Чешуя

Утром, зайдя по обыкновению проведать русала, Тилль отметил, что простыня, в которую Петер закутался с головой — октябрьские ночи холодные — нагрелась от горячей кожи и высохла. Высох и сам русал — невзирая на недовольное бурчание сонного Петера, Тилль осторожно распутал его и нахмурился, коснувшись нездорово красных жаберных желей на боках. Широко раскрывшись, как голодные рты, они растопырили розовые лепестки в тщетной надежде слизнуть из воздуха хоть немного воды. Нет, Тилль старался поддерживать во всех комнатах высокую влажность — духоту он терпеть не мог — но для русала воздух гостиной был слишком сухим, отчего человеку каждое утро приходилось окатывать спящего Петера холодной водой. Уютное посапывание тут же сменялось на яростный вопль, который почему-то напомнил Тиллю рёв Чужого, рвущегося на свет из человеческой груди. Не обошлось без воплей и сегодня — и Тилль, увидев злобную мордашку русала, немного расслабился. Петер в ответ на неловкую улыбку неспешно сел, встряхнулся, и злорадно фыркнул себе под нос, когда на человека обрушился фонтан брызг. Тилль только расхохотался. Ходить мокрым он уже привык. Ему так даже больше нравилось. Утро можно было назвать добрым. Добрым, если бы не вопрос, не дававший Тиллю уснуть. — Ты ещё не передумал отправиться в плавание? — терпеливо дождавшись, когда Петер израсходует весь запас страшных проклятий морского волка, спросил Тилль и присел на промокший диван. Петер угрюмо взглянул на него из-под мощных надбровных дуг и красноречиво провёл по хвосту там, где у людей находятся бёдра. На кончиках пальцев и ладонях осталось несколько нежных, перламутрово блестящих чешуек. Тилль кивнул, забыв вызвать на лицо удивление. Он об этом догадался ещё вчера, в ванной. Но Петеру равнодушие не понравилось. — С меня уже чешуя сыплется, — произнёс он сквозь зубы, сверля чешуйки злым взглядом, и прибавил, шумно вздохнув: — Пора сваливать в море, пока я плавать не разучился. Вздох был похож на шум моря в раковине. — Тогда я сегодня отнесу тебя на берег, — тихо отозвался Тилль и смолк прежде, чем голос предательски дрогнул. — Помочь тебе забраться в аквариум? Русал отмахнулся: — Я сам. Тилль кивнул, немного растерянно — совсем недавно он помнил Петера ленивым, как домашний кот, который всё норовит забраться хозяину на руки. А сейчас Петер умело, будто не в первый раз, соскользнул на пол, и, по-змеиному растянувшись на линолеуме, пополз в другой конец комнаты — к аквариуму. Под зеленоватой кожей на тонких, но крепких руках взбухли бугры мышц — Петер подтянулся вперёд и упёрся в пол основанием хвостового плавника, не желая слишком напрягать руки. Плавник на напряжённой спине раскрылся с угрожающим треском. Тилль попятился к двери. Наблюдать за попытками русала освоиться на суше было страшно и неприятно. Словно смотреть на безногого инвалида, которого сбросили с коляски. Когда он вернулся в гостиную с двумя тарелками, доверху наполненными рыбным салатом, Петер как ни в чём не бывало наворачивал круги по аквариуму, разминаясь перед долгой дорогой. Как у него получилось забраться в аквариум, хоть даже и по приставной лестнице, Тилль не стал спрашивать. Знал, Петер обидится. Но взглянул на протянувшийся по линолеуму широкий след из слизи и чешуек, и всё понял. Петер действительно не хотел плавать. Он хотел остаться на суше, даже если бы ради этого пришлось ползать, как презренный слизняк. — О, ламинарии! — завидев еду, Петер всегда оживлялся. Вот и сейчас он легко всплыл и нетерпеливо опёрся локтями на край аквариума, с любопытством поглядывая на человека, который аккуратно пристраивал тарелку на угол. — И не только, — Тилль через силу выжал улыбку, подкладывая русалу в тарелку холодные вчерашние суши и поливая их бурым