Двадцать восемь дней, восемнадцать часов, восемнадцать минут до
Последние дни августа проходят быстро. Они догорают как спичка, едва успеваешь выпустить, чтобы пальцы не обожгло, уронить в лужу, налитую осенними дождями. Последние дни августа Казутора, Чифую и Баджи проводят вместе. Казуторе кажется, что они не расстаются двадцать шесть часов из двадцати четырёх. Даже на ночь почти не расходятся, переговариваются, сидя на балконах до самого рассвета. Баджи над ними с Чифую стебётся. Потому что у них пирсинг в одном ухе, волосы двухцветные, синяк и пластырь на одной скуле, одна комната на двоих. «Теперь надо Чифую татуху с тигром на шею набить, чтобы все видели, что вы лучшие на свете подружки, — ржёт над ними Баджи, — потом можете ноготочки друг другу красить». Ноготочки в итоге красят самому Баджи. Потому что оказывается, что вдвоём Чифую и Казутора даже могут его скрутить. Ненадолго, но за это время Чифую успевает накрасить одну руку. Кривенько, конечно, но важен-то сам факт. — Вы, бля, двинутые оба, — сообщает им Баджи, рассматривая блестящие красным ногти, — мне хоть идёт? — Нихер вообще, — в один голос отвечают Чифую и Казутора. Баджи клянётся спустить их с крыши ближайшего небоскрёба. Но до небоскрёба идти лениво и далеко. До сентября оказывается ближе. Но даже первое сентября не кажется таким тоскливым. Школа — это всё ещё ну такое, Казутору удручает сам факт необходимости сидеть неподвижно шесть уроков по сорок минут. Казуторе необходимо походить, полежать, постоять, потом ещё походить. Он бы даже не мешал никому. Только Чифую немножко. Потому что полежать необходимо на нём. Но на Чифую полежать можно дома. Можно даже сонно висеть на нём, пока он пытается разбудить Казутору с семи до семи тридцати. Можно даже сонно заваливаться на него по дороге в школу, получать слабый тычок под рёбра, деланно недовольное «сам иди», потом переваливаться на другую сторону и пытаться висеть на Баджи, получать такое же недовольное «да ты охерел уже» и тычок в спину. Дальше действительно приходится идти самому, но там до школы уже недолго остаётся. Так проходит весь сентябрь, до нереального хорошо, до невозможного нормально. Его будто на камеру сняли, наложили тёплый рыжевато-коричневый фильтр. Отфильтровали им все тёмные мысли, вырезали, оставили за кадром так, чтобы всё выглядело хорошо. А не так, как есть. Потому что так как есть — это Казутора в логове Вальгаллы. Чтобы сюда свалить, пришлось даже Чифую что-то нелепое наврать, хероту какую-то, Казутора уже сам не помнит, чего сказал. Знает только, что Чифую точно в неё не поверил, просто сделал вид. Потому что он всё ещё лучший человек на свете, потому что всё ещё Казуторе доверяет. Но Казутора вот в логове Вальгаллы, в котором он преступно долго не показывался. Так долго, что за ним послали пару людей, помелькать перед глазами, приветик передать от Ханмы. А теперь сам Ханма стоит перед Казуторой, давит своим этим ростом, взглядом пустым и голодным, как у акулы. Он не глава Вальхаллы, у Вальхаллы вообще нет главы, Казутора не обязан ему подчиняться, отчитываться перед ним, но Ханма, блядь… Но Ханма блядь. Такая отбитая блядь, что не отчитаешься — хуже будет вообще всем, до кого он своими руками только дотянется. А руки у него длинные. И в прямом, и в переносном смысле. — Ты там, часом, не по съёбам дать собрался? — спрашивает Ханма и улыбается. Улыбка у него всегда одна и та же, улыбка у него «я убью тебя медленно». — Просто, знаешь, тут люди болтают, что ты с Мацуно из Томан чуть не по углам обжимаешься. Честно говоря, Казутора почти собрался дать не по съёбам, а Ханме по лицу. У них с Ханмой вообще сложные отношения. Он то Казуторе почти нравится, то его хочется размазать по асфальту. Но с Ханмой вообще у всех сложные отношения. Он вообще, сука, сложный. Он вообще сука. — Так скажи людям, чтобы не болтали, — огрызается Казутора, — потому что пиздят. — Вот как, — тянет Ханма, но улыбка его говорит: «Пиздишь здесь только ты». Но Казутора говорит чистейшую правду. Пропущенную через все фильтры на свете, почти что освящённую. Потому что он с Чифую не обжимается. Чифую вообще не из тех, с кем обжимаются. Чифую