Воспоминания

Едва за дочерью закрылась дверь, взгляд Сафие потерял тепло и стал холодным, отчуждённым, будто пронизывающим насквозь, и госпожа устало откинулась на спинку дивана, потянувшись к груди, прикрыв глаза. Недавно зажившие рёбра отдавались ноющей болью, которая моментами мешала дышать. Ложась в постель, она практически не спала, не могла уснуть, а когда это всё-таки удавалось… Она видела Иссака, который в момент как будто становился её маленьким шехзаде… А затем её тащили и тащили… И… Из раза в раз кошмары. Когда же это прекратится? Пока она усилием воли заставляла себя функционировать практически без отдыха с помощью крепкого кофе, холодных умываний и даже общалась с детьми, пока на это хватало сил, но сколько она ещё сможет так? Каждое утро она вставала ещё более разбитой, чем ложилась накануне вечером. И всё сильнее замечала, что с каждым разом чувствует всё меньше и меньше, как будто кто-то это выключает. И всё требует усилий, даже счастье общения с детьми. — Бюльбюль, — раздался жёсткий голос, тоже утративший теплоту. — Госпожа, — вошедший ага поклонился, — ваше лекарство. — Ты подготовил информацию о пашах? — спросила Сафие, открывая пузырек и делая глоток. — Да, госпожа, — ага протянул Сафие папку. — Приготовь Нам крепкий кофе. Бюльбюль поклонился и вышел из покоев. Войдя в свой дворец, Хюмашах сразу же направилась в спальню и остановилась в проходе. Комната царил сумрак, она была освещена только несколькими свечами, и те стояли в стороне, чтобы свет не бил больному, над которым сейчас склонился седовласый лекарь, в глаза. Ибрагим был в забытье. — Как паша? Ему лучше? — спросила Хюмашах. — Госпожа… Мы делаем всё возможное, но жар не спадает, кашель усилился, и… — лекарь покачал головой, — с сожалением должен сообщить, что организм слабеет. — Вы говорили, это обычная простуда. — До недавнего времени так и было, госпожа. И если бы паша соблюдал мои рекомендации, то принятые меры лечения были бы эффективными, а теперь мы имеем сильное воспаление лёгких. Хюмашах закрыла глаза. Ибрагим не соблюдал рекомендации, промок под дождём, усугубил свою простуду, переросшее в воспаление лёгких, потому что спасал её Валиде. И она безгранично благодарна за это. — И вы ничего не можете сделать? — Мы делаем всё возможное, госпожа. Сейчас надо дождаться, когда жар спадёт, после мы сможем сделать больше. С вашего позволения, госпожа. — Можешь идти. Хюмашах вздохнула и, пройдя в комнату, села на кресло, взяв Ибрагима за руку, а другой поправила холодный компресс на лбу и тихо прошептала. — Поправляйся, я не хочу терять тебя. Покои Валиде Султан. — Хазир паша и Мурад паша, богатые и достаточно влиятельные, чтобы стать зятьями, и их состояние станет дополнительными средствами в строительство, в сокровищницы… Михримах уже шестнадцать лет, — размышляла Сафие, — но возраст… Разве она действительно хочет отдать свою дочь за старика, за любого из них… Сафие устало потёрла глаза и потянулась к чашке кофе, взяв её, сделала глоток и откинулась на спинку дивана. Закрыв глаза, она вспомнила, как Михримах сегодня доверительно обняла её… Затем снова посмотрела в папку и закрыла её, отодвинув в сторону. Нет, не сейчас… Хюмашах, не отпуская руку Ибрагима, с волнением всматривалась в его лицо уже несколько минут. Наконец оно как будто просветлело. Мужчина открыл глаза. — Хюмашах, — тихо прошептал он. — Ибрагим, — Хюмашах поднялась с кресла, — наконец-то очнулся! Как ты? — Не волнуйся… — Ибрагим мучительно закашлялся и прижал руку ко рту, чувствуя боль в груди, затем, немного отдышавшись, поднял глаза, мутная пелена перед ними постепенно рассеивалась, на свою супругу. — Я позову лекаря! — Нет, — Ибрагим удержал Хюмашах за руку, — не нужно, не надо… Мне уже