать хотеть получить все и сразу. Но с ним же так блядски хочется… И вот. Шестнадцатое. На пять дней раньше предположительной даты родов. В полночь, словно решив оправдать свое имя, Лукас планирует появиться на свет к рассвету, никак не позже. А я, пообещавший девочке, что снова буду рядом с ней в настолько волнительно-стрессовый день, ощущаю, как сердце начинает пульсировать где-то в глотке. — Макс?.. — Куколка и паника — хуево совместимые вещи. Допускать чтобы он в секунды от волнения до тотального пиздеца разогнался — непозволительная роскошь, ибо после успокаивать будет безумно сложно. Куколка и паника — худшее из переносимого мной, потому что пугает до ахуя, когда он с остекленевшими огромными глазами смотрит на меня, а я блять не понимаю, как это остановить. Куколка и паника… Но не в этот раз, сейчас Святу хватает собранности и сообразительности, чтобы на мои смарт-часы посмотреть и судорожно выдохнуть. Вероятно, пизденыш успел придумать себе конец света, ориентируясь на мой ступор, прекрасно понимая, что немногое, к счастью, способно подобное со мной сотворить. Почти ничего на самом деле. — Сделать тебе кофе? Мы собирались спать, ты выпил таблетки, что обычно перед сном употребляешь, а они с легким седативным, твой лечащий врач сказал, что если вдруг нужно резко поднять производительность, то нужно выпить крепкого кофе, но только одну кружку, потому что с твоим сердцем количество кофеина… — Кофе, малыш, было бы просто отлично, — перебиваю его, начавшего частить и тараторить от волнения, вскочившего с постели и натягивающего на потрясающе красивую задницу, со следами от моих зубов, вчерашние джинсы, что я стащил с него вечером и уже никуда от себя не отпускал несколько часов подряд. Знал бы, что придется ехать в перинатальный центр, не налегал бы на его жадную дырку. Хотя нет. Налегал бы все же. Ощущения странные, я бы сказал ненормально странные. Я там уже был, в смысле, на родах присутствовал и день тот помню до деталей. И появления Марселя, и первый встреченный детский взгляд, и плач Богдана за мусорным баком, и долбоебку-мать, что убегала от него подальше, перебирая своими тощими ногами. Никаких по курсу открытий точно не предвидится. Мэдс снова вытолкнет своей волшебной вагиной на свет божий нашего общего ребенка, я приму его на руки от акушерки, ахуею от красоты маленького сморщенного и очень похожего на старичка только-только рожденного человека, скажу ему «привет», а спустя несколько часов уже окажусь дома. Чтобы подготавливать все к выписке Мадлен через неделю. Я же был там. Почему тогда в груди дрожит… сбежавший из ближайшего леса кролик? Шестнадцатого января в шесть часов пятнадцать минут рождается мой младший сын. Крошечное, совершенно неповторимое чудо, которое ультразвуком разрывает окружающее нас пространство, вызывая у меня крупную неконтролируемую дрожь. У меня немеют от эмоций руки, в глотке ком чертовым затором мешает проглотить скопившуюся слюну. А напротив темные глаза цвета полуночного неба, не то карие, не то синие, нихуя не разобрать. В колыбели моих рук что-то до одури великолепное, восхитительное и удивительное. Оторваться не получается, завороженно смотрю, касаясь крохотной руки пальцами, и улыбка появляется сама собой. Шестнадцатое января. Легкие, на удивление стремительные роды, без единого разрыва, благодаря тому, что Мадлен крайне послушна, исполнительна и в этот раз без лишнего волнения и страха. Ей знакомо, то, что должно происходить. Она готова. Второй раз ей уже не настолько жутко и страшно. А то, что я нахожусь рядом и вовсе заряжает ее на откровенно боевой настрой. Второй раз это все видеть — волнительнее отчего-то мне. И если тогда, меня как из утробы матери, выплюнуло из палаты в сторону коридоров, потому что все внутри чесалось и зудело от нужды позвонить моей куколке и оповестить о настолько важном в моей жизни событии. О настолько неповторимом и вызывающем гордость. Радость. Миллиард эмоций, мне хотелось этот момент разделить с ним надвое, хотелось выпотрошить ему в руки