Приручение

Паника всегда проходит по одному и тому же сценарию: сначала сердце подпрыгивает в груди, словно от испуга, затем по всему телу ртутью разливается адреналин, колени немеют, а кровь начинает оглушительно пульсировать, отчего уши закладывает, как под водой. В такие моменты важно помнить, что подобное состояние нужно попробовать «продышать» по специальной схеме, но паника тем и страшна, что мешает трезво мыслить, и любые советы, даже самые эффективные, кажутся никчёмными перед лицом иррационального страха. Серёжа внезапно проснулся, почувствовав уже знакомое сильное сокращение сердца, похожее на тяжёлый удар молота по наковальне, и вздрогнул, резко сев в постели, отчего к горлу подкатила тошнота, а в висках застучало. — М… — он поморщился, обхватив голову обеими руками, и медленно сполз обратно, стараясь сильно не шевелиться. Часы на запястье предупреждающе завибрировали, отметив высокий пульс и критический уровень стресса, но Разумовский их опрометчиво проигнорировал, слишком сосредоточившись на неприятных симптомах, которые пугали и только усиливали приступ паники. — …по идее, он должен был наблюдаться… — донёсся с кухни голос Игоря, который, очевидно, разговаривал по телефону. — С больницами договорюсь, это не проблема, но сначала нужно… — он замолчал, услышав тихий болезненный стон из комнаты. — Так, я перезвоню. Гром в два широких шага вышел из кухни и замер на пороге, заметив испуганный взгляд ясных голубых глаз и неестественную позу, в которой полусидел-полулежал Сергей, пытавшийся спрятаться от самого себя и от случайно услышанной информации. — Серёж, тихо, спокойно, всё хорошо! — подлетев к нему, Гром взял его за дрожащие руки и начал растирать немеющие от страха холодные пальцы. — Всё в порядке, я рядом. Рядом, слышишь? — поймав блуждающий взгляд, Гром убедительно сказал, — Солнце, без паники, тебе надо подышать. Давай со мной. Разумовский кивнул, вцепившись в руки Игоря до боли, как за спасательный круг, и нервно порывисто втянул носом воздух, будто это привычное действие стоило ему немалых усилий. — Нет, так ты только хуже сделаешь. — бережно, но ощутимо поглаживая Серёжу по побелевшим костяшкам пальцев, Гром принялся считать, — Нужно медленнее, помнишь? Вдох: раз, два, три, четыре… Молодец. Теперь выдох… Сергей протестующе замотал головой, отняв одну руку и прижав её к горлу, будто что-то постоянно перекрывало кислород и не позволяло ему ни глотнуть воздуха, ни выпустить его обратно. — Солнышко, надо выдохнуть. — с непоколебимым спокойствием сказал Игорь и, взяв непослушные руки, прижал их к своей груди, накрыв сверху тёплыми ладонями. — Давай-давай, ты умеешь это делать, тебе ничего не мешает. Чувствуй, как я дышу, и повторяй за мной. Серёжа опять кивнул, жалобно изогнув брови, и, словно утопающий в бескрайнем море, отчаянно попытался сделать вдох. — Если ты будешь только вдыхать и не выдыхать, то лопнешь, как воздушный шарик. — Игорь тепло ему улыбнулся и, заметив подобие улыбки в ответ, услышал последовавший за ней долгий медленный выдох. — Вот, молодчина! Всё просто, я же говорил. Давай ещё раз вместе, считаем до четырёх. Вдох: раз, два, три, четыре… Отлично. Теперь выдыхай: раз, два, три, четыре. Всё хорошо. Чего паникуешь? Ты дома, я рядом, ничего плохого не произошло. — он принялся повторять важные слова, которые вкупе с правильным дыханием постепенно начали действовать на Серёжу благотворно. — Вдох… Выдох. — продолжал Гром, пока не почувствовал, как руки Сергея потеплели и перестали дрожать. — Молодец, справился. Ты у меня молодец. — Игорь… — Разумовский снова слишком резко вдохнул, закашлялся, но обнадёживающе погладил руки Грома, показав, что ему действительно становилось легче. — Что натворил… Птица? — Птенец? — Игорь непонимающе нахмурился, воскрешая в памяти всё, что произошло за минувшие два дня — многое, но среди событий не находилось ничего, что могло бы вызвать у Серёжи такую панику. — Ничего. Совсем ничего страшного, всё под моим контролем. — А зачем… Зачем ты собрался… С больницами? — С какими ещё больницами? — удивился Гром, но быстро понял, о чём шла речь. — А, так я не про тебя — это я с Димкой по работе. Ты из-за этого так перепугался, что ли? Иди ко мне… — Игорь ласково обнял упавшего в объятия Сергея, ещё чувствуя его нервную дрожь, и принялся успокаивающе поглаживать по спине. — Нет, я не совсем из-за этого. Про больницы, значит, совпало, а додумывать я умею… Игорь, родной, п-прости меня, пожалуйста. — стыдливо пролепетал Разумовский, тоже поглаживая его по спине и плечам и обнимая крепче. — Прости. Я такой дурак: себя накрутил, тебя волноваться заставил… — Ну ты чего, не нужно извиняться. — Гром поцеловал его в висок и прошептал в волосы, — Ничего плохого ведь не случилось, паника ушла. Что с тобой было? Дурной сон? — Я, как обычно, начал постепенно просыпаться, но мне вдруг показалось, что меня не было уже очень долго, и поэтому я запаниковал, что Птица мог за это время натворить каких-нибудь ужасов. Потом услышал твои слова про больницу… — сильнее вжавшись в Игоря и почувствовав, как объятия стали ещё крепче, Сергей решился задать волнующий его вопрос, — Сколько я спал? — Два дня! — ответил Гром, улыбнувшись. — Серьёзно? Два дня? — опешил Разумовский и, чуть отстранившись, посмотрел в его глаза, будто пытаясь отыскать в них правду. — Так мало? — Да, в пределах нормы. — Игорь ласково провёл ладонью по его щеке и легонько очертил скулу большим пальцем. — Я помню, что у Птенца сейчас самый пик активности, но ему самому тяжело выдерживать больше пары дней — устаёт, да и просто не вывозит стресс от перемен и новых эмоций. — Для него сейчас быть активным два-три дня — это действительно норма. — Серёжа кивнул и, в который раз отметив то, что его страхи не имели ничего общего с реальностью, тяжело вздохнул. — Что же я опять натворил… — Просто испугался, хоть и очень сильно. Накрутил себя — да, бывает. Будем стараться делать так, чтобы это происходило как можно реже. — Гром нежно коснулся губами его лба, уткнувшись носом в пробор, и тепло выдохнул, прикрыв глаза, когда почувствовал, как Серёжа потёрся кончиком носа о колючий подбородок в ответ. Лёгкая ладонь робко легла на его грудь, и их сердца забились в унисон — особая магия единения, всегда казавшаяся чудом, будто они делили одно большое сердце на троих. Накрыв ладонь Разумовского своей, Игорь заметил, как пульс ощутимо участился — трепетные прикосновения не могли не отзываться, тепло ровного дыхания чуть щекотало кожу, и его, словно тонким пуховым платком, окутала невыразимая нежность. Какое-то время назад он даже не догадывался, что был способен на такое звонкое, кристально-чистое чувство, поэтому, когда впервые с ним столкнулся, то едва смог с собой совладать, чтоб его не отвергнуть: ему казалось, что в его грубые ладони вложили нечто воздушное, хрупкое, лёгкое, словно перо, а он отчаянно не понимал, что с ним нужно было делать. Гром прекрасно знал, как защищать до последней капли крови, как преодолевать любые трудности, не жалея себя, но готовые к удару руки, вечно сжатые в кулаки, не могли удержать ускользающе-эфемерное чувство, как и сердце, привыкшее всё прятать в свой самый дальний укромный уголок, едва ли было способно уместить в себе океан трогательных эмоций, на которые, как традиционно считалось, имели право лишь поэты да художники. Испытывать нежность было не стыдно, но странно, и Игорь не понимал, когда успел научиться бережным прикосновениям, которых едва ли знал сам до знакомства с Серёжей, и ласке, на которую, как оказалось, он был куда богаче, чем думал. Сергей высоко ценил каждое проявление чувств со стороны Грома и часто размышлял о том, что ему несказанно повезло знать его таким чутким, заботливым, любящим настолько сильно и искренне, что эта безусловная любовь залечивала