Снежинки на зимнем ветру

      — Баджи тебя предал. — Голос у Кисаки звучит тихо, не громче постукивания веток дерева, под которым они стоят.       Но слова отчетливые, резкие и такие ужасные. Внутри у Кадзуторы все натягивается от них. Хочется закрыть и глаза, и уши, как тогда — в детстве, когда отец избивал мать за его, Ханемию, ошибку.       Отец назвал это дисциплиной. Кадзутора — жестокостью.       Отец смотрел на всех свысока, словно он — сильнейший, а он Кадзутора — пыль под ногами; муравей, которого можно и пальцем раздавить.       Его первый лучший друг — Джампеке смотрел на Кадзутору иначе: алчно и жадно, будто голодный на миску супа. Он не считал Кадзутору пылью, для него Ханемия был — удобным мальчиком, готовый выполнить любую просьбу и воровавшего ради друга деньги из маминой сумочки.       Второй в жизни друг — Баджи смотрел на Кадзутору прямо, как на равного себе. Кадзутора не был для Баджи муравьем или удобным мальчиком. Он впервые стал для кого-то настоящим другом.       — В дружбе нет потерь, — говорил ему Баджи при первом знакомстве.       И его слова Кадзутора запомнил навсегда.       Баджи зажег в Кадзуторе свет, сам того не подозревая, а его слова отпечатались на сердце и оставили свой след в душе Кадзуторы. Он их никогда не забывал, а вот Баджи забыл.       И предал его.       Предал так же, как отец, мать, Джампеке. Люди всегда предают, и Кадзуторе глупо было ожидать иного от Баджи.       — Я лишь хочу удостовериться, что ты понимаешь: Баджи наш враг. — Бархатный голос Кисаки звучит где-то далеко, будто эхо его собственных мыслей.       Кадзутора понимает: Баджи — враг. Но как это принять? Как осознать, что некогда лучший друг — предатель? Обида удушает Кадзутору, а ровный голос Кисаки тяжестью наваливается на его сознание, давит еще больше.       Давит и давит.       Кадзутора не следит за словами Тетты: мысли путаются и смешиваются в кучу. Он не понимает: что же делать? Баджи всегда тянул его к свету, а тут он остался один и не знает, куда идти. Ориентир его предал, и Кадзутора оказался потерян; застрял в темноте.       «Ты всегда можешь прийти ко мне».       Ласковый взгляд всплывает перед мысленным взором, силой пробирается сквозь сгущающийся мрак его души. Слова Акане, сказанные так давно, появляются на горизонте его сознания и освещают путь вперед. Но крохотный светлячок гаснет под напором Кисаки.       — Ты один сможешь остановить Баджи. — На раскрытой ладони Тетта протягивает ему нож — новый ориентир, поблескивающий холодно и тускло, почти странным мертвым блеском.       Кисаки все говорит и говорит, и его слова такие гладкие, отточенные, будто камни водой, на которых Кадзутора поскальзывается и падает в еще более глубокую яму, чем был до этого.       Кадзутора уходит куда-то за пределы тьмы. Он больше не выбирает курс, а лишь повинуется новому рулевому — Кисаки.       Убить.       Это слово так часто произносит Кисаки, что оно впечатывается в сознание Кадзуторы и становится его неотъемлемой частью; выжигается поверх слов Баджи.       И Кадзутора уже не понимает: желание убить продиктовано волей Кисаки или просто Тетта смог вытащить из него то, что он скрывал внутри себя? А может и не было никакого разговора, и его мысли, желания просто обрели собственный голос, и все это время нашептывали правду ему на ухо.       Он держит нож при себе: не отпускает ни на секунду. Рукоять так сильно пропитывается теплом его ладони, что кажется обжигающе горячей, как и кровь, пачкавшая рукава формы.       Кадзутора мстительно прокручивает нож в мягком податливом теле Баджи. Поднимает взгляд, чтобы посмотреть в лицо бывшему другу. Он и сам до конца не понимает, что хочет увидеть в глазах Баджи. Боль? Страх? Раскаяние?       Вместо этого Кадзутора видит в них отражение истинного предателя.       Коим оказался он сам.

***

Пусть планы твои пребывают во тьме.

Сунь-цзы.