из тех, с кем лежат в обнимку в одной кровати, за кого цепляются на холодном кафеле в ванной, к кому прижимаются на пляже, на ком виснут с утра, сонно бормоча: «Давай ещё полежим, давай вообще никуда не пойдём». — Ты подумай, твои дружки из Томан, они ведь оба под Майки лежат, — продолжает Ханма. Он обходит Казутору кругом, словно акула плавает, выбирает, куда бы лучше вцепиться. Казуторе хочется вцепиться в него раньше, чтобы он заткнулся уже наконец, но он не затыкается: — Если Майки им скажет, послать тебя нахуй, они пошлют. Или ещё чего похуже, ну ты знаешь, как это бывает. И улыбка его добавляет: «Ты-то Казутора точно знаешь». Но Казутора думает: «Нет». Этого не будет. Потому что Чифую ему обещал. Чифую ему обещал, что всё будет хорошо. И Баджи ему обещал. Баджи ему обещал, что всегда будет на его стороне. Они не могут ему врать. Только не они. Только не лучшие люди на свете. — Или сам Майки может им навредить, — продолжает Ханма, — чисто чтобы тебе хуёво сделать. У вас же с ним это, обоюдное. У них с Майки не просто обоюдное, у них обоюдоострое. У них с какой стороны ни схватишься, всё равно порежешься, всё равно пальцы себе отхеришь. По самый, блядь, локоть. — Он не станет, — говорит Казутора и думает — это он сейчас Майки выгораживает, что ли? С чего бы вдруг? В память о старой дружбе? Во светлую её память, потому что о мёртвых же либо хорошо, либо на латыни по чёрным рукописным книгам в полночь полнолуния. Казутора сам не пробовал. Ему Чифую рассказывал. Ханма снова скалится, разминает руки словно перед ударом. На тыльных сторонах ладоней у него по иероглифу. На одной «преступление», на другой «наказание». Казутора думает, что его, видимо, когда-то сборником сочинений Достоевского ебанули. Только от русской литературы лечили потом неправильно. Шрамы вот остались. Проступили. — Почему нет? — спрашивает он. — У Майки таких ещё половина Томан. Что его остановит? У Майки таких нихера не половина Томан. У Майки таких только Баджи и Чифую. По одной штуке каждого. И не только у Майки. У всего мира в целом. Но Майки может этого не понимать. Его ненависть к Казуторе может быть сильнее. Может, он правда им что-то сделает. Может. И сделает. Ведь он же ненавидит Казутору. Он ведь ему жизнь сломал. А Чифую и Баджи может ещё и руки с ногами переломать. Что ему стоит? Да ничего ему не стоит. Бесплатно. Бери и бей. Твои же подчинённые. Даже удара ждать не будут. Даже защититься толком не успеют. И не остановит никто. Но тогда… — Я его остановлю, — говорит Казутора. — Ну поглядим, — усмехается Ханма. — Всей Вальгаллой скоро на это поглядим.***
Четырнадцать дней, тридцать три минуты до
— И вот он мне, короче, заливает, что конец света скоро, — говорит Баджи. Они втроём сидят на школьной крыше. А когда они втроём сидят на школьной крыше, она стремительно пустеет. Зато до этой самой крыши их провожает стайка девочек. Робкая, как сталкер, поджидающий любимого айдола в тёмном переулке. У них тут вроде как обед, а параллельно ещё и обмен охутельными историями, потому что одноклассник рассказал Баджи о грядущем конце света. А он вот теперь пересказывает Казуторе с Чифую. — Типа говорит в этот Хэллоуин всё, конец. — Это через… две недели, что ли? — задумывается Чифую. А пока он задумывается, Казутора наклоняется и откусывает от булочки, которую Чифую держит в руках. Потому что нечего еду без присмотра оставлять. И потому что это весело. Казутора уже второй раз откусывает, а Чифую не замечает, а Баджи замечает, но не палит. — Ага. Две недели, и всё, и пиздец всему, прямо как Трое этой вашей. — И как это будет, этот всеобщий пиздец? — спрашивает Казутора. — Да там чёт херота какая-то непонятная, — Баджи хмурится, пытаясь припомнить подробности, — чё-то про зверя апокалипсиса, который сожрёт луну и солнце. — Это про Рагнарёк, — отмахивается Чифую, — это ещё скандинавы себе такой всеобщий пиздец придумали. Казутора про это читал. Чисто со скуки, потому что в исправительной школе развлечений немного, но делать-то что-то надо. Миф про Рагнарёк почему-то запомнился особенно хорошо, хотя у скандинавов вообще мифы странные. Но вот Рагнарёк это реально стрёмный