все раны, побеждала страхи и наполняла жизнь особым смыслом — благополучием близкого человека. Оставив невесомый поцелуй на тонком шраме у подбородка, Серёжа трепетно коснулся щеки, уголка губ, и счастливо заулыбался, когда Игорь аккуратно перенял инициативу, вслепую найдя его губы своими. Несмотря на то, что несколько минут назад они оба были сосредоточены на правильном дыхании, элементарный счёт до четырёх словно исчез из их памяти — Игорь почти забывал дышать, желая ощутить тёплые чувственные прикосновения как можно отчётливее, а Сергей не мог насытиться поцелуями, растворяясь в моменте удивительной близости. — Ты знаешь, а ведь этого приступа паники могло и не быть. — несмотря на то, что Игорь попросил обойтись без извинений, Разумовский не мог побороть потребность объясниться. — Он был не такой, как тогда давно, при пожаре. Я… Я мог себя контролировать, честно! — Я это понял, солнышко. Поэтому и был спокоен. — Гром снова поцеловал его в лоб и, погладив по руке, участливо взглянул в глаза, безмолвно предлагая продолжить, если было, что сказать. — Когда я увидел тот пожар, то будто оцепенел. — осторожно рассказывал Сергей, глядя то на руки Игоря, то на него самого. — Я даже смутно его помню — всё было, словно в тумане, и кошмар подобного масштаба сложно передать. Как у Лавкрафта, знаешь? Неописуемый ужас, когда последняя мысль — это то, как же всё-таки сильно хочется жить, но мир вокруг лопается, будто мыльный пузырь, и всякая надежда исчезает. Оставался только твой голос, на который я вышел вслепую из кромешной тёмной безысходности. Даже не я сам — меня Птица вывел, хотя после агрессивного лечения у него почти не оставалось шансов воскреснуть, ведь он провёл долгие месяцы в подобии летаргического сна — едва живой, угнетённый донельзя… Вот настолько тогда плохо было. — Я помню, — Гром бережно держал руки Серёжи в своих, внимательно слушая, и чуть вздрогнул от неприятного холодка в груди и мысли о том, что его взбалмошный, наглый, чувственный Птенчик, обладавший блестящим умом, хитростью и огромным любящим сердцем, мог бы навсегда остаться в его памяти лишь воплощением жестокости и мучителем Разумовского, — Но мы справились. — Да. — уверенно подтвердил Сергей, постепенно осмысляя произошедшее. — Кажется, только сейчас я понял, что тогда мы справились втроём. — Так и есть. — кивнул Игорь, поглаживая тёплые запястья. — Вместе мы сила, так почему ты сегодня вдруг испугался? Ты же хотел помириться с Птенцом и, кажется, всё более-менее неплохо шло. С чего ты решил, что он вообще должен «натворить ужасов», м? — Сам не знаю… — нахмурился Серёжа, выглядя совершенно растерянным, но, почувствовав поцелуй на морщинке меж бровей, не смог сдержать улыбки. — Наверное, старые раны разболелись, вот и всё. Я люблю Птицу и действительно хочу добиться гармонии, но меня кидает от одной крайности к другой. Я честно пытаюсь найти компромисс, но, скорее, поверю в плохое, чем в хорошее, поэтому и довёл себя до паники одной лишь мыслью — тревожность всегда подкидывает самые изощрённые сценарии. Так глупо вышло! Так глупо… — он покачал головой, виновато посмотрев в глаза Грома. — Это не приступ, который случился вне моего контроля — я сам устроил нам «доброе утро» на пустом месте. — Прекращай винить себя, ладно? — горячие ладони скользнули по предплечьям вверх, отчего Сергей расслабленно выдохнул и кивнул. — Во-первых, утро не перестало быть добрым — я безумно счастлив тебя видеть. Во-вторых, давай разберёмся: если ты допустил мысль о том, что Птенец мог совершить что-то ужасное, то значит, ты не уверен во мне? Не уверен, что я смог бы его удержать или отговорить? — Уверен, но… — Разумовский закусил губу, думая, как правильно выразить свою мысль. — Ты ведь тоже его любишь. — Я очень люблю его, ты прав. — Игорь ласково взял Серёжу за плечи. — Я настолько сильно люблю вас, что даже не догадываюсь, как во мне вообще помещается вся любовь, но это ведь не значит, что я закрою глаза и позволю случиться чему-то непоправимому или противозаконному. Это так не работает, ты и сам знаешь. То, что я разрешаю, я тщательно обдумываю, но любое решение так или иначе скрепляется доверием. Птенец очень ценит доверие, ты не представляешь, насколько. — Я очень хочу доверять ему, но каждый раз в ответ на протянутую руку получаю только моральные оплеухи да издевательства. — Разумовский привычно прижал руку к груди — там, где жил Птица. — Говорю ему, что хочу помириться, хочу внутренней гармонии, хочу закончить эту вечную войну с самим собой, а он только и делает, что смеётся в ответ, причиняет боль и играет моими чувствами. В последний раз, когда мы разговаривали, мне действительно показалось, что продвижения есть, и Птица пообещал больше не поднимать тему таблеток, но, видимо, я настолько привык обороняться, огрызаться и ждать подвоха, что сегодня опасение взяло верх… — Серёжа вздохнул, всё ещё стараясь избавиться от непреодолимого чувства вины. — Птица не при чём, мне так стыд… — Если ты снова начнёшь извиняться или оправдываться, я начну тебя щекотать. — с неприкрытой угрозой перебил его Гром, и Сергей заулыбался в ответ, а потом и вовсе рассмеялся, когда Игорь посмотрел на него исподлобья, выбрав самый суровый взгляд из своего арсенала. — Думаешь, я тут шутки с тобой шучу? А вот и нет! — Только не щекотка! — хихикал Разумовский, пытаясь убрать сильные руки Грома со своих чувствительных рёбер. — Ну Игорь! — А ты больше не будешь извиняться? — горячие ладони, оказавшиеся под свободной ночной футболкой, плавно скользнули вверх, и Серёжа порывисто шумно выдохнул, чутко реагируя на прикосновения, по которым успел не просто соскучиться — изголодаться. — Не буду! — пообещал он, улыбаясь, и почувствовал, как запылало лицо, когда Гром медленно провёл кончиками пальцев по спине вниз. — Вот и молодец. — Игорь не сводил с него глаз, продолжая поглаживать спину, едва касаясь и замечая, как избегающе-виноватый Серёжин взгляд постепенно становился смущённо-томным. — Я сейчас общаюсь с Птенцом куда чаще, чем ты, поэтому в курсе, что он о тебе на самом деле думает. — Что я хилый воронёнок? — добродушно усмехнулся Разумовский, вернув свои лёгкие ладони на грудь Игоря. — Ну… И это тоже. — рассмеялся Гром, мягко чмокнув его в губы. — Что бы Птенец ни говорил, он всегда так или иначе переживает о тебе и совсем не желает зла. Я понял, что ему важно быть частью семьи и чувствовать, что его тоже ценят, любят, принимают и не хотят от него избавиться, поэтому, когда он заметил фотографии с собой на твоей доске, то сказал, что это «возмутительная манипуляция» — так сильно они его тронули. Думаю, он ждал от тебя смелого поступка, чтоб предложить перемирие, и ты его совершил. — Что? — Сергей удивлённо моргнул, на мгновение потеряв дар речи. — И… Что же такого я сделал? — Не побоялся рассказать о нём дядь Феде с тёть Леной и готов был заступиться, а не молчать или врать. — тепло улыбнулся Игорь и взял его лицо в свои ладони. — Так он же сам меня провоцировал говорить правду! — Провоцировать — не значит всерьёз думать о том, что ты действительно решишься. — убедительно сказал Гром. — В любом случае, Птенец просил передать, что простил тебя. — Погоди, стой… — Серёже сначала показалось, что он не расслышал и выдал желаемое за действительное, а воображение сыграло с ним очередную плохую шутку. — Стой… Повтори, пожалуйста. — Птенец тебя простил. — Гром звучал настолько твёрдо, что было трудно усомниться в его словах, и всё же Разумовский никак не мог поверить в сказанное — неужели Птица действительно смог наступить на горло своей гордыне и сделать настоящий шаг навстречу? — Это правда? — едва слышно шепнул он, боясь спугнуть момент. Сам же Птица крепко спал, и расспросить его пока не было возможности. — Правда, солнышко. — длинные пальцы Игоря ласково зарылись