Шесть дней, двадцать два часа, сорок три минуты до
«Ханемия — это какая-то болезнь», — думает Чифую. Типа как анемия. Только не нехватка крови, а нехватка любви. Критическая. Едва-едва совместимая с жизнью. С нормальной жизнью несовместимая точно. Представители семейства Ханемия (это как представители семейства кошачьих, только тигры-оборотни) с нормальной жизнью в принципе несовместимы. Они от неё отталкиваются. Отталкиваются и прыгают в грёбаную бездну, как блядские парашютисты, но без парашюта, потому что нахер он им? Они выходят в открытый космос без скафандров, они вылетают за грань горизонта событий. Они с Казуторой вместе рука об руку вылетают за эту грань. За последний источник света, за эту жёлтую полосу, а там же как в метро, там же: «Опасно! Не заходите за ограничительную линию у края вселенной». Иначе затянет под какой-нибудь межгалактический поезд, несущийся прямиком из чёрной дыры тоннеля. Чифую кажется, что его уже затянуло, что его уже переехало. Поездом. Раза так три. — И после этого ты всё равно веришь, что Баджи на нашей стороне? Почему? — удивлённо спрашивает Такемичи. — Потому что, — Чифую легонько раскачивается на качели. Туда-сюда. Как составом поезда по нему вчера. Вперёд-назад. Голова начинает немного кружиться, — блядь. Потому что блядь. Самый сильный, кстати, аргумент. Потому что все остальные аргументы основаны только на домыслах самого Чифую. Он верит в эти домыслы на все двести процентов, он в них, можно сказать, верует. Но неплохо было бы уточнить у самого Баджи. Уточнить у него: «Какого, блядь, хера?» Но Чифую сам всё прекрасно понимает. Но понимает, как Баджи думает. Они же клетками мозга срослись. Да и всё равно не спросить. Они на пару с Казуторой в школу не явились и не явятся, пока всё это не закончится. Чифую чувствует себя исключённым из клуба лучших подружек. То есть херово он себя чувствует. Потому что ну как же так? Мы же к экзаменам вместе готовились, ноготочки красили, пластыри парные носили. Это для вас что, шутка? Чифую перестаёт раскачиваться. Мир через какое-то время тоже. — Баджи хочет понять, связан ли Кисаки с Вальгаллой, а если связан, то прибить его и вышвырнуть из верхушки Томан. И сделать это проще, находясь в Вальгалле. А потом можно и в Томан вернуться. — Ненадёжный какой-то план, — вздыхает Такемичи. — Да пиздец просто, — соглашается Чифую. Но этого следовало ожидать. Не Баджи же в их тройке специалист по надёжным планам. У Баджи есть то, чего нет у Чифую — умение почти мгновенно отличать плохого человека от хорошего. Чифую нужно приглядеться, подумать немного, застрять вместе в школе на десять часов, поспать в классе под одной партой, пройти вместе до дома, крысу похоронить… Вот тогда он разглядит, тогда он поймёт, что за этого вот придурка Казутору, что за этим вот придурком Казуторой он в огонь, в воду, в чёрную дыру, под межгалактический бронепоезд, и всё это без страховки, без надежды, без шансов. Но ты прыгай. Я тебя поймаю. — Да пиздец сложно, — ещё раз вздыхает Такемичи. Он вздыхает уже раз двадцатый со всё более глубоким оттенком тоски. Чифую это не раздражает, потому что Такемичи вздыхает так, как Чифую себя чувствует. — А с Казуторой что? А с Казуторой всё. С ним вообще всё — и Троя, и Карфаген, и Франция, и боги, и великие полководцы, — всё это с ним связано, завязано как бантик на амулете омамори — не развязывай, только прошу тебя, не развязывай, защищать перестанет. — С Казуторой беды, — теперь вздыхает уже Чифую. Это походу заразно, — он иногда забывает, что нужно вести себя, как человек, и начинает как тигр-оборотень. — Тигр-оборотень? — удивлённо переспрашивает Такемичи. — Ага, — отмахивается Чифую, — не вникай. Он моя головная боль. Вообще-то, его головная боль — это несколько ударов Баджи, это закончившееся действие анальгетиков, это потерпи немного, полежи, поспи, пройдёт. Казутора — это боль где-то под сердцем, где-то на сердце, это как прицельный выстрел, пробивающий тебя насквозь. Это грёбанная стрела. Это один купидон, злорадно улыбаясь, говорит другому: «Смотри, спорим, смогу убить двоих одним выстрелом». Эта же тварь пришила Ромео и Джульетту. Он серийный, блядь, маньяк-убийца. — Ты точно с этим справишься? — у Такемичи тон как у психолога. Будто