Солнечная система

Помню ли я, как вообще мы познакомились? Нет, не помню. А какими мы были — помню. Оба от природы кудрявые, оба помешанные на гитаре и западном хэви, причем я помешан на Джудас Прист настолько, что меня с тех пор Пристом и зовут — даже поклонники. Тогда он не был таким, как сейчас — умудренным годами и опытом, настолько тонко шутящим, что только он сам порой и может посмеяться, усталым и всё понимающим. О, он был другим — тонким, бесшумным и грациозным в жизни и безумным, яростным на сцене. А ещё он ругался, как извозчик, и пил, как извозчикова лошадь. Именно он был заводилой всего того, что мы все творили, и порой Алик морщил свой длинный еврейский нос и говорил: — Вот, я бы точно не смог дальше работать с ЭТИМ ЧЕЛОВЕКОМ! — А потом удирал с этим человеком от ментов после очередной бухой выходки, и пьяно обнимал этого же человека, признаваясь ему в любви и уважении. Это сейчас главный вечный двигатель группы — неугомонный Дуб, но я помню времена, когда таким был он. А мы раньше были и вовсе в разных группах — но, конечно, в одной тусовке. Сейчас, конечно, все, старчески кряхтя, сидят по своим ракушкам, а тогда не раз и не два тусовались мы все вместе, и чего только не было на этих тусовках — кроме, разве что, наркотиков; вот от наркоты все, не сговариваясь, держались как можно дальше. И однажды на одной такой тусовке решили поиграть в бутылочку — действительно, чем ещё заняться стаду взрослых мужиков, с учётом того, что девушек в компании оказалось обидно мало? Но он — о, он убедил всех, что это даже лучше, и вообще, мы что, совки? Нынешние поклонники, пожалуй, потеряли бы сознание по виде этой картины — особенно современные девочки, двинутые на мужской любви: весь цвет российского металла смачно чмокает друг друга в щёки, в носы, а самые смелые — и в губы. Напоминаю, что девушек в компании было слишком мало, поэтому, конечно, они были перецелованы первыми, а потом — потом начался разгул однополой нежности. Вот и мне выпала замечательная, хоть и сомнительная честь целовать зачинщика всего безобразия, и я что — самый рыжий? Тем более, что рыжий уже рдел в углу, засосанный перед этим другим рыжим, и всем видом старался показать своё смущение — как будто мы не видели, как ему нравится! А вот и его губы, совсем близко, и эти удивительные глаза, цвет которых, пожалуй, неизвестен даже ему самому. И мир схлопнулся тогда для меня до крохотного островка над бутылкой, на котором остались только мы — он и я, и наш мокрый, грязный, стыдно возбуждающий поцелуй. И только краем сознания я улавливал, как Валера кричит, что из-за моих волос ему ничего не видно, а Макс предлагает ему вместо просмотра поучаствовать. И, по-моему, тогда я слишком уж увлекся, потому что, когда мы, наконец, оторвались друг от друга, ребята уже не смеялись, а с каким-то похабным и внимательным энтузиазмом наблюдали за нами. И он тоже неожиданно смутился и отпрянул от меня, и как-то испуганно смотрел куда-то мне через плечо. Только Рита смогла разорвать это странное напряжение, пошутив что-то на тему «правду о нас говорят, что парня от девки из-за волос не отличить», и кто-то начал спорить, кто-то ржать, и снова закрутилась бутылочка. А через много лет мы, уже совсем взрослые, встретились снова, и меня позвали уже в его группу, и я радовался этому, как подросток, хотя старался держать лицо — шутка ли, мне было уже сорок! Он, казалось, не помнил ни той неловкой и странной игры в бутылочку, и был уже скорее таким, как сейчас — очень серьёзным, очень погруженным в себя и свои мысли. А я вдруг понял, что вкус его губ до сих пор ощущаю на своих, потому что поцелуев в жизни было много, но такой — только один. Не потому, что с мужиком, бывало всякое с тех пор. А потому, что именно с ним — будто я прикоснулся к чему-то особенному, тайному, не для всех открытому. И, видимо, я слишком явно наблюдал за ним, даже, наверное, засматривался, потому что он однажды спросил меня, почему я постоянно сверлю его взглядом. — Влюбился, Серёг? — Поинтересовался он с усмешкой. А я не нашелся, что сказать, кроме как ляпнуть: — Да. И вдруг понял, что так оно и есть.