лучше, — Ибрагим приподнялся, и Хюмашах поправила его подушки, приподняв их. — Ты сильно не приближайся ко мне, а то… — Всё хорошо, не думай об этом, я здорова, Ибрагим. Он смотрел и смотрел на неё, будто хотел оставить в своей памяти на всегда… — О чём ты сейчас думаешь? — Хюмашах опустилась в кресло. — Ты так смотришь на меня… Ибрагим мягко улыбнулся и взял Хюмашах за руку. — Я вспоминаю, как султан Мурад позвал меня и впервые сказал, что хочеть видеть… — Ибрагим снова кашлянул, отвернувшись от Хюмашах. — Меня своим зятем. — И чём же ты подумал? — Хм, о карьере, о открывающихся передо мной перспективах, о совете дивана, о пути, который прошёл, начиная с Эндеруна, чтобы оказаться в этой точке. Каждый амбициозный паша подумает об этом в первую очередь, а я был амбициозным. Вторая мысль была осознанием большой ответственности, что я не только получу блага, но и должен быть хорошим мужем, а я собирался быть хорошим мужем. А затем наступил день свадьбы и… — Ибрагим с нежностью посмотрел на Хюмашах. — «У неё очень нежное, ранимое сердце… Вы, пожалуйста, не разбейте его…» Твоя маленькая сестра стояла передо мной и говорила мне эти слова, глядя прямо в глаза, со всей возможной искренностью, на которую только способен ребёнок, дети любят и ценят любовь по-настоящему. Искренне и всем сердцем. С абсолютным доверием как будто вручила мне самое бесценное и дорогое, что у неё есть. Я… Кхм, кхм… В этом было столько смелости, готовности защищать тебя, будучи ещё маленькой девочкой, хоть и госпожой, — Хюмашах улыбнулась, как и Ибрагим, — открытой уязвимости и искренней любви, что у меня внутри словно всё перевернулось, и все мои мысли стали неважны, кроме этого сказанного здесь и сейчас маленькой девочке, которая доверилась, поделившись самым дорогим: «Обещаю». Я не разобью сердце твоей сестры. Нет. Никогда. — Ибрагим… — Хюмашах была тронута и поражена. — Ты никогда не рассказывал мне об этом. — Это был наш договор, только между нами, но сейчас, я думаю, что уже могу им поделиться. Сёстры до трогательности, очень любят тебя. — Я тоже их люблю. — Но это было ещё не всё в тот вечер… Ночью я увидел тебя и впервые посмотрел в твои глаза… — Вы обладаете редкой красотой, госпожа… Я в самом деле никогда не видел прежде подобных пленительных глаз… Ты так сказал мне, — вспомнила Хюмашах с тёплой улыбкой. — Я словно увидел твою душу и то самое сердце… А когда впервые поцеловал тебя… — Ибрагим сглотнул. — Словно это был первый поцелуй, словно я никого до тебя не целовал. — Ибрагим нежно смотрел на Хюмашах и улыбнулся. — Влюбился как мальчишка, с первого взгляда. Я стал узнавать тебя. Как ты читаешь книги и становишься задумчивой и серьёзной, а потом можешь мягко улыбнуться, погружаясь в другие миры, а порой становишься такой мечтательной, как ты наслаждаешься этой тишиной, словно наполняясь в ней. Как буквально светишься, когда говоришь о Валиде, когда рядом с тобой сёстры, как ты любовно смотришь на них, как им рядом с тобой тепло и хорошо. Я постоянно старался держать тебя в поле своего зрения, даже не приближаясь, и замечал твои разные взгляды, твои улыбки, размышлял, о чём ты думаешь, научился понимать, чего боишься, будучи такой сильной и смелой, замечал, как твои жесты неуловимо повторяют Сафие Султан, и ты даже не всегда это замечаешь, я год за годом узнавал твоё сердце и влюблялся, влюблялся, влюблялся! И дал себе обещание, даже если ты не полюбишь меня, я сделаю всё возможное, чтобы стать другом для тебя. — Ибрагим… — прошептала растроганная Хюмашах. — Я так тебе благодарна. У тебя всё получилось. Ты мне друг. Я… — Не надо, Хюмашах. — Я уважаю и ценю тебя, люблю… — Но именно как друга, я знаю. И не могу сказать, что я несчастлив, напротив, очень, очень