Четвертая из пяти действующих сил на войне — способы и правила, означающие правильное управление и правильную стратегию.
Сунь-Цзы.
Благонамеренность не дружит ни с тьмой, ни с Кисаки, и в ночной тиши ей делать нечего. Ни один звук не проникает в укромную комнатку, кажется, что весь мир сжался до размеров церкви в ожидании финального акта представления, затеянного Кисаки. Света из окон едва хватает, чтобы развеять плотную темноту комнаты: Кисаки различает нечеткие силуэты мебели; очертание дверей; прозрачные занавески на окнах. Идеально подходящая пустота. Один жест — и Ханма бешеным псом бросается на Чифую, повинуясь безмолвному приказу Тетты. Удар по Чифую Шуджи сопровождает мерзкой улыбкой и легким «Ехуй», мрачным эхом, отзывающим от стен. Мацуно пытается заблокировать удар, но против Ханмы, безжалостно наседающего сверху, у него нет и шанса. Четко распланированный план шел своим ходом. Легкость победы пьянит, сладко дурманит, и Кисаки позволяет себе слабую торжественную улыбку в сторону. Такемичи и Мацуно глупо доверились им, но получили только осколки собственных ожиданий. Окутанная волей Кисаки, словно коконом, Юзуха убьет Тайджу, а сам глава «Черных драконов», возможно, прихватит с собой и надоедливого Такемичи, избавив Кисаки от лишних проблем. Кисаки уже облицовывал свой следующий план со старательностью мастерового: устранить близких друзей Майки и по их останкам добраться до трона своего короля. Выстроенная им лично «Вальхалла» не принесла ожидаемых плодов — Баджи остался жив — однако, под его, Кисаки, давлением, Майки все же отстранил Кейске от банды. Майки пустел: широкая напускная улыбка не скрывала оседавшую в глазах боль, подсказавшую Кисаки в каком направлении двигаться. Каждая потеря — Пачина, Кадзуторы и Баджи — отрывала от него большой и важный кусок. Его друзья — его опора; его ориентиры, которые Кисаки намерен сломать и стать единственной путеводной звездой в его жизни. Сломленный король — идеальная фигура для Серого Кардинала, продвигающего собственные амбиции по шахматной доске. Осталось совсем немного: близость победы туманит рассудок, однако Кисаки мог себе это позволить: его превосходство неоспоримо. Впереди уже виднелись сияющие плоды его трудов, вобравшие в себя весь Солнечный свет этого тухлого мира. Долгая и ожидаемая мечта практически просилась в руки, осталось только протянуть и сжать ладонь на ее горле: подчинить, забрать себе. — Такой проблемный. — Ханма ухмыляется, разглядывая Мацуно, связанного собственной тасуки. Чифую зло следит за ними глазами, что-то мычит, пытается вырваться, ослабить путы, но Ханма знает свое дело — связал крепко. — Пора валить, — говорит Ханма. Кисаки кивает: делать им больше тут нечего. — А как же молитва? — Злонасмешливый голос, наподобие меча, разрезает тишину. Тени, сгущавшиеся по углам, растворяются под шагами девушки, непонятно откуда взявшейся в церковной комнатке. Свет из окна отбрасывает глубокие драматичные тени на ее лицо; ее взгляд острый, как наконечник стрелы, нацелен прямо на Кисаки и проникает в самую его суть, обнажая правду: Кисаки изящный манипулятор, держащий в руках всю доску, а не ее часть, и эта девушка смотрит так, будто знает все это — знает его истинную натуру, прикрытую маской. Она кажется смутно знакомой, и не привыкший к провалам в памяти, Кисаки тщательно ищет ее образ среди своих воспоминаний. И быстро находит: склоненная голова, хриплый голос, мертвая девочка на руках. — Ты та девушка с битвы. — Кисаки не спрашивает, утверждает. В свой голос он добавляет немного жалостливого сочувствия, скрашивающего общую резкость. — У которой умерла подруга. От брошенных слов на лице девушки проступают колебания, словно круги на воде, увеличиваясь в размерах с каждой секундой. От вновь раскрывшейся раны, состоящей из болезненных воспоминаний, она застывает, пораженная. Кисаки еле заметно усмехается, довольный ее реакцией. Если Ханма орудовал кулаками, то Кисаки умело обращался со словами так же, как самурай катаной: целился в слабые места и наносил точные, поражающие удары, доводя соперника