в мягкие рыжие волосы. — Правда. Серёжа глубоко вдохнул и медленно выдохнул, закрыв глаза и попытавшись свыкнуться с новостью, которая, несомненно, радовала, но вместе с тем вызывала жгучее раздражение — не гнев, не злость, но взявшуюся из ниоткуда едкую внутреннюю обиду то ли на Птицу, то ли на себя. — Ты не рад? — удивился Гром, пытаясь уловить его эмоции, которые невозможно было трактовать однозначно: тонкие губы то пытались улыбнуться, то сжимались в нить, а в светлых глазах теплился огонёк счастья, хотя задумчивый отрешённый взгляд был направлен в пустоту. — Я рад, очень. — Разумовский будто резко вынырнул из мыслей, вновь переключив всё внимание на Игоря. — Просто воспитание Птицы, к сожалению, не проходит даром. — Что ты имеешь в виду? — внимательно глядя в голубые глаза, Гром заботливо убрал за ухо медно-рыжую чёлку, скрывавшую треть Серёжиного лица. — Какая-то часть меня — явно неразумная — хочет сделать гадкий ход и не принять перемирие. — усмехнулся Сергей, дёрнув угловатыми плечами, — Это очень в стиле Птицы: изводить и ждать удобного момента, чтобы великодушно снизойти и потом ещё сто лет манипулировать, выставляя свою безграничную «доброту» как железный аргумент абсолютно во всём. — он наигранно изобразил высокомерный взгляд, с трудом сдерживая улыбку. — Когда я несколько раз протягивал Птице руку, он её не принимал, так почему я теперь должен? М? — О да, слышу в этих словах Птенца — такую логику ни с чем не спутать! — тихо рассмеялся Игорь, покачав головой, и Серёжа тепло улыбнулся ему в ответ, погладив по плечам. — Вот-вот! Это и есть его воспитание: не поддаваться, ни на что не соглашаться с первого раза и стоять стеной, лелея свою гордость. — фыркнул Сергей, демонстративно закатив глаза. — Я допустил эту мысль, но она мне неприятна и, если уж на то пошло, мне гадко от того, что я вообще способен думать в таком ключе. Да, во мне есть и гордость, и ужасная упёртость, но гармонию, понимание и мир я ценю выше всего, а поэтому действительно рад, что мы потихоньку начали улаживать этот долгий конфликт. Естественно, я пойду навстречу. — Разумовский задумался, вновь переместив ладонь на грудь Игоря, там, где билось сердце. — На самом деле, я даже не представляю, каких нечеловеческих усилий стоило Птице решиться на этот поступок. Принять мою руку было выше его достоинства, но протянуть свою — это что-то совершенно невероятное. — За последнее время ему пришлось пересмотреть многие убеждения, а это непросто, ты прав. — Игорь бережно погладил изящные пальцы. — Его прежний мир рухнул, и теперь он пытается строить новый почти с нуля, вслепую, наощупь, поэтому учиться доверять и принимать всё, что происходит — это необходимость. Мы с тобой тоже через это прошли. Серёжа кивал, внимательно слушая Игоря и запоминая его слова — ему было важно знать абсолютно все детали. — За шипами и колючками скрывается такая ранимость… Как у ребёнка — сразу в слезы. — Гром чуть улыбнулся, вспоминая. — Ярость — привычная реакция, когда его что-то категорически не устраивает, но есть темы, на которые Птенец не может реагировать через агрессию — то же доверие, например. Видно, что ему ужасно больно при малейшей мысли о том, что всё может обернуться против него, а он не будет готов дать отпор. — взяв паузу, Игорь задумчиво добавил, — Не будет готов и не захочет. — Всю жизнь я слушал его голос, внушавший мне, что доверять никому нельзя… — вздохнул Разумовский. — Я уже рассказывал, что Птица никогда не был гибким в своих принципах и никогда не проявлял чувств, считая их признаком слабости, поэтому те перемены, о которых ты говоришь, кажутся мне абсолютно фантастическими. — он прижал другую руку к своей груди и стал говорить чуть тише, будто боясь спугнуть своими словами хрупкое счастье Птицы. — Какой же сильной должна быть любовь, чтобы она пересилила всё, чем он жил! Для него идти против своих догм, пытаться мыслить иначе, разрешать себе полагаться на другого, делать всё, что сам же и запрещал — это настоящий подвиг. — Главное, чтобы он в какой-то момент не закрылся в себе, иначе снова обрастёт шипами и бронёй, только раза в три толще и прочнее. — Игорь усмехнулся, опустив взгляд. — Но даже если так, я терпеливый и смогу начать всё заново. — Почему ты думаешь, что придётся начинать заново? — заглянув в его глаза, Серёжа обезоруживающе тепло улыбнулся, отчего сердце Игоря совсем растаяло. — У вас всё хорошо. У нас всё хорошо. Ты явно научил Птицу обсуждать проблемы, поэтому, даже если ему взбредёт что-то в голову, он скорее расскажет тебе о своих переживаниях, чем замкнётся в себе, как раньше, и спустит на меня всех собак. Суеты может навести, конечно, но, увы, в этом и я мастер, как показало утро и множество случаев до него… — Это сейчас было очередное извинение-оправдание, что ли? — поднял бровь Гром, хитро посмотрев на Сергея, который тихо рассмеялся, протестующе замотав головой. — Нет! Это был факт! — твёрдо заявил он, но тут же обхватил себя руками, защищаясь от потенциальной щекотки. — Факт, значит… Ну-ну… — Игорь демонстративно размял руки, глядя на то, как смеющийся Серёжа вжался в подушки у спинки дивана, притянув колени к груди, и рассмеялся сам. — Я ж ещё ничего не сделал! — Только не щекотка! — Ну уж нет, мы договаривались, а я человек слова. — забравшись на постель, Гром ловко поймал Сергея, как маленькую птичку, забившуюся в угол, но, вопреки своим грозным обещаниям, крепко его обнял, огладив ладонями всю спину, и сладко поцеловал под ушком. — Попался. — Так попасться я согласен. — довольно заулыбался Разумовский, жмурясь от наслаждения, и вдруг тихо охнул, когда почувствовал прикосновение к рёбрам, которое оказалось не щекотливым, а таким непередаваемо ласковым, что беспокойное сердце сжалось в груди, отозвавшись приятной негой во всём теле. Замерев на мгновение, он прислушался к себе — счастье, живущее где-то в солнечном сплетении, начало активно разрастаться и оплетать его своими мягкими корнями, окончательно избавляя от навязчивых мыслей, тревог и суеты. Сергею хотелось делиться этим чувством, обещавшим эйфорию, с Игорем — нужно было лишь обнять его как можно крепче, чтобы незримая, но головокружительно-сильная энергия хлынула водопадом, искрясь любовью на кончиках пальцев. Объятия Серёжи стали увереннее, и он весь прижался к Грому, безоговорочно доверяя ласковым рукам, исследовавшим его тело далеко не в первый раз. Говорят, что время и привычка притупляют любое удовольствие, а любовь живёт три года, но оба эти тезиса Сергей со свойственным ему упрямством готов был оспорить, ведь каждая новая близость дарила абсолютно разные, но непременно яркие эмоции, а любовь и вовсе обретает бессмертие, если влюблённые решили покорить вечность. Внимательный Игорь замечал, как Серёжа постепенно оттаивал в его руках, становясь податливым, словно мягкая глина. Ему нравилось слушать, как с каждым новым поцелуем и бережным касанием учащалось ровное дыхание, а с губ срывались то тихие полустоны, то едва различимый шёпот, в котором скрывалось его имя — никто и никогда не называл Грома по имени с такой откровенной нежностью, добавляя при этом сакральное «родной» — слово, имевшее для Разумовского особую ценность и смысл наряду со словом «семья». — Серёж… — выдохнул Игорь на ухо и мягко поцеловал в висок, вдохнув тёплый аромат волос. — Как ты себя чувствуешь? — Всё прекрасно! — разнеженно мурлыкнул раскрасневшийся Сергей, счастливо улыбаясь и поглаживая Игоря по голове. — За тревожку не переживай, я в порядке, правда. — встретившись с ним взглядом, он с намёком уточнил, — В полном порядке. В абсолютном. Гром дождался убедительного ответа, прежде чем горячо впиться в его губы и, встретив такую же жаркую взаимность, вновь с нескрываемым наслаждением забрался ладонями под широкую ночную футболку. Серёжа поднял