вселенский пиздец. Там змей огромный из моря вылезает, волк луну жрёт, там корабль с мертвецами приплывает, там воины, погибшие в битвах из Вальхаллы выходят, чтобы откинуться на поле битвы ещё раз. Стрёмно, в общем. Пусть их лучше затопит всех нахер. Или метеоритом. Быстро и блестит. — Он говорит, что это не скандинавы, а Нострадамус предсказал. — Опять Нострадамус этот, — морщится Чифую, будто у него в жизни вообще две проблемы. Первая — Нострадамус, вторая — его предсказания. Казутора откусывает от булочки в третий раз. Прямо поверх того места, где до этого кусал Чифую. У булочки вкус корицы и немного Чифую. Казутора знает, какой Чифую на вкус, не зря же кусал. У самого Чифую сейчас тоже должен быть вкус корицы. Ну если губы его лизнуть. Казутора в целом не против лизнуть его в губы. — А чо тебе Нострадамус сделал? — смеётся Баджи. — Да стрёмный он, — пожимает плечом Чифую. — Сидел мужик в своём вроде шестнадцатом веке и думал: «Вот предскажу, что в 2006 все сдохнут, вот они там все пересрутся». Нахера ему это? — Да делать ему нехер было, — авторитетно заявляет Баджи с видом самого занятого человека на свете. — Вот ему делать нехер было, а я его в детстве пипец боялся, спать не мог, — вздыхает Чифую. — Так было стрёмно, что весь мир внезапно возьмёт и кончится. Чифую наконец откусывает от булочки сам. А потом смотрит на неё с сомнением, думает, а когда это она успела так сильно уменьшиться? — Не люблю я всю эту тему с предсказаниями, — говорит Чифую, решая не ломать голову над загадкой булочки. — Вот если бы мне сказали, что я скоро умру и никак не могу на это повлиять, я бы только огорчился. Рыдать бы не пошёл, типа принял бы как факт, но всё равно расстроился. Казутора бы тоже расстроился. Не просто как пианино. Как целый орган, который решили сровнять с землёй вместе с органным залом. Он видел такой один раз по телику. Десятки медных труб, в которые влетает огромный бетонный шар. Прямо как таран в стены. — Если бы мне кто-то предсказал, что я скоро умру, я бы послал его нахуй и сказал, что не сдохну, — улыбается Баджи. Казутора верит, что Баджи может послать все предсказания нахуй. Он из принципа не помрёт так, как ему предсказали. — Я запрещаю вам умирать, — говорит Казутора, — даже в конец света. — Ну пиздец, — смеётся Баджи, — ты что, правительство Японии, чтобы мне что-то запрещать? — Будто ты слушаешься правительство Японии, — хмыкает Чифую. — Вот! — Баджи гордо вздёргивает голову. — Даже оно мне нихера запретить не может. — А я всё равно запрещаю, — упрямо гнёт своё Казутора. Потому что ну это же фигата какая-то. Вот сидел этот Нострадамус в своём вроде шестнадцатом веке и с нехер делать выдумал вселенский пиздец, ещё и маленького Чифую им напугал. Мутный дед какой-то этот Нострадамус. Ещё один дефектный взрослый. Чифую и Баджи такие вещи вообще не должны касаться. Они же лучшие люди на свете. Стены их дома любой апокалипсис переживут, любой шторм выдержат. Казутору же выдерживают. Короче, нет. Никакого конца света. Никакого вселенского пиздеца. Отменяйте. Запрещается. Чифую легко треплет его по волосам, как бы говорит: «Ну ладно. Если тебе это так важно, то мы послушаемся. Может быть».***
Девять дней, двадцать два часа, сорок три минуты до
Казутора давно понял, что жизнь у него полосатая. Полоса чёрная, полоса рыжая. Яркий, режущий глаза контраст, никаких переходов. Раз и всё. Как обрубили, как отрезали всё это рыжее, тёплое светлое, уронили в глубокую черноту. И тони в ней. Так случилось тогда с Шиничиро. Так сейчас случается с Чифую. Казутору задерживает в классе молоденькая учительница по японскому. Лицо и улыбка у неё добрые, характер ангельский, а нервы, видимо, стальные, потому что японский она ведёт и у класса Баджи. А по доброй воле выдерживать почерк Баджи могут только ангелы и Чифую. Но, несмотря на нимб, который светится над головой у учительницы (на нимбы вообще лучше не смотреть, как на солнце), Казутора всё равно ждёт беды. Просто по инерции. Но беды не случается. Учительница расспрашивает его про отношения с классом, про успеваемость, вообще про жизнь, осторожненько пытается узнать про родителей. От последней темы