до отчаяния. Кисаки знает: достаточно проявить долю внимательной участливости, и люди сами откроют свои души нараспашку и примут удар с великой благодарностью. — Меня зовут Инуи Акане, — приглушенным голосом представляется девушка. — И что ты хочешь, Акане? — Ее имя Кисаки произносит с мягкой насмешкой. За маской приятного и учтивого юноши скрывает злую, манипуляторною натуру, и ни одним жестом не выдает своего мрачного расположения духа и недовольства ее появлением. Акане молчит, сдерживает сотни ответов, которые Кисаки все равно умудряется прочитать на ее лице. Акане — непонятная загадка для Кисаки, так некстати возникшая. Он уверен: ни с этой девушкой, ни с ее родными его ничего не связывает, так откуда ненависть во взгляде? Почему она сжимает шест в руке так, будто сдерживает желание его убить? Щепетильный Кисаки обрабатывает своих «пешек» с максимальной старательностью и осторожностью, чтобы они вдруг не посмели обернуться конем и нанести ему «шах». Он не оставлял зацепок или улик, и эта Акане не могла догадаться о его планах. Никакого тщеславия и высокомерия. Обычная констатация: он гений, и равных ему нет. — У нас нет времени для разговоров. — Кисаки делает шаг в сторону двери, но перед носом проносится шест, со свистом разрезая воздух. — Вы никуда не пойдете. — Твердость ее голоса похожа на гранит, а голубые глаза превращаются из стекла в сталь. К величайшей досаде Кисаки, Акане быстро смахивает с себя трагичные события прошедшей битвы, и, на некогда перекошенное от болезненных воспоминаний лицо, возвращается отрешенное спокойствие: шаткое, едва держащиеся и подпитываемое ее непонятно странной злобой на Тетту. — Полегче дамочка, а то себя поранишь еще. — Ханма издевательски широко лыбится. Он держится свободно и расслаблено: Акане для него не соперник — травинка, которая согнется под тяжестью камня, стоит Ханме только захотеть или Кисаки отдать приказ. — Если пропустишь нас, то мы не причиним тебе вреда, — обещает Кисаки. Голос его звучит мягко и проникновенно, как бархатные дюны, скрывающие зыбучие пески. Ложь. И все это понимают. Кисаки не отступится от своего, и если Акане вылезла один раз, словно сорняк на его поле, то он ее уберет. Аккуратно и тихо вырежет под корень, чтобы впредь не смела показываться на свет. — Смотри, чтобы я тебе вред не причинила. — Акане высокомерно вскидывает подбородок. Она — тревожно непонятная; разгадать ее Кисаки не получается с первого раза. То самое «нечто» — последний кусочек пазла — подобно ужу ускользает от него, вырывается из рук вместе с разгадкой. И чем больше Кисаки старается поймать это самое «нечто», тем дальше оно отдаляется от него. Кисаки досадливо морщится и быстро из приятного молодого юноши, умеющего играться со словами с ловкостью жонглёра, превращается в того, кто внушает страх. — Убери ее, — велит Кисаки, и Ханма подчиняется. Шуджи заносит кулак, но двигается лениво и размеренно, будто неуклюжий после спячки медведь, и Акане легко уходит от удара. Она выпрямляет руку и бьет Ханму шестом по ногам. Недостаточно сильно, чтобы сбить его с ног, но достаточно болезненно, чтобы Шуджи начал ругаться отборным матом. Акане, как густая трава под напором ветра, прогибается, уходит от ударов Ханмы столь ловко, что в ее боевых способностях не остается ни у кого сомнения. — Черт, — ругается Ханма, когда в очередной раз промазывает. Акане не наносит ударов, а только яростно выплясывает вокруг Ханмы, уходя от его кулаков. Двигается она подобно волне: энергично и неустанно, грозясь в один момент обрушиться цунами. — Она пытается вывести тебя из равновесия, — подсказывает Кисаки недогадливому напарнику. Акане сосредоточена, Кисаки видит, как ее глаза следят за положением рук и ног Ханмы, как она анализирует, предвидит, куда он будет бить. Но на лбу выступает испарина от непродолжительного боя. Она быстро вымоталась и скоро падет. Выносливость и сила Ханмы удивительны, он смог заблокировать прямой удар самого Майки, но как таковых навыков у него нет. Он любит жестокий, ничем не приукрашенный бой, и Акане с ее увертками худший