Застольная песня о горестях земных

Выход из поезда кажется сродни выходу в другой мир. Сказать так не будет преувеличением — как-никак, полстраны проехал. Сибирь — слово далекое, пугающее и абстрактное, от которого пахнет тайгой, мерзлыми деревнями, унылыми городами, снегом и пустотой. Та Сибирь, в которую выходит Шостакович, пахнет пылью, жарой, заводами, старыми картинами и оркестром. А еще Ваней. Шостакович щурится на солнце, озираясь по сторонам, пытаясь понять, где выход с вокзала. Он оборачивается вправо и цепляет взглядом бегущего человека в коричневом костюме. Ваня, Ваня. Бежит. Бежит, не может вытерпеть шага. Улыбка наползает на лицо, хочется смеяться. Шостакович устремляется навстречу, пытаясь идти как можно скорее и прокляная тяжелый чемодан. Машет рукой, спустя секунду удерживает ею едва не свалившуюся шляпу. Ваня обрушивается с разбегу, едва не уронив. Он крепко схватвает плечи, целует в обе щеки, и после ответных поцелуев отстраняется, похожий на сытого кота, но только лишь выражением лица. Сам он выглядит заметно похудевшим. И за год постарел лет на пять. Если не на десять. — Чемодан давай, пойдем. Шостакович позволяет ему забрать чемодан, и тут же его сгребают в объятия еще люди, один другой, и он даже не сразу узнает в них тех, кого раньше видел как минимум каждую неделю. Руки, улыбки и поцелуи, знакомые голоса, все это сводит с ума, и кажется вдруг, что идти так легко, и легко жить. Их с Ваней доводят до парадной, намереваясь вернуться вечером с после концерта. При мысли об оркестре Шостакович улыбается шире. Щеки уже болят. Глупо, глупо, но кажется, что когда вот тут, совсем рядом друзья, оркестр и Ваня, больше ничего не нужно для счастливой жизни. Ванина жена спит с детьми. Тот уступает другу кровать, перебирась на диван рядом. Соллертинский ставит чемодан в угол. — Садись, — выводит он стоящего посреди комнаты Митю из устало-счастливой задумчивости. Тот опускается на край кровати, не отрывая взгляда от друга. С самого вокзала они не могут перестать друг на друга украдкой смотреть. Ваня прислоняется лбом к плечу. Шостакович приглаживает его жесткие волосы. Чувствует руки, обхватывающие за пояс. Прикрывает глаза. Все на своем месте. Как будто и не было этого проклятого года. Ванины глаза все такие же быстрые, руки такие же теплые, улыбка — широкая, а свист — внезапный. И почти получается представить, что все как раньше. Почти. Но все действительно будет как раньше. Надо только подождать.

