Гончий за аномалией

Отмывает Лёша пол и стену быстро. Мочит руки в кровавой воде, тряпку отжимает и цедит через стиснутые зубы, что хочет застрелиться и окончательно. Кир с пола поднимает боезапас для дробовика, его прячет от чужих глаз подальше, как и всё другое оружие. Надеть Макаров кофту так и не удосужился. Покрытый испариной от частого движения, он позволяет застывшему Кириллу наблюдать за кучей ран, синяков, порезов, шрамов, остатков последствий соприкосновения с аномалиями и переломов. Лёша же, стараясь не замечать прожигающий взгляд, поднимается на ноги и стирает со стены последнюю каплю крови. — Доволен? — бурчит уже отвернувшемуся Гречкину и кидает тряпку в ведро, вытирая руки об сухое полотенце на плече. Наёмник покачивает головой в отрицании. — Разводы убери тряпкой и воду в унитаз вылей. Тряпку вымоешь, на батарею повесишь. Самоубийца-неудачник, блять, — Кир ставит коробку на полку, поднимается с дивана, отходя к шкафу, чтобы найти всё для ванных процедур. Вытаскивает махровое полотенце нежно-голубого цвета, сменное бельё и тёплые носки, потому что полы холодные. Еще одну пару таких же шерстяных кидает в озлобленного Макарова и довольно ухмыляется. Слишком уж раздражает своими голыми ногами с короткими, чуть неровными пальчиками. — Ляжешь в комнате у фортепиано. Да, на полу, я к себе в кровать тебя не пущу, — одиночка согласно кивает, подтверждая, что и сам не хотел бы какого-либо контакта со своим наёмником, который уже обречён на грядущее задание. Выбора у него нет. — Я иду мыться. Ты идёшь со мной. И только попробуй рыпнуться, все двери закрыты, а на окнах решётки. Макаров плавно натягивает на ноги растянутые носки, на торс — тёплую кофту и миролюбиво кивает, поправляя сползающие вниз штаны из-за плохо держащих завязок. — Не нравится мне, что ты молчишь, — бурчит Кирилл, пока одиночка выливает в унитаз кровавое месиво из собственных мозгов, а тряпку от него же отмывает в раковине. Дверь за своей спиной, уже шагнув в ванную, первый закрывает, оказывается близко к Лёше, ожидая болезненный удар или хоть какое-то слово, но тот смотрит с долей интереса и делает плавный шаг назад, закрывая крышкой унитаз и усаживаясь на него. Гречкин укладывает вещи на маленькую стиральную машину советского строя, проверяет готовность нагревателя в восемьдесят литров (современного, небывалая роскошь для Зоны) и без стыда и зазрения совести принимается раздеваться. А Макаров словно специально следит за каждым движением, рассматривает шрамы и синяки, порезы и пулевые. Наклоняет голову в бок и резко смущённо отворачивается, замечая открывающиеся от тонкой одежды упругие ягодицы. Богач самодовольно хмыкает и, забравшись в уже стекающую в ванну воду, упирается руками в бортики. Опускается медленно, с шиканьем и закушенной губой. Стрелок задушено выдыхает и вновь смотрит на расслабленное лицо, зачёсанные влажной рукой волосы назад и раскрытые в беззвучном дыхании алые искусанные губы. Гречкин откидывает голову назад и закрывает глаза. Так и сидят в молчании: Кирилла рассматривают, а Макарова игнорируют. — Откуда так много ран? — неожиданно разрывает давящую тишину вопросом Богач. Глаз он не раскрывает, но умудряется дотянуться до пачки сигарет и, приоткрыв глаз, закуривает одну. Восторженно стонет, выдыхает сизый дым и смотрит теперь в потолок. Макаров думает несколько секунд над вопросом, вперившись взглядом в крепкий мужской кадык и вздымающуюся в тумане раковой палочки грудь. — Я очень много умирал, — медлительно отвечает, устало моргая. Кирилл поворачивает к нему голову и кривит губы в ухмылке. Вопрос Лёша понимает без какого-либо озвучивания. — Пытался умереть, но нихера не получалось. Самое неприятное — воронка, кстати. Разрывает на куски, собираться очень