он сейчас что-то там в свои бланки запишет, а потом выпишет Чифую какие-нибудь таблетки, и у него всё пройдёт. Ханемия у него пройдёт. Рана от стрелы срастётся. Такемичи вообще парень хороший, жалко раньше не общались. — Ну-у-у, — тянет Чифую. Он прислоняется относительно здоровым виском к железной цепи качели, смотрит в небо, снова раскачивается немного. Справится ли он? Ну, наверное. Со стрелой же в груди как-то справился. Со сквозным отверстием, через которое льётся кровь, перемешанная со звёздным светом. Как-то же у него выходит жить с осознанием того, что он походу всё-таки в Казутору влюбился. Чифую бы кардинально охерел с этого, у него был бы грёбаный личностный кризис. Если бы не чудом не полученное сотрясение мозга и надвигающаяся война. Троянская. Томанская. Им вот скоро предстоит выйти друг против друга, как бойцам на ринге, как самураям на поле битвы. На фоне этого всё остальное — такая фигата. Ну, влюбился в парня и влюбился. Ну с кем не бывает? «Ага-ага, со всеми бывает», — кивает Ихара Сайкаку и тянется к кисточке, чтобы начать писать сорок первую главу к своему «Великому зеркалу мужской любви». Но Аматерасу бьёт его по рукам с возмущённым криком: «Они же ещё дети!» «Они же уже самураи!» — возражает Ихара Сайкаку. Ахилл и Патрокл смотрят на это, стоя на берегу между Эгейским морем и стенами Трои, и вздыхают грустно, прямо как Такемичи. И молча желают Чифую удачи. А Чифую хочет снова упасть под поезд и забыть все стыдные вещи, которые он знает о литературе древней Японии. О Трое бы тоже лучше забыть, но как тут забудешь, когда кругом только она и видится. — Ну я, в общем, как-нибудь справлюсь, — говорит Чифую, едва сдерживаясь, чтобы не вздохнуть. Глубоко так, как перед прыжком. Как перед прыжком с двадцатого этажа, но перед смертью не надышишься. — Понимаешь, они придурки, но они мои придурки. Так что пусть кто-то хоть пальцем их попробует тронуть — уебу. Такемичи кивает очень так понимающе, как бы говорит: «Всё с вами понятно, дорогой пациент, никакие таблетки вам не помогут». Чифую понимает, что не помогут, потому что Томан. Вальхалла. Похуй уже. Лишь бы этих за шкирку, как нашкодивших котов, из битвы вытащить, а потом заставить на эту битву со стороны посмотреть. Носом в неё ткнуть. Кто это сделал? Кто это сделал, я спрашиваю? Зачем?***
Двадцать часов, четыре минуты до
— Зачем? — спрашивает Казутора, глядя на Баджи. Они забрались на крышу одного из ближайших к логову Вальгаллы домов. Сидят на ней, как дозорные, сторожат. Хотя никто вроде не ломится. А кто будет, тому самому вломят. Такие уж у Вальгаллы обычаи. Типа со щитом или на щите. Типа кто к нам с арматурой пришёл, тот от неё и погибнет. — Ну потому что… блядь, — выдыхает Баджи и отворачивается. «Ну потому что… блядь» — это, возможно, универсальный ответ на все вопросы вселенной. Если спросить у богов, в чём смысл жизни и сотворения мира, они ответят именно так. Но Казуторе такого ответа недостаточно, поэтому он продолжает сверлить Баджи взглядом. — Блядь, Казутора, не смотри на меня так, будто я тебя под дождём бросаю. Под поезд. Казутора моргает, будто это поможет изменить взгляд. Переключить его в какой-то другой режим. Сделать его не таким… жалобным? безнадёжным? обречённым? Что вообще чувствует тот, кого под дождём бросают под поезд? Долго ли он вообще что-то чувствует? — Так нужно было. Если бы я не Чифую притащил, мне бы никто не поверил. И лучше пусть Чифую от меня получит и поймёт, что соваться дальше не надо, чем потом ему кто-то другой арматурой вломит. Или ещё чем-нибудь. Я ему хоть ничего жизненно важного не отобью. Если Баджи думает, что удары в голову — это не удары по жизненно важным местам, то… то ну, наверно, он рассчитал силу. Да? Правда ведь? — А Чифую точно поймёт, что дальше ему соваться не надо? — Казутора плотнее закутывается в куртку Вальгаллы. Здесь на крыше ветер особенно сильный и холодный, почти зимний, а куртка совсем не греет, будто бы только холодит. Казуторе кажется, что он вот-вот начнёт покрываться льдом, но уходить не хочется. — Ну что-то он точно поймёт. Это же Чифую. Да, это же Чифую. Он всегда что-то понимает. Он понимает почерк Баджи, причины Троянской войны, кошачий и тайный человеческий языки. Может