..И всходит солнце

Мэй Тун Лин не умела выбрасывать вещи. Вот совсем никакие. Даже поломанные или бесполезные, даже если их уже некуда было складывать. Коллекция её барахла пополнялась с какой-то невероятной скоростью. Причём, несмотря на то, что о происхождении и предназначении многих вещей она сама даже не догадывалась, выбросить что-то для неё было равносильно ножу в самое сердце. Поэтому раз в месяц Не Минцзюэ приходил к ней домой и наводил свои строгие порядки. Обычно это делал он. Но сегодня он был занят, поэтому заниматься этим пришлось Не Хуайсану. Он рассчитывал управиться за час-два, но очень скоро стало понятно, что здесь ему придется быть до глубокой ночи. Сначала он пытался действовать по-доброму: спрашивал, что из этого барахла ей обязательно нужно. Нужно было все. Поэтому он решил самостоятельно решать, что выбросить, а что оставить. Мусора он выбросил уже мешка четыре, но работы было ещё очень много. И - что удивительно - со стороны и не казалось, что все так плохо. В основном, барахло стояло на полках и под кроватью, лежало в шкафах и на шкафах, поэтому сначала всего можно было и не заметить. В шкафу уже было убрано, а вот на нем стояли грудой какие-то коробки. Не Хуайсан принёс стул - высоты все равно не хватило - и попробовал подцепить одну из них. Привстал на цыпочки, зацепил коробку - и свалился вместе с ней на пол. Крышка коробки больно ударила по голове. От боли Хуайсан зажмурился, слепо шаря руками по полу. Руки наткнулись на что-то странное. Мягкое, пушистое и длинное. Хуайсан разлепил глаза и вскрикнул: - А-Лин, что это за хрень?! Он сжимал в руке длинную черную косу. Тун Лин подлетела к нему как ошпаренная, вырвала косу из рук, запихнула обратно в коробку и заметалась в поисках крышки. Повернулась к Хуайсану - крышку он держал в руках. Молча повернул к ней. - Не хочешь ничего сказать? На крышке было написано "В память о Не Минцзюэ" . Тун Лин грохнулась на пол. Ее лицо застыло в удивлении, будто она сама не знает что это такое и как здесь оказалось. Она открыла рот, будто собиралась сказать что-то, но тут же виновато опустила голову. Хуайсан аккуратно забрал у неё коробку и заглянул внутрь. Из груди поднялось какое-то особенное, трепетное чувство, будто он собирается узнать то, что ему не полагалось. Памятная коробка для дагэ - странно, он, в конце-концов, пока живой. Он достал из коробки порванный браслетик из пластмассовых бусин с дельфинами - в голове будто что-то вспыхнуло и тут же погасло. Он помнил, очень смутно, но помнил этот браслет. Ему казалось, что это было что-то важное. Снова прикоснулся к косе - снова вспышка. Это тоже было что-то важное, и что-то, что он сам очень хорошо знал. Ощущения от прикосновения были не просто чем-то знакомым, это было нечто, что сразу напоминало о тепле, заботе и счастье. Что-то, что на ощупь было как детство. Он чувствовал, но вспомнить никак не мог. На всякий случай решил спросить : - А-Лин, у дагэ были длинные волосы? Она кивнула. И правда. Ну ничего себе. Такие блестящие, густые, зачем только отрезал? Сейчас-то он стрижется под машинку - практически налысо. Хуайсан не мог сказать, что ему очень уж шло. Ну да, зато удобно. Однако, хоть он сам и не мог понять почему, отрезанные волосы вызывали какую-то странную, глубокую тоску. Может быть это потому, что для него самого его длинные волосы уже стали почти частью тела - вообразить себя без них было невозможно. А вот так резко избавиться от них он бы точно не смог. Трудно было поверить, что брат решил постричься так коротко просто так. Ну, лучше думать, что ему просто захотелось поменять стиль. Дальше в коробке лежали две пули и обломанное лезвие ножа. Хуайсан решил не спрашивать об этом - А-Лин все равно не ответит. Несколько лоскутов ткани - джинса, клетка, нашивка с американским флагом... Гитарные струны, обертки от конфет... На дне лежала маленькая толстая книжка, а прямо на ней - коробочка. Хуайсан открыл коробку и на этот раз закричал по-настоящему. Внутри были человеческие зубы. Три. С корнями, испачканными в чем-то коричневом. И это точно были не детские молочные зубки - это были полноразмерные, крепкие зубы взрослого человека. - А это ещё откуда? Тун Лин сделала вид, что не слышит, хотя Хуайсан знал, что она прекрасно поняла его. Она демонстративно отвернулась и начала делать вид, будто протирает пыль. Он решил спросить дагэ о этих зубах. Осталась только книжечка. Открыл - это был фотоальбом. Очень быстро пролистал - улыбающиеся лица, мелькающая военная форма, солнечные, яркие картинки. Он взглянул на Тун Лин. Она отмахнулась. Это значит, что он может это забрать. Хуайсан решил взять всю коробку, на всякий