и сердце, и душу, улыбаться говоря: любовь моя, у меня теперь есть сын, представляешь? Я хотел с ним поделиться этим, хотел с ним это пережить, но остановил себя, оборвал тянущиеся светящиеся энергией, стремящиеся к нему нити, задушил рвущийся из глотки голос, задавил это в себе, сгрызая с губ радость. Запрещая себе об этом с ним говорить. Я как сейчас помню, как смотрел на собственное отражение в окне, смотрел и улыбка медленно сползала с лица, а внутренности омывались тоской и болью. Вмиг стало так хуево, что хотелось завыть, радость из пульсирующей и яркой, начала выцветать, теряя оттенки. То сейчас я выхожу из палаты, словно вылетаю на крыльях и нахожу его мгновенно взглядом. Моего красивого, любимого безусловно, растрепанного, сонного, взъерошенного словно воробей, взволнованного и перебирающего свои длинные пальцы. Сидит рядом с Элкинсом в ожидании новостей, а я без слов притягиваю куколку к себе и крепко сжимаю в объятиях. — Поздравляю, — слышу шепот у уха, чувствую его теплые руки, что гладят по затылку и шее, его горячие губы за ухом и дрожь гибкого тела и меня накрывает так сильно, что кажется сейчас из глаз вырвутся фонтаны ни то чертовых слез, ни то ебаных звезд. Невыносимо. Невыносимо хорошо. Просто потрясающе. Эйфория настолько огромна и всепоглощающа, что мне кажется словно я под дозой чего-то очень забористого. В глотке клокочет, губы в улыбке заклинило, мир мерцает и чуть расплывается, каждый оттенок дополнен едва заметными искрами. Все вокруг меня преображается, а внутри незнакомой мелодией, поют и вибрируют те самые струны души, которые больше не намекают, они орут в голос, что обладатель этой мелодии бесконечно счастлив. Это какой-то пиздец. Цунами внутри набирает обороты, взаимно озаряющая наши лица улыбка настолько широкая, а эмоций так много, что я выпускаю все это в почти целомудренный, но все же поцелуй, прижимая его к себе и кружа на месте, оторвав от пола. Мне так хорошо, мне так ахуительно, рядом с ним, чувствовать его так близко. Это незамутненная ничем, не смазанная, не испорченная, не разбавленная радость такая настоящая, такая безумно яркая, такая блядски полная. Это что-то уникальное, что-то незнакомое мне, что-то разрывающее на части. И я понимаю, что подобные эмоции… именно те, что запоминаются на всю жизнь. Такие моменты, разделенные вместе с любимым человеком, отпечатываются особенно сильно. Такие моменты единичны на нашем пути. Они оставляют свой неизгладимый след. Навсегда. Меня так накрывает, что впервые с момента возвращения Элкинса — я обнимаю его, похлопывая между лопаток, поздравляя, ведь мы с ним разделим бремя отца. Снова. Хотя какое же это нахуй бремя? Если дети самое настоящее чудо, самая незамутненная чистая радость, дети — наш шанс долго, полно, ярко жить. Дети — наш шанс учиться вместе с ними смотреть на этот мир немного иначе. Забытые ранее оттенки выискивать в кажущихся серыми буднях. Оглядываться, видеть ошибки, но просить их не допускать. Дети — напоминают нам о том, как много внутри уже успело скопиться опыта. Насколько время быстро бежит. Как скоротечны многие вещи. Что люди, словно цветы, имеют свойство увядать, если о них забывать и отставлять в пыльный угол. Дети — тренажер для нервной системы, умение становиться гибким, лакмусовая бумажка, что проявляет слабые места психики. Дети — симбиоз огромной кучи всего, помимо ответственности, безусловной любви и желания их оградить и спрятать. Дети — великий дар, что позволила мне ощутить Мадлен, а ведь я никогда на подобное и не рассчитывал, а в итоге имею сейчас все, о чем даже слишком смело или в наркотическом угаре мечтать никогда не смел. Дети… дети заставляют понять, что даже привычные вещи имеют свойство раскрываться совершенно иначе. Как и меняться в жизни смысл. А еще напоминают нам о том, что мечтать, представлять лучшее будущее, и стремиться быть счастливым и полным — не неправильно, не наивно, не должно быть чем-то порицаемым, осуждаемым и принятым за слабость. Быть счастливым, хотеть этого — не стыдно. Только