для него соперник. Она заставляет Ханму не наслаждаться боем, а ненавидеть его. — Ханма, зайди слева, — советует Кисаки, видя, как безуспешно Ханма пытается достать Акане, отскакивающую от него, будто пружина. Ее движение отточены тренировками: плавная поступь, резкие взмахи — и это заставляет Кисаки задуматься сильнее и промотать в голове все события сегодняшнего вечера. Его взгляд опускается на связанного и притихшего Чифую, напряженно следившего за Акане и Ханмой. Именно Чифую привел их в эту часть церкви. Сказал, что они могут наблюдать за периметром из окна, расположенного над входом, и уже издалека заметить главу «Черных драконов». — Попалась! — Восторженно вопит Ханма, ударяя Акане прямо в лицо. Легкий хруст, не громче птичьего постукивания клювом, звучит неожиданно оглушающе. Из носа Акане струится кровь, пачкая бледное девичье лицо. Она мешкает, потрясенная болью, и Ханма, мерзко хихикая, наносит второй удар — под дых, и третий — снова по лицу. Кисаки теряет воздух вместе с Акане. Недостающий пазл, лежащий перед самым носом, встает на свое место в общей картине: Акане ждала их, пряталась в тенях комнаты, куда их заманил Чифую. Их пытаются задержать — непонятно только зачем, но и выяснять Кисаки не собирается. Не в его натуре рисковать глупым любопытством. — Ханма, валим! — Голос против воли выдает волнение, и Акане посылает в сторону Кисаки злую улыбку. Колокольный звон, означающий наступление Рождества, отдает в костях, а от противного скрипа дверных петель его охватывает озноб. — Манджиро! — Акане меняет маски: из мстительной фурии превращается в страдающую нимфу. Жалостливо поджимает губы, глядит на Майки и Баджи круглыми слезливыми глазами. От потрясения у Кисаки замирает сердце. Долгое мгновение давящей тишины, и оно вновь оживает, колотится о ребра, разгоняя вместе с кровью и новый для него страх, который холодом обвивается вокруг тела, пригвождая к полу. Кисаки не может оторвать взгляд от Майки, вставшего в дверях, и ждет, что тот растворится в тенях, как призрак; как ночной кошмар. В голове пусто: его разум притупился, размяк, словно сгнивший фрукт, и стал бесполезным. Впервые у Кисаки нет слов, чтобы нанести опережающий удар. Все его слова забирает Акане ловко плетущая свою сеть из истории. Она облицовывает правду до нужной ей формы и преподносит ее, словно предопределение. — Твои капитаны напали на меня. Я увидела их, они завели сюда Чифую и связали его, а когда я попыталась помочь, то этот, — она тыкает пальцем в растерянного Ханму, хлопающего глазами, — напал и избил меня. А этот, — Акане делает неопределенный жест в сторону Кисаки, — приказал ему сделать это. Акане не говорит — рубит. Каждое слово обрушивается, как обух топора, и Кисаки ощущает, как под их градом, опора его плана теряет устойчивость, грозясь упасть. Ее слова — приговор; петля из обвинения затянутая на его шеи, от которых не откупиться. Она сумела забрать все его фигуры, включая короля. Его короля. Его Майки. Кисаки находит свою погибель в сурово поджатых губах Манджиро и потемневшем от гнева взгляде. Долго и усердно выстраивающий мост из доверия рушится слезливыми девичьими глазами. — Баджи, развяжи Чифую и позаботься об Акане-чан, — велит Майки. В голосе появляется новая интонация — нечто ласковое, почти дружеская нежность, от которой смех застывает в глотке Кисаки мертвым комом. Ослабил бдительность из-за пьянящей самоуверенности, поторопился в выводах и совершил грубую ошибку: недоглядел одну девку, которая неожиданно оказалась из числа близких Майки. Опора его плана окончательно рушится, и погребает под пылью и осколками Солнечный свет мечты. Проходя мимо, Акане не скрывается злорадства: она смотрит свысока своей победы на него, Кисаки, оставшегося далеко внизу. — Ты пропустил «шах», — успевает прошептать Акане прежде, чем скрыться в темноте коридора. Победа — пьянит, а проигрыш — отрезвляет: так обычно говорят. Кисаки проигрыш только душит; затягивается на его шее и не дает сделать вдох.***
Пятая из пяти действующих сил на войне — начальник, означающий смелость и строгость.