случай. Конечно, волосы и зубы его испугали, но лучше иметь их при себе, иначе дагэ снова начнет свою любимую песню про "тебе показалось, этого не было". Интересно, что ещё есть на этом шкафу? Хуайсан снова полез наверх. На этот раз - уже аккуратнее - смог взять сразу три коробки. На крышке одной - "Цзунхуэй" , на другой - "Ю Цзинь" , на третьей... Он сразу не разобрал. Странное какое-то имя. - А-Лин, а кто это - Тсара? Тун Лин вздернула голову, безумными, пустыми глазами уставилась на коробку в руках Хуайсана. Вместо ответа подняла руку и указала на дверь. - Что? Мне уйти? Её лицо перекосилось. Если бы она умела говорить, то закричала бы на него. Глаза - наполненные пустой, бессмысленной яростью, сверлили коробку в руках Хуайсана, кулаки сжимались и разжимались. Она шумно вздохнула и снова указала на дверь. Он решил, что её терпение лучше не испытывать. Подхватил коробку с именем дагэ и вылетел за дверь. Только когда дверь за ним закрылась, Тун Лин расплакалась. Воспоминания волной накатили на неё, сбивая с ног и унося стихийным потоком. То, что её разум так упорно сдерживал, в момент вырвалось и обрушилось на неё. Она плакала, свернувшись на холодном полу, окруженная хламом и коробками. Лица людей, их фигуры и голоса мелькали в её голове, как на карусели, и они все кричали, кричали, кричали... Звуки выстрелов, шум вертолётов, гром крупнокалиберных орудий, свист осколков... Громко, громко, как же громко. Война никогда не уходила. Она всегда была здесь, внутри, подтачивала её изнутри, как термиты точат стены, выгрызала из неё все доброе и человеческое. Тун Лин особенно остро почувствовала отвращение к себе. Жалкая, уродливая, ленивая алкоголичка, собирающая всякий хлам. В море, полном счастья, доверия и открытости будущему она так и осталась на берегу. С холодной свинцовой глыбой, которая у неё теперь вместо сердца, она и метра не проплывет - утонет на мелководье. Но разве она в этом виновата? Она виновата только в том, что не позволила Не Минцзюэ умереть. Он, он и только он виноват во всем. Если бы не он, то ничего этого не было бы. Не было бы питья до забытья, кошмарных снов, она бы не хромала, все было бы хорошо. Если бы не он, она бы просто умерла. Будь проклят Не Минцзюэ. Будь проклят его избалованный младший братик. Будьте прокляты его родители. Как они вообще смогли полюбить друг друга? Где-то у неё лежала фотография его родителей в 1982, когда они только познакомились... Вот они во всем и виноваты. Если бы не они, не было бы Не Минцзюэ, а значит, не было бы этого всего... Ничего бы не было. Она подняла голову и взглянула на груды бесполезного хлама, валяющегося на полу, на полках, на шкафу... Она - тоже хлам. Бесполезный, уродливый, даже ей самой не нужный кусок чего-то непонятного, который валяется здесь и медленно покрывается пылью. Уборка, впрочем, это не так уж и плохо. Может, и ее, наконец, вынесут на помойку. *** Давно Она осталась одна, когда ей было восемь. Её дедушка умирал. Не Фань Лю плакала навзрыд, громко, не переставая. Её глаза чесались, щеки покраснели, губы опухли и на вкус были солёными-солёными. Она задыхалась в своих слезах, но плакала и плакала, будто это могло спасти дедушку. Отчасти, оно и спасало. До тех пор, пока она плакала, он не закрывал глаза, он смотрел на неё и держал её за руку. Но она чувствовала как стремительно из него утекает жизнь, так же стремительно, как из её глаз текут слезы. Ей казалось, что его душа будто бы уже не в теле, а где-то на границе с кожей, и все уходит, уходит. Дедушка был вроде бы все тот же и в то же время другой. Кожа желтушная, как у восковой куклы, глаза потускнели, зубы торчат, как куски мела... Она знала, что останется одна. Совсем одна во всем мире. Ей больше нельзя будет плакать, потому что никто больше не будет слушать. Никто не станет утешать. У неё больше не будет дома. У неё не будет ничего, кроме фамилии. Фань Лю знала, что дедушка умирает. Она хотела бы сказать ему все, о чем думает. Как сильно его любит, как не хочет, чтобы он уходил, как ей больно и страшно, но все, что могла - плакать, в надежде, что он её поймет. Это все эти сигареты, эти проклятые сигареты! Из-за них у дедушки из горла торчит эта трубка, и из-за них он так ужасно хрипит... Зачем только люди курят, зачем придумали эти проклятые вонючие сигареты! - А-Лю... А-Лю... - захрипел дедушка. Фань Лю прижалась к нему, прислушиваясь. Как же дедушка исхудал, наверное, его очень плохо кормят! - А-Лю... - Что, дедушка? - Прости... И все. Остальное - как в тумане. Как она поняла, что дедушка больше не дышит, как бежала за первым попавшимся дядей в белом халате, как просила помочь её дедушке. Как она