Снежинки на зимнем ветру

2018 год.

      В машине Тайджу пахнет кожей и ладаном, чей запах старший Шиба носит на себе, как и узорчатые татуировки. Он сосредоточен на дороге — всем его вниманием завладевает руль, газ и переключатель скоростей. Куда именно едут, Такемичи даже не догадывается.       Зудящее под кожей любопытство, которое стаей противных насекомых носится по венам, старательно игнорирует: вымаливать правду у Тайджу будет позже, а пока он отдается успокаивающей музыке дороге: скольжению шин и реву двигателя. Но стоит прикрыть веки в поисках мимолётного покоя, как мысленный взор заволакивает пепел — пепел неба; пепел Манджиро Сано, восседающего на камне в самом центре разрушенного здания, будто аллегории на судьбы «Свастонов», поломанных, как стены и крыша филиппинской заброшки.       Самое ужасное будущее из всех виданных им ранее: «Свастоны» не просто мертвы — убиты рукой Майки. Один вопрос рождал сотню других: почему он это сделал? Зачем?       Наото, сидевший рядом с Такемичи, напряженно всматривается в окно, будто старается запомнить среди быстро меняющегося пейзажа дорогу домой.       Но где он — их дом?       — Приехали. — Тайджу резко тормозит и раздраженно цокает языком, глядя в окно. — Снова они. Бог испытывает мое терпение с помощью этих девок.       Выйдя из машины, Такемичи с мальчишеским восхищением рассматривает полностью стеклянное здание — произведение искусства современной архитектуры, — которое вздымает вверх, словно исполинская Вавилонская башня, и упирается острым шпилем в пушистые облака, пронзая их.       Подобно ширококрылым горгульям, около стеклянных дверей, выстроилась дюжина женщин: угрожающе-суровые они выправлены по солдатской стойке, и каждая, как одна, в черном. Каменные лица не дрогнули при их появлении — только ониксовые глаза странно блеснули, как хорошо заточенные лезвия, призванные ранить их.       Тайджу рывком распахивает дверь. В каждом его движении — невысказанная злость на грани распыляющей ярости. Такемичи и Наото обмениваются испуганными взглядами, и вместе вступают вслед за Тайджу в широкий зеркальный коридор, который бесконечной вереницей тянется вперед.       Тайджу яростным вихрем врывается в зал, находящийся в конце коридора, но прежде, чем он успевает облечь свое злое недовольство в слова, слышится другой — уже знакомый Такемичи голос:       — Прости, что так ворвались, Тайджу-сан.       От его звучания слезы начинают жечь глаза Такемичи, в горле встает ком, а от осознания — она жива! — сердце заходится в бешеной радостной кадрили. С бесконечной мягкостью и нежностью, преисполненный уютного тепла — это голос Акане, несомненно.       В иссиня-темном полумраке Акане восседает на широком диване за роскошно накрытым столом. Рассеянная улыбка, отблески аквариумов на прозрачной коже, кармин на дне голубых глаз — смотреть на нее почему-то парадоксально-тревожно, будто заглядываешь в бездну, а бездна взирает в ответ.       Рядом с ней, словно звезды вокруг Луны, расположились женщины с глазами холодными, а улыбками острыми, как клыки акул, плавающих в аквариуме за их спинами.       Зловещий набат в ушах выбивает звонкое предупреждение: не подходи, но Такемичи тянется к Акане, подобно луноцвету — с радостным возгласом бросается к столу, и только в опасной близости понимает — на лице Акане не переливы ломаных лучей света, ее лицо украшает шрам, что полумесяцем изгибается по правой стороне: начинается у виска и заканчивается у приподнятого в полуулыбке уголке рта.       — Прекрати вторгаться со своим кланом в мой ресторан, — раздраженно цедит сквозь зубы Тайджу. Он с места не двигается — каменной статуей застывает на пороге, как и Наото, наблюдающий за собравшимися подозрительным взглядом из-под нахмуренных бровей.       — Но нам так нравятся Ваши акулки, Шиба-сан. — Одна из девушек, стоящая позади Акане, мечтательно вздыхает и бросает взгляд на акулу, проплывающую мимо нее. — Никогда не пробовала акулятину.       В говорившей есть нечто уже знакомое Такемичи: тугие локоны змеятся по плечам, обрамляя жемчужно-белое лицо с широкой дерзковатой ухмылкой; прищуренным взглядом золотистых глаз, она ястребом следит за реакцией Тайджу и довольно хмыкает, когда он дергается от ее замечания и возмущенно сопит.       — Я хочу поговорить с Такемичи.       Голос Акане звучит не громче прерывистого вздоха, едва слышно, но пробирающее весомо, как приказ.       