понять это можно лишь достигнув этого. Бродя в тени, в царстве темных оттенков и разрушенных декорации, все остальное видишь совершенно под другим углом. Шестнадцатого января у меня так и не получается уснуть. Я провожу в больнице у девочки не сказать что слишком долго. Мадлен после родов остается почти три часа под наблюдением врачей, а лишь по истечению срока ее переводят в послеродовую палату, туда же почти сразу приносят Лукаса. Его успели измерить, взвесить и завершить первичный осмотр. Мэдс выглядит уставшей, ее клонит в сон, а я позволяю ей расслабиться на какое-то время, пока рядом, и вместо того чтобы положить спящего малыша в многофункциональную люльку, держу его на руках около двух часов, пока он не просыпается очевидно голодный и не приходится приложить его к материнской груди. Я успеваю рассмотреть крошечное лицо до микроморщинок, пока он забавно сопит. И мне бы хотелось познакомить сына с куколкой, только регламент клиники не позволяет тем, кто не является родственником посещать палату роженицы с малышом. Увы. Уходя же от Мадлен, созваниваюсь со всеми по очереди, выслушивая ярое желание прийти на выписку, отмахиваясь от них и убеждая, что никакой помпезности не предусмотрено, Мэдс хочет с порога сесть в машину и укатить побыстрее домой, где ждут двое мальчишек истерящих без матери. Ей будет достаточно открыток и цветов, а уже после мы соберем праздничный ужин, чтобы познакомить близких с новым членом нашей семьи. После клиники мы со Святом заезжаем в ресторан, чтобы подкрепиться, аппетит у обоих слабый, нервное перенапряжение, несмотря на то, что повод радостный, не дает нам шанса набить животы, еда тупо не проталкивается в глотку. Рабочий день, естественно не задается. Мужики поздравляют меня, обещают, что все будет под полным контролем, советуют на несколько дней расслабиться, а после ждут с ящиком виски этот повод обмыть. И это блять не обсуждается. Мои мысли за дверями больничной палаты, мои мысли о глазах четко напротив, таких ахуительно ярких, мерцающих эмоциями, поддерживающих меня и топящих в искренности. Мои мысли точно не о личной элитной будке, не о заказах и не о Басове, который на удивление входит в мое положение и не давит, присутствия не требует, никуда срочно не вызывает, позволяя от произошедшего отойти. И пусть освободить меня полностью от обязанностей он не может, но сбавить обороты позволяет. Позволяет мне выдохнуть. После ресторана оказываемся дома, где бушует Марсель, требующий или маму, потому что какого хуя ее нет поблизости, а она была всегда, или папу, потому что быть без обоих родителей он категорически не привык и вообще отказывается. Богдан же чудо-ребенок, улыбается, светя белоснежными передними зубами как у кролика, жмется ко мне, чтобы его обняли и понежили, а потом уходит играть с Принцессой, что его особенно сильно в нашей семье полюбила. Шестнадцатого января я не могу найти себе покоя. Мне чудовищно хорошо, но чудовищно же не хватает чего-то… и тянет, тянет невыносимо. Меня так выворачивает всего, что стоит лишь Марсу после истерики уснуть, прошу куколку сесть за руль, вбиваю в навигатор адрес кладбища, где похоронена моя мать, а он без слов понимает, что нужно сделать. Не март, а я всегда к ней, когда святое восьмое прихожу с букетом и коробкой конфет. Не день ее смерти, который я не люблю просто пиздец, но иногда вспоминаю эту дату и тоже наведываюсь. Не день ее рождения, который как по мне теперь отмечать слишком не символично. Она успела умереть, какой смысл вспоминать момент ее появления на нашей гребаной земле? Зато сегодня день, когда у меня родился третий сын. День, когда все кажется внезапно ярким и полным. Когда я кажусь себе на пике своего морального удовлетворения, имеющий вообще все, что только мог захотеть, и грудину разрывает нахуй. С ней, именно с ней, помимо куколки как никогда сильно этим хочется поделиться. Именно с ней, сказать отцу и получить его поздравление, я уже успел. Забываю купить цветы — не забывает Свят, останавливается неподалеку от