Сунь-Цзы.
Залетавший сквозь открытую дверь, ветер несет с собой небольшие хлопья снега и морозный воздух, от которого Акане ежится. Она останавливается около двери для прислужников и вытягивает руку: снежинки тают на ее ладонях, оставляя после себя слегка пощипывающую холодную влагу. Кончиками пальцев Акане дотрагивается до разбитой губы и морщится от неприятных ощущений. Будоражащее чувство адреналина медленно выветривалось, оставляя после себя болезненную слабость; полыхающий в крови фейерверк энергии постепенно гас, и на его смену приходила отупляющая боль. Все лицо горело огнем после ударов Ханмы, а во рту ощущался солоноватый привкус. Сила и выносливость Ханмы поражали до панического страха, но и обостряли Акане до предела. Удручающая разница в силах злила Акане: подобную горячую злобу, рожденную из уязвленного самолюбия, она ощущала и при спаррингах с Миуюки. Продержаться до полуночи ей помогла только ненависть: стоило взгляду зацепиться за Кисаки, как внутри все закипало; пузырями шла ярость, что питала ослабевшие мышцы и давала новые силы. — Вау! — Чифую восторженно охает и выбегает на улицу. — Первый снег в этом году. Его энтузиазм никто не разделяет: Акане, пережившую самую жестокую драку в своей жизни, не до снега. Сладкое облегчение от наступления Рождества изгоняет из ног напряжение, и чтобы не упасть, Акане крепко держится за Баджи. Усталость постепенно заявляет о себе: наливает веки свинцом, но Акане стоически борется с неумолимо опускающимися глазами и хватается за ускользающее сознание. Нужно продержаться до возвращения Манджиро, а потом она завалиться отдыхать и не встанет с кровати вплоть до Нового года. Баджи, поддерживающий Акане под руку, чересчур мрачен; от него исходит дух неудовольствия и враждебности; сжато напряженный, он готов броситься назад и избить Кисаки и Ханму до потери сознания, и единственное, что его останавливает — просьба Майки позаботиться о ней, Акане. Ведомая Баджи, Акане тормозит на углу церкви и просит: — Гляньте, брата моего нет. Из-за разбитой губы слова выходят несвязными, ей приходится повторить просьбу два раза, чтобы Чифую понял ее. Он убегает вперед, и, вернувшись, кивает — путь свободен. Площадку около церкви уже успел припорошить снег, что белой пылью укрывает тела «Черных драконов», разбитых Дракеном. На ступенях церкви, сгорбленный проигрышем, и застывший в покаянной позе, словно каменная статуя, Тайджу неверующе созерцает собственную поверженную армию. Случившиеся не может отложиться в его голове. Не сильно верных капитанов — Хаджиме и Сейшу рядом нет, остались только Хаккай и Юзуха, едва слышно говорившая что-то брату. «Свастоны» стоят поодаль от церкви. Избитый до синяков и крови Мицуя радостно улыбается и находит в себе силы поддерживать бессознательного Такемичи; Дракен, в котором еще заметна не израсходованная энергия после драки, нетерпеливо наворачивает круги на месте и, только заметив их тройку, застывает, охваченный изумлением от жалкого вида Акане. — Все нормально, просто небольшое недоразумение, — торопно объясняется Акане. — Небольшое? — сухо переспрашивает Дракен. — Ага, крошечное, — вторит Чифую. Не лишенный определенного такта Дракен смалчивает, но в нахмуренном лице четко читаются невысказанные вопросы и замечания. Мицуя беспокойно ее оглядывает, хотя сам выглядит в разы хуже, после встречи с Тайджу. — Майки с Кисаки и Ханмой, — мрачно изрекает Баджи. Он неосознанно сжимает руку Акане сильнее, и она морщится, но стоически сносит болезненную хватку. Дракен хмурится больше и бросает взгляд за их спины. Намерение пойти и разобраться в ситуации четко читается на лице Кена, однако он не успевает сделать и шага, как из-за угла выходит Майки. С возвращением Манджиро ночь будто густеет: тьма сжимается вокруг них теснее, беря в кольцо. Лицо у Майки непроницаемо: понять, что же случилось — невозможно. Смотрит куда-то вдаль, и его профиль резко выделяется в тусклом свете фонарей. Лишенный прежнего показанного ребячества