руки, чтобы помочь стянуть с себя ненужный предмет одежды, и через мгновение вновь обнял Игоря за шею, прильнув к нему всем телом. Уязвимо-обнажённый, трепетный, горячий, он плавился от удовольствия, подставляясь россыпи беспорядочно-жарких поцелуев, и цеплялся непослушными пальцами за майку на мускулистой спине Грома, желая как можно скорее её снять, хотя сам был не в силах отстраниться даже на секунду. Игорь провёл носом от подбородка к ямочке меж ключиц, чувствуя, как майка медленно, но уверенно поднялась до уровня груди, и заулыбался, игриво укусив веснушчатое плечо. — Ар-р! — Щекотно! — хихикнул Серёжа, отклонив голову, и вцепился в Игоря крепче, когда тот влажно поцеловал его шею сбоку, вызвав волну мурашек. — Я же пообещал. — победоносно заявил он и, чуть отстранившись, помог стянуть с себя майку, которая с лёгкой Серёжиной подачи элегантно улетела на люстру. — Ой! — рассмеялся Разумовский, не ожидав от себя такой меткости, и Игорь, смеясь, навис над ним. — Ну нифига себе! Как в кино… — он поднял голову, чтобы ещё раз взглянуть на уверенно повисшую на плафоне борцовку, но тут же зажмурился и закусил губу, когда приподнявшийся на локтях Серёжа принялся мягко оцеловывать удачно открывшуюся прямо перед ним шею — в отличие от Птицы, у него не было цели ревностно клеймить Грома алыми засосами. Игорь издал исступленный тихий полустон, дыша всё чаще, когда трепетные поцелуи остались неуловимыми бабочками на уголках его губ, а тонкие пальцы привычно описали контуры кривых шрамов на груди, будто желая сравнять их с кожей, навсегда стереть страшные воспоминания об опасностях, ранениях и боли — нежность Сергея исцеляла, но разила наповал, и вот Гром снова проникся той самой робостью, что настигла его впервые годы назад. Как можно было ответить на такую неземную чувственность, когда крайнюю степень любви и привязанности он до сих пор был способен выразить по-настоящему лишь через крепкие объятия, всегда казавшиеся ему искренними, но такими глупыми, наивными и неуклюжими? — Я очень люблю тебя. Так люблю, а с Птицей вдвойне сильно получается… — шептал Серёжа, пока у него не перехватило дыхание от крепких рук, стиснувших его так, что невозможно было даже пошевелиться. Счастливо заулыбавшись знакомому поведению, Разумовский ласково обнял Игоря в ответ, повернувшись с ним на бок, и встретил сияющий взгляд тёмно-серых глаз, в котором было столько любви и преданности, сколько вмещало в себе необъятное сердце. — И я люблю, солнышко моё. — Гром взял его руку и, поднеся её к губам, сначала оцеловал кончики пальцев, затем ладонь, сплетение вен на запястье, и оставил цепочку поцелуев до чувствительного сгиба локтя. — Больше жизни люблю тебя и Птенчика. Больше всего на свете. Сердце Серёжи снова быстро заколотилось, и он окончательно расслабился в объятиях, открываясь ласкам и впитывая их каждым сантиметром кожи. Птица всегда говорил, что жизнь — это высшее благо, великая ценность, дар, которым просто так не разбрасываются. «Выживай ради своего благополучия и другим назло. Лишь твоя жизнь имеет значение. Не верь тем, кто говорит про вечную любовь — это ложь, никто никому не принадлежит, и в конечном итоге каждый спасает свою собственную шкуру. Все любят только самих себя. » — воспитанный этими установками Сергей странно себя почувствовал, когда услышал сокрушительно-искреннее признание от Игоря впервые — у него в голове не укладывалось, как можно было любить больше жизни того, кто с самого детства никому не был нужен, кроме строгого крылатого наставника с сомнительными представлениями о морали. Серёжа сам безумно любил Грома и смело ставил догмы Птицы под сомнение, так как шёл им вразрез, но он никогда не ждал таких же ярких ответных чувств, потому что не считал себя достойным. Виной тому стали годы в детском доме, превратившиеся в игру на выживание, годы нравоучений от Птицы, годы беспросветного одиночества в толпе поклонников, годы комплексов, страхов и сомнений, годы в больницах, где чувство раскаяния, ненависти к себе и самобичевания порой достигали такого апогея, что ни одно лекарство не могло искоренить его полностью и облегчить невыносимую душевную боль. Монстр не имел права на любовь — впервые затронув эту тему, Игорь ненароком открыл ящик Пандоры, и долгий откровенный разговор с Разумовским закончился на рассвете, когда они оба напились вдрызг и заснули на неудобном диване в Башне. Утром похмелье неминуемо их настигло, но раскалывающаяся голова и общее муторное состояние не ощущались чем-то катастрофическим и невыносимым из-за той лёгкости, которую они оба обрели, излив друг другу годами накопившуюся боль. Серёжа верил в то, что алкоголь мог мастерски стирать память, но он до сих пор помнил блестящие крупные слёзы Игоря, когда тот рассказывал об отце, а Гром не забыл, как Сергей захлёбывался в удушающих рыданиях, твердя о том, что всем было бы лучше, если бы он вообще не появился на свет. Опустившись на самое дно своего горя, главное, не остаться там, а найти в себе силы оттолкнуться и всплыть обратно, и делать это гораздо легче, когда есть протянутая рука, за которую можно зацепиться. У чуткого Серёжи всегда находились верные слова поддержки, которые помогали Игорю в трудные минуты, а сам Гром хоть и не был силён в риторике, но умел слушать, замечать важное и обнимать, как никто другой. Любовь помогала держаться на плаву, рубцевала раны старые и новые, заполняла собой пустоту, которая всегда казалась всепоглощающей и безграничной, и дарила искреннюю веру в пресловутое «всё будет хорошо». Вопрос о том, кто был её достоин, а кто — нет, исчез сам собой одним снежным зимним утром, когда Серёжа проснулся в объятиях Игоря и вдруг с нескрываемой радостью осознал, что это навсегда: уютная старенькая квартира с огромным окном, размеренное тиканье часов на кухне, самый родной человек рядом, и приютившееся в душе настоящее ощущение дома. Горячая ладонь Грома, покровительственно лежащая на пояснице, переместилась ниже, описав плавный изгиб, и Серёжа чуть вздрогнул от предвкушения, поцеловав его жарче и откровеннее. Порывисто выдохнув, Игорь перехватил инициативу и упоительно сплёл языки, ни на миг не позволяя отстраниться от себя. Вседозволенность, любовь и нежность смешивались в пьянящий эмоциональный коктейль, от которого голова шла кругом, и всё казалось незначительным, кроме самого близкого и дорогого человека, который так сладко дрожал в его руках, так отчаянно и нежно целовал, так безусловно и искренне любил, что, кажется, сам стал любовью. Бережно уложив Сергея на спину, Гром нехотя оторвался от его губ, чтобы в ту же секунду осыпать поцелуями острые ключицы и чувствительную грудь, где ещё виднелись следы недавней близости: синяки от неосторожных укусов и жадных ласк уже не были так заметны, но расцвели вновь, когда к ним добавились очередные розовеющие отметины. Разумовский крепко зажмурился, не сдержав откровенный стон сквозь частое прерывистое дыхание, когда Игорь, избавив его от белья, медленно провёл языком вдоль шеи, наслаждаясь пульсацией сонной артерии, и затем обхватил губами кадык, заставив Серёжу ещё сильнее затрепетать в его руках. — О Боже, Игорь… — шепнул он, когда всё тело свело сладкой дрожью от нарастающего возбуждения, — Ох да… Гром чуть приподнялся над ним и огладил ладонями разгорячённое тело, с нескрываемым удовольствием наблюдая за тем, как Сергей начал заливаться густым румянцем от висков до самых плеч — очаровательная особенность, которой он никогда не мог вдоволь налюбоваться. Глядя на Игоря из-под полуопущенных светло-рыжих ресниц помутневшим от желания взглядом, Серёжа обнял его ногами и, скрестив их на пояснице, плавно выгнулся навстречу — горячие ладони тут же мягко сжалась на талии, переместились на ягодицы и скользнули вверх, оглаживая бёдра и острые колени. — Секунду. — высвободившись