ворот, покупает огромный букет белых роз, там же находит вишневые конфеты. Не ручная работа и не настолько дорогие, как он привык. Но моя куколка отдает дань традиции, а после берет меня как несмышленого за руку и отводит к памятнику, где всего-то несколько раз был. Однако дорогу прекрасно помнит, а мне казалось, что больше невозможно, что на большее уже не хватит, но я в этот момент начинаю еще сильнее, еще безумнее его любить. — Хочешь остаться один? — Спрашивает очень собранный и максимально серьезный, всматривается обеспокоено в мои глаза. А чуть розоватые веки и начавший замерзать нос на блядских минус четыре, буквально умоляют отпустить его в тепло, а лучше в постель, под пушистое одеяло. В идеале еще и в мои объятия. Но мы стоим под начинающимся снегом, смотрим друг другу в глаза, а я не хочу, чтобы он был где-то вдали. Чтобы нас разделяли даже несколько метров. В моем откровении нет ничего сверх. Я хочу с матерью поговорить. И чувства, то что внутри, то что рвется наружу, я могу без тени сомнений при нем неконтролируемым потоком выпустить. Позволить этому выплеснуться, пока меня не разорвало нахуй на лоскуты, потому что бурлит оно слишком концентрированно и мощно. — Останься, — прошу, а во фразе соткан смысл, что я вкладывал на балконе Плазы, когда просил его за меня выйти. Во фразе соткан смысл надрыва, что всплывает внутри, когда так не хотелось его отпускать и сыпались клятвы. Его «вернись», мое «дождусь», наше общее — «останься», что горело внутри, но не находило выхода. «Останься» синоним к слову «любовь». Синоним к «выслушай, здесь нет ни слова тайны». Белоснежные цветы на высоких стеблях перевязаны скользкой блестящей лентой. Бутон к бутону. Идеальные. Почти доверху оборваны крупные зеленые листья, но не стесаны шипы, об которые он ранит палец, прихватывая царапину чувственными розовыми губами с легкой улыбкой, показывая, что в порядке. Сам садится рядом с вазой, сам ставит их внутрь, сам расправляет красиво розы, сам же гладит лепестки, что чуточку помялись, пока цветы стояли в павильоне перед продажей. А после прячет замерзшие длинные пальцы в карманы, замирает рядом со мной плечом к плечу, не лезет под руку, не мешает достать сигарету и закурить. Молча. Рядом. Многозначительно. Позволяя мне собрать рассыпавшийся бисер слов в красивую вязь искусной цепочки. — Я никогда не умел красиво говорить. — Выдыхаю вместе с дымом. — В детстве мама всегда смеялась, что если Максима попросят произнести речь, то учителя или умрут от стыда, или продлят себе жизнь от смеха. Я всегда слишком волновался, бесконечно сбивался, повторял одно и тоже десятки раз, терялся в словах, а потом психовал и вываливал все как на духу едва различимой тарабарщиной. — Усмехаюсь, вспоминая те минуты жгучего стыда, позора и беспомощности. — И чем больше я готовился, тем хуже все выходило в итоге. Я так хотел впечатлить, показать, что тоже могу и умею, но в моем случае оказалось, что единственный правильный выход — не подготавливать меня вообще. Мама очень быстро поняла, что искренность, те мысли, что сами собой скапливаются в голове, слова, что облекаются в голос, именно в моем исполнении, находят адресата лишь тогда, когда не считаны с листка или продуманы заранее. — Хмыкаю, вспоминая школьные годы. Счастливое время, когда у меня была полная, любящая, комфортная, уютная, поддерживающая и заботливая семья. «Идеальная» сказали бы многие и были бы правы. Она была, несомненно, такой. Идеальная и мать, благодаря которой все цвело и пахло. Идеальная и сама созданная ими с отцом ячейка. У меня нет плохих воспоминаний о детстве, юношестве или подростковом возрасте. Все они наполнены бесконечным ностальгическим теплом. А звучное «мама» отдает внутри острой болью и ровно такой же невыносимой нежностью. Свят молчит, четко улавливает, что сейчас не стоит комментировать или засыпать вопросами. Чувствует, понимает, что я пытаюсь подвести к сути, вывалить эмоции изнутри, сделать то ради чего приехал внепланово, как когда-то… когда его к отцу отпустил, а