Эйзенштейниана

Накануне прошел сильный дождь, и сугробы изрядно осели. А сегодня - снова полетел снег, снежные хлопья хлестали, мели по почти уже очистившимся деревянным улицам белыми гребнями, словно сама весна отказывалась приходить на эту переполненную злом землю. Ушедшая зима, самая страшная зима за все бытие Великого Новгорода, как оказалось, как раз была милосердной. Зима заметала сугробами трупы, заносила снегом и хоть немного прятала остовы сожженных домов, лишала пищи одичавших, превратившихся в диких голодных зверей, облезлых бездомных псов, и их скрывала под снегом тоже. Зима кончилась - и трупы начали вытаивать из-под снега. У тела, которое выскребли из почти каменного сугроба, не оказалось ноги. В сугроб еще потыкали вилами, но нога так и не нашлась. Её вообще не было. И по этой отсутствующей ноге послушник и понял, попытался еще наверняка убедиться по лицу, по одежде, но голова была разможжена и от лица ничего не осталось. - Это же дед Макар! Он... он ведь Казань брал. - Послушник с трудом сглотнул ком. - Он нам рассказывал, когда мы маленькими были. За православного царя... как же так? - А вот так. Старший монах просто перекрестился. Лошадь, запряженная в волокушу, опасливо нюхала воздух. Лошадь была слепая, похоже, как-то вырвалась из горящей конюшни, слишком плохонькая была лошаденка, так что люди в черном поленились, не стали ловить. К монастырским воротам она прибрела с ожогами на морде, и вообще вся в ожогах. - Давай, пособи. Монах и послушник уложили обледеневшее тело, монах взял лошадь под уздцы, и оба двинулись дальше. На волокуше уже лежали два трупа детей, чье-то тело без головы и тело нищенки, замерзшей на паперти этой ночью.