Надвое

Дом у Онара не настолько огромен, чтобы выделить отдельную комнату для главаря наёмников. Да и Ли — не баловень-отпрыск королевской крови, чтобы требовать роскоши. И у самых преданных ему людей, с которыми он ночевал в одних стенах, руки заточены не только под рукоять мечей. Простенькие кровати из досок те сколотить смогли, а разжиться соломой, чтобы набить матрацы, уж где, а на ферме несложно. Шкур, которыми можно укрыться, с каждым днём прибавлялось — Волк не оставил охотничий промысел, и за это Ли спускал ему с рук безделье. Баловень-отпрыск королевской крови… Ли ворочается в постели, скрипит ножками кровати под недовольное бурчание Торлофа: — Какого хрена кому-то не спится? Тот может возмущаться сколько угодно. Сам время от времени будит всех своим храпом. — Мне, — огрызается Ли, переворачивается на живот и утыкается носом в волчью шкуру. Баловень-отпрыск королевской крови, мысленно повторяет он про себя — уже второй раз. Робар II, проходивший, будто лезвие меча сквозь плоть, через ряды противника, точно не таков. Да, он — ублюдок, перерубивший жизнь верного ему генерала надвое, однако не изнеженный слабак. Тем лучше. Ли бы тошнило от одной мысли, чтобы потягаться с хилым куском дерьма. Чем сильнее противник, тем слаще и ярче победа над ним. — Главный ты или нет, но… Заткнись, а, — ворчит Торлоф. Проклятье, Ли, оказывается, забылся и высказал мысли вслух. Сердце колотится, в висках стучит, когда он воображает, как выбивает меч из жилистых королевских рук, как в по-нордмарски холодных, очень светлых глазах застывает жизнь. Лучше выйти, раз всё равно не спится. Торлоф снова возмущается. Ли хочет ему посоветовать не мучить себя, раз бессонница не позволяет уснуть, а уподобиться ему. Он вдевает ноги в сапоги. Рассохшиеся половицы скрипят, когда он ступает тяжёлым шагом. — Ну кому там неймётся? — возмущается уже не Торлоф, а, судя по слабому, но всё же уловимому варантскому акценту, Халед. Ли покидает спальню и закрывает дверь. Проклятье, темно. Если луна, светившая в неприкрытое ставнями окно, позволяла разглядеть, куда ступать, то теперь придётся идти на ощупь, чтобы не скатиться с деревянных ступенек. Одна-вторая-третья… Ли останавливается, когда замечает дрожащий огонёк внизу. — Тьфу! Не мог взять в толк, кто тут шастает по ночам! — Василий, управитель Онара, в одной руке держит подсвечник, во второй — Ли прячет усмешку под ладонью и делает вид, будто проверяет, насколько сильно зарос подбородок — метлу. — Думал, вор влез в дом. Глупое оправдание. Ларес бы рассмеялся прямо в бородатое, далёкое от юности лицо. Волосы у Василия уже жиденькие, на голове залысины, а враньё по-детски наивное. Или тому везло всю жизнь и не приходилось сталкиваться с ворами. — Вор никогда не станет так шуметь, — Ли щёлкает пальцами, перебивая воображаемый — точнее, намертво врезавшийся в память — смех Лареса, — если, конечно, у него нет цели угодить за решётку пожрать казённые харчи. …а хороший вор хорошенько изучит дом, который намеревается обокрасть, запомнит, где и что стои́т, чтобы не наделать шума в кромешной темноте. Ли провёл с Ларесом более чем достаточно времени, и оба тратили его далеко не всегда на утехи. Гораздо чаще обсуждали дела и проблемы Нового лагеря, а ещё — делились прошлым и его ошибками и болью. Ларес