после приполз, пачкая памятник кровью и прося меня отсюда забрать. К себе. На небо. Осознавая, что у меня в разы больше шансов оказаться под землей. Глубоко. Ниже сраного ада. — Я никогда не умел с кем-то знакомиться. Знаешь, подойти и просто завести разговор, казалось пиздец невыполнимой миссией. Я и подходил-то к людям считанные разы, не потому что было страшно или стеснялся, просто… смысла не видел. И один из тех редких случаев, когда я сделал первый шаг — Фил. Как сейчас помню тот парк аттракционов, он с бутылкой виски и безучастным видом, на фоне чужого веселья выделялся очень сильно. Ему там было не место, но в тоже время он выглядел на удивление органично. Особенная трагичность, наверное, меня и привлекла, я почувствовал, что ему так же хуево, как и мне. Плюс надеялся, что сработает то самое правило случайного попутчика, я просто выскажу ему то, что гноится внутри, вывалю откровением случившееся и исчезну. — Исчез, как же блять. Хмыкаю себе под нос, выдыхаю дым носом, смотрю куда-то вдаль, а прошлое калейдоскопом в голове раскручивает пережитые давным-давно события. На ресницы налипает несколько снежинок, вызывая дрожь. — Некоторые встречи в нашей жизни роковые, куколка. Эта была первой. — Признаюсь, а сигарета догореть успевает до фильтра, кажется, я говорю много и быстро, но минуты утекают, растягиваются, ускоряются. Времени на кладбище я попросту не ощущаю. — Мы тогда курили, пуская сигарету по кругу. Он делал по паре глотков раз в десяток минут и сильно морщился. О себе рассказывать особо не хотел, но меня охотно слушал. А я соловьем разливался, тихо и хрипло, рассказывал ему о своей влюбленности в соседскую девку. Два года разницы, мое ей восхищение, не подкрепленное вообще ничем, вера, что она почему-то похожа на мою мать и планы, планы… глупые планы закончить школу, отслужить, чтобы она, конечно же, дождалась, а там и женитьба, дети. Все по классике, — хмыкаю под нос и снова закуриваю. — Наивное дерьмо, что тогда еще во мне почему-то жило. Несмотря на то, что происходило в мире. Люди умирали. Отголоски войны душили планету. Ее отец в ней участвовал когда-то, рассказывать об этом всем, да блять каждому любил. Восхищения это не вызывало, жалости тоже. Скорее непонимание, почему все продолжают это делать, ведь очевидно, что выиграть в подобном не сможет никто. Количество жертв, результат тупо не перекроет. Я романтизировал в то время совсем не то. Искал тоже не там. Стремился не туда. Не умел смотреть вглубь, замечая лишь поверхность. Сразу говорил, что женюсь. Спустя годы утверждал обратное. Что я тогда только не пел, и что кольцо на мой палец не сумеет никто натянуть, ибо и металл оплавится, и кость изогнется, и я растворюсь как демон при акте экзорцизма. Захомутать себя не дам, не позволю, не опущусь до такого. Потому что рожден свободным, рожден навеки холостым, принадлежу лишь себе. Таким и сдохну. Точка. — Дебил. Как есть дебил. — Я о подобном никогда не думал, — слышу от куколки, приподнимает плечи, ныряя в ворот куртки. — Наверное, из-за примера собственной семьи ты сразу тянулся к чему-то такому, а после уже, разочаровавшись, наоборот решил избегать подобного расклада. Мне равняться было не на кого. Семейная жизнь родителей не впечатляла. Они были холодны друг с другом, сдержаны и безразличны. Этакие манекены, которым приказано искусно играть, а играть у них не получается, потому что пластмассовые лица, пластмассовые же тела. Никакой подвижности, сплошная статика. И глядя на них… я не хотел ничего вообще. Да и в отношения никогда не рвался. Меня или сторонились, или с опаской подбирались поближе, узнав кто я и что из себя представляю. Но о девушке, семье, службе или женитьбе, о чем-то вообще я не думал. И планов тоже не строил. И до тебя у меня не было, как ты называешь «роковых встреч». Ничего не было словно… — тихо с розовых губ, слишком тихо, но я все равно концовку улавливаю. — Кажется, я наработал себе опыт на несколько жизней вперед. И если существует чертово перерождение, то в следующей мне