больно. Воронкой местные сталкеры называют очередную аномалию. Ни для кого не секрет, что это одна из самых злостных и вредных созданий, порождённых Зоной. Маленькой концентрированной гравитацией, схожей с процессом чёрной дыры, она засасывает ничего не подозревавшую жертву, закручивает в вихре танца вальса и плавно поднимает вверх. Туда, где уже успело расположиться нечто вроде вакуума, которое разрядкой за секунду умудряется разорвать на куски попавшее существо. Польза от такой аномалии тоже есть: часто можно обнаружить довольно прыгающий неподалёку какой-нибудь выверт или артефакт подороже — золотая рыбка. Такое торгаши разбирают за раз и без лишних вопросов. Гречкин хмурится, пихает сигарету в зубы и глубоко затягивается, задумываясь. Смерть или жизнь? А может, если бы он не родился в своей семье, был правда уважаем и любим мамой и папой, получал ту заботу, которую вечно принимал от прислуги, то и в Зону не пошёл? Здесь все — пришедшие во имя смерти. Кто-то хочет побыстрей, как Стрелок, и на рожон лезет, а кто-то Бармен или Сидорович — чтобы помедленней и успеть нажиться. Может, если бы его не называли «золотым мальчиком», то он бы не психанул и не ударил отца по лицу в порыве ненависти, получая после за это в два раза больше? Может быть, и для матери остался бы тем самым сорванцом, который заботливо принесёт ей стакан воды, пока её глаза вечно гуляют по экрану дорогого ноутбука. Кирилл поворачивает голову и смотрит на тихушника-одиночку, что устало ткнулся виском в холодный кафель стены и ждёт разрешения лечь спать. Он больше не рассматривает, не говорит ни слова. Ждёт. Когда Зона смилостивится, но любой, узнавший ситуацию, скажет: ничерта, ты будешь страдать до конца этапа этой планеты. — Что бы ты загадал Монолиту? — неожиданно оживает он, натыкаясь на чужой взгляд тёмно-серой радужки. Кирилл пожимает плечами и тушит сигарету об дно металлической банки от консервы. — Без понятия. «Семью», — думает про себя негромко. — «Нормальную, с любимым человеком и желательно счастливым ребёнком.» Но вслух не озвучивает, признавая внутри отвратительную привычку не показывать вокруг настоящие, живые чувства. — С рукой что? — Макаров плавно поднимается на ноги, отчего Гречкин напрягается, присаживается на бортик ванной и берёт чужую ладонь в свою, не спрашивая даже разрешения. Наёмник пытается было вырвать руку прочь, пока тот принимается сдирать грязный бинт, но Лёша на него так громко шикает, что любая дикая кошка могла бы позавидовать. — Псевдоплоть напала, — парень стаскивает повязку, грубо сдирает засохшую и прилипшую коросту, отчего у Кирилла на глазах выступают слёзы. Он почти орёт, но Макаров выполняет абсолютно странные жесты, переплетая их пальцы и тыльную сторону руки притягивая к сухим губам. — Блять, чё за хуйня, еблан? А одиночке словно плевать на чужие наезды и слова. Он плавно целует вокруг раны, дышит тепло в сворачивающуюся мигом кровь. Ладонь ноет, бледнеет и резко немеет. Кирилл раскрывает рот, сев на задницу и позорно стирая слёзы с щёк от сильной боли. Пальцы сжимаются крепче, прижимают плотно, пока Макаров, не прекращая, расцеловывает холодную кожу и, кажется, что-то шепчет. Кирилл уже тянется к жёсткой насадке душа, желая вырубить эту назойливую странную муху, но Стрелок уходит с импровизированного места первым, а руку без зияющей насквозь раны оставляет на бортике ванной. — Что за… Гречкин рассматривает руку с эмоцией сильного удивления и множеством вопросов, но парень лишь поджимает губы и холодно кивает, хрипло произнося. — Пусть будет платой за маленькую долю твоего доверия, — Кирилл намеревается задать вопрос «как ты это сделал?», но и его одиночка предугадывает, вытягивая из севших связок. — Зона, Богач. За всё надо платить. И наёмник