Казутора уходит. Он от неё большую часть жизни уходит, как дичь от своры охотничьих псов. Убедив учительницу в том, что он живёт самую счастливую кошачью жизнь на свете — ест, спит, гуляет и кусает Чифую (про последнее умолчать) — Казутора спускается в школьный двор. Чифую сказал, что будет ждать его здесь. Сказал и ждёт. Но не один и даже не в компании Баджи. Вокруг него какие-то другие люди. Сначала Казуторе эти парни кажутся знакомыми, а потом он всё понимает. Вообще совсем всё. Возможно, в эту секунду озарения он понимает даже квантовую физику. А в следующую Казутора уже с разбега влетает в начавшуюся драку. С первого же удара, Казутора ломает кому-то нос. Даже толком не успевает разглядеть кому именно. Но само это ощущение, сам этот звук — хруст и хлюпанье, гнусавый болезненный стон — их ни с чем не спутаешь. Первый удар из слепой зоны, он всегда такой — это шанс, это фора, это почти поблажечка. Дальше будет сложнее. Но Чифую тоже на месте не стоит. Пока нападавшие прифигивают из-за внезапного подкрепления, Чифую бьёт одного коленом в живот, другого почти сразу же пяткой под колено, потом кулаком в челюсть. Хотя мог бы ногой. У Чифую вообще жуткие удары ногами, и противники это уже, кажется, поняли. Они про Чифую уже явно заранее что-то знали, потому что не зря попёрли на него вшестером. «Уже вчетвером», — механически отмечает Казутора. Потому что двое нападавших уже отъехали. Один лежит лицом вниз и отчаянно делает вид, что сдох, хотя Казутора видит, как он медленно отползает в сторону. Второй сидит, прислонившись к стенке, и явно слышит глас божий, который говорит ему, что он еблан, раз на Мацуно Чифую полез. Самому Чифую тоже досталось, но не сильно. В лицо прилетело пару раз скользящими ударами, может, куда-то ещё. Но выглядит он ничего. То есть встрёпанный и злой, с глазами цвета самой холодной лютой зимы, одним взглядом способный заморозить сердце, выглядит он, конечно, потрясно, но сейчас не время об этом думать. Сейчас время бить лица. Лучшее, блядь, время суток. Драться плечом к плечу с Чифую, почти так же хорошо, как делать что угодно другое вместе с ним. Главное, чтобы между плечами не больше метра. Чифую, каким-то невероятным образом, даже в бою успокаивает. То есть, с одной стороны, Казутору дико кроет с того факта, что кто-то вообще посмел на него толпой напасть, а с другой стороны — Чифую. Чифую он в бою тоже бешеный. Он «слышь ты, куда пополз? Я вижу, что ты не сдох, ползи сюда, я тебе ещё раз въебу». Он «ну, блядь, давайте уже все сразу, если по одному стремаетесь». Но он бешеный без перегибов. Его не перекрывает так, как Казутору, как ещё некоторых его знакомых. Чифую чётко знает, что он делает, и когда нужно остановиться. У него не срывает внутренние тормоза. Его внутренние тормоза настолько крепкие, что замедляют даже Казутору. А Казутора в драке, он ж как бронепоезд без стоп крана. Тут не то что тормазнуть, с рельсов бы не слететь. Когда Чифую прописывает противнику с ноги в челюсть, Казутора думает: «Ого». Потому что на это даже смотреть больно. Но смотреть хочется, потому что красиво. Потому что есть в этом что-то от наблюдения за боями самураев. Ведь убить противника одним взмахом катаны — это искусство. Выбить противнику зуб одним ударом ноги — тоже. Искусство, достойное созерцания. Из-за этого созерцания Казутора чуть не получает в глаз, но вовремя спохватывается. Перехватывает чужую руку, зажимает в захват. Таким захватом её можно сломать, её хочется сломать. Но не при Чифую. При Чифую никакого схода с рельсов. Пока противника можно просто подержать, чтобы Чифую спокойно добил его ударом в живот. А потом пусть полежит и подумает. Послушает голоса свыше. Может, боги ему расскажут, что соваться к друзьям Казуторы — суперхуёвая идея. Группа довольно быстро рассасывается. Кто-то уходит сам, кого-то утаскивают. На Казутору они бросают странные взгляды. Что-то среднее между страхом, восхищением и обидой. Типа «ты, чел, дерёшься, конечно, круто, но как ты мог?!» Ну как он мог? Руками там, ногами, даже головой разок. Скажите спасибо, что не арматурой. — Поехвашие, — говорит Чифую, вытирая разбитую губу, — с нихера на меня