из плена длинных ног и остатков ненужной одежды, Гром потянулся к ящику прикроватного стола, чтобы достать оттуда всё необходимое, но Разумовский был жадным до ласк и не позволял надолго отвлекаться от себя, а поэтому беспорядочно целовал его лицо, перехватывая внимание, прижимался грудью к груди и оглаживал рельефные плечи, в которые инстинктивно крепко вцепился, когда ощутил бережное массирующее касание, показавшееся прохладным из-за геля. — Тшш, расслабься. — шепнул Игорь, заставив Серёжу лечь обратно, и заботливо подложил под его поясницу небольшую подушку. — Тебе удобно? Или лучше на животе? — Всё хорошо. — заверил его Сергей, тепло улыбнувшись, и провёл ладонью по небритой щеке, — Я хочу на тебя смотреть. — его взгляд невольно переместился выше, и от увиденного улыбка стала шире — майка интригующе висела ровно над ними, и это было, как минимум, забавно. — Думаешь, свалится на нас в самый ответственный момент? — рассмеялся Игорь, щекотливо поцеловав ямочку меж ключиц. — Вполне возможно! — согласился Серёжа, оглаживая его спину и прижимая к себе всё крепче. — А мы будем осторожно. — серьёзно пообещал Гром. — За диван не ручаюсь, но люстру раскачать не должны. Разумовский фыркнул и расхохотался, закрыв лицо ладонями, и Игорь от души рассмеялся сам, уткнувшись в его грудь. — Я представил, что если мы люстру раскачаем, то на нас ещё и штукатурка начнёт кусками сыпаться, как в прихожей. — Сергей трясся от смеха, а лежащий на нём Игорь продолжал разгонять шутку: — Ага, а там глядишь, и крыша сложится. — Да что ж ты творишь! — Серёжа смеялся, вытирая слёзы в уголках глаз. — Вообще ничего не творю! Всё серьёзнее некуда! — Игорь с улыбкой поглаживал его по животу и бёдрам и, явно задавшись целью оцеловать каждый сантиметр его тела, постепенно спускался всё ниже. Не выдержав соблазна, он укусил Сергея за бок, игриво зарычав, и тот снова рассмеялся, но уже от щекотливого ощущения, отозвавшегося приятной тяжестью в низу живота. — Ну что, попытка номер два… — Гром выдавил ещё немного геля и, опустив левую ногу Разумовского себе на плечо, осторожно коснулся заветной точки, но встретил сопротивление. — Серёж, расслабься. — Я пытаюсь, но смазка ледяная, будто из холодильника. — непонимающе моргнул Сергей, изогнув брови, и Игорь мягко поцеловал его колено в ответ. — Она должна снимать неприятные ощущения, какая-то новая. — он продолжал терпеливо ждать, пока Серёжа привыкнет, и успокаивающе поглаживал бархатную внутреннюю сторону бедра. — Другой нет, надо будет купить, если совсем не понравится. — Всё в порядке, просто непривычно немного… Сейчас, подожди… — Разумовский закусил губу, прислушиваясь к своим ощущениям, и жарко выдохнул, вцепившись пальцами в простыни. — Да, продолжай… — Я аккуратно, но если больно, не молчи. — шепнул Игорь, чутко следя за реакцией его тела, и опустил вторую ногу на своё плечо, жадно разглядывая открывшийся ему вид, который сводил с ума и был красочнее любых фантазий. — Всё хорошо, всё… Да, можно ещё… Ещё! М! — Серёжа весь вспыхнул, с лёгким смятением и непреодолимым желанием взглянув на Грома, который принялся действовать увереннее, когда почувствовал, что разгорячённое тело возлюбленного стало совсем расслабленным и податливым. В отличие от априори великолепного во всём Птицы, Разумовский считал себя горе-любовником: ни грации, ни красоты, только угловатость да неловкие движения; но в руках Игоря он забывал обо всём, освобождался от любых оков и даже переставал ощущать себя отдельно от него — занимаясь любовью, они достигали максимальной откровенности, растворялись друг в друге и сплетались воедино в желании стать ещё ближе, если это вообще было возможно. — Какой же ты красивый… Как так можно? — жарко прошептал Гром охрипшим от возбуждения голосом, украсив изящную голень поцелуями-укусами. — Нафиг музеи, когда у меня тут такое… Искусство… Он никак не мог отвести от Серёжи голодного взгляда, полного обожания, а тому будто было необходимо услышать именно такое окрыляющее признание, чтобы обрести необходимую долю смелости и уверенности в себе — он весь расцвёл, утопая в потоке безграничной искренности, и не нашёл, что сказать в ответ, но его пунцовое лицо и абсолютно счастливая улыбка говорили Грому больше любых слов. Ненадолго отстранившись, чтобы через несколько мгновений вернуться в прежнее положение уже полностью готовым, Игорь навис над Сергеем, завороженно глядя в томные бездонные глаза со зрачками во всю радужку, и позволил ему самому удобно расположить ноги. Часто дыша, Разумовский взял его лицо в свои вспотевшие от волнения ладони и заклеймил губы глубоким сладким поцелуем, который, впрочем, не мог выразить и доли тех невероятных чувств, что он к нему испытывал. Чуткое сердце то подпрыгивало, будто лёгкий резиновый мячик, то замирало в груди, снова и снова отправляя по всему телу приятную лёгкую дрожь предвкушения, низ живота нещадно тянуло, поцелуи становились всё ненасытнее, любые прикосновения тела к телу резонировали и почти отдавались электрическим током, и когда непослушные пальцы впились в плечи Игоря, тот плавно толкнулся бёдрами, заставив Сергея удивлённо охнуть, вжаться в него, уткнуться во влажную от пота шею и сдавленно застонать, чуть подавшись навстречу. — Тшш, тихо-тихо, не спеши. — Гром не давал торопиться, чтобы он не навредил себе и не причинил боль ненароком. — Так сильно хочу тебя почувствовать… Так хочу, невыносимо, я так соскучился… — вместе с даром речи к Разумовскому вернулась нежность, помноженная на страсть, и он трепетно провёл кончиками пальцев по мокрой спине Игоря, обнимая его ногами всё крепче. — Мой любимый… Родной, солнышко… — зубы Грома на мгновение сомкнулись на мочке и легонько её оттянули, щекотливый жаркий шёпот обжигал ухо, но осторожные поступательные движения внутри вдруг прекратились, и по спине Игоря пробежала дрожь. — Тише, не сжимай меня так крепко, а то долго не продержусь. — Это от щекотки. — заулыбался Серёжа, подняв одно плечо, и Игорь тихо рассмеялся, оставив на нём поцелуй. — Понял, был неправ. — он тут же вновь поймал почти до крови изласканные губы своими, чтобы проглотить тихие стоны, которые становились всё громче с каждым новым толчком. Сергей зарывался пальцами в короткие тёмные волосы, страстно целуя его в ответ, словно в последний раз, и весь извивался, ощущая проникновение глубже и глубже, пока Гром не заполнил собой не только его мысли, но и тело. — Ахх! — жарко выдохнул Разумовский, оторвавшись от губ, и упёрся затылком в подушку, подрагивая от напряжения. В его голове разлился густой туман, как после крепкого алкоголя, и всё происходящее на секунду показалось одним из тех самых снов, от которых по утрам бывает крайне неловко из-за недвусмысленной реакции тела на донельзя реалистичный откровенный плод воображения. Игорь вновь ненадолго замер, позволяя ему привыкнуть, хотя его собственное терпение уже было на грани, а нахлынувшая страсть клокотала и пылала в груди жгучим пламенем. Расценив ответное плавное движение бёдер как знак, он выпрямился и, взяв ноги Серёжи под коленями, начал постепенно набирать темп. — Ещё!.. — умоляюще простонал Сергей, но после более настойчивого толчка напрягся струной и чуть поморщился то ли от боли, то ли от слишком ярких ощущений. — Ай! — Ай? — встретившись взглядом с томными глазами-омутами, Гром почувствовал, как по телу пробежали мурашки. — Больно? — Нет! — помотал головой Разумовский, отчего его рыжие волосы разметались по простыне медово-медными всполохами. — Ты очень точно… Глубоко… — его мысли обрывались и путались, и всё, что он мог — это подхватывать заданный ритм и выстанывать имя любимого. Двигаясь всё быстрее, Игорь отпустил длинные ноги, но тут же почувствовал, как они требовательно обняли его, и пятки впились в поясницу. — Чуть повыше, ладно? — немного