быть, он даже понимает ту путаницу из точек и тире, которую отчаянно отстукивает ему сердце Казуторы. Потому что сам Казутора — нет. И спросить теперь не у кого. — А если он что-то не то поймёт? — Ну я ему потом ещё раз объяснил. Словами. Если что, ещё и не словами закреплю. На какой-нибудь раз уж дойдёт. — А потом что? Чифую нас простит вообще? Если я завтра Майки… — слово «убью» уже почему-то не ложится на язык так хорошо, как раньше. — Чифую меня потом не возненавидит? — Да чего ты заладил? — Баджи раздражённо откидывает волосы назад. Из-за ветра они всё время лезут в лицо. — Чифую да Чифую. Людям своим из-за него ноги сломал, меня вот донимаешь. Он ж не маленький. Ты влюбился в него, что ли? Казутора задумывается. Осторожно заглядывает внутрь себя. Потому что там же бездна, туда же лучше не соваться. Там илистое дно, которое пробиваешь раз за разом в бесконечном падении. Там в этом иле утоплено так много всего болезненно острого, что Казутора старается лишний раз не смотреть, руками не трогать, ногами дно не проверять. Лучше пусть чувства будут непонятными, чем болезненными. Но сейчас другой случай. Сейчас он осторожно тянется проверить дно. И понимает, что его там нет. Ему ведь всегда нравились девушки. Не какая-то конкретно, а все сразу. Потому что они красивые, они непонятные, они другие, какие-то более сложные, что ли. С парнями проще, понятнее. С Чифую тоже проще. Проще, но не понятнее. Казутора без понятия, чего у него там в голове происходит, когда Чифую молча смотрит в небо. Сколько там павших цивилизаций перед его внутренним взором, сколько там древних армий, замерших за секунду до поражения, за секунду до победы. Но это не мешает им общаться. Особенно на кошачьем. На Кошачьем они уже, похоже, всё давно друг другу сказали. Потому что кого попало за шею не кусают, к кому попало не хотят залезть под свитер. Или хотят. Казутора не очень в курсе, какие там у людей желания. Он вот хочет так только с Чифую. А ещё он хочет не расставаться с ним никогда. Потому что вот он его меньше недели не видел, а уже выть от тоски хочется. — Казутора? — обеспокоенно спрашивает Баджи. Потому что он, наверно, слишком глубоко в себя погрузился. Так глубоко, что уже и не выплыть можно, воздуха не хватит. Казутора вдыхает, как перед прыжком. С обрыва вниз, в тёмную воду, с одной лишь надеждой, что там под ней не острые скалы. — А если да? А если влюбился? — голос с каждым словом становится всё тише и тише, переходя в почти жалобное: — Нельзя? — Ой блядь… — тянет Баджи, растягивает этот универсальный ответ, как по нотам, — ой блядь. Пиздец. Блядский пиздец. Пиздец нахуй блядь. Тебе ж девушки нравились. — До сих пор нравятся, — кивает Казутора, глядя вниз на носки своих кроссовок. Там под его кроссовками целая улица, далёкая такая, лететь до неё и лететь. — Мне нравятся девушки и Чифую. Потому что Чифую это другое. Он как-то по-другому ощущается. Казутора не может это ни описать, ни объяснить. Если бы он мог, он бы вытащил это чувство из себя, рассмотрел бы под лупой, но так почему-то нельзя. — Думаешь, я могу ему тоже… ну… — Это уж вы потом сами с Чифую разъебётесь. Блядь. Разберётесь. Хотя кто вас знает. Это как-нибудь без меня. Нихера в романтике не понимаю. Ты ещё нашёл время, конечно. — Так мне всё-таки нельзя? — почему-то Казутора спрашивает об этом у Баджи. Потому что больше не у кого. Потому что Баджи знает универсальный божественный ответ вселенной. — Блядь, — Баджи вздыхает. С какой-то неестественной обречённостью, — тебе можно. Тебе сейчас уже всё можно. Сейчас ему уже всё можно. Прямо как заключённому перед расстрелом. Прямо как безнадёжно больному. Можно мешать морфий с ангельской пылью, запивать медицинским спиртом, прыгать с парашютом, прыгать без парашюта, лететь по трассе на мотоцикле с закрытыми глазами, наугад определять повороты, можно играть в рулетку, русскую, заряжать полную обойму патронов, жать на спусковой крючок, дырявить новые звёзды в небе над Вальгаллой. Можно любить Мацуно Чифую. Всё тебе, Ханемия Казутора, можно. Всё равно завтра умирать.***
Двадцать четыре минуты до