соусом. Он в последний момент успел отдёрнуть руку — Петер жадно схватил лежащий сверху ролл, и тот, обмазанный сливочным сыром цвета лососины и красными бисеринками икры, скрылся за частоколом длинных, загнутых внутрь зубов. — Приятного аппетита, — пожелал Тилль, опускаясь со своей тарелкой в кресло у аквариума. Вид салата поднял настроение и ему. Да и нельзя было без влечения смотреть на этот салат из нежнейшей варёной путассу и острых, сочных консервированных сардин. Сладкий картофель и пряные, тающие ламинарии объединяли в этом салате сушу и море. Сначала Тилль сдабривал салат луком, но Петер, быстро распробовавший людские деликатесы, предложил заменить грубый и прозаичный лук на водоросли, которыми часто лакомился в море. Тилль не стал возражать, и благодаря любимой русалочке прямо-таки подсел на морепродукты. Раньше он любил мясо, а теперь смотрел на него больше, чем равнодушно. Почти с отвращением. Петер прелесть мяса распробовать и не пытался — вместо этого налегал на пиво, сладости и рыбные консервы. Сырую рыбу Тилль тоже ему покупал, чтобы русал не испортил себе желудок человеческой едой. Маленьких вонючих рыбок, которых громадными бочками привозили в порт каждую весну, Петер заглатывал целиком. Судя по довольному клацанью русалочьих зубов по металлической ложке — Петер совсем недавно приучил себя к столовым приборам — завтрак вышел роскошным. Русалки, оставшиеся на дне морском и вынужденные давиться сырой рыбой каждый божий день, даже мечтать о таком не могли. Но Тиллю кусок в горло не лез. Он всё не мог отвести взгляда от хвоста русала, что маятником раскачивался в зеленоватой воде. Там, где чешуйки вытерлись, было видно светлую кожу. И таких белых пятен на хвосте Петера было как-то очень уж много. — На самом деле, мне не хочется тебя покидать, — разглядывая наколотого на вилку осьминога из банки с морепродуктами, вздохнул Петер, и звук его хриплого голоса, похожего на тихое журчание ручейка, показался Тиллю оглушительным, словно грохот проломившего небо ливня. А русал, словно не заметив, как переменился в лице человек, продолжал: — Я на самом деле и раньше подумывал уплыть, пока у меня не началось это всё. Но чем больше я проводил вдали от моря, с тобой, тем меньше скучал по нему. Хотя возвращаться, чтобы прямо вот навсегда, мне ни разу не хотелось. Я с детства мечтал побывать в человеческом городе, говорил тебе, — усмехнулся он, и Тилль с удивлением проследил, как на щеках русала расцвели розовые пятна румянца. — Даже приплыл как-то раз ночью в Копенгаген, забрался их знаменитой Русалочке на бронзовые колени и просто смотрел на городские огни. Издалека они были похожи на огоньки удильщиков. Наверное, поэтому меня так и тянуло на сушу. Удильщики... они же привлекают рыбок светом своих лампочек, — русал немного замялся, словно не очень-то верил в существование жутких рыб, живущих так глубоко, что любое существо, рискнувшее спуститься в их чёрный устрашающий мир, в лепёшку расплющивало давлением. — Да и сына я хотел навестить, — прибавил Петер после недолгого молчания. Засоленный осьминожек явно ему что-то напоминал. На этот раз Тилль поперхнулся. — Ты... никогда не говорил, что у тебя есть сын, — вся грусть в одно мгновение сменилась странным чувством, похожим на любопытство и замешательство одновременно. Образцового родителя Петер напоминал меньше всего. — Не хотел мучить себя воспоминаниями, — пожал плечами Петер, стаскивая с вилки осьминога. — Я и без этого по нему скучаю. Понимаешь... Он больше рыба, чем русалка, и выйти за мной на сушу не может. Несколько раз я пытался уговорить его, говорил, пусть он поселится где-нибудь у берега, где сыро и прохладно... Но он упорно уплывал на глубину. А я барахтался в песке, усердно дышал лёгкими. Если