нужно стать явно кем-то отвратительно раздражающим и абсолютно святым, потому что все мои грехи за одно воплощение будет точно не искупить. Я так много всего сделал. Омерзительного. Спорного. Ненужного. Так много ошибок совершил. И это намного хуже, чем почти чистый лист, что был у тебя, куколка, — третья по счету, во рту так горько, словно я курю не табак, а решил нажраться полыни. — Я так часто заставлял тебя стыдиться, мам. — Разговаривать с ними обоими одновременно пиздец странно. Вот я обращаюсь к Святу — вот уже я смотрю не на памятник, там ведь мамы нет, просто мрамор, просто цветы и ваза, просто место, где остались крупицы ее прежней — смотрю на небо. Она ведь там, надеюсь, что наблюдает. — Смотреть сверху и понимать, что ребенок, которого ты с такой любовью растила, в итоге отдал себя не тому… разочаровывающе, верно? Пустил жизнь под откос. Запустил тот сраный режим, который слишком сложно после выключить. Я рвался себя шлифовать почти до полного уничтожения прежней личности. Я маниакально лепил-лепил-лепил, пока не понял, что все это не имеет никакого смысла вообще. Наверное, именно тогда исчезла цель, вкус, стремление. Деньги обесценились, влияние стало пресным, власть почти безвкусной, амбиции выцвели. А ты наблюдала, быть может, уже не настолько пристально, ведь я больше не мог ничем тебя удивить, я не пытался, самоуничтожаясь. Все было похоже на зацикленный круг. Остановиться я не мог, никто не позволил бы. Уйти тоже. А изменить? Какой в этом был смысл, если не существовало мотивации? Ради себя? Глупо. Ради отца или Сашки? Маловесно. Никто и никогда не переворачивает устоявшуюся жизнь вверх дном ради семьи. Здесь нужно что-то более сокрушительное. Ты не ждала верно? Но я надеюсь верила, ведь потом… — Потом? — Спрашивает тихо, казалось, что он застыл и просто смотрит вдаль, но нет. Слышит, слушает, впитывает и реагирует. — Потом появился ты. Роковая встреча, которая изменила все. — Коротко отвечаю, выдыхаю носом дым, откатываясь в ту осень, когда после пробежки по стадиону, он оказался молитвами Алекса в моей ванной, где я его и нашел, там и придушил. Не я его — он меня. Возвращаюсь в тот момент, когда встретил на построении с двумя чемоданами. Яркое нечто в окружении гнили и грязи. Невъебенно прекрасное. — Вы знакомы, мам, я с ним к тебе приходил. И ты все видела сама. Ты ведь чувствовала, правда? Нет смысла объяснять настолько очевидные вещи. Но блять… Это с первого взгляда, мам. С первого взгляда. Разве такое могло произойти с тем, кому почти тридцать, кто в крови утопился, сердце со шрамом давно очерствело, в любовь больше не верил, ничего не ждал, ничего не хотел? Но увидев его… И со старта нихуя конечно же не понял тогда, мне кажется подобное в секунды никто не способен понять, а если и случается, то принять не выйдет. Сложно. Как же он меня взбесил, — усмехаюсь сам себе, вспоминая, так ярко вспоминая, словно было вчера. Его приезд. Начищенные ботинки, длинные волосы, чемоданы и вопиющая неуместность. Принц, который попал в выгребную яму. Солнце, что упало на дно блядской бездны. Звезда, что утопилась. — Как же он меня взъебал с первого взгляда, мам. У меня вскипела вся до последней капли кровь в раскалившихся венах. Чистенький, аккуратный как идеальная новенькая куколка, светлый какой-то, будто проглотил солнце или впитал его сияние порами, красивый до неуместного. Я смотрел и в голове пульсировало: не место такому среди шакалов, не место в грязи, не место среди нас, не место… нужно убрать, выпереть за ворота, вернуть, сказать что ошиблись, что хуйню сотворили, выгнать. Убрать подальше. С глаз долой, убрать немедленно. Не место, но он появился. Появился на моей условно земле, в моей условно власти, и смотрел сдержанно, но с вызовом, словно заранее знал, что поставит на колени, только не силой, как я привык — чувствами, лаской, жаждой. Смотрел, а меня выгибало едва ли не дугой, как сука демона от святой воды и захотелось вымарать, извалять, уничтожить, натура шипела, зверь рычал взбешенный тем, что