Застольная песня о горестях земных

— Это кто тебя так причесал? Балерина твоя? Соллертинский украдкой глядит на свое отражение в стекле шкафа. Он чувствует себя глуповато. Мите он это, конечно, не покажет. Больше никакой завивки, никакой. Он даже не понимает, к лицу она ему, или нет. Такое идет смазливым актерам и изнеженным буржуа. Ему подобное не уместно. Почему-то даже кажется, что он похож на жеманного мужеложца на охоте. Он усмехается. — Что, тоже хочешь? — Спасибо, нет, — Шостакович встает со стула и, усмехаясь, делает шаг к Ване. еще пара — и они стояли бы лицом к лицу. Гримерку Шостаковичу дали совсем маленькую. — Щипцами? — Хуже — заколками. Спал с ними, еще и в сеточке. Безобразие. Ну да балуется девочка, и пусть, — Соллертинский улыбается и собственнически обнимает Шостаковича правой рукой за плечи. — А ты и так красивый. — Возревнует твоя балерина. — Он говорит нарочито недовольно, будто журя, а сам кладет ладони на Ванину талию. — Не возревнует. — левая рука перемещается на митино плечо. — Потому что не скажешь? — Она девушка понятливая. Все видит. все знает, — он зарывается в волосы на виске, — А привычек свободных, ходит вот дважды в неделю какой-то хористке греть постельку, и заявляет мне об этом как ни в чем не бывало. Все она про меня знает. — Соллертинский касается носом щеки — Так что, глаза мне выцарапывать за тебя не будет. Да и мы с ней обещаний не давали. — согревает дыханием шею под самым ухом, отчего Митя вздрагивает. — И вообще, это ведь ты у нас человек жена… Шостакович не дает закончить фразу, целуя Ваню в губы. Тот едва успевает осознать происходящее, когда чувствует губы на щеке, шее и язык за ухом. Дыхание замедляется, становится глубже, рванее. Закрываются глаза. Он обхватывает Шостаковича за пояс, крепко прижимая к себе. Чувствует соблазн развязать белую бабочку. Но Митя внезапно выпутывается, как будто придя в себя. — Ванечка, фрак помнешь. И тебе через — он оглядывается на часы, — три минуты ораторствовать. Соллертинский поводит плечами. — Зайдешь ко мне после концерта? Шостакович чуть улыбается. — Зайду. Пошли. Соллертинский кивает. Они оборачиваются к зеркалу. — Слушай, может, мне расчесать это безобразие? — Соллертинский взмахивает головой. — Оставь, — протягивает Шостакович, и подносит к ваниной голове ладонь. — Тебе идет. Он осторожно проводит по волнам. Надо же, как после парикмахерской. Мастерица у него балерина. * * * Послеконцертные объятия дружеские и крепкие, с похлопыванием по плечам и спине. Они тащут охапки цветов в ванин кабинет, а потом заходят забрать из гримерки митины вещи. Ее лучше сразу запереть, чтобы потом не возвращаться. — Чаю? — Соллертинский щелкает кабинетным ключом. Шостакович качает головой. Внутри он тут же цепляет на вешалку шкафа пальто, брюки, пиджак и рубашку, кладет вниз ботинки и фрачный футляр. Делает шаг и обнимает со спины Ваню, едва успевшего запереть дверь. Касается губами затылка, прямо над скрытой воротником шеей. Соллертинский разворачивается и целует, сначала в щеку, в нос, потом в губы. Он чувствует митину блаженную улыбку и нежную ладонь в волосах. Все, конец прическе. Туда ей и дорога. Они целуются, сперва едва ли не с оттенком игривости и лени, но с каждым мгновением скорее, глубже и вот Соллертинский уже обнаруживает себя прижатым к стене, а митин язык — у себя во рту. Он отстраняется на секунду, чтобы посмотреть на друга, и видит, как из блаженного и спокойного выражение лица стало довольным и нетерпеливым. Соллертинский усмехается, взлохмачивает митину длинную челку и мокро целует в лоб, а потом — в губы, доставая языком твердое небо. Слышится шорох — это Митины пальцы начали возню с бабочкой. — Оставь. — Соллертинский почти шепчет, и от его дыхания на ухо бегут мурашки. Шостакович подчиняется. Во фраках они достают лишь узкую полоску шеи. Основная ее часть скрыта под стоячим воротничком, плотной тканью скрыты талия и плечи. Почти ничего не достать. Соллертинскому все это кажется забавным и по-своему соблазнительным. Митя прикусывает мощку и медленно облизывает за ухом. Соллертинский громко выдыхает и склоняет голову влево, подставляясь под губы и