правда не понимает смысл этих слов, пока ночью не оказывается неожиданно пробуждён. Лёша не знал, что станет жертвой злости Зоны, выходя из саркофага и минуя множество пулей. Он в принципе мало что помнит из того, что там происходило после отключения нескольких блоков питания. Пробудился, лёжа на холодном пласте отвалившегося от потолка бетона и металлических прутьев. Вокруг бесновались зомби, бурчали что-то своё, смотря на едва движущееся тело так холодно и злобно белесыми зрачками глаз, что становилось не по себе, а после медленно разошлись по углам, пропуская вперёд новую легенду. Голова раскалывалась, ноги были ватными, а во рту драло так, что любая зернистость наждачной бумаги позавидовала. Макаров вышел из саркофага, вдохнул озоновый запах на «воле», раскрыв глаза, поплёлся вперёд и тут же упал, сворачиваясь от сильной боли. Приступ повторился, когда он умер в первый раз. От стаи собак, разорвавшей все ткани в мясо и распластав органы по местным окрестностям, они вдоволь набили свои наполовину сгнившие брюхи. Когда Зона привела тело в сознание, а руки нашли спецовку и оружие, скрываясь от выброса в каком-то подвальном помещении очередного заброшенного здания, он выл брошенной собакой и харкал бордовой кровью на грязный пол. Покрытый испариной лоб сводился мышцами в эмоции хмурости и злости, позволяя бровям чуть ли не сойтись на максимальной точке напряжения, а тело, дрожащее в порывах импульсов боли, постепенно расслаблялось и вновь напрягалось. Тогда-то Лёша и понял, что попал. Обезболивающие, успокоительные, более сильные медикаменты не помогали. Можно было бы предположить, что это рак, но Стрелок постоянно умирает и оживает, собираясь буквально из кусков мяса — это гораздо хуже, чем обычная смерть. С помощью неё он смог бы уйти навсегда, прекращая цепь издевательств и мучений. Ещё одну особенность он заметил спустя пару суток. Обогнув змеевидную дорожку между небольших домиков, набрёл на отряд Свободовцев. Тогда-то и понял, что оказался внутри территорий Военных складов. Там, в середине маленькой деревушки, один из их людей лежал спиной упёртый в металлическую бочку, держался за бок бледной рукой, прижимая кровавую, сочащуюся влагой, тряпку к пульсирующей от огнестрела и пули внутри ране. Дышал через раз, жмурился, медленно засыпая беспробудным сном. Лёша тогда сочувственно посмотрел, предложил помощь и, ткнувшись коленями прямо в сырую почву, попытался отвести руку прочь от раны. Заметив хлынувший фонтан от неё, прижал уже собственной. И только спустя секунды мольбы остановиться скорее в состоянии шока, отвёл вновь, шарахаясь, как от мертвеца с автоматом в руках. Раненый смотрел на него с не меньшим удивлением, а товарищи только раскрыли рты, не осиливаясь вымолвить хотя-бы стон. — Ты как это? — хрипло спросил тогда свободовец, пальцами прикасаясь к чистой коже без уродливой раны. Макаров смотрел нечитаемым взглядом, сидя задницей на холодной земле. Воспоминания расползаются в стороны, как от Кирилловской руки сигаретный дым в дышащей жаром ванной комнате. Лёша лежит на холодном матрасе, прикрытый едва тёплым пледом и смотрит в потолок. Много думает, представляя, как сейчас выбивается тяжёлым массивным ботинком дверь в маленькую, уютную и скрытную квартирку, а его за шкирку тащат в карцер. Жмурится, судорожно вздыхая, потому что Зона не забыла его благих намерений и действий. Как тогда, после спасения Свободовца, медленной патокой ощущает застывающую в венах кровь и приходящие степенным шагом импульсы режущей боли. Через четверть часа он задыхается от душащей невидимой верёвки на шее, а уже через пол часа полноценно хрипит в маленькую подушку, крупно содрогаясь. Глаза раскрыты, но не видят ножки старого фортепиано, сочатся солёными слезами, а