Девушки расходятся — сливаются с тенями, засевшими в углах зала-ресторана, словно они их порождение; Тайджу, как-то излишне презрительно фыркнув, занимает один из свободных столов и злым волком следит за ними. Он не возражает, давит свое неудовольствие внутри и это столь шокирующе — Тайджу Шиба сдержался! — что Такемичи на секунду теряется, выбивается и реальности, силясь осознать произошедшее. Какое-то излишне неправильное будущее, все вверх дном.       Наото мнется на пороге, не знает куда деваться, но в итоге занимает место рядом с Такемичи за столом.       — Вы можете угощаться. — Милостивым движением Акане обводит рукой стол, накрытый для настоящего празднества, но Такемичи не привлекает ни нежнейше обжаренная рыба, ни сладкоспелые фрукты. Он полнится иным — ужасными событиями, ядовитыми вопросами, что набивают его желудок не хуже еды.       — Акане, Акане, — шепчет Такемичи, словно молитву призванную избавить его от страданий. — Майки он… Он мертв… И…       — Не нужно, Такемичи, — мягко прерывает Акане. — Я все знаю и благодарна тебе.       Такемичи вымученно улыбается в ответ. Один ее живой вид успокаивает — такая родная, безопасная гавань для его заблудшей в Мертвом море души. Все же его попытки не тщетны — Акане жива, и даже в полном порядке, явно не бедствует: на холеных пальцах перстни; рубины капельками крови в мочках ушей.       — Спасибо, что убили Манджиро.       Ее слова шипящей змеей пробегают по телу, заползают в голову и без устали жалят, взбрызгивают яд реальности в мечтательно детские иллюзии о счастье; оставляют осадок на всей его сущности. Он не понимает ни ее жестокость; ни причину для подобной ненависти.       Такемичи, пригвожденный Горгоной ее слов к месту, мутноглазо наблюдает за тем, как Акане тянется через стол к бутылке, наливает себе чернично-красную жидкость и пригубляет, смакуя сладость вина.       — Я так и думал. Вы — Ямамото Акане. — У Наото в голосе гроза; гнев, который не услышать мог только глухой. — Вы — якудза!       Акане досадливо морщится.       — Не люблю это слово, а еще больше не люблю фамилию покойного мужа.       Наото поддается ближе — угрожающей дланью закона нацелен на Акане, безразлично наблюдавшей за игрой бликов, отбрасываемых бокалом.       — Такемичи, она убила своего мужа, а после…       — Эй-эй, — перебивает Акане. — Суд меня оправдал, и неужели Вы, Тачибана-сан, пойдете против воли судейского приговора?       Она улыбается им — ядовито, саркастично. Одним своим дьявольски самодовольным видом признается во всех прегрешениях. Вокруг ореол греховности, такой жгучий и сильный, что в нем задохнуться можно от смрадного угара.       Такемичи становится дурно от нахлынувших вопросов, но только один слетает с язык:       — Почему?       Одним словом вмещает сотню невысказанных вопросов: почему благодарит? Почему улыбается им? Почему… почему…       Не вопрос — катализатор. Лицо Акане искажается — агония страданий; омут из смертельной усталости.       — Почему? — эхом отзывается Акане. — Как думаешь, кто это сделал? — Она касается кончиками пальцев шрама: проводит по его длине, прощупывает уродливые края.       — Это сделал Манджиро, — со мстительным злорадством говорит Акане. Ее глаза вспыхивают — кармин на дне превращается в пожар ненависти. — Нанес мне удар тем же мечом, что зарубил Дракена. — Голос у Акане приглушенный, какой-то слишком ровный для рассказа подобных ужасов. Взглядом впивается в Такемичи — проникает под кожу, вскрывает мешок его страданий и наслаждается доставляемой болью. — Голову едва не отрубил. По глупости повезло — моя сайко-комон спасла.       Акане кивает в сторону замершей в тени девушки — одной из дюжины ее личной свиты.       — Ты хоть представляешь, как долго я пыталась стереть ощущение чужой крови с лица? А знаешь ли, Такемичи, как кричит заживо сгорающий человек? Знаешь с какой легкостью пуля прорезает череп?       Акане поддается ближе — практически вплотную придвигается к нему. Лицо у нее увядшее, как засохший цветок, изможденное от прожитых лет. От Акане пахнет металлом и холодом — так пах бы кармин, что на дне ее глаз, имей запах; так пах бы красный.       — Твой Манджиро убивал каждого из ребят, выслеживал по одному. А я…       Боль в ее голосе сворачивает внутренности, грозит разорвать Такемичи на части, оставив только пустую оболочку.       — Я всегда опаздывала, Такемичи. Все началось с этого же — я опоздала… А потом… Я ведь просто хотела помочь, приняла предложение, стала главой, но… ничего...       