кричала, потому что никто ему не помогал, никто, никто! Его увезли куда-то, даже не дали обнять его в последний раз! А потом... Потом - темнота. Долгая, тягучая, затягивающая, как болото. Один год, два, три, и ещё много лет в вязкой, мерзкой темноте... Она тонула в ней, всплывала и снова тонула, тонула, тонула... Кружилась, погружаясь на дно. 1982,весна Кажется, жизнь началась только тогда, когда в возрасте девятнадцати лет Не Фань Лю с половиной чемодана пожитков приехала на учёбу в Пекин. Полицейская академия приняла её с распростертыми объятиями - она и не ожидала. Но факт фактом - вступительные нормативы она сдала лучше всех. Именно тогда темнота отступила. Фань Лю нашла свою первую подругу - Фа Сунь Цзи - красавицу и умницу, так ещё и прекрасного, доброго человека. Сунь Цзи постоянно шутила о своём имени, мол, отец хотел мальчика, но, хоть родилась девочка, имя менять не стал. Сунь Цзи умела интересно рассказывать и внимательно слушать, Сунь Цзи умела вкусно готовить и хорошо шила, Сунь Цзи была просто прекрасна. А ещё Сунь Цзи постоянно ругала её за то, что она все время только и делает, что тренируется или учится. Сама-то Сунь Цзи каждый день гуляла с новым парнем - и никто из них не был её достоин - так говорила сама Фань Лю. Она прекрасно знала, какой парень нужен её прекрасной подруге. - А тебе-то какие нравятся, А-Лю? - в очередной раз спросила Сунь Цзи. Было уже время отбоя, а они все лежали без сна. Фань Лю только фыркнула. - Не знаю. - Всегда ты так. Сунь Цзи хихикнула и соскочила со своей кровати, пошла к столу налить себе воды. В темноте мелькала её белая комбинация. - Тебе уже скоро двадцать лет, а ты все ещё в девках ходишь, Лю! Разве это серьёзно? - Ну и что ты хочешь от меня услышать? Фань Лю перевернулась на другой бок, спиной к Сунь Цзи. Она ненавидела подобные разговоры. - Нужно срочно искать тебе мужика. Давай, какие у нас критерии? Не курящий это раз, спортивный это два... Дальше? - Давай спать, Цзи. - Мы составим список критерий твоего мужчины и тогда будем спать. Идёт? - Это нельзя сделать завтра? - Завтра ты опять будешь болтаться на турниках допоздна, а до обеда у нас планы, если не помнишь. Признаться честно, Фань Лю не помнила ни о каких планах на завтра. Ну и ладно, планы так планы. - Послезавтра? - Нет-нет, к завтра нам нужен список! Хотя бы пять пунктов, и я отстану! - Чтобы был выше меня, чтобы был сильнее, и чтобы не показывал свой характер! - выкрикнула Фань Лю, - Этого хватит? Можем спать? - Конечно, милая, - хихикнула Сунь Цзи, - завтра будем начинать поиски. Фань Лю понятия не имела, зачем Сунь Цзи завела этот разговор вплоть до утра. Был выходной, но Сунь Цзи, которая обычно спала до самого вечера, разбудила её в 10 утра. - Пора собираться, красотка! Ну-ка вставай, придам тебе достойный вид! И тут Фань Лю вспомнила. Фа Сунь Цзи предложила ей сходить на баскетбол. Матч был бесплатным, что её немного насторожило, но не настолько, чтобы отказаться. Фань Лю действительно любила баскетбол. Вот уж правда, так забегалась, что совсем забыла. - Давай, иди умываться, а я пока придумаю, что на тебя можно натянуть. Гардероб Не Фань Лю, не считая формы, состоял из двух маек и футболок, двух свитеров, джинсов, холщовых штанов и юбки. Тем не менее, Сунь Цзи рылась в её вещах не менее двадцати минут, в конце-концов остановив свой выбор на штанах с майкой. И ещё дала одну из своих шляп - для полноты образа. Уже через двадцать минут с начала матча они пожалели, что не остались в общежитии. Команда, на матч которой они пришли, проигрывала всухую, кроме того, солнце сегодня палило не по-майски нещадно. Фань Лю была рада только тому , что Сунь Цзи дала ей шляпу, иначе она бы уже давно получила солнечный удар. Сама Сунь Цзи умирала от скуки - на трибунах было уныло - и бездумно разглядывала людей вокруг. - Смотри, у того парня серёжки! Чудо какое то, - хихикнула она, толкнув Фань Лю локтем в бок. Фань Лю без энтузиазма повернулась в сторону, куда показывала подруга и аж дернулась - парень с серёжками сидел прямо рядом с ней, слева. Как она его сразу не заметила? Чувство было такое, будто он тут появился ни с того ни с сего. Его действительно было сложно не заметить. Крупный, плечистый, с выразительным, но некрасивым лицом и длинными, блестящими чёрными волосами, собранными в аккуратную косу. Фань Лю аж позавидовала - у неё самой были редкие и тонкие волосы, которые едва ли можно было назвать причёской. А он... Точно, Сунь Цзи же говорила про серёжки! Крупные, массивные бронзовые серьги с красными камнями. Фань Лю глянула на его руки - палец украшал такой же перстень. Но больше всего её впечатлили даже не серьги. Он был одет