Эйзенштейниана

Боже, боже, как же я хочу спать. Очень хорошо понимаю чеховскую девочку – я бы тоже кого-нибудь убил за возможность лечь на диван и наконец выспаться. Вентилятор жужжит на подоконнике. У вентилятора – толстое торпедное тело и три загрубевшие от гоняния пыльного московского воздуха лопасти. Соседская внучка… как ее звать? Убейте не могу вспомнить. Я хочу спать. А когда мозг хочет спать, он не хочет вспоминать имена посторонних детей. Соседская внучка играет с таким, сажая на него куклу, как будто это вертолет, и кукла – пилот вертолета. Куклу зовут Сонечка. Лоб и щека у нее погрызены мышью, в 41-м, во время спешной эвакуации, ее оставили в Москве. Сонечку, а не мышь. Хотя мышь тоже оставили. Кто будет спасать мышей. А вместо платья на ней что-то вроде набедренной повязки из лиловых помпонов. Кажется, это обрезок тесьмы для декорирования мебели. На окне жужжит вентилятор, а за окном рычит трактор, что-то копают опять. А может, сносят, а может, строят. До Ленинских гор далеко, оттуда шум строительства не дойдет. Будущий университет на плакате – адский mix готики, ампира и духа покойного папеньки. Мне понравилось. Три мухи сидят на тюлевой шторе. Штора качается от вентилятора. По-моему, мухи прилетают сюда развлекаться в парке аттракционов. Товарищ Эйзенштейн считается выздоровевшим, а любой уже выздоровевший обязан присутствовать на заседаниях. Я внаглую засел за фикусом и зеваю. К сожалению, я слишком крупная фигура в кинематографе, и физиономия моя разрослась до соответствующих размеров. Чтобы соответствовать статусу. За тощим фикусом не помешается. Можно мне заседать одной половиной? А вторая пойдет домой спать. С недосыпу я здорово лопухнулся. Не взял с собою на совещание записную книжку и карандаш. А следовательно, не имею возможности рисовать чертиков. А когда у меня пятая точка в состоянии устойчивого покоя, и при этом бездействуют руки – я неизбежно начинаю зевать. Почему на заседания никогда не залетают ни красивые бабочки, ни красивые зеленые жуки, ни даже шмели. Только зеленые мухи. Хочу спать. Я сегодня «дипл.док.» прочитал как «диплодок». Причем вслух. Что самое интересное, я ведь имею полную возможность хоть прямо сейчас (то есть когда закончится заседание) отправиться домой, завалиться на диван и спать хоть до полного посинения. И каждый день собираюсь так сделать. Поскольку я выздоровевший, но практически безработный. Но что абсолютно точно – я выйду с заседания и пойду заниматься чем угодно, но только не этим. Уже проверено. Пойду покупать в буфете кофе и булочку (и рассказывать стоящим со мной в очереди студентам анекдот про грузинского студента), а дома – наваривать еще кофе и тайком от тети Паши подливать в него тоник, перепавший мне контрабандой от одного английского сержанта через одного гвардии сержанта и еще пяток рук. К нему полагается джин, но джина у меня нет. К тому же мне его и нельзя. Frankly speaking, мне вообще нельзя ни того, ни другого, ни третьего. Да и анекдоты про грузинов по нынешним временам нежелательны. Спать хочу. Даже в Алма-Ате так не хотел. Олеша вон хитрец, так и остался в Азии. Если когда-нибудь вернется в Москву, спрошу у него, на чем работала кукла Суок. Наверное, в нее через специальный клапан заливали кофе, и она танцевала, пока не кончится топливо. Дома тоже гудит вентилятор. Трактор под окном не рычит, зато за стеной долбит молоток в диалоге с пилой. Она визгливая домохозяйка, из тех, на которых мир держится. А молоток – долбо…б он и есть долбо…б. На Ленинских горах строится университет. Почему никто до сих пор не придумал снять картину о Ломоносове? А студент N. третий раз подряд не приходит на лекции. Лежит в