набросились. — Совсем с нихера? — Ну… — Чифую мнётся. У него в глазах ещё не до конца угас лютый пугающий холод драки. Один его взгляд всё ещё может заморозить сердце. — Сказали, что слишком часто с тобой шатаюсь, вот им и интересно, кто я такой. — Понятно, — тянет Казутора с каким-то странным спокойствием. С таким же спокойствием у него в голове происходит стрелочный перевод. Одни рельсы заменяются другими. Дальше наш бронепоезд следует без остановок и тормозов, пока не переедет всех, кто посмел поднять на Чифую руку, ногу, даже тех, кто взгляд на него с каким-то недобрым умыслом посмел, блядь, поднять. — А они ведь?.. — спрашивает Чифую и не договаривает. Даёт Казуторе шанс сознаться. Сделать чистосердечное признание. Срок свой скостить. — Из Вальгаллы, да. Вообще, они не просто из Вальхаллы, они ещё и его подчинённые. Любопытные. Любознательные. Решили понять, что же в этом Мацуно Чифую такого, что один из верхушки Вальгаллы вечно тусуется рядом с ним. И эти ещё пока реально просто «познакомиться». А могут быть и другие. Такие, которые придут «попрощаться». И это не закончится, пока Казутора рядом, пока он как магнит, как красный огонёк снайперской винтовки притягивает к Чифую озлобленные взгляды. — Кажется, с парочкой из них я уже раньше дрался, может, у них ко мне что-то личное, — задумчиво говорит Чифую, — а насчёт Томан… может, уже расскажешь почему ты её так ненавидишь? — Нет! Выходит быстро, резко, почти испугано. Как толчок в спину. А потом падение, падение, падение. Но Чифую смотрит спокойно, голубизна его глаз уже не такая холодно-убивающая, тысяча зим в его глазах тихая, снежная, уютная даже. В эти снега можно завернуться и уснуть в них навечно. Казуторе хочется навечно в них уснуть. Утонуть в них. Но он просто не может взять и рассказать всё. Чифую слишком много времени провёл рядом с Майки, он точно встанет на его сторону. Казутора этого не выдержит, его разъебёт об асфальт, его утопит в иле. Лучше всего вообще не впутывать в это Чифую. — Я… ну… может, когда-нибудь, — Казутора отводит глаза, скользит взглядом по заляпанному кровью асфальту. Будто по этим пятнам можно предсказать будущее, будто в них можно найти ответ. — Может, когда-нибудь, — со вздохом повторяет Чифую, — ты только очень уж сильно не затягивай. Иначе оно затянется само. Как удавка на шею. Оно уже затянулось. Вся эта история затянулась на долгих два года. — Не буду, — обещает Казутора. А себе обещает другое: «Я что-нибудь придумаю». Он придумает, как покончить с Томан и как удержать Чифую подальше от этого. Правда стратег из него хреновый. Поэтому помощь нужна. Казутора обдумывает всё это и одновременно каким-то краем сознания подмечает перемену. Наверно, впервые в жизни он замечает этот момент. Как стрелка таймера замирает, закончив обратный отсчёт, как эта стрелка переводит поезд на другой путь, как этот путь вот-вот приведёт поезд к крушению. Точно так же одна полоса жизни Казуторы меняется на другую. Тёпло-оранжевая заканчивается. А дальше ждёт лишь тьма.***
Девять дней, десять часов, пятьдесят минут до
Дальше всё происходит очень быстро. Как прыжок со скалы. Главное — не раздумывать, не успеть обмануть себя ложной надеждой. Главное — шагнуть, а дальше гравитация всё сделает за тебя. Уже в ночь после драки Казутора сидит на балконе у Баджи, и они решают, что делать дальше. Ночь непривычно холодная, даже зябкая, и Казутора прячет руки в карманы толстовки и старается не думать о Чифую. Не думать о Чифую в свитере с широким горлом, под который хочется забраться, чтобы забрать себе немного тепла. Не думать о Чифую, спящем на два этажа ниже в кровати, в которую хочется залезть, пристроится рядышком, чтобы опять услышать «всё будет хорошо». «Всё будет хорошо», — повторяет Казутора, но сам в это уже не очень верит. — Томан совсем прогнила, Майки назначает на руководящие посты кого попало, с этим нужно что-то делать, — говорит Баджи, и взгляд у него тяжёлый и холодный, как гранитная плита. — Я что-нибудь придумаю. Но удержать Чифую от этого в стороне будет сложно. — Может, запрём его где-нибудь? На время… — На какое время? — Баджи смотрит на него с сомнением. — На