Казутора не думал, что может сойти с ума ещё сильнее. Потому что уже ведь сошёл. На конечной. Ехать дальше некуда. Поезд дальше не идёт, кукухи дальше не летают, не забывайте вещи в вагонах и выметайтесь нахуй. Но стоит только увидеть Майки, как у крыши Казуторы открывается новый простор для езды, достигаются новые скорости. Мир теперь за Казуторой просто не успевает, он живёт в ином измерении времени. Он с трудом понимает, что ему там пытаются втирать про какие-то правила и условия. Он понимает лишь одно — в случае победы Томан хочет вернуть Баджи обратно. Майки хочет снова забрать его себе. Но Казутора думает — нихера. Не будет такого случая. Потому что за все случаи и случайности тут отвечает он лично. Не в его, блядь, смену. Томан не выиграет. Они не отберут у него Баджи. Нет. Вместо этого Казутора отберёт у Томан Чифую. И всё снова будет хорошо. Они втроём снова будут на одной стороне. Казутора понимает: единственный, кто мешает этому — Майки. Это как щелчок спускового крючка. Это одно мгновение неопределённости между нажатием и смертью. То мгновение, пока пуля движется внутри ствола. За это мгновение прямо под колёсами поезда отрастают новые рельсы, ведущие прямо к Майки без единой остановки. И пиздец всем, кто попытается на эти рельсы встать, переедет и не заметит. А в следующее мгновение Казуторе будто вышибает мозг. Будто на него падает чернота. Или он падает в черноту. Или они падают друг в друга, сами в себя, чтобы слиться в очередную чёрную дыру и уничтожить здесь всё. Всё это поле боя на свалке, груды сваленных друг на друга старых машин, Томан, Вальгаллу — всё это затянуть в черноту и сплющить до точки. До той точки времени и пространства, в которой Казутора наконец заезжает Майки по голове железной трубой.***
Шестнадцать минут до
«Ханемия — это всё-таки какая-то болезнь», — думает Чифую. И он этой болезнью болеет. У него Ханемия головного мозга. У него сердечная Ханемия. Иначе он не может себе объяснить, почему, несмотря на все слова Казуторы про то, что он хочет разъебать Томан и убить Майки, Чифую всё равно думает только: «Надо тебя отсюда вытащить». «Надо тебя отсюда за шкирку вытащить. А потом связать. А потом вытащить отсюда Майки и тоже связать. Это будет сложнее, но, может, всей верхушкой Томан как-нибудь справимся. А потом надо засунуть вас вдвоём в какой-нибудь чулан и заставить поговорить. На человеческом. Если у тебя, Ханемия, блядь, Казутора, будут проблемы с человеческим, я готов с кошачьего переводить, с тигрино-оборотнического. И вот когда вы словами через рот поговорите, тогда всё у нас всех будет нормально». Но, видимо, не будет. Или не нормально. Или не у них. Потому что в этой проклятой толпе, в этой мешанине ударов, летящих со всех сторон, Чифую просто не может добраться до Казуторы. Потому что здесь, как под стенами Трои. Здесь — двигайся или прибьют. Дерись, если не хочешь огрести. По сторонам не глазей, если не хочешь пропустить удар. Но Чифую пропускает удары. Как в морском бою, он ранен, ранен, ранен, но пока ещё не убит. Он как корабль, попавший в шторм, его бросает с волны на волну, его ведёт на рифы, но Чифую ищет Казутору глазами, потому что такие правила у их игры. Потому что от Казуторы нельзя глаз отводить. Он же такой неосторожный. Он же такой несчастный. Прямо как случай. Но тут только люди, люди, люди. Удары, удары, удары. Наносишь, получаешь, снова наносишь. Пытаешься выбраться, вырваться из этого омута, но тонешь только ещё больше, как в болоте, как в иле. Каждая полученная рана ноет, когда её задевает новым ударом. Всё тело Чифую — как красный сигнал тревоги. Оно воет не умолкающей сиреной: «Ты не вывезешь, ты не вылезешь, брось это всё, беги, иначе тебя самого бросит, смотри, там впереди только рифы, один из них пробьёт тебя насквозь». Но Чифую бросает разве что противника через колено. В голове глухо бьёт пожарный колокол. Там Лондон сгорает в великом пожаре. Там рушится Карфаген. Там Помпеи накрывает пеплом. Там кренится Вавилонская башня. Там небо падает. Там ты падаешь куда-то всё ниже и ниже, а я никак не могу тебя поймать. Чифую видит Казутору мельком, тянет руку, чтобы вцепиться в рукав куртки. Едва задевает пальцами ткань. Но кто-то бьёт по руке, а Казутору тут же закрывают чужие спины. Чифую хочется кричать, через всё это поле боя, сквозь всех этих людей, разделяющих их как морские волны. Ему хочется