такой Майки, овеянный практически мертвым спокойствием, кажется Акане жутким. Грудную клетку сдавливает от непонятного ощущения, будто давно забытые страхи поднимаются из глубин ее разума, а в голове, в такт учащенному пульсу, бьется предупреждение, которое Акане игнорирует. Это ведь Майки — младший брат Шиничиро; озорной мальчишка без всякого намека на вежливые манеры. Его не стоит бояться. — Что с ними? — нетерпеливо спрашивает Акане. Собственный голос кажется чужим — хриплый и тусклый, будто выцветший. Майки словно оттаивает: взгляд обретает некую осмысленность, уголок губ нервно дергается, и он неопределенно поводит плечами. Живы или избиты до смерти из простого жеста неясно. — Поговорим? — полуутвердительно спрашивает Акане, освобождаясь из хватки Баджи. Кивнув, Майки следует за Акане, а остальные ребята смотрят им вслед: кто-то напряженно волнительно; кто-то непонимающе. Каждый шаг, без поддержки, дается Акане с трудом: ватные мышцы отказываются слушаться; она полностью сосредотачивается на ходьбе, и не сразу понимает, что они ушли чересчур далеко от ребят. Акане, шедшая впереди, разворачивается к Майки и удивленно охает. Манджиро стоит, согнувшись в глубоком уважительном поклоне: спина прямая, голова низко опущена. — Мне жаль, — говорит Майки, не поднимая головы. Его голос тихий, непроницаемый, как и лицо, и только скользнувшая в словах дрожь выдает его истинное состояние. Произошедшее потрясло Манджиро сильнее, чем Акане предполагала. Каким бы превосходным лидером не был Майки, сколько бы людей не вел за собой, он все еще оставался чутким подростком, не знающий мира, чьи границы жестокости непостижимы умом. — Это ведь не ты меня избил, так что все нормально, — слабо возражает Акане. Ответственность за все происходящее лежит мертвым грузом только на ней, но закостенелое сердце не сжимается от вины за использование Манджиро и его идеалистических принципов. Так нужно, и Акане уже глубоко плевать на моральную сторону вопроса. — Нет, — говорит Майки с твердой убежденностью. — Мои люди — моя ответственность. Я не смог за ними уследить, и ты пострадала. Вина — лучшая основа для действий в ее ситуации. Она подтачивает решимость Майки; на ее фоне остальные чувства блекнут и тают, как снежинки в его волосах. Воспользоваться подобным — низко, подло и сложно. Во рту Акане пересыхает, мучительно долго она борется с неожиданно проснувшейся совестью, которая силой пробивается наружу. Но Акане сжигает ее воспоминаниями, будто раскаленным клеймом: мертвая Эма, ставшая разменной пешкой в игре Кисаки; Кадзутора, отбывающий тюремный срок; Хидилин, погибшая из-за неосмотрительности Акане. Совестливые мысли покидают ее быстро и безвозвратно. Истинный гнев на себя, на Кисаки, на весь мир дрожит в ее пальцах. Ее личная Немезида обволакивает своими крыльями и вкладывает в ее головы новые мысли — яростные, мстительные, под стать богине возмездия. — Я хочу предложить тебе сделку, — говорит Акане, и сама удивляется тому, как ровно звучит ее голос, будто и не принадлежит ей вовсе. Майки слегка приподнимает голову, показывая: он слушает. — В обмен на выполнениях моих условий я не расскажу главе сукэбан, что сегодня произошло. Акане делает паузу; всматривается в лицо Манджиро, ища в нем отголоски его мыслей, но ничего не находит: лицо Майки — непроницаемо спокойное, будто пустое. Акане надеется, что и ее лицо закостенело настолько, что не выдает горькую ложь ее слов. Как Сатоми поступила бы, узнай, что двое из босодзоку напали на ее лейтенанта, Акане не знает: объявила бы войну? Или замяла бы ситуацию, как с изнасилованием Натсуми? Впрочем, это и неважно: нужно убедить Манджиро в грозящих его банде последствиях. Майки глядит в ответ, и невзирая на молчание Акане понимает: он все осознает — все последствия уже рассчитаны; он согласиться на все, если это позволит убрать занесенный меч над головой «Свастонов». Занесенный рукой Акане. — Ты выгонишь Кисаки и Ханму из «Свастонов», можешь упомянуть о