счастлив… Что так приблизился, и ты позволила. Мне не в чем обвинить себя, и нет никаких сожалений, кроме тех нескольких лет в Египте. Пустые амбиции и их горькие последствия. Но… Все эти годы были прекрасными и всё было так, просто не случилось волшебства. Я был счастливейшим человеком, будучи рядом с тобой, говоря с тобой, а по утрам, когда ты ещё спала, слушая твоё дыхание. Мне безумно нравилось видеть твою чудеснейшую улыбку, причиной которой постепенно был уже я. И я полюбил эту тихую улыбку и твой тихий смех. Ты всё это делаешь так деликатно, словно не хочешь нарушать любимую тишину, и одновременно так естественно и искренне, и твои глаза — отражение твоего тепла, в этот миг так и сияют, заставляя тоже улыбнуться. Я ощущал твои заботу и внимание ко мне. И если ты подарила мне так много без волшебства, то человек, которого ты полюбишь, будет самым настоящим счастливчиком, и я желаю и надеюсь, что он это будет ценить, а не воспримет должным и естественным. — Ибрагим, ты что прощаешься со мной? — Нет, конечно, нет, Хюмашах, не волнуйся, но это же точно когда-нибудь случится, я уверен. И вот тогда: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим…». Я желаю тебе именно этого счастья. Искренне и от всего сердца! — Ибрагим… Хватит, я не хочу говорить об этом. Ты поправишься, всё будет хорошо. И здесь и сейчас я счастлива с тобой! Пусть не с первого взгляда, но ты стал мне больше чем другом. Ты был со мной и в счастливые моменты, и в самые тяжёлые. Был мне опорой и поддержкой. Понимал меня чуть ли не с полуслова. Эти покой и уверенность, то что я могла доверять тебе, это больше чем может подарить даже волшебство любви. Это чувство, оно прекрасно, конечно, но его часто переоценивают, Ибрагим. Это не абсолютное и не гарантированное счастье, а я здесь и сейчас счастлива. Так зачем мне думать о чём-то другом? Что может быть, не может быть… Ты дорог мне и близок. — Хюмашах нежно провела рукой по волосам мужа. — Здесь и сейчас я знаю самое главное и ценное, мне не о чем сожалеть. И любви в моей жизни достаточно. Я благодарна и никогда это не обесценю. — Хюмашах, — тихо прошептал Ибрагим и поднёс руку супруги к своим губам, оставляя на ней нежный поцелуй. Благодаря усилиям лекарей первого июля Ибрагим почувствовал себя лучше. Прошёл сухой кашель и отступила тяжёлая ноющая боль в груди. Но в тот же вечер состояние резко ухудшилось: лихорадка, жар, который не могли сбить почти сутки, и вернувшийся кашель, а в мокроте обнаружили гной. Неделю спустя в мокроте уже были частички крови. Ибрагим страдал от лихорадки и одышки, усилившейся из-за воспалительных процессов в легких. В ночь на десятое июля Ибрагим пришёл в себя и, уговорив Хюмашах пойти спать, прямо спросил у склонившегося над ним лекаря. — Сколько бы вы мне ещё дали, Касым эфенди? Ответьте честно. — Несколько часов, может быть, сутки. — Благодарю за честность и за все ваши усилия… — Ибрагим закашлялся. — Вы поразительно спокойны перед лицом смерти, паша. — Чему быть, того не миновать, только не говорите Хюмашах Султан. Это моя последняя просьба. Эфенди кивнул. Днём Ибрагим ненадолго пришёл в себя и посмотрел на сидящую рядом Хюмашах. — Я здесь, Ибрагим, я здесь, — Хюмашах нежно погладила мужа по волосам. — Хюмашах, — тихо прошептал Ибрагим, взяв руку Хюмашах в свою, слабеющую и холодную. После этого закрыл глаза. Десятого июля 1601 года Ибрагим паша скончался. Султан Мехмед в чёрном зашёл в зал совета дивана и сел на трон, поправив кафтан. — С позволения Аллаха, объявляю совет дивана открытым! Хасан паша, каковы твои последние назначения как моего нового великого визиря? — Повелитель, — паша протянул Мехмеду бумагу, — я бы рекомендовал Мустафу пашу новым командующих флотом, так же Ходжазаде