A walk on part in the war

Позже, когда они были уже вдвоём в машине, Олег не выдержал. Он понимал, что лучше не говорить ничего, просто вести себе машину и быть рядом, и, в общем-то, молчаливое соприсутствие было одним из тех умений, которыми он отлично владел. И будь это кто угодно другой, проблем бы не было. Но Серёжа каменел, глядя прямо перед собой, как будто корочкой льда покрывался, сдерживая что-то внутри, только плечо чуть дергалось, а Олег на такое никогда спокойно смотреть не мог. Поэтому он сказал то, что говорить был не должен. - Серый, ты себя до смерти так доведёшь однажды. Замучаешь себя, и знаешь что: ты тогда никому и ничем уже не поможешь. То, что такие обвинения всегда лишь злят того, к кому обращены, Олег знал с детства. В последний мамин день рождения мама уходила на ночное дежурство в больницу заменять заболевшую коллегу. Олегу тогда было восемь лет, мама работала медсестрой, ее срочно вызвали на работу, и вот она уходила, оставляя накрытый на них троих стол, и отчим кричал на нее, брызгая слюной из искаженного рта: - Пускай ищут кого-нибудь другого. Они выезжают всегда за твой счёт, а ты убиваешь себя и хочешь, чтобы мы тут сидели и наблюдали, как ты себя убиваешь! На следующий мамин день рождения Олег был уже в «Радуге». День этот начался с того, что он, вместе со своим новым другом, Серёжей Разумовским, хоронил водяную крысу в ближайшем пролеске, куда они пробрались через дыру в ограде. Точнее хоронил её только Олег, «позаимствовав» лопату у дворника, а Серёжа инструктировал. И когда дело было закончено, поднял глаза к небу и сказал: - Реквескэт ин паче. И так он в этот момент выглядел, маленький, худой, но весь какой-то торжественный и (он от Серёжи это слово и узнал) статуарный, что Олег не мог от него глаз отвести и твёрдо знал, что готов каждый день хоронить для него крыс, если ему нужно. И в самом деле пришлось это делать нередко, Серёже было нужно. Серёжа не хотел, чтобы смерть была на виду. Однажды они даже дохлого жука прикопали землей, Серёжа утверждал, что у всех есть право быть похороненным. А однажды, тогда им было уже лет по тринадцать, если не больше, они нашли на тропинке мертвого воробья. Серёжа остановился и посмотрел на воробья, потом на Олега, а потом снова на воробья своим строгим и жалостливым взглядом, и Олег уже начал соображать, как соорудить воробьиную могилу, не имея подручных средств, как вдруг Серёжа окаменел: труп шевелился. Тогда окаменение продлилось совсем недолго, Серёжа отскочил как ошпаренный и принялся орать: - Он живой ещё, Олеж, он живой, я не могу, убей его, убей! Олега охватил какой-то ступор: не из-за воробья, из-за перемены в Разумовском. Он медленно взял ветку и потыкал в птичью тушку. Под ней что-то заворочалось и показался большой рыже-чёрный жук. - Серый, – неуверенно, но успокаивающе начал Олег, – он дохлый. Просто жук его жрал. Серёжу ожидаемо передернуло. - Не могу все равно, - сказал он, - пойдём отсюда. Потащил его с собой за рукав. Похороны птицы отменились, как Олег понял, но уточнять не стал. Серёжа все ему про себя рассказывал. Олег знал, что раньше у него был воображаемый друг, которого он иногда видел, знал другие его странности, знал, что однажды Серёжа искусал себе руки в кровь из-за проблемы вагонетки, которую они потом с ним часами обсуждали. Но в такие моменты, как с этой дохлой птицей, Олег чувствовал, что в Серёже ворочается что-то чужое и непонятное, вот точно так же, как этот жук ворочался в воробье. Это ускользало от Олега, и Олег допускал, что от Серёжи это ускользает тоже, иначе бы он рассказал, обязательно рассказал. Рассказал же о вагонетке после того, как промучился с ней неделю. Но были вещи, которые мучили его ещё сильнее и о которых он мог сказать только: - Мне невозможно гадко, понимаешь. Ещё он один раз сказал: - Мне первый раз так гадко было ещё до тебя, когда те ребята сгорели на пляже, но самое гадкое, что было гадко не потому, что они сгорели, а я не знаю, почему. Эту историю, действительно произошедшую, ещё когда он жил дома, Олег знал хорошо, как и все в «Радуге»: трое местных ребят развели костёр в сарае на пляже и сгорели заживо, об этой трагедии постоянно напоминали в школе на уроках ОБЖ. После истории с птицей они с Серёжей больше не занимались похоронами зверьков. И Серёжа больше не требовал добить раненых птиц, напротив, одним из следующих их совместных проектов (как Серёжа их называл) было выкармливание чайки с подбитым крылом. Внутри Серёжи все время шла война. Однажды Олег почти убедил себя в том, что это война Серёжина, не его. Когда он уходил в армию по контракту, в голове его навязчивым рефреном звучали строчки из стихотворения, которое любил Серёжа в старшей школе: Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди. Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути. Но все-таки по пути с Серёжей оказалось именно ему. И Олег знал, как знал на тех первых их крысьих похоронах, что это правильно, и даже неправильные эти слова о том, что Серый себя до смерти замучает, возможно, прозвучали своевременно. Потому что Серёжа отмер, повернулся к нему и взвился: -Не смей так говорить! Олег ничего не ответил, ждал дальнейшей отповеди. - Я тебя не просил ехать. Никакой оп-пасности мне не угрожало, мне это было нужно и я могу с этим справиться, и ты прекрасно это знаешь. Это тебе там стало плохо, не мне. Да, Волков, не клацай зубами, я видел что видел, это ты не мог смотреть - так, может, о тебе поговорим? - Ты ещё скажи, ты из-за меня ушёл, - прошипел Олег, поневоле раздражаясь. Серёжа помолчал. - Нет, - признался, - я посмотрел на тебя и понял, что тоже не могу. Они ещё немного помолчали. Потом Серёжа острожно дотронулся до его бедра, и, когда Олег обернулся к нему, вид у него уже был обычный, уставший. - Серёж, – начал Олег, тоже осторожно, - мне, конечно, он приснится пару раз. Этот… пацан. - Ваня. - Ваня. Потом перестанет. И тебе. Ну не делай такое лицо, я не имею в виду, что ты забудешь. Ты привыкнешь. Я привыкну. Будем делать то, что скажет Нина, да? Серёжа кивнул. Его лицо, до этого из каменного сделавшееся обычным, теперь на глазах из обычного становилось несчастным. Он как-то весь расслабился, стек по сиденью вниз и теперь полулежал и смотрел на Олега снизу вверх. Взгляд его был жалобным, но Олег уже чувствовал за этим то позёрство, которое в Серёже его не пугало, а наоборот было даже приятным. - Ну что? - спросил он. - Что? Протянул руку между его шеей и растрёпанными волосами, погладил, добавил, слегка смущаясь неожиданной пронзительной вспышки нежности: - Хороший мой. - Однажды тебе надоест все это, - патетически сказал Серёжа. - И ты сбежишь от меня на свою войну. - Разумовский, - хохотнул Олег, - ты думаешь, я могу найти войну страшнее?