Застольная песня о горестях земных

Митины бедра белые. Мраморные. На самом деле, конечно же, никакими белыми они никогда не были, да и мраморными тоже. Они какие-то бежево-розовые. С легко нащупываемыми косточками и маленькой родинкой слева. Митины бедра кажутся белыми в темноте их первой ночи, в библиотечной комнатке общего знакомого-поэта. Казалось, что шкафы там занимают места больше, чем воздух. И что двух людей уже как будто многовато для этого места. Шкафы уходят почти в потолок. Книги стоят в два ряда и лежат друг на друге. Скрипучий стул накрыт поетым молью пледом. У него нет постоянного места, он лишь переставляется по комнате, недовольно уступая место литературным поискам. Поэт живет в большой квартире, в доме, соседнем с домом Блока. До революции он жил здесь вдвоем с женой, после — с женой, двумя рабочими, машинисткой и престарелой парой — врачом и медсестрой. Квартиру хотели доуплотнить за счет библиотечной комнаты. Книги — выбросить или экспроприировать. Но и их, и комнату, отвоевала жена поэта. Дома и у Мити, и у Вани всегда кто-то был. Никто из них не бывал один, никто не помнил, как можно жить вне семейного шума. Две комнаты товарища — пустые, с тихими соседями — кажутся раем. Соллертинскому кажется, что еще немного и он, кружась, упадет, как после многочасового бешеного вальса — от весеннего воздуха, берговских «Открыток», от Вергилия, от музейных статуй, от любви. — А если он явится? — шепчет Шостакович, сбрасывая рубашку с ваниных плеч. — Не явится. — тот улыбается в митины губы. — До утра — точно. — Ты специально меня сюда привел, бес, — он кусает Соллертинского за нос. — А он знает? — Что я, по-твоему, вор? Ключ мне кто дал? Митя молчит. Только усмехается, целуя мягкую кожу плеч. Подоконник большого окна завален книгами, и луна освещает его так ярко, что эти книги можно тут и читать. Перед глазами возникает полулегендарный образ юной принцессы Софии — будущей императрицы — читающей русские книги на подоконнике, в свете холодной зимней луны. Митя же в весеннем луче кажется белым, белые губы, белые плечи, белые ноги. Соллертинский смотрит, смотрит жадно, желая разглядеть каждый изгиб, впадинку, пятнышко, родинку. Впитать, запомнить, запечатлеть. Когда еще будет такая возможность. «Что-то греческое. Римское. Идеальное… Антиной.» — проносится в голове у Соллертинского почти против воли, ведь он осознает, что объект его наблюдения крайне далек не только от Антиноя, но и от античного канона в целом. Близорукие рессеяные глаза. Худое тело, не знающее ни сытости, ни спорта. Антиной. Какая чушь. Какая глупость. Митины бедра не мраморные, и даже не белые. Его профиль не греческий и не римский. Но Ване кажется, что ничего красивее он не видел.