в плотную футболку, джинсы и джинсовую куртку. И не жарко? Сама Фань Лю в одной маечке почти сварилась. - И правда чудной какой-то, - шепнула Фань Лю на ухо Сунь Цзи. Они снова посмотрели на поле - все ещё всухую. Скукота. - Как вам матч? - раздался голос слева. Фань Лю повернулась - это говорил этот парень с серьгами. И голос у него чудной - низкий и звучный, как будто в очень большом пустом помещении. - Так себе, - призналась она. Парень улыбнулся. - Жаль команду. - Почему? - Желания нет у них. Тренер ругает только, а поддерживать - нет. Ещё и эта костноязычная речь! Фань Лю и Сунь Цзи обменялись взглядами. Обычно у них это означало, что пора потихоньку уходить. Но сегодня... - Я пойду возьму нам ещё воды, - сказала вдруг Сунь Цзи и пошла прочь. Одна. Фань Лю чуть не заорала ей вслед. Она не хотела оставаться наедине с этим странным - пусть на вид безобидным, но все же очень странным парнем. - Думаешь, не хватает мотивации? Мне кажется, им всем просто нужно дважды подумать над их выбором профессии, - усмехнулась Не Фань Лю. Он покачал головой - серьги зазвенели. - Знаешь, много решает... Мотивация. - Может быть. Но я все же считаю, что если чего-то сильно хочешь, то добьёшься, хоть будут тебя поддерживать, хоть нет. Им, видно, не сильно хочется. - Если с детства тебя будут звать свиньей, то хочешь или не хочешь, но будешь хрюкать, - сказал он с улыбкой. Фань Лю пожала плечами. - Забавный ты. Я Не Фань Лю. А тебя как зовут? - Алан. - Просто Алан? - Я не понимаю. - Это твоё полное имя? - Нет. - И как тебя зовут? - Цэндийн Аланбаярлах. Он вздохнул. Фань Лю почувствовала, как по её лицу расползается неловкая улыбка. - Ну... Алан так Алан. Она протянула ему руку, а он ухватился за неё обеими руками и крепко сжал. Она не выдержала и засмеялась в голос. - Ты откуда такой? - Спортивный университет. - А, так ты спортсмен! Какой спорт? - Тренер. Баскетбол. По телосложению и не скажешь. Он был явно высоким, но уж очень крупным и был похож скорее на регбиста-полузащитника. - Так вот оно что! И что, смог бы этих, - она кивнула на поле, - сделать нормальными спортсменами? - Думаю да. - Знаешь что, Алан, - говорила она, не прекращая смеяться. Почему-то каждая его фраза, движение, взгляд смешили её до невозможного, - Значит так, если твоя методика любви и добра сделает из этого позора нормальных баскетболистов, я за тебя замуж выйду. - Договорились. *** Не Минцзюэ вернулся домой поздно, как обычно. На первом этаже свет не горел. Скорее всего, Хуайсан уже спит или, по крайней мере, уже в кровати. Вот вечно он жалуется, что не высыпается, хотя сам вместо того, чтобы спать, сидит в телефоне... Ну и ладно. В любом случае, отчитывать его Не Минцзюэ уже не собирался - слишком сильно устал. Даже есть не было охоты - помыться и сразу же спать. В последнее время он даже начал задумываться о том, чтобы сбросить вес - может тогда он бы меньше потел и к концу дня не чувствовал бы себя как пропитанная потом тряпка. Впрочем, вкусная еда дороже. Душ всегда помогал очистить не только тело, но и голову от неприятных мыслей. Как бы плохо не было, не помыться хотя бы раз в день для Не Минцзюэ было хуже всего остального. Если не уделять времени банальной гигиене - значит, болезнь берет верх над волей. Взглянул в зеркало, ощупал лицо - щетина отросла уже как следует , но бриться желания не было. Завтра. Обернув бедра полотенцем, вышел из душа и пошлепал в комнату. Хуайсан все равно уже в кровати - значит, можно не стыдиться. В полудреме он прошёл по коридору, спустился по лестнице, открыл дверь в комнату и собирался уже упасть на кровать, как вдруг дом затрясся от истошного визга. Сонливость как рукой сняло. На его кровати сидел Хуайсан с какой-то коробкой в руках. Все лицо красное, но ни тени смущения, рот приоткрыт, широко раскрытые глаза бесстыдно пялятся на фигуру брата в дверях. Бегают вверх-вниз, вверх-вниз, но до лица не доходят. - Отвернись, наконец! - выкрикивает, в конце-концов, Не Минцзюэ. Щеки горят огнём, он уверен, что покраснел до самых ушей. Полотенце короткое, почти ничего и не прикрывает. А Хуайсан не отворачивается, пялится так, что хочется убиться. - Отвернись, кому сказал! - снова рявкает Не Минцзюэ, но Хуайсан только неловко спрашивает : - Почему ты голый? - Потому что я только вылез из душа, мать твою! - шипит Не Минцзюэ. Он зол, просто невероятно зол, но скорее не на брата, а на себя. Хуайсан видел...