закричать: «Ты что не видишь? Ты не видишь, что я тебя теряю? Здесь целый мир тонет в огне, а я теряю тебя в дыму, я не могу найти твою руку, ты не можешь найти мою. Ты себя теряешь. Мы теряем друг друга, а потом уже никогда не найдём». В следующий раз, когда Чифую видит Казутору, он уже на вершине башни из скинутых друг на друга старых машин. А Чифую под ней, в самом низу. Казутора на стенах Трои. Чифую под стенами. «Я теряю тебя, я теряю». Чифую не слышит, что Казутора говорит Майки. Зато видит, как у Майки срывает тормоза. И они как два поезда, летят навстречу друг другу. Из пункта А и пункта В одновременно вышли, через сколько секунд они встретятся в точке сингулярности и разобьются там друг об друга? Типичная задачка по теории катастроф. Майки вырывается из захвата, хотя его несколько раз крепко приложили, хотя его держат вдвоём. Он всё равно вырывается. И ударом в голову сшибает Казутору с ног. Казутора валится на крышу машины, глядит в пространство пустым взглядом, бездонными чёрными дырами зрачков. Чифую хочет быть там, наверху. Встать между Казуторой и Майки. Встать между ними грёбаной Великой Китайской стеной. Брейк, блядь, разошлись. Дальше говорим только через парламентёров. Высылаем друг к другу безоружные делегации. Но у Чифую гудит и кружится голова. У него один глаз полностью закрыт пластырями и бинтами. Обзора нихрена нет. Его едва не сотрясение медленно ползёт в сторону первой степени тяжести. Он до верха этой грёбаной башни просто не долезет. Он полетит с неё вниз. «Я теряю тебя». Чифую стопорит Баджи, который кроме Кисаки вообще никого не видит, вообще ничего не видит. Чифую орёт на него: — Разними их! Баджи замирает у подножья башни, так и не начав восхождения. — Съеби, Чифую. Я не буду слушать твои приказы. — Да похуй, что ты там не будешь! — орёт на него Чифую. Орёт так отчаянно зло, что люди оборачиваются. Что люди драться перестают, потому что интересно же. Морды друг другу можно и потом побить, а тут какая-то драма. — Похуй на Вальгаллу. Похуй на Томан. Пока ты пытаешься спасти то, что вы построили, ты теряешь тех, с кем строил. Твои друзья, блядь, убьют друг друга, пока ты пытаешься выгнать всех крыс из Томан! Пока ты пытаешься выгнать крыс из города, этот город горит. Некого там скоро будет спасать. Баджи смотрит на него и мрачнеет. Как небо, укрытое огнём от пожарища. От пожарища того плана, который Чифую только что спалил нахуй. Проорал его тут во всеуслышание. Чифую не знает, откуда у него такие слова. Он за полгода походу так натренировался расшифровывать чувства Казуторы, понимать его с полуэмоции, что нормальные люди — что просто, блядь, люди, а не тигры-оборотни — стали казаться ему такими понятными. У них такие понятные мысли. Их так легко превращать в слова. Баджи смотрит на Чифую мрачным тяжёлым взглядом. Чифую кажется, что земля под ним становится мягкой, илистой, на ней всё сложнее стоять. Там на вершине башни Майки падает рядом с Казуторой. И люди бросаются к ним со всех сторон. Вальгалла и Томан. Они просто снесут их. Сбросят их вниз вместе с башней. — Пожалуйста, — выдыхает Чифую. У него всё в глазах размывается от злого бессилия, от солёной морской воды, он тонет, он уходит на самое дно. — Помоги им. Баджи с силой толкает его в грудь. Чифую заваливается назад, едва не падая спиной на капот. Там, где только что была его голова, пролетает стальная труба. Вальгалловец даже не успевает заорать, что Баджи их предал. У него воздуха не хватает. Ему этот воздух выбивают его же трубой. — Понял тебя, — говорит Баджи. И Чифую снова хочется разрыдаться. Теперь уже от счастья. Потому что хоть кто-то кого-то здесь, блядь, понял. Есть контакт. Баджи расшвыривает людей, не давая никому и приблизится к башне. Вальгалла, Томан — плевать. Здесь зона отчуждения. Здесь суверенная территория. Любой, кто пересечёт границу, будет депортирован ударом в голову. Чифую тоже пытается помогать. Но пограничник из него сейчас херовый. Его сотрясение, кажется, таки доползло до первой степени и очень задумчиво смотрит в сторону второй. А Чифую смотрит в сторону Казуторы. Ради этого приходится содрать повязку с глаза, потому что не увеличить обзор — значит уменьшить шансы выжить. Казутора всё ещё лежит на вершине