Мехмеда эфенди новым шейх-уль-исламом. А бывшего воеводу Зиле, теперь губернатора Фюлека в Венгрии Насуха пашу, проявившего себя на Австрийском фронте под командованием Мурада паши — назначить санджакбеем Сиваса. — Какие последние новости из Анатолии? — спросил Мехмед, разворачивая бумагу. — Багдадский бейлербей Хасан паша готовит войска для сражения с Кара Языджи, уверен, в ближайшие месяцы мы поймём его и уничтожим. — Австрийский фронт? — Австрийская армии предпринимает постоянные попытки вернуть замок Канижа, но ситуация полностью контролируется наместником Тиряки Хасаном пашой. — Хорошо. Я утверждаю… Речь Мехмеда прервали звонки удары, раздающиеся со Двора янычар. Хасан паша посмотрел на улицу. — Сипахи снова бунтуют, Повелитель. Они бьют в свои котлы и движутся сюда. Остановились перед воротами. — Падишаха! Падишаха! Падишаха! — раздавались слаженные голоса. — Повелитель? Мехмед уверено встал с трона. — Что ж послушаем, что они хотят! — Повелитель, — сипахи склонили головы перед вышедшим во двор Мехмедом. — Что вы себя позволяете снова?! Судьба бывших командиров вас ничему не научила?! — Повелитель, мы только хотим, чтобы вы нас выслушали. — И что же я должен услышать?! — Вы не выполняете своих обещаний! — Как вы смете обвинять меня?! — Вы дали нам слово, дать совет своей матери, однако ничего не меняется, или Вы не знаете реальной ситуации в стране? Всеми государственными делами заправляет Валиде Султан и падкие на наживу люди из её окружения, чем наносят огромный вред государству. Кругом коррупция, взятничество, паши совета одаривают Валиде Султан подарками, цены становятся всё выше и выше. — Не смейте обвинять мою Валиде в чём-либо! — Выдайте нам Газанфера агу и других верных сторонников Валиде Султан, а её саму вышлите! Мы не настаиваем на казни Валиде Султан… — Ещё бы Вы настаивали! Разойдитесь, и я забуду сегодняшнее происшествие! — жёстко присёк всё Мехмед. Сипахи разошлись, но не собирались отступать. Тем временем в покоях Валиде Султан лежащая на коленях матери, одетая в чёрное приподнялась. — Хюмашах, — Сафие нежно поцеловала дочь в лоб, — моя прекрасная доченька. Зачем тебе ехать в свой дворец? Мы пошлём слуг, они соберут вещи и привезут их. Оставайся в Топкапы. — Нет, матушка, — голос Хюмашах звучал очень тихо, выдавая её печаль, — я сама, мои личные вещи не хочу, чтобы их кто-то трогал. — Хорошо, если ты так хочешь, доченька. — Не волнуйтесь, матушка, я всё соберу и вернусь, — Хюмашах нежно поцеловала Валиде в щёку, обняв её, — мне так будет спокойнее. — и Хюмашах поднялась. Хотя утреннее происшествие перед советом дивана закончилось ничем, уже в полдень события стали приобретать всё более тревожный характер. Заговорщики объединялись в группы начали направляться на Ипподром. Свои котлы они сложили в кучу в центре площади. С Ипподрома огромная вооруженная толпа растекалась по улицам, громя здания, направляясь к Топкапы, требуя кровавого возмездия. Оставшиеся на Ипподроме стали выкрикивать озвученные ранее требования. Вскоре, однако, толпа начала скандировать лозунги о смещении Мехмеда с трона и замене его наследным принцем Махмудом. Хюмашах бережно складывала свои книги в сундук, когда раздавшийся на улице шум отвлёк её. Госпожа поднялась и прошла в гостиную. — Что происходит? — спросила Хюмашах у Чичек хатун, стоящей у окна. — Восстание, похоже, госпожа… Только и успела сказать служанка, когда в покои ворвался взолнованный ага. — В чём дело, Али ага? — спросила Хюмашах у своего охранника. — Госпожа, сипахи вышли на улицы, они двигаются к Топкапы, дороги перекрыты, Вы не можете покинуть дворец. — Ты понимаешь, что ты говоришь?! — Хюмашах кинулась к аге, схватив его за грудки. Тот опустил голову. — Там моя семья, моя