язык. Он крепко обхватывает талию, ощупывает ладонями спину, прикрывает глаза и совсем перестает слышать суетливые шаги коллег за дверью. Нет других звуков, кроме поцелуев и шороха трущихся друг о друга фраков, нет ощущений, кроме тепла, обхватов рук, мурашек по коже, и растущего внизу возбуждения. Соллертинский залезает ладонями под застегнутый фрак, и чувствует, как его вжимают в стену сильнее и кусают шею. Он стискивает пальцами митину талию и кое-как дотягивается до его уха языком. Тот вздрагивает. Они прижимаются друг к другу грудью, бедрами, и хочется ближе, ближе, насколько это возможно. Стоя, они почти сплетаются конечностями, и ванино колено находится между митиных ног. Соллертинский сплетает пальцы с жесткими подтяжками, чувствует ладонью митину жаркую спину под влажной рубашкой. Быстро же он согрелся в холодном кабинете. Шостакович надавливает бедром на затвердевший член, и Соллертинский выдыхает, глубоко и горячо, прижимая к себе за талию, спуская ладони ниже. Он проводит ими по ягодицам, сперва поверх фрака, несколько секунд спустя — залезая под фалды. Прижимает Митю к себе сильнее, подаваясь бедрами вперед, чувствуя, как тот тоже трётся об него затвердевшим членом. Они начинают двигаться, сперва неловко и рвано, но войдя в общий ритм несколько секунд спустя. Ноги становятся ватными, внизу — пульсирует, и исчезает все, кроме их бедер, членов, громкого дыхания и афиши Ойстраха на противоположной стене, за которую Соллертинский эти секунды цепляется взглядом. Уплывает все, даже здравый смысл. — Раздевайся, — шепчет Митя, отстраняясь бедрами, но не переставая обнимать ваниных плеч. Он чуть наклоняет голову вправо и добавляет, — Полностью. Соллертинский противиться уже не может. Дальше во фраках точно нельзя. Они легко целуются, после чего расцепляются. Шостакович оглядывается назад. — Ты бы еще дверь нараспашку оставил. — Соллертинский следит, как тот торопливо подходит к окну и задергивает занавески. Да, действительно неосмотрительно. Отходя от окна, Митя оставляет на столе очки и начинает развязывать бабочку. Соллертинский раскрывает шкаф, и следует его примеру. Они легко целуются, возясь с пуговицами, и, прежде чем отстраниться, Шостакович проводит носом по ваниной мягкой щеке. Аккуратная одежда на вешалках не вяжется с ситуацией, как и блестящие ботинки, снова надетые после раздевания — пол холоден. В том, чтобы обнимать в филармоническом кабинете голого возбужденного Шостаковича, едва не наступая на его концертную обувь, есть что-то кощунственное, диссонирующее. От всей этой непристойности в академическом облачении, взмахов пианистических рук и балетных ножек, от газет и осени — от этого всего кружится голова и мешаются краски перед глазами. Ваня мягкий и теплый, и, прижимая его к стене, Шостакович вдруг думает, что неплохо бы потом лечь с ним и заснуть. — Поворачивайся, свет мой, — шепчет он, отрывая губы от ваниной груди. Тот целует его в губы и становится лицом к стене, чуть наклонившись и опершись на нее руками. Шостакович опускается на колени, но почти сразу же садится на корточки — на таком полу больно стоять. Ему хочется растянуть процесс подготовки, но собственная неудобная поза и чьи-то шаги за дверью не позволяют делать это дольше, чем нужно, просто чтобы Ване не было больно. Он поднимается, злой на затекшие ноги, и целует ванину спину и плечи, вынимая пальцы и входя. Двигаясь внутри, он водит ладонями по бедрам, животу и талии, легко их сжимая. Соллертинский ловит его руки, и они сплетаются пальцами. Шостакович прижимается щекой к спине, и скашивает глаза чуть вверх, цепляясь среди расплывчатости лишь за крошечную родинку на раскрасневшейся шее. На несколько секунд перед оргазмом все как будто исчезает, все — кроме этой родинки и жара внизу. Потом все кажется каким-то резко вернувшимся, зазвучавшим и заходившим, как бывает, когда выныриваешь из тихой воды обратно на громкий общественный пляж. Шостакович прижимается лбом к теплой покраснейшей спине, легко целует ее несколько раз, но ванин голос окончательно возвращает его в реальность. — Вылезай давай, — Шостакович усмехается и повинуется. — Есть платок? Я свой забыл.