башни, на крыше машины прямо около колен Майки. Сам Майки каким-то чудом сидит на коленях не падая, хотя голова его безвольно свешена на грудь. Эти двое только что хотели убить друг друга, а теперь вот соревнуются — кто быстрее найдёт своё потерянное сознание. И при этом смотрятся так непривычно беззащитно, что Чифую разрывает каким-то неясным чувством. Чем-то средним между нежностью и истерическим смехом. Но его сотрясение говорит, что если Чифую сейчас ещё ржать начнёт, то оно сразу прыгает на третью степень и вырубает его нафиг. Отключает ему свет и питание. Чифую off. Дальше как-нибудь сами. Поэтому Баджи ржёт над ними обоими. Над Чифую и его сотрясением: — Тебе бы полежать, — он одним ударом отправляет в Вальгаллу двух вальгалловцев. — В гробу полежу, — огрызается Чифую и заезжает кому-то коленом в челюсть. Очень надеется, что не кому-то из своих. А то неловко будет потом. Чифую вообще не уверен, что будет потом. Что это потом вообще будет. Но Доракен кричит им: «Что бы вы, блядь, там ни делали, продолжайте». И это одобрение одного из самых адекватных людей в Томан. А значит, нормально. А значит, надёжный план. Съездив ещё кому-то по лицу, Чифую оборачивается. Что-то дёграет его обернуться. Посмотреть на Казутору. Потому что он всё время держал его в поле зрения, следил уголком глаза. Даже снося кого-то с ног, Чифую на самом деле смотрел только на Казутору. Потому что он же знает правила. Потому что нельзя же отворачиваться. Ведь если очень долго вглядываться в бездну, то она обязательно посмотрит в тебя в ответ. Но Ницше был неправ. Или он просто глядел недостаточно долго. Он проиграл в эти гляделки. А Чифую вот выиграл. Потому что бездна глаз Казуторы от него отвернулась. Она в него не смотрит. Почему она в него не смотрит? Казутора вдруг возникает за спиной Баджи. Но Чифую видит его раньше. Чифую ловит его за плечи. Потому что ну он же обещал, что поймает. Потому что он же не бросает слов на ветер. Потому что, если ты падаешь, я всегда успею подхватить. Потому что, если ты тонешь, я всегда успею вытащить. Чифую ловит Казутору за плечи. Чифую ловит нож Казуторы собственным телом.***
Девять минут до
Казуторе кажется, что вокруг ничего нет. Только тёмный холодный ил. Приглушённые звуки, ни света, ни воздуха, одни затопленные корабли. Он с трудом понимает, что вообще делает. После удара Майки кажется, что что-то в голове окончательно сломалось. Испортилось. Расстроилось. Чей-то голос говорит ему: «Баджи нас предал». Неважно, чей это голос — Ханмы, Кисаки, да хоть божественного провидения, хоть всех божеств сразу. Казутора и так всё видит. Видит, как Баджи расшвыривает в стороны людей Вальгаллы. И всё вдруг становится ясно. В голове не делается светлее, скорее наоборот. Но это всё такая понятная чернота, что Казутора видит в ней, как днём. Баджи использовал его, чтобы пробраться в Вальгаллу. Но Вальгалла тоже использовала Казутору, чтобы разгромить Томан. Для всех он всегда был лишь орудием. Ничем более. Казутора делает шаг вперёд и вниз. Ему хочется падать. Он как пианино, которое сбросили с двухсотого этажа. Сколько предательств он успеет вспомнить, пока летит вниз? Пока не долетит до асфальта. Ему хочется долететь. Стать бессмысленной мешаниной костей, плоти и крови. Отвернись. Не смотри. Отойди. Испачкаешься. Он знает, что никто его не спасёт, он не хочет, чтобы его спасали. Казутора делает шаг вниз и падает. Падает. Падает. Падает прямо Чифую в руки. — Поймал, — тихо говорит Чифую, — держу тебя. Я тебя держу. Чифую держит Казутору в руках. Держит в руках всех его демонов. Изгоняет их всех одним касанием. Тьма кренится, качается из стороны в сторону. Казутору тащат со дна на свет. И в этом свету он видит Чифую. Видит, что один глаз у него всё ещё припухший, но такой же ясный. Что оба его глаза до сих пор цвета бесконечной зимы. Чистой-чистой голубой высоты, горной, холодной, где голова кружится от переизбытка свободы и кислорода. Чифую ему улыбается. И улыбка у него мягкая и болезненная одновременно. Казутора понимает почему. Он смотрит на собственные руки. Его собственные руки всё ещё сжимают рукоять ножа, уходящую Чифую под рёбра. — Ты только нож не вытаскивай. А то мне пиздец. Типа как Трое, — говорит Чифую, так