Ее голос наполняется безотчетным ужасом. С каждым вылетевшим словом Акане уменьшается: гордо расправленные плечи опускаются; голова клонится вниз, будто в покаяние. Она становится такой маленькой под давлением пережитого ужаса, что в ладошке сжать можно.       — Поэтому ты должен кое-что сделать! — Акане вскидывает голову — смотрит с фанатичным блеском в глазах; с разрывающей на части скорбью. — Вернись в прошлое и передай кое-что мне самой. Скажи: хототогису плачет трижды прежде, чем ей внимает шинигами.       Акане хватает Такемичи за плечи — пальцы крепче тисков; глаза жарче пламени. Ее бьет лихорадочная дрожь, которая перекидывается и на зажатого ею Такемичи: вливается в его пульс так, что и сердце начинает биться в такт с ней.       — Обещай, что передашь! Это важно! Обещай мне, черт тебя дери! — требует Акане с исступленным отчаянием, с тихим безумие в голосе.       — О-обещаю, — выдавливает Такемичи.       Его отпускают — Акане убирает холодные пальцы с его плеч и отодвигается. На лицо ложится безмятежность; она вновь становится хозяйкой собственной жизни — воплощением грязи под тонкой оболочкой спокойствия. Лживо-мягкая, лживо-нежная — она как неуклонная Атропа, ласково перебирающая золотые нити своих жертв прежде, чем вгрызться в них и разорвать на части.       Такемичи пытается стряхнуть с себя страх, который плотно окутывает его: Акане пугает, как прежде напугал и Майки. Они будто отголоски чего-то разрушительного, неспокойно дремлющие чудовища.       — Глава! — Из теней выступает женщина — короткие волосы безбожно обстрижены неаккуратной рукой; обращение почтительное, а в голосе одна едкая, дружеская насмешка. — Они здесь.       В Акане что-то меняется — она загорается сладким предвкушением; лицом, как маленькая девочка, дорвавшаяся до новогодних подарков.       — Все уже заняли свои позиции? — уточняет Акане.       Женщина отвечает ей ухмылкой, и Акане улыбается в ответ — так по-искреннему широко, что хочется узнать причину ее радости и разделить с ней.       — Не суди строго, Такемичи. — Акане смотрит на Ханагаки мягко, почти с жалостливым сочувствием, как на птенца, попавшегося в когти кота. — Я лишь делаю то, что считаю нужным. Думаю, ты поймешь меня.       Акане говорит загадочно, смысл ее слов сокрыт от Ханагаки.       Ее свита возвращается на свои места — обступают со всех сторон стол, как прибрежные волны камни. Руки держат на выпирающих карманах, словно готовые к чему-то. На Акане взгляд почтительно-вежливый, полный немыслимого обожания; на него — жалостливый, почти как у Акане. Они все связаны общим секретом, молчаливыми узами, недоступными ему.       Слышится топот приближающихся ног — в зал черной стаей стервятников врывается мужчины с лицами, перекошенными от предвкушения предстоящего насилия. От них исходит темная, почти ощутимая, угроза, от которой Такемичи резко подрывается с места — сердце заходится страхом; мозг дает команду бежать.       — Так-так, все шавки в сборе.       Мужчина — несомненно лидер — выходит вперед. Лицо у него неприятное, слепленное из несочетающихся между собой острых линий и углов. Говорит он высокомерно; грубым, режущим тоном человека, привыкшего получать желаемое насилием.       — Курокава приказал Вас похитить. — Он попеременно тыкает крючковатым пальцем в сторону Такемичи и Наото.       — Мадараме, — хмыкает Акане и бормочет себе под нос: — Мне всегда не везло на «Черных драконов»       Она странно спокойная; расслабленно потягивает вино, и даже не думает реагировать на толпу агрессивно настроенных людей, собравшихся в ресторане.       — Вам нужно уходить, — говорит Акане, поворачивая голову в сторону Такемичи и Наото. — Увидимся в прошлом, Такемичи.       Замершего Такемичи, силой тянет Наото — уводит друга с места разрастающихся событий через «черный» выход на улицу, где в свои права уже вступила беспроглядная Нюкта. Страшное волнение за Акане смешивается с мыслями о том, что он так ничего и не выяснил про Манджиро или Изану; его руки пусты так же, как и при возвращении в будущее. Он упирается пятками в асфальт, тормозит и себя, и Наото, нещадно тянущего его вперед, подальше от опасности.       — Я возвращаюсь! — Такемичи вырывает свою руку из хватки Наото и делает рывок назад — к Акане; к одной из немногих оставшихся у него близких в этой беспросветной яме; к единственной, кто может дать ему столь необходимые ответы про самое ужасное сложившиеся будущее.       