2017 год.
Поистине роскошный зал отведен для собрания «Свастонов». Стены оббиты деревянными панелями, пол устилает дорогой ковер ручной работы, на который, впрочем, никто не стесняется сыпать пепел от сигар. За круглым столом, как Артуровские рыцари, но без намека на честь и достоинства собрались на пир безнравственности матерые преступники. Скучающий Ханма выглядит несерьезно даже в дорогом костюме. Одним своим ленивым видом насмехается над присутствующим. Только ему доступна правда — или ее часть. У Пачина каждое слово — ругательство, от которых уши вянут, как цветы по осени. Говорит громко, озвучивает любую пришедшую в голову мысль, и даже абсурдность его слов не заставляет никого смеяться. Веселье им недоступно. Лицо Нахои — маска загадочной Мамби. Догадаться, что скрыто за ней — невозможно, как бы старательно не заглядывал в прорехи для глаз и рта. Хаккай Шиба нарочно дерзкий во всем: в высказываниях; взглядах; поведении. Не смущает его даже присутствие на их развратном пиру девушки. Шею Акане украшает узкое колье из рядов драгоценных камней, затянутое тугой змеей. Камни — бриллианты несомненно — в игре света кажутся более живыми, чем их владелица. Восковое лицо куклы: не живое и не мертвое. Смотрит куда-то вдаль, губы не размыкаются, и, кажется, что даже не дышит. Но внезапно в ней что-то меняется — челюсть сжимается, зрачки расширяются, появляется безумный, почти маниакальный блеск на дне глаз. Видит Кисаки — пропитанного насквозь кровью тех, кому преподнес Смерть в подарок, и несущий погибель всем своей эгоистичной привязанностью; Апофис, принявший вид юноши, но сохранивший свою страсть к Солнцу. Наружу пробивается неуправляемая фурия, но это лишь секунда, мираж — игра света от ее ожерелья, потому что взгляд у Акане пустой, глядит прямо, в никуда. Хаджиме заботливо поправляет выбившийся локон из прически Акане. Смотрит мечтательно осторожно, не понимая, что лелеет осколки, а не драгоценную вазу. Сейшу говорит с ленивой надменностью, не скрывает злого презрения к сидящим. Расслабленно спокойный, ощущающий себя комфортно в компании людей со слабыми принципами. Дорогой костюм очень плохо прикрывает грехи, зато смотрится безбожно хорошо на молодом Инуи. Невозможно радостный, до раздражения довольный Такемичи разглядывает присутствующих: переводит глаза с одного на другого, по-дурацки улыбается, не способный рассмотреть невинным взором голубых глаз порок в душах каждого. Перед ним на столе фарфоровые тарелки, украшенные золотыми рисунками; посеребренные бокалы; дорогие угощения; вина, старше его самого. Такое обманчиво красивое будущее с развратной, сочащейся гнилью сердцевиной и прикрытое золотой фольгой, приходится ему по душе. Он сытится и едой, и миром дороговизны и богатства, к которому отныне принадлежит. — Давайте выпьем же! — предлагает Кисаки, вскидывая граненый бокал. — За «Свастонов»! Бокалы взмывают в воздух, и только один остается стоять на столе. Небольшой бунт, единственный, который она может себе позволить — Акане не пьет за здравие, а вот за упокой с радостью. — Акане-сан, ты в порядке? — заботливо спрашивает Такемичи. Ее вид парадоксально тревожный; почти мертво-спокойный. Хочется приложить пальцы к руке, проверить, а жива ли вообще? Коко и Сейшу вскидываются львами на посмевшего заговорить Такемичи. — Не смей с ней говорить, Дебич. — Коко опасливо прищуривается. — Получить захотел? — спрашивает Сейшу, вскидывая бровь. Акане не реагирует. В тугом платье с золотистой короной из волос — она украшение, столь же ценное, как и то, что на ее шее; дорогая декорация зала, инкрустированная бриллиантами. — Ну-ну. — Кисаки мелодично смеется, сглаживая возникшее напряжение. Так и не севший после тоста, Тетта медленно, не спеша, подходит к сидящим и по-дружески хлопает Сейшу и Коко по плечам. — Не будьте столь суровыми. Такемичи просто волнуется. На Акане смотрит нарочно заботливо. В голосе одна слащавая искренность, которая отдает сахаром на языке. — Акане. — Кисаки кладет руку на покатое, неприкрытое платьем плечо. Кожа встречается с кожей. — Все ведь хорошо? — Да, — отзывается Акане без заминки и еле подавляя дрожь от прикосновения Кисаки. Кисаки — небрежно фривольный, но при этом величавый. Он уверен в себе, в своей правоте. И это не просто тщеславие — это врожденная уверенность, обостренная с годами. Его гениальность, воспетая многими, не приукрашена, как и жестокая злая натура. — Не нужно, Такемичи. — Чифую склоняется над его креслом и говорит тихо, едва слышно. — Она такая давно, не выдержала просто. Вместо силы теперь носит шелковые платья; вместо железа в сердце пульсирует хрупкое стекло. — Такемичи, Чифую. — Кисаки подходит к ним с блаженной улыбкой радушного хозяина. — Давайте выйдем. Прежде, чем дверь закрывается, Такемичи успевает рассмотреть беспокойный взгляд Акане, брошенный им вслед. Но опять же — игра света, не более.***
Первая из пяти действующих сил на войне — нравственный закон, благодаря которому воины противостоят любой сложности.