повседневно-спокойно, даже почти успокаивающе. — Я не хотел… я… — Казутора тонет. Тонет в осознании того, что натворил, захлёбывается словами. Но Чифую всё ещё держит его за плечи, не давая уйти на дно. — Ты никогда не хочешь, — говорит Чифую, — ты никогда не понимаешь, чего хочешь. Ты не хотел убивать брата Майки, но так вышло. — Я просто хотел подарить Майки на день рождения крутой байк, я не знал, что это магазин Шиничиро, я… — Ты не подумал и натворил херни, — заключает Чифую. Как в медицинском диагнозе. — Никто не хотел, чтобы так вышло, ты хотел, как лучше, но дерьмо случается. И ты знаешь, что виноват, потому что ничего уже не исправить. Но единственное, что ты можешь — принять ответственность, перестать уже прятаться от собственного чувства вины за спины Майки и Баджи. Потому что они тут ни при чём. Вас же сейчас всех просто стравливают. Как вы этого не видите? Присмотритесь, блядь, повнимательней. Казутора моргает. Медленно. Ему кажется, что проходит вечность, пока он закрывает глаза. Ему кажется, где-то в центре вселенной что-то сдвигается. Где-то в центре его собственной вселенной что-то сдвигается. Так один камушек тянет за собой лавину. Так рушатся стены, которые Казутора упорно воздвигал целых два года. Так чувство вины вцепляется ему в горло. Так через огромную рану почему-то вдруг становится легче дышать. И Казутора вдруг всё понимает. Все законы этого мира до единого. Всё мироздание от и до. От первого слова Чифую до последнего. Он понимает, что всегда был сам во всём виноват. Что и в этот раз он своими руками уничтожил самое дорогое, что у него было. Майки никогда не был ему врагом. Баджи всегда был на его стороне. Чифую никогда его не использовал. — Я… — выдыхает Казутора, хриплое, захлёбывающееся, — это всё всегда я. Только я во всём виноват. — Что у вас?.. Ох блядь, — осекается Баджи, обернувшись. — В скорую звоните кто-нибудь! Потом, блядь, додерётесь, с собой мобильник хоть у кого-то есть?! — У меня… где-то… — говорит Казутора, с трудом выдавливая из себя слова. Он выпускает рукоять ножа, шарит не слушающимися руками по карманам. Но мобильника нигде нет. — Он, наверно, наверху… выпал где-то… я… Мобильник падает в песок прямо Казуторе под ноги. — Едет уже. Майки проходит мимо, скользит напряжённым взглядом по Чифую. — Не умирай. Это приказ. Чифую болезненно усмехается, крепче вцепляется в плечи Казуторы. Чифую больше не держит его, теперь Чифую сам держится за него. Он вытащил утопающего, но сам тонет в этой мутной воде. — Если кто-то хоть попытается сюда приблизиться, — начинает Майки, даже не повышая тона. Одной интонации хватает, чтобы все сделали несколько шагов назад, — череп нахуй проломлю, я сейчас пиздец как зол. — Херово вышло, — соглашается Баджи, — проебались мы немножко. Майки кивает. Потому что да, проебались. Как троянцы. Город в огне, кровища и трупы. Совсем, блядь, чуть-чуть проебались мы с этим конём. С Ханемией Казуторой боги чуточку проебались. Казутора снова смотрит на Чифую и понимает — нельзя было отворачиваться. Нельзя было и на секунду глаза отводить. Потому что такие же правила. Но теперь всё. Теперь дисквалификация и проигрыш. У Чифую подкашиваются ноги, Чифую заваливается назад. Казутора как может осторожно укладывает его на песок, кладёт его голову себе на колени. Почти как на пляже. Только рядом не море, рядом башня из машин, кладбище невыживших кораблей. И песок здесь грязный, затоптанный. И воды никакой нет. Только пятно по куртке Чифую всё равно растекается. На чёрном почти не видно. Можно притвориться, что ничего и нет. Но Казутора запрещает себе притворяться. — Чифую? Ты ведь не умрёшь? — слова жалобные, беспомощные, безнадёжные. — Нет. Всё ещё херовое место для смерти, — у Чифую голос тихий-тихий, как шум прибоя, он то набегает на берег, то отбегает, всё дальше и дальше. Дальше и дальше. Чифую не может умереть. Он же бессмертный. Он же может пули руками ловить, обращать их в снежную пыль, стряхивать со своих ладоней. Он же может чужую боль обращать в спокойствие и тишину. У него же самые надёжные планы, их же все великие полководцы благословили. Ему же Аматерасу красила волосы солнечным светом и заговорила его от всех бед, от любого оружия, от любого проклятия. Только про