почти все. Одна только мысль об этом - и Минцзюэ аж передернуло от ярости. - А ну выметайся из моей комнаты, - медленно проговорил он. А Хуайсан все пялился. Пялился на его грудь, на его шрамы, куда угодно, но не на лицо. Не Минцзюэ выкрикнул, сам не узнавая свой голос: - Я сказал пошел вон! Хуайсан вздрогнул и будто бы пришёл в себя. Смущенно опустил голову, и, оставив коробку на кровати, выскользнул за дверь. Не Минцзюэ бессильно, беззвучно закричал. Ему захотелось снять с себя кожу. Эту уродливую, искореженную, грязную кожу. Хуайсан ее видел. Видел всю. Абсолютно. Не Минцзюэ до боли сжал кулак, несколько раз стукнул себя по голове, изо всей силы хлопнул по щеке... Даже боли он не чувствовал, только страх и отвращение к самому себе. Хотелось бы убежать куда-то, чтобы никто не видел. И чтобы самому себя не видеть. Он чувствовал себя так же, лежа в воронке от снаряда когда-то. Не хотелось даже шевелиться, так было тяжело и страшно, хоть в боях он был много раз до этого. Однако, тот раз был особым. После него что-то произошло. После него он начал медленно, но с неумолимым ускорением скатываться в его нынешнее нестабильное состояние. Да чего там обманывать себя - после него он начал сходить с ума. Воронка была достаточно глубокой чтобы на ее дне можно было стоять в полный рост, но Не Минцзюэ скрючился, вжался лицом в грязь и старался даже не дышать. Он был на нейтральной территории, ближе к позициям противника. Во время разведки он - даже подумать стыдно - потерялся, и в поисках своих укреплений в темноте свалился в воронку. А кто-то из отряда попался, и началась атака. Над землей низко гудел ураганный огонь, глухо рвались снаряды, кричали солдаты, над головой слышался топот множества ног. Свои или чужие - отсюда Минцзюэ различить не мог. Не мог он и поднять голову - если увидят, что он здесь и что он жив - мигом пристрелят. В руке он сжимал нож. Если кто-то спустится сюда или упадёт в воронку, то бить нужно сразу в горло - чтобы не успел закричать. Ему казалось, что сирийцы отступают. Впрочем, ему могло так всего лишь показаться. Нужно быть осторожным. Сегодня, как никогда в его голове пульсировала одна мысль - ДОЛЖЕН ВЫЖИТЬ. Больше всего он не хотел умереть здесь. Он хотел снова увидеть своих, услышать их голоса, дотронуться до них, убедиться, что они живы. Голоса друзей успокаивали его, как ничто другое, как материнская рука для ребёнка. Хотелось никогда не уходить и никуда не отпускать. Рядом с ними он чувствовал себя человеком. Грязным, серым и никчемным, но человеком. А если он умрет сейчас, здесь, то больше никогда никого не увидит. А умереть здесь - раз плюнуть. Смерть держит его на прицеле постоянно, он чувствует ее холодное дуло у своего виска. Каждый день здесь, в Сирии - борьба. Каждый день он должен выпутываться, выкручиваться, выгрызать свое право на жизнь, держа в голове приказ. Приказ - самое важное. Приказ он должен выполнить. Должен, но черт, как же он устал. Он не спал уже третий день, не ел со вчерашнего наспех проглоченного пайка. Он по пояс в грязи, на чужой территории, там, где пленных не берут. И вылезти сейчас нельзя - сразу же пристрелят. Нужно дождаться хотя бы сумерек, а это еще часов семь. Семь часов в месте, где каждая минута тянется так мучительно... Раздается глухой вскрик. Прямо на Минцзюэ падает тело. Сверкает лезвие ножа - Не Минцзюэ бьет в горло, а потом в грудь. Заносит руку для третьего удара и останавливается. Недобитый им сириец глухо стонет, стон быстро перерастает в грудной хрип. Это враг, кажется, но как трудно было поверить в это. До этого "врагов" для Не Минцзюэ не существовало. Были только те, кто мешал выполнению приказа. Это были не люди, всего лишь руки и глаза смерти, следущей за ним по пятам. А это был... Человек. На вид лет тридцати, с аккуратной, окладистой бородкой. Его смуглая, гладкая кожа уже начала казаться восковой, желтоватой, но он все еще был жив. Он попытался приподняться, но лишь соскольнул глубже в воронку. Снова попытался подвинуться - из ран хлынула кровь. Не Минцзюэ смотрел на него как завороженный. Нож он все еще сжимал в руке, но добить человека не решался. Человек смотрел на него. И в его больших глазах было столько страха смерти, ужаса, желания бежать, что казалось, будто одно это желание заставит его подняться и побежать быстрее прежнего. Его тело не двигалось, и он лишь тихо хрипел, но Не Минцзюэ казалось, будто он извивается в агонии, будто он истошно кричит. Всё эти глаза. Его тело умирало, но душа была ясна и жива. Она билась и металась, пытаясь найти способ, как спастись. Его душа мучилась и кричала. Его душа не хотела умирать. От его взгляда становилось ужасно мерзко, больно от самого себя. Хотелось отмыться. Упасть, наконец, без сил, чтобы не слышать его хрипов. Серое небо над их головами будто сгустилось над Не Минцзюэ. Оно смотрело на него с презрением. Сириец лежал в грязи на спине и тихо, бесславно