поведал Ли некоторые тонкости своего ремесла… …и тот не удивится, если Василий утром обнаружит, что из дома пропало что-то ценное, например, дурацкая, но дорогая статуэточка Инноса, за которую можно выручить монеты. Или бокалы — у Онара есть несколько из серебра, всегда начищенных стараниями управителя. Или колечко Марии, жены; или кулон Елены, дочери. Неспроста Ларес норовит попасть именно в дом, когда появляется на ферме. Пока он вхож — до тех пор, пока не вскрылось, чем именно промышлял в прошлом. — Хм, познания, как погляжу, о ворах у тебя широкие! — Василий поджимает босые ступни. — Куда шире, чем должны быть у королевского генерала. Подслеповатые глазки буравят Ли. То, что всем стало известно, кто он, не удивляет. Рано или поздно слухи должны расползтись. Чем раньше жители перетрут сплетни, обсудят, что мог натворить генерал, чтобы впасть в королевскую немилость, тем лучше. Ли замечает, как не прикрытые льняной сорочкой колени Василия дрожат, когда он в пару-тройку шагов приближается. Бить он, разумеется, того не собирается. Давно прошли те времена, когда он недобрые словечки принимал близко к сердцу и отвечал на них со всей юношеской горячностью. — Не шире, чем познания у управителя о королевских генералах, — язвит он и направляется к выходу. Предутренний воздух обдаёт разгорячённое лицо прохладой. Тишина прерывается уханьем совы, далёким волчьим воем и негромкими разговорами стоящих на часах людей, а чуть позднее — звуком струи, когда Ли освобождает полный мочевой пузырь. Слишком поздно даже для того, чтобы напиваться. Все, кто не на часах, дрыхнут без задних ног. Почти все, не считая Ли и… Время позднее, чтобы выдвигаться в путь — неважно куда: в город или к магам Воды. Ларес ошивается где-то поблизости и наверняка не спит. Ему, привыкшему вламываться ночью в дома, не привыкать бодрствовать в это время суток. Нередко в Новом лагере он пересекался с Ли глубокой ночью, потому что обоим не спалось. Гораздо позднее оба выяснили, что не всегда могут спать, потому что у одного никуда не делась привычка бодрствовать, а второму время от времени не даёт уснуть ненависть к венценосному ублюдку. А ещё Ли плохо спит, когда на небе луна, как сегодня, тяжёлая и полная. Он сидит на пороге, расставив ноги и ссутулившись, глядит на чернеющие на фоне светлеющего предутреннего неба горы, и размышляет — о том, что пройдёт немного времени, и на ферме все узнают, кто такой Ларес и за что угодил за Барьер. Вряд ли что-то изменится, разве что Василий пуще прежнего будет следить за барахлом, но Лареса это не остановит, напротив, подстегнёт умыкнуть что-нибудь, хотя бы яблоко, из-под носа. «Ты же не любишь драться со слабаками, правда? — вспоминается разговор, когда они узнавали друг друга. — Одолеть… Как его?..» «Луккора», — подсказал тогда Ли. «Хрен с ним, — отмахнулся Ларес, — не это важно, а то, что победа для тебя слаще, когда сокрушаешь сильного противника. Для меня ценность вещи увеличивается, если она упрятана в сундук с очень сложным замком и неспящим охранником на страже. Для тебя же победа — это ценная вещь, охраняемая сильным недремлющим врагом». Он, с кем Ли бы в бытность генералом не спутался, сумел найти одни черты на двоих, за которые тянул, как за нити, и этим привязывал к себе. Накрепко. Вопреки нелюбви к ворам.