больнице. Говорят, у него травматический рак. А в газете нету кроссворда. Что это за советские газеты, где на последней странице нет ни кроссвордов, ни фельетонов? В газете – китайские коммунисты взяли Гучэн. Я всегда любил китайские пейзажные свитки. И вот теперь среди этих серовато-коричневых гор, перемежаемых туманом, и среди этих бамбуковых рощ китайцы режут китайцев, как будто японцы недостаточно нарезали их в минувшей войне. А на Мадагаскаре пыльные и воодушевленные африканцы с копьями нападают на французов, и французы стреляют, и черные и белые люди падают рядом, мешая красную кровь, одни – с ранами от копья, другие – от пулемета. В Непале власти разгоняют бастующих студентов, в Греции коммунисты сражаются с монархистами, и оборванных голодных детей с черными глазами-маслинами тысячами вывозят в СССР – от войны… и от родных. На границе Монголии и Китая современные кочевники рубятся с другими кочевниками, крепконогие степные кони, хрипя, падают в ковыль и змеевку, а наши бомбардировщики, если только это действительно правда, снова взлетают с аэродромов, как два года назад, словно бы ничего так и не кончилось. А в Святой Земле еврейские поселенцы и местные арабы уже готовы стрелять друг в друга, и будет чудо, если дело не дойдет до войны. Для тех, кто учил в школе Закон Божий, эти названия все знакомы: Вифлеем, Назарет, Синай… Может быть, прямо сейчас, когда я выцеживаю из турки последние капельки кофе – хочется пить, но не хочется варить заново, но хочется все-таки пить, а не кушать гущу, как Екатерина The Great – там, там и там идет бой, или бойня, падают бомбы, умирают живые люди, и земля пропитывается вылившимся из баков горючим. А может, и ближе. На Украине, в Прибалтике, в Чехии, в Польше – говорят, до сих пор неспокойно. И где-то – еще одного одуванчиково-беленького ребенка зарезали, как Степка. Кого-то арестовали. Кто-то уже получил свои двадцать пять. А кто-то – соседскую комнату и удовлетворение верноподданических чувств. В газетах, возможно, напишут – про разоблачение злодейского антисоветского заговора, и граждане, будьте бдительны. Основная добродетель гражданина есть недоверие. А я хочу спать. Я слишком сильно хочу спать, чтобы быть способным из-за всего этого по-настоящему расстраиваться. Но вот парадокс – я слишком расстраиваюсь из-за всего этого, чтобы нормально спать. Черт с ним, с кофе. Кофейная гуща шмякнулась таки в чашку, можно гадать. Острое любопытство. Но чтобы гадать, надо идти за очками, а я для этого слишком хочу спать. Сейчас мне предстоит сверхзадача – запихать себя сначала под умывальник, а затем в пижаму и на кровать. Только я знаю, что это все равно бесполезно – все равно, сказав себе «на минуточку», буду крутить в постели давно прочитанную до корки газету, выискивая признаки новых бедствий, или еще давнее прочитанную книгу, или карандаш с записной книжкой, пока минутка не превратится в часы. Может быть, потому что страшно заснуть. А еще регулярно приходит мысль: а не все ли равно? Этому сердцу отведен еще год, максимум полтора. Стоит ли тратить это время на сон? Или – как раз жаль растратить этот год впустую в полусонном тумане. Впрочем, какая разница. Собака лает. Я ее знаю – это древний, как наскальная живопись, одноглазый шпиц, переживший войну, бомбежки, эвакуацию, снова бомбежки, питание супчиком из травы и даже однажды попытку кинобализма. Летом хозяйка его стрижет, отчего он приобретает чрезвычайно дурацкий вид. Звать Пушок. Интересно, собаки переживают от того, что не могут уснуть? Или просто не спят – и лают ночами на полную луну над строительным краном? Брат мой Дэвид Копперфильд, сестра моя девочка Варька… спать, ребята. Включаем силу воли и спать.