мой сын уйдёт под воду окончательно, у него исчезнут лёгкие, он весь покроется чешуёй, станет рыбой и... не узнает меня. Вдвоём мы исследовали всю Балтику. Двадцать три года плавали вместе, и я хотел, чтобы он тоже стал человеком. Я хочу ещё раз попытаться. — Не думал, что молодёжь может быть настолько консервативной, — пробормотал Тилль, пытаясь представить этого юного рыбо-русала, должно быть, похожего на Петера. Всё равно больше ничего он не мог сказать в утешение помрачневшему русалу. Тот больше ничего не сказал, и Тилль догадался, что теперь любимый салат кажется Петеру совсем невкусным. После завтрака русал неуклюже вскарабкался на несколько ступенек, которые Тилль поставил в аквариум, и перевесился через край. Серое утреннее солнце украсило металлическое колечко на безымянном пальце русала белым сверкающим бликом. Кольцо это, с вытравленным номером из четырех цифр и двух букв, Петеру выдали в недавно открывшемся центре помощи русалкам. Такие кольца заменяли паспорта — ведь последнее время хвостатые жители Балтийского моря с такой охотой бросали якоря возле людей, что игнорировать их существование чиновники просто не могли. Русалки подгоняли к берегам Ростока, Копенгагена, Стокгольма и Кёнигсберга рыбу, делились с играющей на пляже малышней красивыми ракушками и всячески старались заслужить доверие людей. Двуногие дорожили вниманием водяных братьев — давали им работу в порту, в дельфинариях, аквапарках, океанариумах, бассейнах. Люди с длинными чешуйчатыми хвостами и светло-зелёной кожей вызывали удивление у ксенофобов, но как на диковинку на них больше не смотрели и не показывали пальцем. Их пытались признать своими. Русалки продавали рыбу, вылавливали пьяниц с водяных горок, учили детей плавать — и возвращаться в море им совсем не хотелось. В сумрачной морской глубине своих душ они все надеялись обрести если не бессмертную душу, то хотя бы простые человеческие ноги и уверенно встать на твёрдую землю. Петер пока не горел желанием находить работу. Иногда он вскользь упоминал, что на родном острове развлекал туристов во время какого-то местного праздника. Тилль за него не беспокоился. Но сейчас, когда он осторожно поддерживал скользкую тушку Петера, слезающего с приставной лестницы, море представилось ему жуткой пастью ненасытного чудовища. Люди предлагали русалкам использовать вместо желанных ног инвалидные коляски. Тилль же предпочитал носить Петера на руках. И тренировка, и ощущение тяжести любимого тела — приятное, интимное. Петер иногда принимался в шутку брыкаться, но сегодня безжизненно висел, обвив шею человека крепкими короткими руками. Только крупная дрожь била его — и Тилль, поглаживая трясущиеся плечи русала, вдруг подумал, что никогда не замечал за ним такого страха перед холодом. Не встретив привычного сопротивления, Тилль отряхнул испачканные слизью руки и усадил русала в машину. Кресла плёнкой он не застилал — Петер был не таким уж и мокрым. Тилль до сих пор не мог привыкнуть, что русалу совсем не сложно обходиться без воды. Петер лишь поморщился, когда ремень безопасности стёр несколько чешуек, резанув по обнажённому животу. Тилль, стараясь не обращать внимания на рассыпающиеся по машине блёстки чешуи, завёл машину. Раньше Петер не давал ему спокойно это сделать и рвался за руль, невзирая на отсутствие ног, столь необходимых водителям. Наоборот — отвернулся, демонстрируя опечаленному Тиллю шипы спинного плавника, и задумчиво провёл по стеклу пальцем. Пластиковая фигурка Дагона на приборной панели приветливо закачала уродливой бугристой головой с круглыми пустыми глазами. От их дома на окраине Ростока до знаменитого пляжа в Варнемюнде были считанные километры, и русал, такой разговорчивый обычно, угрюмо глядел в окно, не переставая