Сунь-Цзы.
Не больше пяти градусов тепла, порывистый ветер, тяжелое насупленное тучами небо и мелкий моросящий дождь, от которого по спокойной глади Аракавы проходит рябь. От реки несет сыростью и сгнившим мусором. Противное зловоние щекочет нос, вызывает тошноту, однако Акане за последние дни привыкла к этому запаху: он впитался в кожу, волосы, и она чувствовала его даже возвращаясь домой. Грязная набережная дарила ощущение шаткого покоя. Сидя на лавочке, Акане не могла взглядом обхватить, теряющиеся на горизонте, высотки и это успокаивало. Дома стены сжимались вокруг нее, грозясь раздавить; находиться в тоскливом плену собственной комнаты — невыносимо так же, как и терпеть жалость от бесконечного людского потока. Она тяготилась и их словами, и присутствием, поэтому каждый раз позорно сбегала из дома, проводя дни на набережной или гуляя по городу. Выразить сочувствие из-за смерти Хидилин хотели многие — Акане хотела только нагрубить в ответ. Мало, кто из пришедших к ней за последние дни, знали Хидилин. Их слова — простая данность, глупый этикет, в котором Акане не нуждается. Возможно, один только Баджи, приходивший день изо дня, действительно раскаивался и скорбел по ушедшей душе. Акане хотелось верить в его искренность, а не в расчетливое желание скинуть груз собственной вины. — Ты снова тут, глупая девочка. Сердито ворча, к Акане, сидевшей на лавочке, подходит ее новый знакомый — Кэнъити Синода: старый дед с маленькими глазами, прячущимися под тяжело нависшими веками, с морщинистой кожей, напоминавшую сушеную сливу, и речами столь острыми и губительными, что Акане каждый раз удивлялась, как, обладая таким поганым языком, он дожил до своих преклонных лет. — Расставляй фигуры, — велит Синода, усаживаясь рядом и подбирая под себя полы пальто. Ее новый знакомый выглядит лощеным старцем, проживающего жизнь в богатом достатке: толстое шерстяное пальто, призванно уберечь его кости от мороза; кожаные сапоги на ногах; выглядывающие из-под рукавов дорогие часы. На старых запястьях виднелись потускневшие цветные узоры татуировок, но рассмотреть их Акане не удалось ни разу. Стоило только взгляду задержаться на них, как Синода начинал ругать за невнимательность и несерьезное отношение к игре. А выносить его брюзжание Акане могла с трудом, и свои любопытные взгляды старательно прятала. Акане покорно расставляет фигуры на доске для сёги, принесенной Синода. Играть она умела так же плохо, как Синода объяснять, поэтому проигрывала раз за разом. Однако сёги нравились тем, что требовали полной сосредоточенности и мысли, копошившиеся в голове, как назойливые мухи, отступали перед игрой. — Ты снова потеряла короля, глупая девочка, — сердито замечает Синода в конце первой партии. — Когда же ты научишься играть. — Тогда же, когда Вы перестанете ворчать, — отвечает Акане, заново расставляя фигуры на доске. Акане двигает пехотинца на одно поле вперед, и Синода тяжело вздыхает, не скрывая своего разочарования ее способностями. — Ты слишком осторожна, — бормочет Синода. — Глупая девочка не любит риск и всегда ходит одинаково. — Я не люблю проигрывать, — возражает Акане. — Проигрыш всегда означает потери. Густые белые усы подрагивают от хриплого смеха Синоды. — Осторожна как даос. В начале партии Синода успевает забрать половину фигур Акане, сделав всего пару ходов. Удивительное мастерство опытного стратега и игрока. Король Акане постепенно теряет верных хранителей и защитников, и вскоре его поглощает Синода. Акане игнорирует звон своего мобильника и снова, уже привычными для нее действиями, расставляет фигуры для новой партии. За прошедшие недели сёги на грязной набережной с непонятным стариком, о котором, кроме имени, Акане ничего и не знала, превратились для нее в желанную рутину. Закоренелый Синода равнодушно относился к ее самочувствию, даже, когда она призналась, что потеряла близкого человека. Демоны, грызущие