семья! — Простите, госпожа, но ради вашей безопасности единственный выход остаться здесь. Мы не сможем добраться до Топкапы. Бунтовщики берут его в кольцо. Я расставлю охрану по периметру, здесь вы в безопасности, — продолжал говорить ага, но Хюмашах ничего уже не слышала. — Простите, — ага поклонился и вышел из покоев. — Выйди! — приказала Хюмашах Чичек хатун и, оставшись одна, в ужасе опустилась на диван, склонив голову на руки. Надрывно заплакала, её словно разрывал страх… — Аллах, защити их! Матушка, сестрёнки… Прошу… Молю! В ближайшие два дня пожары в городе усилились, огонь затронул и вакф Сафие Султан с бедными людьми, которые возмущались действиями воинов. Простые люди столицы относились с благодарностью к Валиде Султан, и именно армия и улемы были всё более и более недовольны её влиянием на султана. Так же шли мелкие стычки между верными янычарами и бунтующими сипахами, не давшие перевес ни одной из сторон, а в одну из этих ночей Аслан ага пробился и тайно проник в осажденный дворец, где находились всё это время Мехмед и остальные: госпожи, шехзаде, слуги, аги. — Аслан! — Мехмед поприветствовал агу, встряхнув того за плечи. — Рад видеть тебя! Скажи что-нибудь хорошее. — Повелитель, многочисленные бунтовщики не приближаются ко дворцу. — Конечно, — Мехмед усмехнулся. — Их же расстреляют. — Но дворец окружён. В городе полыхают пожары, в дыму огня на узких городских улицах сложно завязать бой. Только с большими потерями. — Значит, всех бунтовщиков нужно выманить и где-то собрать? — Сначала надо любыми средствами вынудить их отойти от дворца… Хюмашах Султан уже несколько часов ходила по комнате из стороны в сторону с одной, единственной мыслью, постоянной молитвой о защите своих родных. — Подать еду, госпожа? Внезапно донёсся до Хюмашах голос служанки. Она остановилась и обернулась, и едва выдавила. — Нет. И снова тишина, совершенно не такая какую она любила, не обволакивающая, а пронизывающая, холодная. Нападение на маму, похороны и теперь ещё это… Вдруг она потеряет всё, всех кого любит… Хюмашах встряхнула головой… Нет. Нет. Невозможно. Но чем больше проходило времени, тем только сильнее становился её страх. Хюмашах устало опустилась на диван. Быть одной, не знать, что происходит с родными, как они, было невыносимо тяжело, и Хюмашах чувствовала, как её трясёт. Взгляд поднялся в сторону спальни. Если бы ещё Ибрагим был рядом, то он бы обнял и успокоил, но теперь она одна… — Чичек хатун! — Госпожа, — вошедшая служанка поклонилась. — Принеси мне плед, — дрожащим голосом попросила госпожа. — Возьмите, госпожа, — служанка вернулась через несколько минут. — Есть какие-нибудь новости? — тихо спросила Хюмашах, — хоть что-нибудь! — Нет, госпожа. — Можешь идти. Укутавшись в плед, Хюмашах откинулась на спинку дивана и посмотрела вокруг. Она в своей гостиной, да. Камин, мягкий ковёр у него, небольшой столик, несколько мягких кресел и диван у окна. Всё, что она любила, но странно, сейчас ей всё это казалось таким чужим… Может, потому что быть она должна не здесь, и её сердце рвалось туда, домой, где мама… Мама… Матушка… С улицы раздались крики, и Хюмашах вздрогнула. Бунтовщики снова и снова обещали свергнуть её брата, посадить на трон Махмуда и… Дальше Хюмашах не хотелось слышать, но… Она слышала каждое проклятье и угрозу, сказанное в сторону её матери… — Всё будет хорошо, всё будет хорошо… — Хюмашах закрыла глаза и сильнее укуталась в плед. — Всемогущий Аллах, молю, защити… Защити её! — Госпожа, госпожа… Услышала Хюмашах сквозь сон и поднялась, сбрасывая плед, вчера она сама не заметила, как уснула прямо здесь на диване. — Что случилось, Чичек хатун? Есть новости?! — спросила Хюмашах, окончательно проснувшись. — Прекрасные новости, госпожа, прекрасные. Султан