***

Если в пропитанной духотой и пропахшей по́том спальне Ли не может уснуть, то предутренняя прохлада убаюкивает его прямо на пороге дома. Он пробуждается, когда поёт первый петух, ёжится и вытягивает затёкшие ноги. Проклятье, уснул, ругает он себя, и, пока спал, волки или бандиты утащили пару-тройку овец. А всё потому, что дал слабину и пообещал всего лишь немного подремать. Совсем скоро будет болеть спина, ноги, зад. И душа от язвительных слов, дескать, Ли — невнимательный лентяй, неспособный управиться с овцами. Он глотает прохладный воздух и вслушивается в доносящиеся из барака голоса. Проклятье, скатился же в прошлое, далёкое, когда был мелким ссыкуном, который вместо того, чтобы сосредоточиться на важном, воображал, что овцы — это его солдаты. Ли упрекает себя за непозволительную на пороге дома безмятежность, как в детстве — за богатое воображение, вышибаемое розгами, медленно, но верно сменяемое сомнениями, что тот, кто не способен удержать овец, сумеет отдавать приказы людям. Ничто не стоило какому-нибудь ссыкливому подлецу прокрасться и воткнуть нож прикрытую только грубой льняной рубашкой спину. Или перерезать глотку, как попытался это сделать один ублюдок с Ларесом. Тот успел увернуться — и остро заточенное ребро бесполезной в колонии монеты чиркнуло не по горлу, а по лицу, благо глаз остался цел. Ларес не любил вспоминать этот миг, потому что считал его своей оплошностью. Потому что сызмальства привык прислушиваться к шагам, когда взламывал дверь или влезал в окно. И это чувство не умаляло даже то, что он сломал пытавшемуся убить его ублюдку пальцы. Ли не настаивал на рассказе, потому что сам не любил делиться прошлым. Он не оправдался в ответ на язвительные слова: «Ночевать на ящиках за складом — не то же самое, что и в королевском дворце», — что генералом не родился, а стал им; что в мягкой постели в каменных стенах ночевал не так уж и часто, куда чаще — на твёрдой лежанке, шкурах, а то и на голой земле. Только спросил во время одной — какой по счёту, и не вспомнить — встречи на берегу озера в Новом лагере: «И на кой хрен ты обхаживал именно меня, королевского жополиза? Вынюхивал, ходил вокруг…» Он всё ещё злился — не на Лареса — на себя за то, что не заметил подвоха в предложении отбить у Гомеза женщину. Он не видел в темноте выражения исполосованного шрамом лица, однако был готов поклясться, что бровь на здоровой половине дёрнулась и на губах появилась усмешка. Даже Барьер, как назло, не вспыхнул. — Я на тебя положил глаз, потому что мне понравилась твоя татуировка, — выдал Ларес. — Захотел рассмотреть её поближе — и рассмотрел. И не только её. Твоё телосложение мне пришлось по вкусу. А я привык брать то, что мне нравится. Ли не выставлял своё тело напоказ. Получается, Ларес проследил за ним, когда он купался. «Привык брать то, что нравится», — говорил тот о нём, как о вещи. Ублюдок… — Которая из? — Ли взял себя в руки. Гнев ещё ни разу ему не помог. — Мракорис, пронзающий рогом шакала… — Ларес произнёс не «Волк», а «Шакал». Хорошенько разглядел то, что набито. И понял, что именно набито, в то время как немногочисленные другие видели только мракориса и волка, а не шакала, обитателя Варанта. — Отличный выбор мастера. Ты не размениваешься на шваль, а подходишь к выбору с умом. Мне это даже льстит. Что верно, то верно. Для Ли важна́ та громкая победа, поэтому он долго искал человека, в ком мог быть уверен, что тот набьёт то, чего он хотел. По насмешке судьбы таким мастером оказался варантец. Прижившийся, правда, в Венгарде сызмальства и женатый на миртанийке, однако происхождение пальцем заткнуть невозможно. Ли это знал как никто: королевские прихвостни из знати видели в нём простолюдина и в упор не замечали военачальника. Он выныривает из воспоминаний и глядит, как крестьяне один за другим покидают барак. Хождес, подмастерье кузнеца Беннета, разжигает горн, часовые сдвигаются с мест, чтобы разбудить тех, кто должен их сменить. Ли поглаживает левое плечо и ощущает тепло — не под ладонью, а в груди. Рот враз наполняется горькой слюной, и он её сплёвывает. Робар обесценил победу над варантским шакальём… Ли жмурится, после выдыхает. С ублюдком-то он поквитается. Как именно, представляет, главное — добраться до Венгарда. А вот ответа на вопрос, зачем Ларесу, вору, не любившему «королевских жополизов», сдался именно он, кроме шутливого, не получил. Не потому, что тот скрывал. Ли хватало того, что оба преследовали одну цель — выбраться из-под Барьера. Сейчас их связывает желание убраться с острова. И пока оно не исполнится, они не расстанутся, а продолжат преследовать общую на двоих цель.