Акане, не волновали его: он остался таким же колючим и злым дедом, и это притягивало из раза в раз возвращаться на набережную. Телефон разрывается от беспомощного воя, кто-то назойливо пытается дозвониться до нее. — Выруби уже эту бренчалку! — зло восклицает Синода. — Она меня нервирует. Вздохнув, Акане неохотно тянется за телефоном и, с легким удивлением, читает на экране: «Такемичи». Ханагаки был единственным, кого за прошедшее время, Акане не видела и его отсутствие означало одно — он вернулся в будущее. И лучше бы там и оставался. — Акане-сан! Хорошо, что ты ответила! — От вопля Такемичи Акане морщится и отстраняет телефон от уха. — Мне срочно нужно с тобой поговорить. Где ты? Акане долго молчит. Сказать — означает впустить и Такемичи, и гору проблем, которую он притащит за собой, в ее мирное уединенное место на грязной набережной, где никого кроме нее и старика Синода не было. — Да на набережной она. — Синода вторит крику Такемичи. Ханагаки, на другом конце провода, удивленно ойкает от нового голоса, и быстро отключается. Акане мрачно глядит на старика, и в ответ получает не менее злой взгляд. Они возвращаются к игре: переставляют фигуры под песню ветра и воды, проигрывая и побеждая вплоть до прихода Такемичи. Ханагаки застывает в паре десятке шагов от них. Смотрит издалека, и Акане кожей ощущает его противный взгляд полный раскаяния. Каждый шаг к ней — не отвлекающейся от игры — дается ему с трудом. Он гнется под чувством вины за смерть, к которой приложил, если не руку, то палец. Кто выдал форму «Свастонов» Хидилин Акане догадалась быстро. Арифметика простая, но ничего легче она не сделала. — Чего хотел? — равнодушно спрашивает Акане, когда Такемичи подходит ближе и останавливается рядом с ними. Она ненадолго задерживает на нем взгляд: лицо у Ханагаки сплошной кровоподтек. Акане уже с трудом припоминала, когда видела Такемичи не раненого: вечные синяки и ссадины уже вросли в него. — Нам нужно поговорить, Акане-сан. — Такемичи выразительно косится на Синода, который делает вид, что увлечен игрой. — Он глухой, говори, — спокойно врет Акане. Глаза Синоды зло блестят из-под нависших век, но разоблачать ее не спешит. Такемичи распрямляет плечи, открывает и закрывает рот, как пойманная в сеть рыба, и Акане точно угадывает, что конкретно он хочет сказать. Он выглядит подавленным очередной смертью, любимой в будущем, но у Акане уже не осталось места для жалости и за собственную грубость ей, на удивление, не стыдно. — Если пришел извиняться, то, будь добр, свали. — Слова Акане звучат холодно и безжизненно, вторя небу над головой. — Ты мешаешь мне играть. Грубость слегка задевает Ханагаки, он обиженно поджимает губы, но в глазах застывает немой вопрос, который Акане читает у всех на лице, кого бы не встретила. «Она точно в порядке?» — думают люди, глядя на нее. Гибель верной и преданной девочки тяжестью ложится на Акане, придавливая к месту так, что иногда даже встать с кровати было сложно. Акане виновата и никто не сможет переубедить ее в обратном. Люди все время говорят: это было ее решение; она сама решила пойти на драку, словно эти слова способны утешить. Каждый — брат, Коко, Шиничиро, а теперь и Такемичи — пытались словами, будто иголкой, зашить рану, оставленную от смерти Хидилин. — Акане-сан, никогда не сдавайтесь! — спустя долгое молчание выдает Такемичи. Тревога и усталость отражаются в его чертах, но в тоне голоса — твердый металл и режущее желание защитить и спасти: ее, Акане, и всех вокруг. — Не теряйте надежду! Потому что мы… Мы вдвоем справимся! Последние слова Такемичи кричит изо всех сил, вкладывая в них всю беспомощность, которую ощущает после возвращения. — Надежда, — презрительно фыркает Синода, делая ход. Ужасное осознание, что Акане его обманула, холодом проносится по телу. Он застывает и испуганно таращится на старика, ставшего свидетелем их