* * *

В домкультурном кабинете у Соллертинского тесно. Сама комната вполне просторна, но с недавнего времени тут стоят два чужих шкафа и несколько стульев друг на друге. Он не знает толком, откуда они, когда их заберут, да и заберут ли вообще. Стол завален бумагами и книгами. Среди них валяется погрызанный карандаш и стоят две чашки недопитого некрепкого чая. Он уже остыл. Чтобы уместиться на полу, приходится улечься почти полностью под столом. Шостакович подгибает ноги, чтобы не упираться ими в один из непонятных шкафов. Сначала они просто искали укатившуюся ручку. Не нашли. Потом стали целоваться. И хоть лежать тут, конечно, неудобно страшно, здесь они одни. У Вани же дома постоянно кто-то есть, а двери не запираются. Они целуются мокро и неспешно, как будто впереди еще вечность, а не считанные дни. Как будто Шостаковичу не нужно через полчаса к оркестру. Он замечает, что его бьет дрожь, хотя в комнате тепло. Еще немного и он начнет странно стучать зубами. Не прикусить бы так Ванечке язык или губы. Две верхние пуговицы рубашек расстегнуты от жары давно, и Соллертинский легко достает митину белую шею. Тот вздрагивает и сильнее сжимает плечи, чувствуя мокрый язык и зубы. — Осторожно, без синяков..... — Да. Соллертинский приподнимается, опираясь на ладони, смотрит в лицо секунду-другую. Проводит по волосам, целует в щеку. Дважды — раз почти под глазом, второй — ближе к губам. Шостаковичу от нежности хочется выть. Когда Ваня проводит языком за ухом и кусает мочку, он укладывает его на себя сверху, кладя ладони на изгиб спины. Шаткое спокойствие сменяется жгущим нетерпением. Нет ничего больше, только Ваня с его большими теплыми ладонями, мокрым ртом и замечательным, часто бьющимся сердцем. Все перестает иметь значение, кроме того, что нужно успеть, успеть Ваню доцеловать, дообнимать за все эти месяцы недоцелованные и недообнятые, и на еще черт знает сколько месяцев вперед. Долюбить, доласкать. Поезд, война, деньги, работа — все пусть катится куда подальше. Шостакович лезет под ванин ремень, выправляет рубашку из брюк, касаясь голой спины, ощущая пальцами знакомые родинки. Торопливо возится с пуговицами, расстегивая ее до конца. Залезает левой ладонью под рубашку, правой под брюки. Чувствует укус в основание шеи, и ванин возбужденный член, прижимающийся к его собственному. Он зовет Соллертинского по имени, тот поднимает голову и Шостакович ловит его губы. Целует, облизывая зубы, твердое небо и теплый мягкий язык. Ваня прижимается членом к бедру. К черту, все к черту, страх, стыд, здравый смысл. — Вань, штаны. Соллертинский снова целует его, схватывая запястье и медленно подводя ладонь к своему ремню. Шостакович слепо расстегивает пряжку и молнию. Целует ключицы, чуть спуская с бедер брюки и белье. Оглаживает ванины ягодицы и спину, пока тот рассправляется с оставшимися пуговицами митиной рубашки, медленно спускаясь губами все ниже по животу. Соллертинский поверх брюк касается ладонью члена, сначала мягко, затем чуть сжимая. Шостакович подается навстречу бедрами, замечая как будто издалека ванину ехидную улыбку. Тот расстегивает пряжку и пуговицы на штанах — слишком больших для Мити, и оттого нелепых. Шостакович приподнимает бедра, чувствует, как тело освобождается от одежды, как мокро и мягко касается на секунду члена ванин язык, словно поддразнивая. Соллертинский тут же снова ложится сверху, обнимая за плечи, оказываясь обвитым руками в ответ. Они целуются, оглаживая ладонями бедра, спины и плечи. Ближе, теплее, мягче. Шостакович хочет раздеть полностью и Ваню, и себя, но не хочет выпускать его из рук, чтобы развязать ботинки. Шостакович укладывается сверху, целует губы и сжимает его между ног, уже чувствуя его ладонь на своем члене. Жарко, близко. Они начинают двигать руками и бедрами, закрывают глаза и рвано дышат друг в друга. Мир совсем сужается, даже не до комнаты, а до вздохов, ртов и рук. С каждой секундой Шостаковичу все больше кажется, что он выключается, теряет способность думать и действовать, и он отрывается от губ и прячет лицо на плече, шепча куда-то в воротник рубашки: — Люблю, люблю, Вань, люблю, — ах! Шепот теряется в шумном выдохе. Слов больше нет. Соллертинский бормочет что-то невнятное. Уже потом до Шостаковича дойдет, что он, забывшись, ответил на японском, который в тот момент учил. Люблю, люблю, Ваня, Ванечка, люблю до смерти, люблю… Вместе с оргазмом приходят слезы. Шостакович всхлипывает несколько раз, и не сразу понимая, с чего это он, собственно, плачет. А потом как будто вселенная снова стала большой. И кроме ваниных губ, рук и глаз что-то еще появилось. Не только любовь, но и страх да усталость. Шостакович перекатывается на бок, смотрит куда-то на ножку стола и едва замечает, как ему вытирают платком живот и руку, сцеловывают слезы. Внутри пусто. Наваждение кончилось, вернулась реальность, от которой некуда бежать. — Еще уйма времени, — ванин голос звучит как будто издалека. — Сколько? Шостакович смотрит другу в лицо. Красивый, как всегда, красивый. А как замечательно улыбается. — Четырнадцать минут. Он кладет ладонь на ванино бедро. Одеваться не хочется. Хочется сонно склеиться, сплестись всеми точками голых тел. Стать одним мягким «мы», как два кусочка пластилина, как спящие влюбленные кошки. — Еще полежим, — Шостакович целует Ваню под сердцем и укладывает голову на грудь. — Полежим. В волосы тут же вплетаются пальцы. Плечо гладит ладонь. Они лежат молча, и Шостакович слушает биение ваниного сердца. Как радостно, что он может его слушать, быть достаточно близко. И как плохо, что он скоро снова будет так далеко. Невыносимо. В переездах, квартирах, карточках, радио, родственниках и трех пластинках на весь круг знакомых. Сне на кухне, матрасах, ночных слезах и чужих одеялах. В Новосибирске не по-сибирски жарко и душно. Здесь нет метро и три автобуса на весь город, а местные гордятся, что пару лет назад наконец дороги начали хоть чем-то покрывать. Помпезные административные здания расталкивают толпящиечя деревянные дома разной степени ветхости и уродства. Сюда переехала половина родного Ленинграда, все те же заводы, картины, те же станки и тот же оркестр. Хочется к семье. Но куйбышевская квартира кажется меньшим домом, чем этот далекий нелепый город.