Мехмед убедил бунтовщиков отойти от дворца, дороги свободны. — Слава Аллаху! Подготовьте мне карету! Немедленно! — Госпожа. Приехав в Топкапы и буквально пробежав все его коридоры, Хюмашах наконец-то поднялась на второй этаж, распахнув двери в покои Валиде. — Хюмашах! — Фахрие первая заметила сестру и сразу кинулась к ней. — Фахрие, сестрёнка, — выдохнула Хюмашах, заключая сестру в объятья и целуя её в висок. А затем подняла взгляд. — Фатьма… Михримах… — Хюмашах внимательно осматривала сестёр, проверяя каждый сантиметр их тела, хотя абсолютно убедиться, что они в порядке. — Всё хорошо, с вами всё хорошо… — выдохнула Хюмашах, — слава Аллаху… — Хюмашах снова прижала сестёр к себе. — Я так волновалась за вас! — С нами всё хорошо, Хюмашах, успокойся, — сказала Фатьма будучи по-прежнему в объятьях сестры, которая словно не хотела отпускать их. Но вот первый взрыв эмоций прошёл, и Хюмашах отстранилась. Фатьма посмотрела на неё. Сестра была бледная, очевидно уставшая, и как будто даже измотанная. — Где матушка? — Хюмашах внимательно осмотрела взглядом покои и вернулась к сёстрам. Фатьма и Михримах посмотрели друг на друга. — Где матушка? Что происходит?! Фатьма вернулась к сестре. — Хюмашах… Я прошу тебя, не волнуйся, но мы пока не знаем, где она. Хюмашах показалось, что она забыла, как дышать. — Что… — Хюмашах сглотнула. Перед глазами всё вращалось, но Хюмашах заставила себя сконцентрировать взгляд на сестре. — Что это значит? — Утром она ушла с Мехмедом. — И… С тех пор её нет?! — все услышанные угрозы словно пронеслись перед глазами Хюмашах. «Султан Мехмед убедил бунтовщиков отойти от дворца…» — Пока нет… Хюмашах! — Фатьма удержала теряющую сознание сестру за руку, и оказавшаяся сзади Михримах медленно опустилась с ней на пол. — Позовите лекаря! — Я говорила, что не надо говорить… Пока лекарша осматривала Хюмашах, сёстры внимательно наблюдали за ней, стоя у постели, и тихо разговаривали. — А что надо было сказать, Михримах? Что Валиде вышла подышать воздухом?! — Фатьма отошла и села в кресло, опустив голову на руку. — О, Всевышний! Когда же уже Валиде вернётся, без неё всё рушится… — Госпожи, — лекарша поклонилась, — спешу вас успокоить. Хюмашах Султан здорова, причина обморока — сильное нервное переутомления и физическая усталость. После отдыха госпожа будет в порядке. …Она держала безжизненное тело матери в своих объятьях. — Мама, — позвала Хюмашах хрипло, её голос дрожал, — нет, не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй меня! Останься рядом со мной! — Хюмашах смотрела и смотрела на лицо матери, ища там малейший признак жизни. — Открой глаза, мама, мамочка, посмотри на меня, не уходи… — прохрипела Хюмашах с последней надеждой, умоляя. Тишина, снова оглушающая тишина. Нет. Нет. Этого не может быть. Мама. Мокрое от слёз лицо Хюмашах исказилось от боли, она ещё сильнее обняла Валиде, как будто укутав её собой, и уткнулась лицом в её грудь. Раздался стон, такой отчаянный, словно сердце здесь и сейчас вырывали и разделяли надвое. Она не была сильной, вся её сила была в маме, даже когда они не рядом, она как будто говорит с ней мысленно, и когда ей трудно матушка всегда в её душе, её голос: «Моё сокровище, моя надежда, моя прекрасная доченька…», и она всегда знает, что её любят, что она важна сама по себе, такая какая есть… Настоящая. Это наполняло такой уверенностью внутри, смелостью, с этим было так легко дышать и быть счастливой, и в её душе оставалось этого так много, что она могла это дарить и дарить, вызывая улыбки на лицах родных, сестрёнок, и снова наполняться счастьем. Она всегда чувствовала себя защищённой в своей искренности и уязвимости и всегда понимала, что она истинно счастливая госпожа, и всё могло быть