клыки тигров-оборотней почему-то забыла. Чифую смотрит на нож, усмехается коротко, неровно, полувздохом-полувыдохом: — Я теперь типа ножны, — и улыбается. Хотя это не улыбка даже — это излом, это трещина на зеркале, это семь лет неудач. — Не шути так, — просит Казутора. Потому что люди не шутят, когда в них всаживают нож. Не переносят это так спокойно, не прячут свою боль за изломом улыбки. «Так что не шути со смертью. Вдруг ты ей понравишься. Вдруг она подумает, что ты с ней флиртуешь. Я же ревновать буду. Я же уже ревную. Вдруг Смерть тебя увести захочет. Она же уже тебя у меня уводит». — Ты кровь теряешь, — говорит Казутора так, будто Чифую не в курсе. Будто он не замечает. Такой вот рассеянный. А как заметит, так сразу перестанет её терять. — Мне в больнице новую найдут, — обещает Чифую. Его голос тише прибоя. Его голос — звук падающего снега. — Всё будет хорошо, — Чифую с трудом выдыхает слова, с трудом не отводит от Казуторы глаз, — сейчас ещё немного и скорая приедет, а потом… Слова обрываются. Как сигнал. «Ты пропадаешь, Чифую. Ты пропадаешь». — Что потом? — тихо спрашивает Казутора. — Не знаю, — Чифую бледно улыбается. Его улыбка совсем-совсем выцвела. Совсем побелела. — Я мысль потерял. Поищи… Казутора ищет. Не мысль, но взгляд Чифую, потому что он ускользает, он смотрит куда-то сквозь, он смотрит прямо в небо, и небо смотрит в него, небо отражается в его глазах, там в небе догорает октябрь, умирает октябрь, здесь в глазах Чифую всё ещё зима, ещё тысячу лет зимы, снег падает хлопьями, совсем беззвучно, совсем ничего через этот снег не разглядеть, я теряю тебя в этом снегу, я ищу твой взгляд, я ловлю твой взгляд, но никак не могу поймать, но ты же сам говорил, что нельзя глаза отводить, теперь-то что, теперь-то как, как мне теперь, я же не могу без тебя, как же я без тебя буду, как же так, я буду, а ты нет, так не бывает, я же снова буду падать, весь мир без тебя будет падать, разбиваться, расстраиваться и никто ведь не соберёт, не починит, ты как обрыв, ты обрыв на линии, обрыв на линии жизни и тишина, радиомолчание, радионемота, ты не можешь, ты просто не можешь так, ты же нужен, ты же всем нужен, тебе ещё тысячу зим жить, тебе же ещё отстраивать павшие цивилизации, воскрешать погибшие армии, миром разводить войны, как моря руками разводить, поднимать со дна затонувшие корабли вытаскивать из ила, ты же можешь, я знаю, ты же можешь выжить, додержаться до приезда скорой, как до берега после кораблекрушения, ты же обещал. — Чифую?.. Чифую, посмотри на меня. Это как в тот раз. В тот раз, когда Казутора впервые его увидел. Вот он стоит новенький перед классом, Казутора Ханемия без прошлого, Казутора Ханемия без будущего, и все взгляды нацелены на него. Все, кроме взгляда Чифую. Чифую смотрит в окно, в цветущее весной небо. Казутора почему-то ищет его взгляд в отражении. В отражении на небе Казутора ищет его взгляд. Но не находит. Теряет. «Я теряю тебя. Я тебя теряю». — Ну пожалуйста. Чифую, пожалуйста, посмотри на меня. Мобильник, валяющийся рядом, напоследок мигает экраном. Показывает бесполезное 31.10.2006 13:16 и отключается, будто остановив какой-то неизвестный отсчёт. Будто остановив время в этом моменте. Навечно запечатав это мгновение внутри чёрной дыры. Потому что зачем Казуторе время, если оно его подводит. Зачем ему море, корабли, списки выживших, тайные человеческие языки, школьные знания, небо, высота, вымышленные созвездия, все погибшие и живущие цивилизации, армии, планы, сигналы, сирены, чужие голоса, чужие руки, чужие взгляды — зачем ему? Зачем ему весь этот мир, если Чифую на него не смотрит? Если Чифую уже никогда на него не посмотрит. Казутора так не хотел. Он в кои-то веки знает чего хочет. Он хочет отмотать время назад, хочет опять лежать с Чифую в одной комнате, разговаривать, пока кто-нибудь не уснёт. Чифую обычно засыпает первым, не заканчивает фразы, и голос его обрывается, тонет в уютной ночной тишине. Казутора тихо зовёт его: — Чифую? Но он не отвечает. Тогда Казутора и сам закрывает глаза, говорит тихо-тихо одними губами, бесшумно-снежным шёпотом: — Хороших тебе снов.Плачь —
Твой славный герой лежит на щите.
Его любили не те,
Он любил не тех —
Он умрёт один.
Немного нервно «Свидетели тишины»