недельку или две… — пожимает плечами Казутора. — Это похищение называется, — вздыхает Баджи. Казутора сникает. Он не виноват, что его мозг генерирует только те планы, которые противоречат уголовному кодексу. Планы Чифую тоже не без греха, но никто пока не пострадал и не попался. Поэтому хочется пойти разбудить Чифую и спросить у него самого. Пусть придумает, что с собой делать. Он-то точно себя лучше знает. — В общем, есть один вариант, — говорит Баджи, и взгляд у него ещё тяжелее, ещё холоднее. Его взгляд любого утянет на самое чёрное дно, точно камень на шее. — Но он тебе не понравится. Он и мне не сильно-то нравится. — А другого совсем нет? — Либо так, либо потом сесть за похищение. Казутора понимает, что действительно раздумывает. Честно говоря, он не знает, сколько дают за похищение. Может, не так уж много? Может, это того стоит? Но потом понимает — вряд ли. Баджи всегда лучше, чем Казутора знает, что делает. Потому что Казутора только и делает, что неприятности создаёт. А Баджи обычно их разруливает. И это всегда какое-то экстремальное вождение, это против всех правил движения, это на скорости по горному серпантину вниз, едва входя в повороты, стирая шины об асфальт. А потом, когда доезжаешь до финиша, сидишь и не понимаешь, как вообще выжил-то. Но выжил же. И это главное. — Я тебе доверяю, — говорит Казутора, — но раз мне не понравится, можешь даже не рассказывать. Это чтобы не передумать. Чтобы не пустить под откос то, о чём мечтал два года, ради чего жил два года. Чтобы уж раз лететь в эту бездну, то падать не думая. Потому что нет ничего более жалкого и беспомощного, чем начать цепляться за камни, когда уже летишь со скалы.***
Восемь дней, двадцать один час, сорок минут до
Если бы Казутора знал, чем всё закончится, он бы начал цепляться за камни. Он бы содрал себе всю кожу, изломал бы пальцы, он бы всё равно ничего не добился. Полученная боль не наполнила бы всё это дополнительным смыслом, не искупила, не изменила бы. Она бы просто была. Она бы просто чувствовалась. Чувствовать её было бы лучше, чем вообще ничего. Когда Ханма говорит, что свою преданность Вальгалле Баджи нужно доказать, Казутора не чувствует ничего. Ну, пусть докажет. Пусть притащит кого-то из Томан и изобьёт на глазах у вальгалловцев. делов-то. Когда самому Казуторе говорят привести свидетеля из Томан, он тоже особо ничего не чувствует. Ну, приведёт. Ему несложно, пусть все знают, с кем теперь Баджи. Этот свидетель из Томан, Ханагаки Такемичи, ещё и оказывается довольно забавным. Боится всего жутко, но виду старается не подавать. Казутора такое уважает. Они бы, может, даже подружились, если бы не Томан. Хотя кто знает, может, после того как Вальгалла разъебёт Томан, Ханагаки передумает. Перейдёт к тем, кто сильнее. К тем, кто прав. Может, Чифую сделает так же. Вот бы Чифую так сделал… Что не сделает, Казутора понимает уже минут через пятнадцать. Когда они с Такемичи заходят в логово Вальгаллы. Когда Казутора слышит ритмичные удары кулаков Баджи о чьё-то лицо. Когда он чисто из интереса решает посмотреть, кто же там. Когда он сначала думает, что это кто-то, кого он увидит первый и последний раз в жизни, а потом не думает вообще ничего. И не чувствует ничего. Огромное душераздирающее, выдирающее душу из тела ничего. Пустоту внутри чёрной дыры, которая растёт всё больше и больше, которая ломает рёбра, которая вот-вот вырвется наружу и поглотит здесь всё. Потому что этот кто-то, кого первый и последний, оказывается Чифую. Которого первый раз увидел в классе, скользнул взглядом, не поймал ответного, потому что Чифую отвернулся к окну. А в последний раз видел дома, ещё спящего, с нахмуренными во сне бровями, потому что снилось что-то не то. Потом Казутора выскользнул из квартиры тихо-тихо, как и пришёл, через балкон. Потому что нельзя состоять во враждующих бандах, ненавидеть друг друга на публику, а потом возвращаться домой, тихо ужинать на одной кухне, раны друг другу зализывать и идти спать в одну комнату. Это так не работает. Почему это так не работает? У Казуторы вообще всё в голове перестаёт работать. У него кончаются рельсы, по которым он до этого мчал. У него кончается