умирал. Из ран на груди и шее текла кровь. Не Минцзюэ тихо завыл и - впервые - сжав кулак, сильно ударил себя в челюсть. Он убил Человека. Не просто какую-то тряпичную куклу, которая бежит, падает и умирает, а настоящего живого человека, такого же как он сам. У этого мужчины могла быть жена, могли быть дети. Все люди, убитые Не Минцзюэ до этого будто бы обрели смысл, нашли живое воплощение в этом мужчине. И, будто бы банальная и простая мысль, но все убитые им были людьми. Стало быть, и для них он - кукла, которая угрожает их человеческой жизни. А мужчина все еще был жив. С каждым тяжким вздохом кровь толчками выходила из его тела. Он желтел, обесчеловечивался на глазах, только его глаза оставались живыми и подвижными. Они впились в Не Минцзюэ, ловили каждое его движение, каждый вздох и взгляд, будто искали, когда, наконец, можно будет нанести ответный удар. Ведь для него Не Минцзюэ - не больше, чем тряпичная кукла, которая бежит, падает и умирает. Один из многих - разве имеет значение? Еще один ингридиент в этом кровавом, помойном фарше. Бесполезные куски гнилого мяса, выброшеного на помойку. Все, кроме этого умирающего мужчины. Он - ЧЕЛОВЕК. Да как он посмел. - Чего пялишься? - шипит Не Минцзюэ. Глаза сирийца раскрываются шире, следят за лицом Не Минцзюэ, за ножом в его руке. В его глазах - столько желания бежать, спастись, жить, что Не Минцзюэ не выдерживает. Все эти глаза. Нож взмывает снова и снова. Ни глаз, ни хрипа больше нет. Теперь это всего лишь очередная мертвая кукла. Не Минцзюэ довольно улыбается, вытирая нож о одежду трупа. Минутное помутнение, с кем не бывает. Он уже не чувствовал голода и усталости, было лишь желание выбраться и выжить. Вернуться к своим. Какие у них, должно быть, будут лица, когда увидят его! Они, небось, думают, что Не Минцзюэ давно откинул коньки. Не тут-то было. Атака прошла, но ураганный огонь не прекращался. Не Минцзюэ забрался повыше и выставил вверх руку с каской. Каску тут же отбросило в сторону. Значит, огонь очень низкий : вылезешь - прибьют. Ладно. Посидеть нужно всего лишь до заката. Не Минцзюэ снова спрыгнул в кратер, пошарил в своем ранце. Еды не было. Тогда Минцзюэ снова подошел к трупу и принялся рыться в сумке убитого. Немного вяленого мяса и фляга с водой. Усевшись на грязную землю, Не Минцзюэ принялся за еду. Но, хоть глаза мужчины он выколол, глазницы все так же были направлены на него. Не Минцзюэ выдохнул сквозь зубы: - Хватит пялиться. Да, обворовал я тебя, и что? Тебе-то это все зачем, а я жить хочу!.. Да что с тобой разговаривать! Каждый час тянулся пыткой. Глазницы трупа сверлили Не Минцзюэ, сверлили с осуждением. - Послушай, товарищ, - мягко заговорил Не Минцзюэ, - не думай, что я больной садист. Я не убил бы тебя просто так, сам все понимаешь. Тебе нужно было смотреть под ноги, когда отступал. Если бы держался на пару метров правее или левее, то не свалился бы сюда, ко мне. Не Минцзюэ сам усмехнулся абсурдности своих слов. Если бы... Если бы тот парень наступил бы на пять сантиметров левее, его не вышибло бы ударной волной из одежды. Если бы другой наклонился чуть ниже - ему бы не прострелили позвоночник. Но и один, и другой мертвы. Что им теперь эти советы? И что теперь этому мертвяку извинения? Сделанного не воротишь, мертвых не воскресишь. Логике и холодным размышлениям места в войне нет. На поле боя солдатом движет не жажда славы, не любовь к родине, и даже не память о родных. Им движет первобытный, животный, простой и оттого жуткий страх смерти. В месте, где лозунги - грязь, а деньги - фантики, все решает то, насколько силен твой страх и, как ни печально, слепой рок. Не важно, кем ты был до этого - на поле боя каждый не больше, чем топливо для этой адской печи. Одни жертвуют другими, так заведено. Кто-то ведь должен умирать. Не Минцзюэ нравился такой порядок. Когда есть черное и белое, есть свои и чужие, победители и проигравшие. Может, он мог бы стать кем-то другим, но его отупевший мозг, как автомат, выбирает цель попроще. Ползать крысой по помойке войны сегодня, чтобы жить завтра. И жить не ради себя, не ради страны или семьи - просто ради того, чтобы не умереть. Все цели, которые Не Минцзюэ ставил себе еще до войны, потеряли смысл уже давно. Единственная и наиболее естественная цель - не умереть, пусть и хочется. После заката ему удалось выбраться, и без проблем добраться до своих. Они радовались его возвращению, радовался и он. Друзья выжили, жратва есть, а значит, все хорошо. Про убитого сирийца он не рассказал, и вскоре сам забыл, но... Но что-то поменялось. Не Минцзюэ снова стукнул себя по голове. Он не вспоминал об этом с того самого дня, и не стоило. Он оделся и