      Хидилин случайно ловит одну, вырвавшуюся у ее семпая, фразу.       — Кадзутора убьет Баджи.       Акане бледнеет на глазах, все цвета и краски покидают ее лицо. А сидящий напротив Ханагаки кивает, подтверждая ее слова.       Хидилин хмурится и пододвигается ближе к говорящим, чтобы расслышать. Подслушивать — нехорошо, но унять любопытство при столь волнующих обстоятельствах, она не в силах.       Слух у нее недостаточно острый, да и игравшая в кафе музыка сильно мешает, но выловить пару фраз из разговора все же удается.       — Во время битвы…       — Не могу пойти… Запретили… Наказание…       — Баджи…не послушает…       — Не знаю, что делать.       Последняя фраза вырывается у Акане вместе с приглушенным вздохом. В словах Такемичи Акане странно уверенна, и это заставляет Хидилин нахмуриться сильнее, обдумывая услышанное.       Хидилин припоминает названных мальчишек, друзей ее семпая.       Наглые. Шумные. Драчливые. И патлатые.       Хидилин не испытывала к ним ничего кроме глухого безразличия. Но даже так: смерти она никому из них не желала, как и Акане.       Ее семпай выглядит так, словно разваливается изнутри. На лице проступают тени мрачных раздумий, одолеваемых Акане; глаза безжизненные, весь прежний блеск тонет в страхе перед предстоящей битвой. Лживо спокойная, могильно серьезная, такая Акане пугает Хидилин своей отстранённостью и некой безучастностью.       Когда они идут домой, Хидилин перехватывает руку Акане, привлекая ее внимание.       — Акане-сан, я могу помочь, могу пойти на битву вместо тебя. Сатоми-сама ведь не велела мне присутствовать на драке, — уверенно говорит Хидилин, когда Акане, вырывается из раздумий, и смотрит на девочку сверху-вниз.       Глубокая складка прорезает лоб Акане.       — Ты подслушала.       Не вопрос, мрачная догадка, чье подтверждение Акане находит в стыдливо опущенных глазах Хидилин.       — Не смей даже приближаться к драке, — жестко отрезает Акане. На лице проступает никогда не выходивший гнев, над которым Акане быстро берет контроль и уже более милостиво говорит:       — Это опасно для тебя. Я придумаю что-нибудь другое, не беспокойся.       Кого Акане пыталась утешить непонятно: саму себя или Хидилин, которую судьба мальчишек волновала так же, как камень, валявшийся на дороге.       Сердце у Хидилин болезненно сжимается от вида Акане, а не от незавидной участи «Свастонов».       Дорогой и близкий человек, всегда направлявший и дававший советы, теперь был лишь блеклой тенью самой себя. Акане угасала с приходом осени, подобно недолговечным цветам.       Каждый день Хидилин наблюдала, как от Акане будто отваливается кусочек за кусочком. От прежней боевой девушки, защитивший ее от драчливых девиц, осталась только жалкая серая оболочка.       В тот день — день их первой встречи — Акане напоминала Хидилин сошедшую с гравюр Амуцуками: сияющую в лучах солнца и горевшую праведным гневом, что был ярче в тысячу крат любой из звезд. Бесконечно прекрасная, как заря, но теперь далекая в потерявшейся пустоте.       Акане никогда не делилась своими мыслями с Хидилин, а она и не требовала ответов на вопросы, которые Хидилин решалась озвучить только в собственных мыслях. Единственное, чем охотно Акане делилась — историями о мелких мальчишках из «Свастонов», наполнявшие сердце Хидилин ядовитой ревностью.       Хидилин довольствовалась малым. Покровительство Акане ощущалось, как теплая материнская забота, для нее: того, кто в жизни знал только урывочные ласки в череде побоев и пренебрежения со стороны других взрослых. И если, чтобы вернуть прежнюю Акане, один мальчишка должен выжить, то так тому и быть.       — Я поняла, Акане-сан, — с максимально возможной искренностью говорит Хидилин. — Можно мне твой телефон? Мой просто сел.       Ложь давалась ей с трудом, но Акане, вновь ушедшая в пучины собственного разума, не обращает внимания на откровенное вранье и протягивает свой телефон.       Хидилин пролистывает контакты в телефоне семпая и запоминает нужный номер: цифры отпечатываются в разуме, плотно там оседают, и Хидилин с благодарностью возвращает телефон.       На лестничной площадке они прощаются. Акане привычно треплет Хидилин по волосам и скрывается в своей квартире.       Хидилин проводит рукой по волосам и даже на следующий день ощущает тяжесть руки семпая.       Она плотнее обвязывает грудь сараши и хмуро оглядывает себя в зеркале. Похожа на мумию: посеревшая от волнения кожа; белые бинты, обтянутые вокруг тела; спутанные и падающие на лицо волосы.       — Меня послала Акане-сан, — повторяет, словно мантру, Хидилин. Она внимательно следит за выражением своего лица, за тоном голоса, старается найти баланс между правдой и ложью.       Хидилин отворачивается от зеркала и повторяет про себя слова лжи, отдающие горечью.       Акане запретила ей идти на драку — однако знали об этом только двое: она сама и ее семпай. Мальчишке Такемичи ничего о запрете известно не было, поэтому он спокойно согласился на встречу, назначенную ею по телефону, и выполнил просьбу: принес форменную куртку «Свастонов».       — А точно Акане-сан одобрила это? — сомневается Такемичи.       — Точно, — твердо говорит Хидилин очередную ложь.       Черно-золотая куртка «Свастонов» висит на ней бесформенным мешком, в отличие от ее любимой формы «Лотоса», которая сидела впритык, как вторая кожа.       Хидилна надевает капюшон толстовки, маску для лица, и вертится перед Такемичи.       — Ну как? Я не похожа на девушку?       Притвориться парнем непросто — тем более обладательнице женской фигуры, женского голоса и женской походки, но она старательно следит за движением Такемичи, за его поведением, и укладывает их в голове, чтобы затем повторить.       Такемичи оценивающе оглядывает ее и качает головой.       — Слушай, думаю, тебе стоит вернуться. Мы с Чифую справимся. — Такемичи силится говорить уверенно, но не может: голос звучит жалко, наподобие скулежа котенка.       Хидилин не отвечает. Она пойдет до конца. Спасет Баджи от Кадзуторы ради Акане, однажды спасшую ее. И хотя мрачные мысли о гневе Акане посещали ее, Хидилин уверена: все пройдет хорошо. Она даже практически не волновалась, так, слегка стучали зубы, но это мелочь.       Однако стоит ей встать в один ряд со «Свастонами» внутри будто все стягивает канатом, а дрожь с зубов переходит на руки. Зажатый металлический шест — принесенный из дома — начинает подрагивать в такт с ее рукой.       — Эй, не волнуйся. — Такемичи, стоящий рядом, бодро улыбается. От его доброты становится еще хуже: Хидилин ведь нагло им воспользовалась, как и именем самого семпая.       Но отступать поздно — битва практически началась — да и не собиралась она. Хидилин загоняет страх поглубже и вместе со «Свастонами» вступает на площадку. Точнее на старую автомобильную свалку, с кучей ржавых и ненужных машин, громоздившихся друг на друге. Ровное и пустое пространство окружают башни мусорных машин, на которых, будто на трибунах, сидят самые разные представители преступного мира. Хидилин замечает и своего семпая, но быстро отводит взгляд: вдруг узнает.       — Акане-сан ведь что-то придумала, да? Какой-то план? — Глаза у Такемичи горят яркой, слепящей надеждой.       — Угу. — Кивает Хидилин и поспешно отворачивается от него, чтобы ни одним жестом не выдать себя: плана не было.       Точнее он был, но явно не такой, какой ожидал Такемичи. Хидилин собиралась поступить просто: ударить Баджи посильнее по голове, чтобы вырубить его, а потом неустанно бдеть над ним и выжидать Кадзутору. С которым поступить собиралась также. Один хороший удар решает многие проблемы. Тем более те проблемы, которые связаны с упрямыми мальчишками, привыкшими полагаться на кулаки, а не на слова, и которых отвратить от дурости мог только смачный удар.       Хидилин не слышит ни свистка, ни команду о начале: ее просто вдруг резко сметает с места толпа и, подобно волне, несет вперед.       Драка быстро превращается в безликое месиво и различить, кто где можно только по цветам курток. Повсюду слышатся стоны, хрипы, хрусты, крики. Звуков так много, что они перекрывают даже собственные мысли Хидилин. Однако резко все смолкает. Тишина давит, ее будто оглушили.       Все взгляды прикованы к Майки — брату ее подруги Эмы, и главе «Свастонов». Он с грохотом падает на колени, и даже с расстояния видно красное пятно, похожее на распускающий цветок, увеличивающееся в размерах.       Хидилин не позволяет себе сильно долго стоять на одном месте: она перебегает от машины к машине, прячась за ними, и глазами выискивает Баджи. Как выглядит юноша она знает и даже видела его пару раз в магазине брата Эмы, поэтому сможет его опознать, но среди «Вальхаллы» нигде не виднелась длинная черноволосая шевелюра.       Хидилин постепенно накрывает отчаяние. Она может и не успеть. Оглядывается в поисках Кадзуторы, но и его тоже нет, как и Такемичи.       — Баджи уебал Кисаки!       