воздух в лёгких. У него удары сердца кончаются. Отстучало. Достучалось. Там как в азбуке Морзе, точка, точка и обрыв линии, бесконечно длинное тире на кардиограмме, даже сигнал SOS не послать. У Чифую разбито лицо. У него губы в крови. Те самые губы, которые Казуторе хотелось лизнуть, которые ему, наверно, хотелось поцеловать. У Чифую щёки и скулы в ссадинах. И Казутора вспоминает их парные пластыри. Здесь уже одним пластырем не обойдёшься. У Чифую даже на кончиках волос кровь. На кончиках волос, крашенных чистым солнечным золотом, алые закатные разводы. У Чифую взгляд мутный, потерянный, словно в нём пурга, метель, словно он за ней вообще ничего не видит. У Чифую голова безвольно свешивается набок, и Казутора заглядывает ему в глаза. Там ещё зима, там ещё тысяча зим. Там снег мелкий и колючий, как стеклянное крошево, будто небо раскалывается, будто небо падает. Казутора тоже хочет упасть, прямо перед ним на колени, потому что он не хотел, потому что не так он хотел. Потому что он хотел дальше жить в одной комнате, дальше переговариваться глубокой ночью, пока кто-нибудь не уснёт, потом с утра отрубать будильник, уговаривать друг друга на «ещё пять минуточек», потом в спешке собирать вещи, на ходу дожёвывая завтрак, потому что опаздывают же, забегать в класс за минуту до звонка, садиться на соседние парты. И так каждый день. И не надоело бы. Никогда не надоело бы. Чифую на мгновение будто приходит в себя, пытается поднять взгляд, Казутора пытается этот взгляд поймать. Как радиосигнал. Но очередной удар попадает куда-то в висок. И сигнал пропадает. Взгляд Чифую снова снежно-бессмысленный, бело-безмолвный. Сплошная тишина бесконечной тысячелетней метели. А Казуторе не хочется молчать. Ему кричать хочется. Ему хочется закричать: «Посмотри на меня, пожалуйста, посмотри на меня, с ненавистью посмотри, со злостью, одним взглядом меня уничтожь, заморозь мне сердце, оно всё равно уже не нужно, оно тебе сигналы шлёт, а ты не отвечаешь, ты радиомолчание, ты обрыв на линии, я с этого обрыва падаю, падаю и всё никак упасть не могу, потому что всё ещё за тебя держусь, потому что ты не оттолкнул вовремя, ты зачем-то спасать полез, ты зачем?.. Ты зачем здесь? Почему ты? Почему ты никак на меня не посмотришь?» Чифую закрывает глаза. — Он его там не убьёт? — доносится до Казуторы чей-то голос. За ним следует чей-то ответ: — Да вроде не должен. Для Казуторы все эти голоса сливаются в один звук, все лица в размытое пятно. Огромное ничего в его груди доламывает последнее ребро, перемалывает в костяную пыль. Последний удар Баджи выходит смазанным, скользящим от крови, мерзко хлюпающим. А потом он отходит от Чифую и ведёт себя так, будто всё нормально. Будто всё так и задумано. Частью сознания Казутора понимает, что всё действительно так и задумано. А другой частью сознания он сходит с ума. Потому что сегодня он сломал ноги двум своим подчинённым, которые подговорили других напасть на Чифую. Теперь у этих ребят две здоровых ноги на двоих. Но тут Баджи. Но тут Баджи, который бьёт Чифую. У Казуторы от этого в голове что-то ломается. Всё, что там было целого, разлетается в щепки. Если бы не было всей этой вражды. Если бы не было Томан. Если бы не было Майки… Баджи толкает его в плечо. Баджи одними губами говорит: «подыграй». Казутора подыгрывает. На своём этом разъёбанном об асфальт пианино, находит среди щепок клавиши, режет пальцы о струны и подыгрывает. Проигрывает.***
Восемь дней, двадцать один час, двадцать минут до
Когда все расходятся, Казутора остаётся. Он всё ещё до конца не верит, что всё действительно произошло, что всё действительно так произошло. Что вот она база Вальгаллы. Заброшенный зал игровых автоматов, грязный, прокуренный, а на его полу — Чифую. Лежит, безвольно раскинув руки, свесив голову набок, будто спит. И позвать страшно. Вдруг не ответит. Вдруг Баджи на самом деле такой же, как Казутора. Неосторожный. — Чифую? — Казутора опускается на колени, чуть не к самому полу припадает, будто о прощении собрался молить, — Чифую? — Что? — глаза он открывает с трудом, взгляд фокусирует с ещё большим. Но хотя бы открывает, хотя бы фокусирует. Хотя левый