сменив их положение, он нагнулся к Сергею, почти полностью лёг на него и, просунув руку меж горячих напряжённых тел, уверенно скользнул ею к низу живота, отчего Разумовский замер, задрожав, и с тихим полувсхлипом-полустоном порывисто сжался, заставив Грома утробно зарычать, закатив глаза от наслаждения. — Серёж! — Игорь, да, да-да-да… — повторял дрожащим голосом Сергей, сбиваясь с темпа, обнимая Игоря за шею и двигаясь между ним и его рукой, насколько это было возможно. — А! Ой, ноги, я опять… — опомнившись, он поспешно убрал пятки с поясницы. — Всё… Отлично… — шумно выдохнул Гром, продолжая прорываться сквозь напряжённые мышцы и с каждым новым глубоким толчком задевая чувствительную точку внутри Сергея, пока тот, оглушённый ощущениями, то утыкался в него вспотевшим лбом, исступленно поскуливая, то сжимал зубы на его плече, чтобы не застонать в голос, но всё было тщетно. — Ах! А! Да, ещё, ещё! — он перестал цепляться за Игоря и полностью открылся, раскинувшись на поскрипывающем диване и позволяя Грому врываться в своё тело сначала осторожно, а потом более грубо, резко, размашисто, впечатываясь бёдрами в бёдра до характерных ритмичных шлепков, отдающихся неприличным эхом в комнате. — Как же я тебя обожаю… Всё в тебе люблю, всё… — жарко шептал Гром, часто дыша, и, вытянув руки Серёжи вверх, накрыл их своими, сцепив пальцы в замок. Разумовский был абсолютно уязвим, неописуемо открыт; он уже не пытался сдерживать себя и, глядя на Игоря из-под дрожащих ресниц с ангельским смущением и демонической жаждой, снова и снова сбивал под собой смятую влажную простыню. Его полураскрытые припухшие губы цветом едва уступали горячему лихорадочному румянцу на скулах, ему так шли алеющие по всему телу засосы, он был так прекрасен в своём наслаждении, что Игорь едва моргал, не желая упустить из виду ни единой эмоции на прекрасном лице. — Мой любимый, мой родной, мой… — Сергей вздрогнул, резко замерев, и мягко сжал его внутри себя, протяжно застонав почти охрипшим голосом — ему было настолько хорошо, что хотелось рыдать от безумных эмоций, сдавивших грудь. — Только твой, весь твой… — отозвался Гром и зажмурился от напряжения, ощутив приятную мелкую дрожь, передавшуюся ему от Серёжи. — Чёрт, сейчас… — Сейчас… — сбивчиво вторил Разумовский, часто шумно дыша. Игорь разжёг в нём такой неукротимый огонь, такое жаркое пламя, что ему невозможно было противиться — оставалось лишь вспыхнуть фейерверком напоследок и сгореть дотла. В тот момент, когда он достиг пика, Гром сладко впился в его зацелованные губы и вошёл так глубоко, что Серёжа забился под ним в экстазе. — Игорь! Да… А! — он разорвал поцелуй и, захлебнувшись в срывающимся откровенном стоне, отпустил себя, дрожа всем телом от наслаждения, накрывающего волнами их обоих. — Ох, Серёж!.. — ответный жаркий стон перерос в хищное рычание. — О чёрт, о да… Игорь уткнулся во взмокшие рыжие волосы, прилипшие к шее, и, не выпуская Сергея из крепких объятий, повернулся с ним на бок. Разумовский обнимал его руками и ногами, тихо поскуливая от приятной истомы, разлившейся по всему телу, и млел от переполнявшей его эйфории, широко счастливо улыбаясь. — Вот теперь… — промурлыкал он сквозь улыбку и частое дыхание, — Теперь точно доброе утро! — Охренеть, какое доброе! — блаженно отозвался Гром, лениво поцеловав за ушком, и его ладонь собственнически опустилась на бедро Серёжи. — Я будто слопал целый торт на завтрак, а у меня даже не день рождения. Разумовский искренне рассмеялся такому сравнению, взъерошив тёмные волосы, и уткнулся носом в висок — в его довольном сопении и молчании было столько тихой радости, что она окутывала Игоря с ног до головы. Несколько минут они лежали в тишине, слушая барабанную дробь сердца и дыхание друг друга. — Ты зря раньше стеснялся при свете. — нарушил тишину Гром, и его ласковая горячая ладонь скользнула от бедра вверх по веснушчатой спине. — Я… Скорее, я стеснялся себя. — честно признался Разумовский. — Серьёзно, что ли? — удивился Игорь и поднял голову, чтобы на него посмотреть. — Ты что, Серёж, ты же… Ты… Ну ты! — у Грома не нашлось слов, и он просто ещё раз обвёл ладонями его силуэт и мягко чмокнул в губы, с нежностью взглянув в глаза. — Я всегда тобой любуюсь, неважно, в одежде ты или без. — Не бери в голову, у меня всегда были проблемы с самооценкой, это из детства тянется, как и все прочие загоны. — отмахнулся Сергей, совсем не придавая значения проблеме. — Сначала дразнили за рыжие волосы и веснушки, потом за худобу, я уже молчу про проблемную кожу. Я не то что б обижался, но красивым себя не считал, а это не могло не оставить отпечаток, поэтому… — он фыркнул и рассмеялся своей же глупости, — Поэтому я подсознательно думал, что в темноте ты точно не разглядишь все мои недостатки! — Если есть недостатки, то почему я всегда нащупывал одни достоинства? А щупаю я качественно! — смеялся Игорь, бережно поглаживая его по голове. — Ты самый красивый, солнце, самый-самый, у тебя в этом никаких сомнений не должно быть. Знал бы ты, как я обожаю всё, за что тебя дразнили… А то, как ты краснеешь — ммм! — Гром перешёл на бархатный низкий шёпот, — От корней волос до плеч, как в самый первый раз… — Ну вот, я же сейчас снова начну смущаться! — Серёжа спрятал лицо в изгибе шеи Игоря, улыбаясь только шире, и вдруг почувствовал, как на их головы приземлилась упавшая с люстры майка. — Всё-таки раскачали! — сделав однозначный вывод, Гром рассмеялся вместе с Сергеем, который заливисто хохотал, повернувшись на спину. Игорю льстило, что обычно сдержанный и спокойный Разумовский рядом с ним становился щедрым на яркие эмоции, будь то звонкий смех, откровенный стон или слёзы — превыше всего он ценил искренность и то, что они оба не пытались спрятаться за масками, а всегда оставались собой. Повернув голову, Серёжа широко заулыбался и взял Игоря за руку. В ясных голубых глазах читалось неподдельное счастье, и Гром, тепло улыбнувшись в ответ, притянул его к себе за мягкими поцелуями: сначала губы, затем кончик носа и лоб. — Ты не спешишь на работу? — шепнул Сергей и, устроившись удобнее, опустил голову на его грудь — даже если Игорь торопился, он ни за что бы его не отпустил, и пусть хоть небеса рухнут следом за майкой, люстрой и крышей. — Не-а. — Гром рассеянно смотрел на Серёжу, бережно поглаживая его по голове и пропуская сквозь пальцы мягкие влажные пряди. — Ещё рано, да и мне сегодня не в отдел. Договорились встретиться со Стольниковым в час, а к одиннадцати поеду с Димкой к Игнату. — Хорошо. — проворковал Разумовский, жмурясь от ласковых прикосновений, и снова вслушался в размеренную мелодию сердца. — Так тебя люблю, ты бы знал… — А я тебя — ещё сильнее! — ответил Игорь, у которого скулы начали болеть от улыбки. — Очень люблю, родной. Серёжа снова смущённо заулыбался и закрыл глаза, сияя от радости ярче звёзд — ему очень нравилось быть родным и любимым, так нравилось, что дух захватывало. — Мы так и заснуть можем. — почувствовав, как Игорь заботливо натянул на него одеяло чуть ли не до самой макушки, он сладко зевнул, прикрыв рот ладонью. — Да, есть риск. — глаза Грома начали закрываться сами собой — тепло и приятная расслабленность способствовали если не крепкому сну, то приятной полудрёме. — Процентов шестьдесят, что заснём. — Семьдесят пять. — уверенно опроверг его предположение Серёжа. — И вероятность только растёт, причём, в геометрической прогрессии. — И что же нам делать? — с наигранным беспокойством спросил Игорь, наслаждаясь мягкими поцелуями на своём лице и довольно улыбаясь. — Если мы ещё пять минут полежим, — начал Сергей, игриво укусив его за подбородок, — то точно отключимся и везде опоздаем. — Значит, надо подниматься. — обречённо вздохнул Гром. — Ты первый! — тут же нашёлся Серёжа и, сладко потянувшись, сполз ниже под тяжёлое покрывало и повернулся к нему спиной. — Ага, щас! Разбежался! — усмехнулся Игорь и, освободив его из плена тёплого ватного одеяла, поймал со спины в крепкие объятия. — Знаешь, как у нас на работе говорят? Инициатива наказуема. Так что давай, вперёд и с песней, ты сам предложил. — Не прокатило… — смеялся Разумовский, счастливо жмурясь от поцелуев на плече, которые постепенно превращались в лёгкие укусы. — Уж прости, но уловки Птенца удаются только ему, можешь даже не пытаться. — Гром поцеловал его шею сзади. — Что воспитывал, то даром. — К счастью! — широко улыбаясь, Сергей погладил обнимающие его руки. — Каким-никаким, но человеком вырос. — Прекрасным человеком. — серьёзно отметил Игорь, оставив тёплый поцелуй за ушком, и, стиснув Серёжу в ненасытных объятиях напоследок, нехотя сел в постели. — Ладно, нам и правда пора бы вставать. В ванную вместе? — Да, давай! — Разумовский сел рядом, зевнув в кулак, и по привычке пригладил растрёпанные волосы, которые торчали во все стороны и никак не хотели принять нормальную форму.