по-другому. Она видела людей, которые столкнулись с непониманием, неприятием от близких, и отсюда, словно зажаты внутренним страхом… Уязвимость превращалась в озлобленность, а она чувствовала эти боль и надлом, и ей было жаль, порой она хотела согреть этих встреченных людей, выслушать их, просто потому что могла, но не всегда это было возможно. Это бывает опасно, и она научилась защищать себя, не доверять чужим, но её уголок по-прежнему оставался её местом силы, где она просто она. От всего сердца и души. Это снова её покой. Ей повезло, каждый раз когда она вспоминает общение с мамой, она готова говорить это снова и снова. Она не может вспомнить даже момента, когда бы мама повысила голос, может, это и было, но она не помнит, а вот каждый их разговор в её памяти, все её вопросы, и не всегда простые, обсуждения книг, заданные мамой вопросы и её личные ответы. Что она думает? Как бы поступила? Что бы выбрала? А в этой ситуации… Она, а не автор книги. И сейчас она размышляет уже над этим сама. Разговоры обо всём, обсуждения, объяснения, а не крики, не просто запреты. В этом столько доверия ей и между ними, и она всегда хотела быть достойной его и матушки… Это то, кто она есть. И она с детства, как стала понимать, восхищалась этой выдержкой мамы, её мудростью… Откуда это всё у её мамы? Задавала она себе вопрос, смотря на матушку, сидя в её объятьях у тёплого камина, будучи маленькой девочкой… Просто есть. Тогда был её ответ, и, продолжая смотреть на маму, она улыбалась, чувствуя себя самой счастливой дочерью на свете. В литературе ей попадались примеры, когда дочери чувствовали себя также, когда всё хорошо, но стоило начать возражать, сказать, что думаешь или чувствуешь по-другому, выразить несогласие, и мама становилась не защитницей, а тут же и порой жёстко ставила на место. Нет, невозможно в полной мере выразить это бесценное ощущение свободы, что она может всё, начавшееся с этих разговоров, которое наполняет её, давая силы сердцу, как и любовь к матушке! И с сестрёнками она сейчас и всегда общается как мама. Они могут поделиться с ней всем. Мама… Мамочка… Мама! Выбираясь из темноты своего кошмара, Хюмашах открыла глаза и тут же поднялась. — Хюмашах, ты очнулась! Куда ты? — Фатьма крепко держала сестру в своих объятьях. — Ты едва стоишь на ногах, Хюмашах! Хюмашах посмотрела на сестру и мягко отстранила её от себя. При всей тёплоте взгляд этот здесь и сейчас был стальным, не допускающим никаких возражений. — Не мешай мне, Фатьма! Госпожа переглянулась со стоящей рядом Михримах и опустила руку. — Я уступил им, отдал всех придворных, кроме Газанфера… Мехмед и Аслан как раз обсуждали, что делать с бунтовщиками, когда в султанские покои ворвалась Хюмашах. — Где Валиде?! — Хюмашах… — поражённо сказал Мехмед. Его первой реакцией была злость, но, увидев состояние сестры… Она была бледной, и её била дрожь. Мехмед осторожно взял сестру за руку, она была холодной. — Где Валиде?! И снова молчание. Она едва стояла от голода и страха. Напряжение последних дней так и не отпускало, только усиливалось. Мехмед притянул к себе и бережно обнял, чтобы хоть немного унять звон в ушах, Хюмашах на миг опустила голову к нему на плечо, но тут же постаралась оттолкнуть. — Отпусти меня! Если с матушкой… Я никогда… — С Валиде всё хорошо, Хюмашах, с ней всё хорошо, слышишь, всё хорошо. Взгляд, в котором стояли слёзы, поднялся на него. — Я приведу её, как только разберусь с бунтовщиками. Я не обманываю, Хюмашах. — Отведи меня к ней… Мехмед чувствовал, сестра поверила, так как только сильнее прижалась к нему. Она по-прежнему едва стояла на ногах. — Хюмашах… Ты сейчас упадёшь. — Нет, все в порядке, — едва слышно выдохнула она. — Отведи… Прошу… Мехмед, брат… Мехмед бросил