собирался уже ложиться, но заметил коробку, которую Хуайсан оставил, когда уходил. Надпись на крышке заставила Не Минцзюэ усмехнуться, но без радости. Почерк А-Лин он узнал сразу. Что же за мусор она собирала в эту коробку? Он открыл ее и сразу закрыл. В груди закололо. Он успел разглядеть только старый браслетик, который для него сделал Хуайсан. Не Хуайсан хранил его, пока брат был на войне, и сам случайно порвал его. Это был одновременно лучший и худший день. Дорога домой пролетела, как страшный сон - долгая и утомительная. Не Минцзюэ не смотрел ни в окно, пока ехал в электричке, ни по сторонам, пока плелся по своей улице. Было жарко, спина под рюкзаком промокла, все тело тянуло и болело от долгих ночей в сидячем положении. Но, подходя ближе к родному дому, усталость будто рукой сняло, а сердце заходилось быстрее от волнения. На секунду Не Минцзюэ показалось, что война была всего лишь сном. Будто он и не уходил никуда. Ему даже показалось, что дома будут родители и маленький братик. Что дома его встретит запах вкусного обеда, что мама и папа будут расспрашивать его об успехах, что он совсем не солдат с тяжелым взглядом и ранними морщинами. Будто ему снова восемнадцать, и он просто вернулся из академии на выходные. Это чувство быстро пропало, оставив только горьковатое послевкусие. Пропало и ощущение внезапной радости, вернулось привычное серое безразличие. Какая разница, откуда он вернулся? Вот его дом, вот дверь, все, что было раньше, не имеет значения, ведь это позади. Не Минцзюэ нажал на кнопку звонка. Дверь почти сразу открылась. На пороге стоял Хуайсан, уже не такой малыш, каким Минцзюэ помнил его. Конечно, ведь ему теперь целых десять лет. Радости в его лице не было, только испуг. Он неловко спросил: - Дяденька, вы кого-то ищете? Сердце Не Минцзюэ ухнуло куда-то вниз. На секунду ему показалось, что на нем чужая кожа, чужое лицо, нужно снять это все и Хуайсан его узнает. Обязательно. Он сильно царапнул свою щеку. Хуайсан поморщился и шагнул назад. Не Минцзюэ готов был закричать. Не снимается. Приросла. Захотелось разрыдаться. Губы задрожали, горло закололо, но слез, как обычно, не было. Эта уродливая кожа к нему приросла. Неужели эта отвратительная морда теперь с ним навсегда? Не Минцзюэ открыл рот, собираясь оправдаться, но Хуайсан с криком "Дагэ!" кинулся ему на шею и что-то быстро заговорил. Не Минцзюэ не мог расслышать. Он слышал только "дагэ". Как же давно его никто так не называл. Дагэ. - Я скучал, А-Сан, - прошептал он. Хуайсан только прижался к нему крепче и громко, в голос, заплакал. Не Минцзюэ неловко положил ладонь на его волосы, заметно отросшие, и погладил, пытаясь успокоить. Хуайсан разревелся только сильнее. Он не улыбался, когда вел брата за руку на кухню и предлагал покушать то, что он приготовил. Еда и чай были со вкусом слез, по крайней мере, так Не Минцзюэ показалось. Хуайсан не улыбнулся, когда брат с нелепым подобием улыбки вручил ему подарок на день рождения, с опозданием в три дня. Он и не разозлился на опоздание - просто сухо поблагодарил и в очередной раз обнял. Он не улыбнулся ни разу за тот день, только плакал так, что на следующий день едва говорил. Он не улыбался, когда рылся в старых вещах Не Минцзюэ, чтобы найти его домашнюю одежду, и продолжал плакать, когда нашёл в коробке тот самый браслет. Не зная, чем еще попытаться утешить младшего, Не Минцзюэ сказал: - О, это же твой подарок. Хочешь, я снова буду его носить? - Хочу, - Хуайсан шмыгнул носом, - дай руку, я его тебе надену. Не Минцзюэ протянул руку, а Хуайсан почему-то поморщился, весь задрожал и хлоп - резинка лопнула, бусины разлетелись по всей комнате. Он заревел пуще прежнего и завыл: - Что с твоими руками, дагэ? Тебе нужно к врачу? Тогда ожоги зажили еще не до конца, и выглядели, прямо сказать, кошмарно. Не Минцзюэ попытался обнять Хуйсана в попытке успокоить, но он оттолкнул его руки: - Что это такое?! Не трогай меня, вдруг оно заразное! Я не хочу, чтобы мои руки тоже стали такими! Давай поедем к врачу, пожалуйста! Сколько Не Минцзюэ не пытался убедить его, что это не болезнь и оно не заразное, Хуайсан не слушал. Он все ревел и ревел, вплоть до того, пока не вернулась бабушка. Возвращению Не Минцзюэ она обрадовалась, пусть и по-своему, ограничившись только коротким "Рада видеть в здравии", после чего отвесила затрещину за то, что довел брата до слез. Потом она собиралась ударить и Хуайсана, но Не Минцзюэ не позволил, закрыв его собой. Бабушка закатила глаза и ушла к себе, а Хуайсан, наконец, перестал реветь. Он спросил, как может извиниться за свои слова. Не Минцзюэ ничего не было нужно. Просто быть дома, в безопасности - это уже все, как