Но тут его что останавливает — сама тьма шепчет его имя, сверкает острыми клыками и сшибает. Над своей головой слышит ее рев, что пулей прорезает небо.       — Тц, — разочарованно щелкает тьма, принявшая вид Кисаки; вид его самых жутких кошмаров. — Ну и зачем ты это сделал.       Задыхающийся от боли, Наото отчаянно скребет ногтями по асфальту, слабо тянется к оцепеневшему от страха Такемичи. На снежно-белой рубашке, будто сквозь снег, проступает пятно, увеличивающиеся в размерах с каждой секундой.       Вместе с именем друга у Такемичи наружу вырывается болезненная скорбь: от скорой потери, как и Наото, так и последней толики надежды. Он прижимается Наото к себе, старается остановиться кровь — чувствует, как она скапливается вокруг его колен, словно неуклонно прибывающая вода, но в следующий миг перед ним вспыхивают звезды, что режут его изнутри, разрывают плоть.       Последние силы уходят на отчаянный рывок — Такемичи вкладывают свою ладонь в липкую от крови руку Наото. Перед новым перемещением Такемичи видит смертельно-бледное лицо Наото и отголоски собственного обещания: в этот раз все пройдет иначе!       Он уже не услышит, как звёзды взорвутся кровью во второй раз; как они спустятся с крыш домов, чтобы разрезать, покромсать плоть и не увидит ее — Акане, сверкающую белизной лица и чернотой помыслов, и нетерпеливо подпрыгивающую при ходьбе.       Она перешагивает через тела Наото и Такемичи, даже не взглянув на них — ведь видит перед собой нечто прельщающее ее больше; перед ней прекраснейшая из картин — взыгранное возмездие, написанная кроваво-красным и алебастрово-белым цветами.       Акане склоняется над своим личным кошмаром — заглядывает в фиолетовые глаза, цвета полуночного неба, чтобы убедиться: он действительно и окончательно мертв; застрелен, как загнанный зверь. Никакого уважения — Акане не прикрывает веки мертвецами, а только любуется своим отражением в их остекленевших зрачках.       — Все прошло так, как ты и сказала, — докладывает одна из женщин, выступая вперёд из общей шеренги. Миуюки не меняется даже спустя годы: лицо у нее спокойное, гладкая кожа не тронута временем, а в волосы вплетена дымная ночь вместе с ароматом пороха.       Как она сказала — как она вычитала в далеком прошлом. Акане улыбается самой себе — хоть где-то ее знания пригодились.       — Ну что, девочки! — От громогласного голоса Ханако трепещет даже небо над их головой. — С сегодняшнего дня — мы самый крупный клан в Токио! Нам больше никто не ровня!       Воздух сотрясается от радостно-ликующих криков. Несколько десятков голосов сливаются в один: они скандируют имя своей кумите, пророчески предвещают восход новой эпохи, которую Акане потянет за собой, как комета шлейф из звёздной пыли.       — Всем дам премию в этом месяце! — смеясь, обещает Акане, а женщины, от которых несет огнем и порохом радостно улыбаются. Они-то знают — их глава великодушна, одарит их богатством, как богиня плодородия сухую землю.       — Есть повод отведать акулятины, — ернически мурлычет Казуко.       Она — одна из драгоценного триумвирата; порочный цветок, что Акане, наравне с Ханако и Миуюки, низвергла на самое дно общества вслед за собой. Изящно жестокие, гибельно прекрасные с этим Хаосом, что носят как шелковые платья; идиомой красоты и кротости не стали — только бездушия и конца.       Акане улыбается им — своим сайко-комон; своим глазам, ушам и рукам.       — Мы не стали его убивать. — Миуюки слегка склоняет голову в сторону единственного выжившего. — Приказ ты отдала только на Курокаву и Хитто…       У Кисаки в ногах металл, засевшие пули, он утробно стонет, пытаясь сдержать не столько боль, сколько страх перед неумолимо приближающейся карой.       Акане в один шаг преодолевает разделяющее их расстояние. Медленно склоняется над ним, заглядывает в широко распахнутые глаза, с почти любовной нежностью проводит по простреленными ногами и с восторженным возгласом тонкими пальцами надавливает на края ран.       Болезненный крик Кисаки вздымает в воздух вместе со сладким смехом Акане, что вторит песне звезд. Акане смеется звонко, разнузданно хохочет, потому что знает — нужно смеяться, чтобы мир окончательно не свел тебя с ума.       — Мы с тобой так повеселимся, Кисаки! — говорит Акане между приступами неуклонно накатывающего смеха.       Закат разума, рассвет безумия — тьма принимает облик Акане с кармином на дне глаз и кровью на пальцах.