***

— Как ты? — осторожно поинтересовался Игорь, когда задержавшийся в ванной Серёжа пришёл к нему на кухню, вытирая непослушные волосы полотенцем. — Всё отлично, не переживай, пожалуйста. — тепло улыбнулся Разумовский и, с нежностью посмотрев в глаза, в которых читалось лёгкое беспокойство, провёл ладонью по слегка колючей щеке. Гром боялся причинить ему боль или травмировать ненароком, а потому всегда задавал этот вопрос, надеясь на честный ответ. — Хорошо. — с облегчением выдохнул он и приобнял Серёжу за талию, поцеловав в висок и вдохнув аромат его шампуня. — Вкусно так апельсином пахнешь… И ёлкой. Прям новый год какой-то. — Почти — грейпфрут и кедр! — заулыбался Сергей, ласково обняв его за шею в ответ, и на мгновение прикрыл глаза, стараясь зафиксировать в своей памяти этот сказочный момент тепла, любви, доверия и полнейшей безопасности, чтобы в минуты тревоги использовать его как самое эффективное успокоительное. — Когда ты перестанешь думать о том, что можешь сделать мне больно, м? — Наверное, никогда. — Гром поглаживал его по пояснице, тепло дыша в волосы. — Я бываю достаточно грубым и резким, а ты будто… — он задумался, подбирая нужные слова, которые никак не хотели приходить в голову. — Короче, мне всегда кажется, что я недостаточно с тобой аккуратен. — Напротив — ты очень бережный и чуткий. — развеял его сомнения Серёжа, вновь с улыбкой посмотрев в серо-синие глаза. — Я не лукавлю, это абсолютная правда. Да и потом, я ж не стеклянный — не разобьюсь и не сломаюсь, а грубость в определённые моменты мне очень нравится, ты ведь сам знаешь. — Знаю. — улыбнувшись, Игорь легонько укусил его за ушко, отчего Серёжа хихикнул и поднял плечо, прячась от щекотки. — Может, я не совсем верно выразился. Я особенно переживаю, что могу причинить тебе боль после долгого перерыва. Каждый раз, как в первый раз. — Понимаю. — кивнул Разумовский, поглаживая его плечо кончиками пальцев. — Но хорошая подготовка снимает многие проблемы. Я правильно сделал вывод, что Птица благородно взял на себя эту задачу? — Серёжа то ли хитро, то ли смущённо заулыбался, и его лицо снова тронул румянец. — Всё верно. — Игорь мягко чмокнул покрасневшую тёплую щёку. — Правда, я немного разочаровал его тем, что «акробатика» вот так сразу не получится. Да и не только… — А он? — спросил Сергей, любопытство которого вдруг пересилило смущение, и, взяв со стола кружку Игоря с остывшим кофе, сделал глоток. — Давай я тебе сварю? — предложил Гром, в который раз умилившись Серёжиной привычке допивать остатки чая или кофе, а не выливать их в раковину. — Давай! — кивнул Разумовский, тепло улыбнувшись в ответ. — Ты завтракал, кстати? — Нет, только кофе успел выпить, зато сейчас готов съесть слона. Или двух. — совершенно серьёзно заявил Игорь, чем снова позабавил Серёжу. — Слон у нас не завалялся, поэтому приготовить его не получится, а вот огромный омлет — вполне! — он изучающе рассматривал содержимое холодильника. — Тот самый, который похож на торт? — оживился Гром, щедро насыпая кофе в турку. — Я согласен! — Отлично! — Сергей достал из холодильника яйца, взял две миски и начал внимательно отделять белки от желтков. — Так вот, о Птенце… — начал Игорь, отрегулировав огонь конфорки до минимума. — Было непросто его убедить в том, что сразу у нас ничего не выйдет. И со второго раза — тоже. — Он меня добрым словом не вспоминал? — с опаской спросил Разумовский, увлечённо взбивая желтки. — Мне кажется, Птица рассчитывал на то, что подготовка не обернётся его заботой. — Может быть, но… — Гром покусывал губу, анализируя всё то, что произошло между ними. — Думаю, он бы отреагировал иначе. В любом случае, Птенец прислушался и смирился, хотя чуть не сгорел со стыда, но не от процесса, а от себя самого. Типа… — Игорь задумчиво следил за кофейной шапочкой. — Он же сам себе вбил в голову, что ни в чём не имеет права на ошибку. Если он гуру всего, то и любовником должен быть похлеще Казановы, а оказалось, что всё гораздо сложнее, дольше и, скорее, неловко, чем элегантно. — У всех перфекционистов есть свой пунктик, который не позволяет допускать ошибок. — понимающе кивнул Серёжа. — У одних это внутренняя ответственность, у других — вера в собственную исключительность. Птица страдает вторым и в юношестве пытался навязать мне такой же подход, но я не поддался (какая уж там исключительность в тринадцать лет!), хотя перфекционизм одно время был для меня характерен. — А сейчас разве нет? — лукаво улыбнулся Игорь, наблюдая за его кулинарным колдовством. — Нет! — уверенно ответил Серёжа, качнув головой, и вылил взбитые с молоком желтки на разогретую сковороду. — Перфекционизм — это бесконечное болезненное стремление к недостижимому идеалу, а моя стратегия иная: я ставлю цели, которые могу выполнить в обозримом будущем, и стараюсь делать работу эффективно и как можно более качественно. Таким образом, и результат виден, и есть внутреннее чувство удовлетворения, а не вины в том, что не смог прыгнуть выше крыши. Кроме того, я столько раз всё начинал сначала, что этот опыт отрезвил меня раз и навсегда — после неудач всё получается лучше, поэтому нужно себе разрешать ошибаться. — Ты рассуждаешь с точки зрения работы. — Гром перелил кофе в Серёжину белую кружку, пока тот взбивал белки. — А дома шкаф откроешь — все вещи по цветам разложены! И носки парами. Заштопанные. — Это другое! — широко заулыбался Разумовский, выключив миксер, и выложил пышные взбитые белки сверху желтков, тут же убавив огонь до минимума. — Это терапия. Наводя порядок вокруг, я навожу порядок в голове. — Твоя терапия избавила меня от важного утреннего ритуала. — мягко усмехнулся Игорь, с любовью глядя на него. — Раньше каждое утро носки нужно было сначала найти, а если с первого раза удавалось обнаружить пару, да ещё и не дырявые, то это обещало удачный день, между прочим! — Ну а так у тебя теперь каждый день удачный день! — рассмеялся Серёжа, подмигнув, и сделал глоток ароматного кофе из кружки. — Не поспоришь! И речь совсем не про носки. — чмокнув его в щёку, Игорь тепло улыбнулся и, получив лучезарную улыбку в ответ, вновь почувствовал, как сердце подпрыгнуло в груди. — Так, кажется, готово… — отпив ещё кофе, Серёжа поставил кружку на стол и, выключив плиту, начал аккуратно разрезать омлет и раскладывать его по тарелкам. — Мог бы быть и попышнее, конечно… — Ага, кто-то совсем не страдает от перфекционизма, как же! Не придирайся хотя бы к еде. — хмыкнул Гром, забрав у него тарелки. — Это тоже другое! — с улыбкой оправдывался Разумовский под наигранно-суровым взглядом Игоря. — Как я уже сказал, я не придираюсь, а делаю выводы и ставлю цели на ближайшее будущее. — Ну так-то я не против, чтоб в твоих целях на будущее, кроме новых крутых разработок, фигурировал ещё и омлет. — серьёзно