Ликование привлекает внимание Хидилин, и она наконец-то находит свою цель. И также быстро теряет из виду: один из «Свастонов» скидывает Баджи с башни автомобилей вниз.       Хидилин, бросается бежать, и пытается проследить взглядом за падением, понять, где Баджи окажется, но обзор перекрывает один из «Вальхаллы», занесший кулак над ней.       Хидилин реагирует моментально: на бегу меняет траекторию, и стрелой проносится мимо, а кулак парня с шумом прорезает воздух над ее головой. У нее нет времени на бессмысленные драки. Ее цель не в этом.       Она несется вперед, огибая участников драки, и наконец находит его — Баджи Кейске.       Хидилин крепче сжимает металлический шест в руках. У нее есть одна попытка, всего один удар. Тело гудит; кровь стремительно несется по жилам от нахлынувшего адреналина.       Судьба благоволит ей: Баджи стоит к ней спиной, его в захвате держит Такемичи. Идеальный момент.       Рядом с ними Хидилин примечает еще одного паренька в черно-золотистой форме, у которого вместе с одной несчастной слезой вырываются слова:       — Я не могу его ударить.       — Зато я могу! — ревёт Хидилин и со всей имеющейся силой заносит шест, целясь в затылок Баджи.       Но шест со свистом прорезает воздух.       Хидилин не успевает отойти от упущенного шанса и это стоит ей удара: кулак Баджи прилетает ей в живот. От силы удара зубы лязгают друг о друга, и она отшатывается назад.       Хидилин молча бранится. Упустила такую возможность, что за дура.       — Свалите вы все. — Баджи оглядывает двоих «Свастонов» и одну фальшивку, ее.       Он стоит к ней боком, полностью открывшись, однако Хидилин не спешит: внимательно следит за его движениями. Несмотря на показную расслабленность, Баджи напряжен: кулаки сжаты, плечи расправлены, а взгляд перебегает с одного противника на другого.       «Если не можешь взять силой, то бери хитростью; не можешь хитростью — бери измором», — в голове всплывают наставления Акане.       Баджи выглядит крепким и в разы сильнее её. Выдержка у него большая, это видно. Оставалась только хитрость, но, как назло, в голове пусто: ни одного плана действия.       Устремившись вперед, она ныряет под его руку, занесенную для очередного удара — его кулак проносится в опасной близости от Хидилин. Выпрямившись, она, обвив сапогом ногу Баджи, дергает на себя, стремясь повалить на землю, лишить опоры. Баджи качнулся назад, но устоял, и напрягшись, повторяет маневр Хидилин: зажимает ее ногу между своими и перебрасывает вперед.       Тело Хидилин с глухим отвратительным звуком встречается с землей. Удар выбивает весь воздух, а в глазах опасно помутняется. Она ползет назад, увеличивает расстояние между собой и Баджи, и делает пару глубоких вдохов: восстанавливает дыхание.       — Да кто ты такой, черт возьми, — бранится Баджи.       Хидилин не отвечает. Разговоры во время драки бессмысленны: они только зря выматывают. Она поднимается: держится на чистом упрямстве, и собирается им же взять Баджи. Кружит вокруг него яростным вихрем, пытается достать шестом, но голова остается холодной. Эмоции — плохая основа для действий.       Хидилин снова пропускает удар: не успевает заблокировать кулак Баджи и тот приходится ей в бок. Она сгибается пополам, силится восстановить вновь сбившееся дыхание, но не получается: Баджи снова бьет, на этот раз сильнее. Она отшатывается и валится назад.       — Ты девчонка! — Ужасное открытие потрясает Баджи до глубины души. Он бледнеет, отступает назад, а потом делает нерешительный шаг вперед, будто в намерении помочь.       Светлая прядь волос падает Хидилин на лицо, перекрывая обзор. Капюшон в момент ее падения упал с головы, раскрывая обман.       Сотни внимательных взглядов впиваются в нее стаей акул, почуявших кровь. Хидилин ощущает их тяжесть на своих плечах, но отчетливее всех она чувствует взгляд Акане, прожигающий ей спину. Хидилин может вообразить бледное, искривленное лицо семпая, готовую отругать своего кохая за безрассудство и глупость.       Хидилин и сама себя бы отругала, будь у нее только силы. Но не за то, что ослушалась семпая, а за то, что упустила аж две возможности достать Баджи. Тренировок с Акане оказалось мало — семпая расстроят ее жалкие навыки.       «Ты юркая и проворливая, в драке используй это», — наставляла ее Акане.       Понять совет непросто, Хидилин не могла осмыслить: как ей это поможет в драке, где обычно главное — сила или навыки. И понимает это только тогда, когда замечает тень, метнувшуюся рядом.