он не понимает? Просто не носить форму, пусть старая одежда уже мала, просто сидеть и пытаться поддерживать разговоры ни о чем. Он просто слушал, и это все, что нужно. Просто он не умер и это высшее благо. Он просто здесь, и это он, а не то, другое, что поселилось в нем, как паразит. Он больше ни у кого не отнимет жизнь, и разве это не чудо? Он может мыться каждый день, разве это не все, что нужно? А Хуайсан все щебетал, как беспокоится, ведь брат, наверное, так устал, после дороги, наверное, у него болят ноги, наверное, он хочет спать. Не Минцзюэ ответил, что беспокоиться не стоит. И они говорили еще около трех часов, а потом Не Минцзюэ, наконец, свалился и заснул. Это был единственный раз в его новой жизни, когда он проспал до обеда, но все равно проснулся помятым. Во сне его паразит вернулся. Раньше он приходил только во сне. А теперь он уже не уходит. Его паразит - так Не Минцзюэ назвал все самое мерзкое, жестокое и безжалостное, что в нем есть. Он пойдет на что угодно, чтобы выжить. Он - настоящий солдат, которому нужна лишь жратва и кнут. Не Минцзюэ не считал паразита своей второй личностью или вроде того, это просто было его частью, которую никто не должен видеть, которую он подавлял всю жизнь. Паразит был с ним и раньше, но с годами становился все сильнее и сильнее. Это его внутренний голос, нашептывающий дрянные мысли, его глубоко скрытая любовь к жестокости и насилию. Однако, именно благодаря этой части себя он и выжил. Потому что отбросил все человеческое и защищался, как загнанное в угол животное. Кажется, именно после того случая А-Лин больше не ест мясо... Не Минцзюэ не хотел даже вспоминать об этом. Он сел на кровать и снова взглянул на коробку. Заглядывать внутрь не хотелось, потому что Не Минцзюэ мог, пусть и смутно, предположить, что там. Лучше не смотреть. Не Минцзюэ открыл одну из полок шкафа, где хранил ордена и трофеи и поставил ее туда. И лучше было бы, если бы и Хуайсан про нее забыл. Он привык всегда получать, что хочет, и не отлипнет, пока Не Минцзюэ не выдаст ему все подчистую. " Ты мог бы всего-то вмазать один раз по его смазливой физиономии, и он бы тут же захлопнул варежку". Не Минцзюэ снова ударил себя по голове. Как он не сопротивлялся, такие мысли всплывали все чаще и чаще. И, что хуже всего, глубоко внутри они ему нравились. Иногда он представлял, как дает Хуайсану пощечину и как он падает и хнычет, как хватается за его штанину и умоляет прекратить. Представлял, как за волосы поднимает его на ноги. Представлял ужас в его прекрасных больших глазах, слезы, дрожащие на ресницах, кровь на рассеченной губе, тонкие пальчики, обхватывающие его запястье. Представлял себе послушного и покорного Хуайсана, который больше не грубит и не огрызается, который ходит со стыдливо опущенными глазами, который по его команде становится на колени. Который знает, что если сделает что-то не то, то его накажут. Не Минцзюэ иногда представлял, как мог бы наказать его, так, чтобы на всю жизнь запомнил. Он не знал, почему думал об этом. Эти мысли приходили случайно и не хотели уходить, прилипали к внутренней стороне глаз, отпечатывались в мозгу, и время от времени давали о себе знать, вспыхивая яркими картинками, от которых хотелось отмыться. Не Минцзюэ не мог понять, почему у него появляются такие мысли. Он ведь любит Хуайсана больше всего на свете, если с ним что-то случится - он просто не переживет. Но думал, и думал чаще и чаще. Не просто думал, а фантазировал. Представлял, визуализировал, и наслаждался этим, пусть после и было невыносимо мерзко от самого себя, пусть потом он, как обычно, пытался выбить из себя эти мысли, но они будто бы только врастали глубже. Пусть потом он пытался отрицать то, что после таких фантазий ему безумно хотелось трахаться. Он говорил себе, что это - просто образ, это не его сознательное желание и уж точно не реальность. Любые мысли безопасны, пока они только в голове. Но, как он себя не убеждал, чувство смертельной неправильности не отпускало, пусть вместе с этим чувством приходило ни с чем не сравнимое возбуждение. Он просто больной. И ничего не меняется. Лечение не помогает. Он крутит в голове одни и те же мысли, ему не становится лучше, он только обещает себе, что завтра все изменится, что завтра будет лучше. Но завтра все будет как обычно. К этому нужно просто привыкнуть, как к обычному домашнему делу. Как к стирке. Вот завтра нужно постирать чёрное. И не забыть приготовить ужин с утра. И обязательно погладить рубашку Хуайсана перед выходом. И нужно завтра не забыть про таблетки, иначе из-за какой-то мелочи его может скосить припадок. А еще надо будет снова навестить Ли Ёна, когда будет время.