ничего не сделав это существо кажется слишком опасным со старта. Мне кажется мои внутренности тогда покрылись волдырями как от ожогов. Я так сильно хотел приглушить это свечение уникальной души, потому что уже тогда самоубийственно тянуло как мотылька. А я боялся сгореть, подсознательно чувствовал, что прикончит. Но кайф же… Помню как сейчас, что не смог себя удержать и дернулся в ту сраную ванну, и не гель для душа был мне нужен, не сраная бритва, я мог просто уйти из блока и выехать пораньше на очередной заказ, но нет… И что хотел увидеть, известно или богу или черту, точно не мне. Но я смотрел так жадно, впитывал его образ и сдыхал от понимания, что впервые после Фила накрывает так сильно, что хочется сбежать на край света, но не позволить взять над собой контроль. Сбежать и этой сраной повторной волны просто не допустить. Хотелось убить его, утопить, стереть с лица земли, наблюдать за мутной водой и не менее мутной кровью в ней, что разводами расходилась, образуя круги. Наблюдать, как исчезает из моей жизни, только успев появиться. Что ошибки не будет. Что я успел. Но я в глаза его посмотрел, мам. Посмотрел в его глаза и там настолько далекие звезды, с целыми галактиками и моей личной вселенной привиделись, что этот момент стал исключительно роковым. Не встреча, мам. Человек в моей жизни. — В той ванной, правда? — До последнего слова, куколка, — голос хрипит. Долго говорить на морозе то еще дерьмо, но мне слишком это нужно. И я спешу продолжить. — Я потом на задании был с Джеймсом, которое оказалось подставным. Авария, мои множественные переломы, ранения. Пришлось убивать голыми руками, только истекая кровью от ножа, которым мне вспороли бочину, знаешь, о чем я думал? — М? — Что не увижу больше тебя. Такое чувство, что мы разговариваем втроем. Я то обращаюсь к матери, то снова возвращаюсь к рассказу Святу, то опять откатываюсь к желанию маме все высказать. Меня бросает как мелкую лодку в бушующем море. Мысли собираются нехотя, разрозненные, пульсирующие словно сферы, они сталкиваются и скорее мешают, чем спешат мне помочь выразить то, что внутри. Но я не могу замолчать. Меня рвет на части. Меня растаскивает на атомы. Мне это нужно. — Я тогда вернулся. И угадай, мам, кто был первым, кого я увидел на базе? — Улыбаюсь, Свят рядом покачивает головой, опускает свои прекрасные глаза, а на губах его улыбка едва заметной тенью растекается. — Встреча у Дока была пугающей, — понимает о чем я говорю. Конечно, он помнит, не мог не. Его глаза тогда намертво на мне застряли. Этот взгляд, что словно прощупывал, я не забуду никогда. Потому что этот взгляд на себе я хотел. До одури. — Я не знаю, что это было. Судьба? Или ты уже тогда нас друг к другу вела, мам? Подталкивала в спины, пыталась открыть мне глаза. Я хотел его увидеть, мне без него уже тогда становилось сложно дышать, накрывало стремительно. Шел объебанный от боли, после дороги нужно было закинуться хоть чем-то, сменить повязку и поспать. Но стоило оказаться в медпункте у Дока, как появилась моя-не моя куколка. А я смотрел на его раны и впервые не хотелось на слабость надавить. Хотелось уродов, что осмелились его коснуться и причинить боль, стереть с лица земли. Я докапывался до него как придурок, меня раздражало, что он смотрит на Алекса, что сюсюкает с мудаками из сто второго блока, что таскается такой сука красивый, что я не могу не смотреть, не получается. Меня так от него, без него и рядом с ним рвало, что все вокруг затиралось и теряло важность. Он был первым, ради кого я захотел наступить себе на глотку. Первым ради кого, я готов был отказаться от сердца и отпустить, только бы ему было комфортно, тепло, хорошо, сыто и уютно. Рядом с ним вырубался эгоизм. Чувства его тупо глушили. Я забывал о себе. Забывал обо всем. Двигаясь вперед по инерции и теряя по пути все, что приобрести умудрился за годы. Длинные пальцы проникают в карман моей утепленной куртки, переплетаются с моими. Теплые. Нежные. Молчаливой поддержкой, а я приподнимаю плечи, чтобы ворот получше укрывал