покручивать кольцо с номером. Оно ему мешало — в отличие от сказок, где русалок изображали в причудливых ожерельях и жемчужных коронах, Петер побрякушки терпеть не мог. А вот Тилль своей любовью к украшениям заставил бы позеленеть любую сказочную русалочку. Пирсинг, серьги, кулоны, кресты, колечки — человек никак не мог объяснить русалу, почему так радуется каждому случаю нацепить на себя что-нибудь блестящее. Тилль нахмурил брови, упрекая себя за неуместные мысли. Петер тем временем негромко напевал себе под нос — так тихо, что лишь вибрировали крепко сжатые розовые, резко очерченные губы. Розовые. У Тилля никак не выходило в это поверить. Он встряхнул головой и свернул на улицу, которая ещё недавно тонула в густой тени высоких деревьев. Октябрь в Ростоке выдался на редкость ветреный и холодный — несколько раз лужи уже стягивало тонкой хрустящей корочкой. Петер проводил голые вязы настороженным взглядом — должно быть, тоже признал, что для его путешествия погода слегка не подходит — и снова угрюмо уставился в окно. Отсюда до пляжа было рукой подать, и Тилль надеялся проводить русала без лишних глаз. Вряд ли кто-то будет гулять по берегу в такую погоду. Разве что моржи, которые даже зимой могут бодро нырнуть в прорубь, а вынырнуть на лежбище в Гренландии, рядом с усатыми клыкастыми собратьями. Тилль плавать любил, но к моржам относился настороженно. Русалки нравились ему куда больше. Особенно Петер, который недовольно сморщился, когда из-за путаницы чёрных деревьев показалась серая полоска моря и такая же тусклая — неба. Море, омывавшее берега Варнемюнде, редко бывало ярким, но сегодня Балтика выглядела особенно мрачной. Петер зябко поёжился — ещё один новый жест, которого Тилль раньше ни разу не замечал. Человеческий жест. Он оставил машину у самого пляжа и потянулся через рычаг передач — помочь Петеру открыть дверь. Но тот угрюмо потянул на себя ручку и сполз на землю. Зелёные и серебристые чешуйки, усыпавшие кресло, заблестели под тусклым солнцем. Тилль вздохнул и, сняв ботинки, вышел вслед за русалом. Белые блики на свинцовых волнах слепили, резали глаз, хотя солнце хмуро пряталось за молочно-жемчужными облаками. Даже русал, привыкший к электрическому свету, невольно сощурился, оглядел исподлобья низкое небо и пополз к воде. Длинный мощный хвост зашуршал по холодному колючему песку, как у змеи. Сердце Тилля сжалось при виде блестящих на песке зелёных чешуек. Украдкой он оглядел свои ладони — кожа сверкала, словно усыпанная крошечными серебряными блёстками. Петер тем временем подполз к кромке воды, где жёсткий сухой песок переходил в гладкую, влажную поверхность, и обессиленно шлёпнул вытянутыми руками о грязные ошмётки пены. Жабры его, нездорово красные, прерывисто раскрывались и хлопали. Тилль присел рядом и похлопал по торчащим лопаткам, желая приободрить. Человек совсем не хотел его отпускать. Низкое эгоистическое желание советовало умолять, хватать когтистые руки, покрывать поцелуями угрюмое лицо — лишь бы Петер остался на суше. Лишь бы не уплыл в бескрайнее холодное море. Но Петер сам приподнялся, неловко опершись на хвост, и обнял его. Древнее море, величественное, словно рыцарь, закованный в стальную броню, раскинулось перед ними, и ряды низких, стального цвета волн, катившихся к берегу, напоминали выцветшую чешую мёртвой рыбы. Немного отдышавшись, пока Тилль осторожно поглаживал его, Петер приподнял голову и оглянулся. В профиль его вытянутое вперёд лицо с покатым лбом, глазами навыкате и скошенным подбородком окончательно теряло сходство с человеческим. Проведи он несколько лет в холодной воде, точёный профиль превратился бы в острую, бессмысленную рыбью морду. Но Петер из последних сил запускал пальцы в сырой песок, и лоб его морщился от