из раскрытого рта звучат хриплые рыдания. «Только бы не разбудить», — бегущей строкой пробегает в мыслях. Что-то изнутри ломается, слышится хруст: Лёша надорвал ткань простыни, оттягивая кулаком к себе оторванный кусочек, пахнущий сладким порошком. Зрачки закатываются назад, словно намереваются увидеть изнутри мозг, ноги поджимаются к груди и внутри бьёт первый толчок. Лёша даже «любит» их считать. Перекат боли из-под солнечного сплетения. Покрасневшие уши улавливают топот ног. Одиночка складывается пополам, судорожно стирает с щеки плавно стекающую слюну и безумно дёргается, сбивая плед к ногам. Второй толчок. В комнату влетает Кирилл, а Макаров срывается в протяжный крик, перерастающий в подобие животного отчаянного рыка. Разворачивается на спину, прогибается в ней немалой дугой, стонет, пальцами трёт ткань свитера на солнечном сплетении, растягивая её до треска. Хозяин квартиры в шоке наблюдает за ним ещё пару секунд, а когда замечает, что руки плавно тянутся, расцарапывая кожу шеи, дёргается вперёд. Усаживается на вскинутые бёдра одиночки, хватает за запястья и, с усилием оторвав их от несчастного кадыка, разводит по бокам. Работой крепких мышц сдерживает дёргающееся, как рыба на суше, тело. Третий толчок сжимающихся органов сопровождается редкими стонами, переходящими в отчаянный скулёж. Кирилл смотрит в широко раскрытые глаза, красные и распухшие. Невозможно голубые и страдающие. Лёша закрывает рот и плавно опускает голову на матрас, часто дыша и смотря в ответ. Пару раз дёргается, глотает вязкую слюну и странным взглядом утыкается в крепкие руки, неотрывно держащие его, как маленького мальчика с психическим расстройством. — Что. за. хуйня? — с расстановкой цедит наёмник, наклоняясь ближе. Макаров переводит взгляд на чужие серые и тихо смеётся, прикрывая свои. Из уголков до сих пор идут слёзы и Кирилл недовольно елозит по чужим бёдрам, поджимает губы и сжимает запястья сильней. — Макаров, блять! — Дядь, мы не так знакомы, чтобы ты был сверху, — шутит, потому что так легче пережить боль. Легче не думать о том, что он бессмертен и вряд-ли станет тем, кем был раньше. Гречкин в ответ рычит, отпускает чужие руки и словно ошпаренный поднимается с бёдер. — Это Зона? — одиночка страдальчески выдыхает, трёт запястья дрожащими пальцами и кратко кивает. — Последствия помощи с твоей рукой. Редко, но метко. Имеет накопительный эффект и выливается вот в такое, — Лёша смахивает ладонью крупные капли пота со лба и медленно поднимается. В темноте голову сильно обносит, так, что приходится упереться рукой в крышку фортепиано и постоять истуканом примерно с минуту, приходя в себя. Кирилл рассматривает его едва различимое лицо. Крупные синяки под глазами, бледная кожа, словно тот только-только вышел из психдиспансера, гонимый туда болезнью анорексии. Спадающие на лицо чуть влажные пряди волос, напоминающее ворохом своим небольшое гнездо одичавшей птицы. Мокрый лоб и наливающиеся (Кирилл правда это видит через пелену тьмы) мягким румянцем чуть пухлые щёки парнишки. На взгляд ему нет даже двадцати пяти, но то, с каким отчаянием и рвением тот старается прорваться через страх и мнимое желание умереть, делает этого человека жёстким взрослым мужчиной размахом в сорок лет. Лёша неожиданно поднимает глаза на него, виновато смотрит и приподнимает уголок губ. Пыл злости уходит прочь, сменяясь на сочувственный вздох и лёгкое касание к напряжённому плечу. — Приходи в себя и топай на кухню. Заварю тебе успокаивающий чай и уложу на диван. Ты очень холодный, меня это бесит. Лягу на пол, я не такой хлипкий. Макаров невесело ухмыляется, понимая, что если наёмник произносит слово «бесит», значит не примет ни сопротивления, ни возражения, считая этим жирную точку в окончании их беседы.