от мороза, затягиваю в легкие дым с ледяным воздухом и продолжаю говорить. — Это было сложно. Это было без преувеличений сложнейшее, что я делал в своей разъебанной жизни. Идти к нему, мам, было невыносимо. Отпускать, принимать, понимать, что без него рядом просто не выживу. Становиться зависимым. Ждущим. Тонущим в страхе, что Свят сможет без меня жить. Потому что у меня не получалось. Я стоял как-то с Филом напротив зеркала, он держал меня, с силой обхватив со спины за плечи, пока из меня вырывался протест. Он спрашивал прямо: чего я боюсь, в чем моя проблема, что меня так уничтожает? И я признался, что самое ужасное в тот момент было — то, что моя куколка сможет идти дальше вперед, вычеркнуть меня навсегда из своей жизни. Сможет, и тогда мне придет конец. Я падал, мам. Падал намеренно. Я хотел умереть, но пустить в висок шальную было бы трусостью. Умереть на задании — в разы более достойно и почетно. И я понимаю, что любая из моих кончин, принесла бы тебе лишь боль. Но я не мог без него. Я и сейчас не могу, видишь? Такое чувство, что мое сердце оказалось сросшимся с ним. Это так глубоко и сильно, что ничто прогрызть бреши просто не способно. Нас ведь никто не поймет, мам. Они считают, что мы оба просто сумасшедшие. Повернуты друг на друге. Скоро или высосем всю до крупицы жизненную силу или насмерть затрахаем. Но я так его люблю, мам. Я так люблю его, что никогда не смогу подобрать слов, чтобы описать хоть что-то хотя бы отдаленно на глобальность этого чувства похожее. Это как бескрайняя вселенная, полная звука его голоса, концентрации запаха, ощущения гладкости кожи и насыщенности вкуса. Я так его люблю. И вот теперь я женат, видишь? — Смотрю на свою руку, что сигарету держит. — Два кольца. И в обоих пиздец как много смысла. Мы теперь со Святом связаны всеми возможными и невозможными способами. На земле, перед небом, кровавой клятвой, сердцем, душой. У меня сегодня родился сын. У тебя теперь трое внуков. Могла ли ты этого ожидать еще несколько лет назад, когда я будто застыл? Могла ли ты думать о том, что твой первенец, который свернул на стезю напрочь кривую, сможет все же что-то прекрасное сотворить? Марсель — мой крикливый космос, Богдан, что подарком в мою жизнь пришел неожиданным, и Лукас — луч света. Трое сыновей — огромная роскошь и гордость. Достроенный красивый дом. Бесконечно любимая куколка рядом. У меня теперь есть все, мам. У меня есть все, видишь? Ты можешь больше не беспокоиться. Я знаю, что ты устала оберегать. Но вот он этот момент. Роковой. Вот он… Настал. Комом встают в горле слова. В глазах щиплет до рези, я пытаюсь промаргиваться, только не выходит нихуя. Чувств так много и они настолько огромные, что справиться выше моих сил. Я блядски слаб перед ними. Я блядски в месиво сегодня. Меня так разъебало рождением Лукаса, что подняв подбородок, глядя в чистое голубое небо, на опускающийся медленно снег, я чувствую, как по щекам стекают слезы вместе с тающими снежинками, в то время как на губах улыбка все это время себя хранит. Вместо сигареты ко рту подношу наши переплетенные со Святом пальцы. Прижимаюсь к ним холодными губами, влажными от стекающей по ним крупной слезы, чувствую, как он дрожит точно так же как я от эмоций. Чувствую, что готов чертовы крылья сейчас распустить за спиной и взлететь от обилия чувств в небо, только если когда-то давно я просил, чтобы мой личный ангел забрал меня к себе в момент отчаяния и нестерпимой боли потери. То сейчас я бы вернулся к нему. Я бы вернулся за ним. Я бы ни за что не позволил нашим сердцам разлучиться. Прижимаюсь губами к его кольцу, смотрю в светлое небо и мне кажется где-то там за облаком бликует мне белым крылом, наконец с озарившей ее лицо улыбкой, та что всегда была на моей стороне. Поддержкой, опорой, внимательным слушателем, что не осудит, не прогонит, несмотря ни на что будет любить и считать своим. Прижимаюсь к его пальцам, целую с улыбкой и в кожу его гладкую, прохладную и пахнущую зеленым чаем и нотками бергамота шепчу: — Мама, мам… я счастлив.