кивнул Игорь, и его губы растянулись в широкой довольной улыбке, а Серёжа снова рассмеялся, присев за стол, и забавно прижал ладони к болящим от смеха скулам. Он смотрел на Грома, сияя от счастья — от утренней паники не осталось и следа. — Так… — Разумовский на мгновение зажмурился, пытаясь поймать потерянную нить разговора. — Мы говорили о Птице и стремлении быть идеальным во всём, да? — Угу! — подтвердил Игорь, уплетая завтрак. — Проблема ведь не в идеальности как таковой, хрен бы с ней, а в том, к чему она приводит. То есть… — он задумчиво прожевал. — Я спрашиваю у тебя, не больно ли, точно зная, что ты мне честно ответишь. С Птенцом это не прокатило ни в первый раз, ни во второй. — Вот как… — кивнул Серёжа и чуть нахмурился, внимательно его слушая и грея руки о кружку с кофе. — А я же не экстрасенс, — продолжил Игорь, ухмыльнувшись. — Если молчать о боли, мне будет сложно её определить, особенно, когда не я «в главной роли», а игрушки, которые нужны в самом начале. — Погоди, то есть, Птице вообще ВСЁ нормально было? — у Разумовского сначала удивлённо округлились глаза, но затем недоверчиво сощурились. — А может, он самостоятельно практиковался, чтобы быть более-менее во всеоружии? — Не, Серёж, ну я не настолько дурак, чтоб не понять! — рассмеялся Гром, и Сергей фыркнул смешок, смущённо закрыв лицо ладонью. — Просто я привык к твоей ответной реакции, а Птица вообще виду не подавал, хотя я его просил не молчать. «Больно? — Нет!» — а вот фиг там, тело врать не будет. В итоге, дискомфорт я определял только по напряжению и сокращению мышц. Ещё выдавал пот, да… И стиснутые зубы — контур челюсти сразу становился чётче. Короче, мало мне было основной задачи, так Птенец подкинул ещё и упражнений на наблюдательность. — улыбнулся Игорь, произнеся последние слова не с раздражением, а со снисходительной мягкой иронией. — Признать боль — это признать свою слабость, поэтому он и молчал. — вздохнул Серёжа и, словно оправдываясь за своё альтер-эго, робко добавил, — Видимо, придётся пока смириться. — Придётся, хотя я надеюсь, что мы как-нибудь договоримся о том, что постель — это не боксёрский ринг, а мы — не соперники, чтоб не показывать боль и казаться круче, чем на самом деле. — Игорь сделал глоток кофе. — Но есть и плюс: Птенец вполне разговорчив, когда ему хорошо. В общем, я почти ничего не знаю от него о дискомфорте, но что приносит удовольствие, понимаю, и это нехилый такой прогресс. — А… Наши с ним предпочтения сильно отличаются? — Разумовский краснел, как помидор, но продолжал задавать интересующие его вопросы. — Просто я совсем не знаю, насколько мы непохожи в этом аспекте. Должны же быть непохожи, по идее… — Ну… — Гром задумался и подпёр рукой подбородок, с полуулыбкой наблюдая за Сергеем, всеми силами старавшимся прогнать смущение. — Шея всё ещё остаётся самым чувствительным местом, на которое вы оба реагируете достаточно одинаково. Да и вообще, все прикосновения, что нравятся тебе, ему тоже нравятся. — Угу… — закусил губу Серёжа и невольно коснулся шеи, которая казалась ему не менее горячей, чем кружка с кофе. — А вот предпочтения у вас действительно разные: в отличие от Птенца, ты никогда не стремился меня оседлать с таким рвением. — пожал плечами Гром, будто говорил о чём-то совершенно обыденном. — Боже, я сейчас сгорю! — рассмеялся Разумовский, чувствуя, как запылали уши. — А тебе хотелось бы так чаще? — Мне хотелось бы, чтобы нам обоим было комфортно. — абсолютно честно ответил Игорь. — Я знаю, что эта поза тебе не нравится, а какой смысл в сексе, если удовольствие получают не оба? — Ты прав. — Сергей привычным движением убрал волосы за пунцовые уши и мягко улыбнулся Грому, а потом вдруг щёлкнул пальцами в озарении. — Кажется, я понял ещё одну причину поведения Птицы: ему наверняка тяжело чувствовать себя в полном подчинении, а подчиниться и признать боль — двойная катастрофа… Да и касательно желания тебя «оседлать», это же Птица: он привык быть за главного, поэтому и хочет иметь над тобой хотя бы такую своеобразную власть. — Звучит вполне правдоподобно. — согласился Гром, прекрасно понимая, как сильно Птице хотелось доминировать и дразнить, балансируя на тонкой грани между собственным властным великолепием и неистовым желанием быть пойманным и укрощённым. — Будет ему акробатика с самодеятельностью, я совсем не против, лишь бы он себе не навредил. — А ты говорил с ним обо всём этом? — спросил Серёжа, наконец принявшись за завтрак. — О перфекционизме, о боли? — Нет. — покачал головой Игорь. — Это нам ещё предстоит. Я начал понимать его настроение и чувствовать, когда он может услышать и понять, а когда — оскорбиться и вывернуть всё наизнанку. Когда Птенец уязвим — а в постели все мы уязвимее некуда — он любое слово принимает слишком близко к сердцу. Поговорить после тоже не выходит, потому что в расслабленном состоянии обсуждать что-либо серьёзное бесполезно. — Будет ещё время. — уверенно кивнул Сергей. — Птица умеет носить маски, но всегда честен с собой. Опять же, раз ты научил его обсуждать проблемы, и он тебе многое доверяет, то, думаю, ему просто нужно время, чтобы погасить свою гордыню перед разговором. Я бы мог попробовать немного сгладить его настроение, но, боюсь, Птица не будет меня слушать — всё-таки я хилый воронёнок, и наши отношения пока сложно назвать тёплыми и доверительными. — Зная Птенца, он либо ничего тебе не расскажет, ревностно отвоёвывая право на личные воспоминания, либо начнёт хвастаться. — начал рассуждать Игорь, отодвинув в сторону пустую тарелку. — Если всё пойдёт по первому сценарию, мы сами разберёмся, а если по второму, то можешь задать ему пару наводящих вопросов — в отличие от меня, ты умеешь тактично спрашивать и аккуратно давать советы. — Договорились. — серьёзно сказал Разумовский, словно заключив важный контракт. — Я обещаю не вмешиваться, но если Птица будет в настроении поделиться, то разговор поддержу. — Отлично! — довольно заулыбался Гром, отклонившись на спинку стула. — А прикинь, мы тут с тобой нагородили, мол, Птенец молчит о боли, потому что не хочет казаться слабым, да и вообще… А если ему реально было нормально, потому что волшебная смазка снимает неприятные ощущения? — он не выдержал и снова рассмеялся. — Пфф! — фыркнул смешок Серёжа, замотав головой. — Поверь мне, НЕТ! — Да ладно, я ж шучу! Эх, такая хорошая теория пропала… — Кстати, если без шуток, то эффект действительно есть. — Разумовский снова задумчиво отпил кофе. — Но чувствовать внутри что-то холодное — это, как минимум, странно. — Представил бы, что я снеговик! — иронично дёрнул бровью Гром. — Ну Игорь! — Сергей легонько пнул его ногу под столом своей, смеясь, и снова прижал ладони к скулам. — У меня уже щёки болят, пощади! — Пощады не будет! — решительно заявил Гром, поймав его ногу, и легонько пощекотал под коленом. — Это я ещё не перешёл к анекдотам. Ты сам сказал, что любишь мои дурацкие шутки! — Ужасно люблю, поэтому и оформил на них пожизненную подписку. — подмигнул Серёжа и заметил, как после его слов Игорь довольно приосанился — от мыслей об их счастливом настоящем и будущем его плечи всегда расправлялись сами собой. — Блин, я ж Димке забыл перезвонить! — чертыхнулся он, обернувшись на звонок телефона, и, дотянувшись до столешницы, взял трубку. — Алло, Дим? — У вас там всё в порядке? — обеспокоенно спросил Дубин. — А то ты так резко убежал и звучал уж больно серьёзно — я успел себе надумать всякого… — Всё хорошо, просто Серёжа проснулся, а потом я замотался и забыл тебе набрать. На чём мы остановились? Я сказал, что могу прошерстить больницы… — Игорь ласково поглаживал ногу Разумовского, пока сам Сергей с аппетитом уплетал завтрак и, улыбаясь, поглядывал на Грома, которого острая коленка явно интересовала сильнее рабочих деталей, какими бы интересными они ни были.