разговора. — Ты еще глупее девочки. — Синода в упор смотрит на Такемичи, и мальчик ежится под тяжесть его взгляда. — Знаешь историю Гао Хуань? Ханагаки растерянно качает головой. — А ну-ка девочка, расскажи ему, — велит Синода Акане. Набрав побольше воздуха, Акане пересказывает историю о военачальнике, после ставшего императором Сянь-У, услышанную от Синода еще в первую их встречу. Гао Хуань был окружен противниками, превосходящими его силы, а линия блокады тесная и с разрывами — можно было спастись, проскользнуть и выжить, но Гао Хуань использовал хитрость. Сам перекрыл все, имеющиеся выходы для отступления. — Зачем он это сделал? — искренне удивляется Такемичи. — Чтобы победить, — отвечает Акане, продвигая своего слона вперед по доске. Такемичи недоуменно хмурится. — Единственный шанс спасти свою жизнь — отбросить всякую надежду на это. — Акане забирает пару фигур Синода в свой стан. Надежда все равно что губительная и желанная божественная амброзия для воинов, что взращивают порочные мысли сбежать в случае проигрыша. — Высаживаясь на вражеской территории, сожги корабли, — говорит Синода, задумчиво оглядывая доску. — Чтобы твои люди знали: возвращаться им некуда. Только потеряв надежду можно ощутить другое, сладостное чувство, что будет литься на израненную душу — возмездие. — Так достигается победа, — добавляет Акане, забирая последнюю фигуру Синода — короля — вместе с первой победой в их игре. — Молодец, девочка, — неожиданно хвалит Синода. Он растягивает губы в скупой улыбке, не лишенной некой гордости за ее успехи. Акане слабо улыбается в ответ, сжимая в руке фигуру. Зачем ей надежда на победу, когда из ящика Пандоры ее сердца выскочила неутолимая злоба. — Я не собираюсь сдаваться, Такемичи. — Акане укладывает фигуры обратно в коробку. Лицо Такемичи растерянно вытягивается. После будущего он ожидал увидеть осколки бывшей Акане, а не собранную и целую, хоть и с несколькими прорехами. — Просто немного изменю стратегию, чтобы защитить своего короля, — произносит Акане, убирая фигуру короля последней. Завуалированные слова Акане Такемичи не понятны: он насупливает брови, на лице проступает выражение глубокой задумчивости. — Спасибо Вам за все, Кэнъити-сан! — Акане встает и склоняется в глубоком уважительном поклоне. Старый брюзжащий дед — плохая компания, как ни посмотри, но с ним было приятно играть, и, расставаясь, Акане надеялась, что однажды, вернувшись на набережную, снова увидит его. — Уделай их всех, девочка! — Синода хрипло смеется уходящей Акане вслед. Хмурые тучи мрачно висят над головой, предвещая ливень, но Акане портящаяся погода не останавливает. Она быстро переставляет ногами, уходит с набережной, не обращая внимания на запыхавшегося Такемичи, не успевающего за ней. — Слушай, в будущем… — Акане не может закончить такой важный вопрос. Акане хочется побольше побыть в сладостном неведении, но осознание, что будущее, купленное невинной кровью все также затянуто непроглядной тьмой, не просто удручает — сшибает наповал. Акане растирает посиневшие пальцы. Холода она не чувствует. Словно призрак ожога, ее ладони хранят ощущение теплой крови, текущей из раны, от которого, увы, она избавиться не может. — Акане-сан, там… — Такемичи тоже не решается договорить. Стоит сказать и все обернется реальностью, с которой им придется бороться. Набрав побольше воздуха и заодно смелости, Такемичи начинает рассказывать. Одно слово в спешке наскакивает на другое, вся речь сливается в большой непонятный комок. Взволнованный ее состоянием, Такемичи осторожно описывает будущую Акане, с пугающей пустотой во взгляде и сердце. Что привело к этому — он не знает. Акане остается только строить догадки. — А что насчет Шиничиро и Эмы? — спрашивает Акане. — Не успел выяснить, простите, — виновато лопочет Такемичи. Концы загадки сводятся в отвратительную мысль: скорее всего, они мертвы, а она осталась жива