сегодняшних событиях на своем собрании, однако мое присутствие останется в тайне. Желания остаться неизвестной продиктовано простой осторожностью. Чем меньше знают окружающие, тем лучше в ее ситуации. Да и Сейшу вряд ли пойдет к Такемичи и Майки, узнав, что бывшие «Свастоны» избили сестру. Этот факт нужно было скрыть любыми усилиями. — Во-вторых, если «Черные драконы» изъявят желания, то ты примешь их, — продолжает Акане. — Капитаны спецотрядов «Драконов» получат не только защиту «Свастонов», но и твою. Ты обеспечишь их безопасность. Никто не посмеет пойти против ее брата, пока за ним стоит глава «Свастонов», а Акане будет стоять за Майки и каждый раз усиливать нити обещаний, если они вдруг ослабнут. Акане вздыхает, и говорит последнее, самое нелепое для Майки условие: — Ты постараешься сохранить численность «Свастонов». Отстрани Кисаки и Ханму, но так, чтобы третий и шестой отряды остались с тобой. В манге Манджиро отмахнулся от потери трехсот человек. Сам по себе Майки сильнее сотни бойцов, однако пренебрегать такой ужасающей мощью — глупо, тем более, если они собираются переметнуться к Кисаки и Изане. — Я понял, Акане, — серьезно говорит Майки. — И принимаю все условия. Удивительно с какой лёгкостью Майки принимает все сказанное. Сомневаться в том, что он выполнит свою часть, Акане не приходится. Манджиро своего слова не нарушит — не в его принципах это. Никакого облегчения или радости разрешившаяся ситуация не приносит Акане. Только усталость усиливается в сто крат и наваливается с новой тяжестью. Чем ближе она приближается к своим целям, тем туманнее они становятся. Акане уже перестала понимать: что верно, а что нет. Горячо обсуждающие что-то ребята, замолкают при возвращении Майки и Акане. — Мы пришли к обоюдному согласию, — объявляет Акане. Майки кивает, подтверждая ее слова. И каждый из «Свастонов» свободно выдыхает, вместе с воздухом отпускает и непрошеные переживания. — А как вы узнали, что мы пошли против «Драконов»? — интересуется Мицуя. Его серебристые волосы слиплись и потемнели от запекшейся крови; синяки на лице начинают наливаться синевой, однако он бодро идет вперед, к парковке с байками, и тащит на себе Такемичи. Мицуя поворачивается в сторону Баджи. — Это ты их позвал? Кейске не успевает даже рта открыть, как заговаривает Майки: — Я услышал звук твоего импульса. Такой громовой рёв мотора только у тебя! Его слова ребята встречают натянутыми непонятными улыбками. Акане на секунду замирает, а тревожное чувство начинает стучать в голове с новой силой. Похожие слова Майки говорил и в манге, однако то был другой Манджиро: сломленный потерями, запутавшийся в жизни; тот Майки стал губительным ядом для друзей, пытавшихся ему помочь; тот Майки был убийцей. Акане напрягается, но Майки больше ничего не говорит. Молча садится на свой байк, а Мицуя и Дракен помогают устроить Такемичи позади него. — Акане-сан. — Баджи осторожно дотрагивается до ее плеча, привлекая внимания. — Подбросить тебя до дома? — Лучше до больницы, — невесело хмыкает Акане. Синяки и ссадины — ерунда, они заживут сами по себе, а вот сломанный нос требовал профессионального вмешательства. — Доберетесь сами? — спрашивает Баджи у Чифую и Дракена. Те лишь машут рукой в ответ, мол поезжайте. Акане устраивается поудобнее на мотоцикле Баджи, и обхватывает его за плечи. Кейске едет удивительно тихо: то ли старается ради нее; то ли подобная манера езды — типична для него. — Как тебе удалось Майки и Дракена уговорить? — спрашивает Акане, когда Баджи тормозит у светофора. Баджи слегка поворачивает голову в ее сторону. — На самом деле, я нашел их, когда они уже ехали в церковь. — Баджи хмурит брови. И Акане понимает: странная фраза Майки про импульс беспокоит не только ее. — Все будет хорошо, — тихо говорит Акане больше самой себе, однако Баджи кивает, приняв слова на свой счет. Акане прикрывает глаза от резкого ветра. «Все будет хорошо», — продолжает убеждать себя Акане, потому что иного она уже не сможет выдержать.