глаз открывается совсем плохо. Казутора всё равно готов разрыдаться от счастья. — Тебя в больницу надо, я тебя… «На руках донесу? Так мило с твоей стороны», — говорит голос в голове. Он едкий, как кислота, он прожигает мозги насквозь. — Не надо, — говорит Чифую, и голос у него хриплый, надтреснутый. Голос у него тоже с призвуком стеклянного хруста, с призвуком выдержанных ударов. Казутора думает, что сейчас Чифую скажет: «Не надо. Не трогай меня. Только, блядь, не ты. Ты даже не смотри в мою сторону. Не стой рядом со мной. Ты рядом со мной можешь только сдохнуть. Хотя, знаешь, и дохнуть рядом со мной не надо, уползи куда-нибудь подальше и там уже…» Но Чифую вряд ли хватит на такую длинную тираду. Вместо всего этого, он говорит: — Полежи со мной. Казутора не верит, что ему не послышалось. Но всё равно ложится рядом. На этот грязный пол, истоптанный десятками ног, заляпанный кровью Чифую. Ложиться и смотрит вверх. Там, прямо над ними, крыша дырявая. Это то ли ржавчина так проела, то ли кто-то баловался здесь с пистолетом, но дыры округлые с острыми колючими краями выстроились неровными зигзагами. И через них солнце светит. И Чифую говорит: — Смотри, это как созвездие, — он даже с трудом поднимает руку, проводит какую-то линию, соединяя точки, — это созвездие тигра. — А такое есть? — спрашивает Казутора, следя за тем, как рука Чифую поднимается, а потом падает. Ловя её до падения. — В душе не ебу. Если нет, то будет. Не порть романтику. — Романтику? — Казутора правда не понимает. Совсем-совсем ничего не понимает. — Ну да, — говорит Чифую, — мы лежим рядом, смотрим на звёзды, за руки даже держимся, пиздец романтично. А да. Они же держатся за руки. Казутора же ладонь Чифую так и не отпустил. — Просто представь, что тут не потолок, а небо. И море где-нибудь сбоку. Казутора действительно почти видит это. Небо, глубокое тёмно-синее, усеянное брызгами звёздного света. Чифую ведёт линию и рисует созвездие, вписывает в небо одного тигра, этот тигр тут же трётся о его руку своей колкой от звёздного света шкурой. А где-то сбоку море, тихое-тихое, едва касающееся берега волнами. А между морем и небом только они с Чифую. И это всё так хорошо, что не может быть правдой. — У тебя сотряс, наверно, — говорит Казутора. — Ну вот, испортил романтику, — беззлобно усмехается Чифую, — но у меня, может быть, правда сотряс. Не хочу пока проверять. Полежим ещё немного. — Ещё пять минут, — соглашается Казутора, а потом добавляет зачем-то: — Ты только не умирай. — Ну нет, — фыркает Чифую, — только не здесь. Херовейшее место для смерти. — Это да, — тут же соглашается Казутора, будто если Чифую решит, что место всё-таки норм, то сразу же и умрёт, — если умирать, то только в каком-нибудь красивом месте? — Где, например? Казутора задумывается. — На скалах Тодзимбо? — Оттуда только самоубийцы прыгают, — подумав, отвечает Чифую. — Было бы там некрасиво, не прыгали бы, — категорично заявляет Казутора, будто он капец какой эксперт по прыжкам без тарзанки. По прыжкам без парашюта. По прыжкам без надежды подняться. — В этом даже есть какая-то логика, — говорит Чифую, но голос его затухает, голос его будто заметает, как следы на снегу. — Какая-то логика, да… — Ты отрубаешься, — говорит Казутора. Будто Чифую без него не понял, не заметил, как сознание от него ускользает. Как оно теряется где-то в заметающем всё снегу. — Я отрубаюсь, — соглашается Чифую, прикрывая глаза. — Я тебя тут не брошу, — это всё ещё жалобно, жалко, и Чифую всё ещё вправе послать его сдохнуть. Но он не посылает. Он говорит: — Я знаю. И я тебя тоже, — голос затухает, сигнал и сознание теряются в снегах, — я знаю, что ты меня… что я тебя тоже… я тебя… А дальше белое молчание, радиобезмолвие, дальше оборванные провода, оборванные нити созвездий, потому что Чифую вписал в своё небо ровно на одного тигра больше, чем нужно было. И небо не выдержало. И небо упало на них, расколотое пулевыми отверстиями от звёзд.Что ты расскажешь своим?
Что он встал в полный рост безоружным,
Улыбаясь, как форменный псих.
Сказал: «Идите домой»,
И ты будто бы видел сияние
От каждого из пулевых.
Немного нервно «Хороший человек идёт на войну»