меньше, чем наполовину. — Акане-сан, Кисаки кое-что сказал, прежде чем… — Такемичи проводит рукой в воздухе, не решаясь произнести ужасные слова об убийстве Чифую из будущего, будто они могут материализоваться. — Это он подговорил Кадзутору убить Баджи, но… — Такемичи резко замолкает. Но умерла Хидилин. Акане на секунду прикрывает глаза, чтобы справиться с накатившимися слезами и першением в горле. Внутри все вопит от несправедливости и досадливой ярости, и чтобы не сорваться, старательно подавляет все эмоции: прячет их глубоко в сердце, чтобы отравляющие чувства наносили вред только ей, а не окружающим. Голова начинает гудеть от тревоги и попыток выстроить будущее, из которого пришел Такемичи. Чем больше Акане думает, тем больше вопросов возникает, и она отмахивается от них. Впереди ее ждет нечто посложнее, чем путаные ребусы будущего. Казуко Акане замечает даже с расстояния. Ее красное пальто светится на сером безжизненном пейзаже, словно фонарь. Капитан 2-го отряда насмешливо глядит на Акане поверх высоко поднятого воротника. — Снова янки, Акане? — язвительно интересуется Казуко вместо приветствия. — Как-то ты обмельчала. С вице-командира до обычного капитана. Акане не реагирует на колкость. Все чувства будто онемели, и сносить насмешки Казуко как никогда легко. Они, подобно ветру, проносятся мимо ушей, не затрагивая ее саму. — Эээ, здравствуйте, — неловко говорит Такемичи, приветственно улыбаясь. Для него, не привыкшего к колкостям Казуко, ее слова звучат бестактно и грубовато, но даже так Ханагаки не оставляет своего добродушного дружелюбия. В ответ Казуко сурово глянула на Такемичи, и демонстративно проигнорировала его присутствие. — Зачем ты позвала меня сюда? — Казуко брезгливо морщит лоб, и золотистыми глазами пробегается по пустой запыленной улице. — Нужно найти этих людей. — Акане протягивает Казуко сложенный вчетверо лист, вытащенный из кармана куртки. — Там все, что мне известно о них. Пара фактов, описание внешности, примерное местоположение — все, что удалось Акане припомнить из манги. Ничтожно мало. Однако Казуко широко раскинула свои сети, ее девочки рыскали по всему городу и окрестностям. Достаточно иметь одного паука под рукой и станет доступна целая паутина. Лоб Казуко прорезает беспокойная складка, а глаза перебегают со строчки на строчку. — Зачем он тебе? — с закравшимся подозрением спрашивает Казуко. — Он довольно… Казуко щелкает пальцами, пытаясь подобрать емкое слово. — Непредсказуемый? — подсказывает Акане. — Думаю, больше подойдет двинутый, — со смешком говорит Казуко и вперяет взгляд в Акане, в ожидании ответа, которого не следует. — Сколько хочешь? — только и спрашивает Акане. Казуко фыркает с какой-то оскорбленной обидой, словно Акане безосновательно считала ее хуже, чем она есть на самом деле. — Много. — Казуко демонстрирует пару пальцев, отчего Такемичи с шумом втягивает воздух. — По рукам, — сразу же соглашается Акане. Казуко убирает лист в карман. Полностью ее лица не видно из-за высоко поднятого воротника пальто, но Акане явственно может вообразить насмешило вежливую ухмылку. — Ханако тебя искала. И Миуюки тоже, — говорит Казуко. Акане никак не реагирует. После смерти девочки, Акане стала невероятно популярна. Все шли к ней со своим безразличным сочувствием, будто с подношением, и желанием помочь, которое было не больше, чем мимолетный ветер в знойную жару. — Жду от тебя новостей, Казуко, — бросает Акане, разворачиваясь. Такемичи следует за ней и заговорить решается только, когда Казуко становится жалким маленьким пятнышком на горизонте. — Жуткая какая-то. — Такемичи ежится от короткой встречи с Казуко. — Куда мы дальше, Акане-сан? Дельный вопрос — куда пойдет она сама, Акане уже знает. — Мне нужно найти церковь, — отвечает Акане, четко выделяя «мне». Такемичи с ней ходу нет. В этом деле он ей не помощник. На этот раз, она должна справиться сама.