страха и отвращения. Кожа, ещё утром радовавшая Тилля розовыми красками румянца, снова позеленела, как у готового упасть в обморок человека. Петер зажмурился и грузно шлёпнулся на мелководье. Воды здесь было воробью по колено, однако русал дёрнулся, будто его опустили в полную льда ванну. Боясь открыть глаза, он осторожно ощупал усыпанное мелким гравием дно, и протянул Тиллю руку. Тот крепко сжал исцарапанную песком и камнями ладонь, и светло-зеленые глаза человека, тонувшие в тени нависших век под чёрными бровями, встретились с тёмной болотной топью. На глубине бездонной топи серебряным бликом плескалось отчаяние — русал растерянно сжимал ладонь Тилля, вонзая острые когти в мягкую кожу с такой силой, будто под водой морское чудовище уже схватило его за хвост и тащило на дно. У человека зашумело в ушах — но то лишь шуршали волны. — Ты хоть скажешь, где тебя искать? — спросил он на прощание. Ведь за всю их жизнь на суше Петер так и не рассказал ему этого. Порыв ветра всколыхнул море, и по серой глади неба заскользили белые расплывчатые облака. — Моя стая живёт на отмели острова Форё, — крикнул русал, и его хриплый голос потонул в яростном свисте закладывающего уши норд-оста. Усыпанные блёстками чешуи плечи задрожали, как от озноба. — Там, где в местечке Дигерхувуд стоят раукары. Ты сразу увидишь. Тилль закивал и подался вперёд, готовый броситься в воду и последовать за Петером к острову с непроизносимым названием, но русал прижал палец к его дрогнувшим тонким губам: — Не приезжай, пока я не скажу. Если что случится, меня опознают по кольцу. Там тоже есть центр помощи русалкам. — Но как? — Тилль сморщился, будто со стороны услышав свой жалкий, дрожащий голос. Ни к чему сейчас русалу были лишние переживания. Он и так стискивал зубы, стараясь унять судорожную дрожь. Губы русала посинели — отвыкший от родной суровой природы, Петер забыл, что приготовило ему путешествие. Но отступать не собирался. Он и так лежал наполовину в воде. — Я дам тебе знать, — клацнув трясущимися от холода зубами, поспешно отозвался Петер и стиснул руку Тилля — в последний раз. — А пока... Мне надо просто побыть одному. Петер медленно выпустил руку человека и виновато отвёл голову, чтобы Тилль не видел, как карие глаза и нос с плоскими ноздрями затягиваются плёнкой. Русал неуклюже, словно дельфин на берегу, развернулся, пачкая хвост в липком песке. Спинной плавник— прозрачное жёлтое стекло в сетке длинных шипов — ощетинился, разрезая воду. На широком плавнике хвоста повисли листья морских орхидей. — Прощай, — донёс ветер последние слова русала. Упёршись сильными руками в дряблое песчаное дно, он оттолкнулся, и, трепыхнув хвостом, скользнул вперёд. Спина и плечи русала скрылись под водой. У берега было совсем неглубоко, и русал — уже не Петер — долго полз животом по песку, прежде чем свободно расправить руки и поплыть навстречу недостижимому горизонту. Низкое солнце на мгновение показалось из-за пыльной завесы облаков, и голова Петера, мелькнувшая над водой, показалась готовому прослезиться Тиллю лишь крошечной чёрной точкой в изжелта-белом сиянии. Русал ни разу не обернулся — боялся, что решимость изменит ему, а сердце заставит повернуть к берегу. И он не мог знать, что человек, нерешительно переминавшийся на суше, борется с желанием сбросить одежду и уплыть следом. Но вместо этого Тилль не сводил взгляда с мерцающего в резком свете гибкого силуэта — до тех пор, пока голова Петера не скрылась под водой, а там, где только что переливался в белых лучах сверкающий хвост, не пролегла неровная золотая дорожка. Море поглотило своё лучшее творение — и Тилль, долго ещё созерцавший однообразное мелькание волн, был готов заплакать от мысли, что Петер может стать рыбой и не вернуться к нему.