взгляд на Аслана, который всё это время стоял опустив взгляд. — Я пока соберу и подготовлю янычар, Повелитель. Мехмед поднял Хюмашах на руки и вышел из покоев. Старый дворец. Хюмашах выдохнула. Словно невидимая пружина внутри медленно разжалась. Госпожа бросилась в комнату и кинулась к матери, опускаясь перед ней сидящей на диване на колени, не замечая вошедшего следом Мехмеда — Матушка, — Хюмашах плакала, обнимая Валиде из-за всех сил, — мама! Я так испугалась! «Сколько месяцев я и Менекше заждались Вас здесь, Сафие Султан». — Матушка… Мама, мама! Сафие встряхнула головой. — Тише, тише, Хюмашах, не надо плакать, — Сафие гладила дочь по волосам, — всё хорошо, с Нами всё хорошо. Хюмашах посмотрела на Валиде, та смотрела на неё с усталой улыбкой, и снова обняла её. Теперь мягко, нежно. — Я так испугалась, матушка… Я думала… — Но я же здесь, доченька, всё хорошо, — Сафие осторожно отстранила от себя дочь и нежно смахнула слёзы с её глаз, — перестань плакать, моё сокровище. — Сафие держала дочь в своих объятьях и гладила её по спине, по волосам. Хюмашах мягко улыбнулась, когда она обняла маму первый раз, у неё было полное ощущение что что-то не так, как будто непривычно холодно, и мама была отстранённой, но, конечно, это была обычная усталость, ведь сейчас всё хорошо, прекрасно… Она в объятьях любимой мамы, как в детстве. — Матушка… — тихо сказал Мехмед. — Вы благословите меня? Тишина. Хюмашах отстранилась от матери и посмотрела сначала на брата, а затем и на Валиде. Сафие протянула сыну свою руку. Тот трепетно сжал её и поднёс к губам. — Возвращайся с победой, мой лев! — Матушка! — воодушевлённо прошептал Мехмед. Тем временем Аслан ага незаметно вывел превосходящие по численности восставших полки янычар на Ипподром и поставил их в засаду, заблокировав бунтовщиков на площади. Сипахи отклонили предложение выразить покорность султану и сложить оружие. Расплата была мгновенной — залп картечью. Восставшие отвечали на него ружейным огнём, но потом под градом картечи началось бегство. Завязался бой с янычарами. И в конце концов порядок был восстановлен со значительными потерями среди восставших. Ночь. Старый дворец. — Матушка, всё закончилось, я победил, — ворвался в покои Мехмед, ища мать. — Тише, Мехмед, — осадил его спокойный голос матери, — Хюмашах спит. Разбудишь. Мехмед замер у дверей спальни. Осторожно высвободив свою руку из руки дочери, Сафие поднялась с постели и мимо Мехмеда прошла в гостиную, встав у окна. — Матушка, давайте, я отвезу Вас во дворец. — Не сегодня, Мехмед, уже поздно, и я не хочу будить твою сестру. Завтра. — Матушка… — Мехмед сделал шаг в сторону матери, но… — Возвращайся во дворец и успокой своих сестёр. Они волнуются. Мехмед остановился. — Хорошо, матушка, если Вы так хотите, — и, отвернувшись, вышел из покоев. — Повелитель, — услышал Мехмед сзади. — Чего тебе, Халиме? — Весь день я хочу поговорить с Вами. Имя Махмуда нагло используют бунтовщики, но я уверяю ни я, ни он здесь не причём! Мехмед развернулся и подошёл к Халиме. — Если бы я в этом сомневался, тебя бы здесь уже не было! — Умоляю, позвольте мне увидеть Махмуда и вернуться к детям. Это единственное моё желание! Мехмед был холоден и непроницаем, и Халиме уже хотела отвернуться, но затем подумала, он ведь так близко, и было бы глупостью упустить такой шанс. И в этот момент Мехмед резко притянул Халиме к себе. Жёсткий и властный поцелуй, её губы сами собой раскрылись от неожиданности, издав тихий стон, поцелуй становился требовательней, и руки Халиме сами собой потянулись к Мехмеду, беря его за шею. Подняв на руки, Мехмед занёс Халиме в покои, и в этот момент жёсткий поцелуй с его стороны сменился на страстный… Услышав, что Хюмашах снова забеспокоилась, Сафие вернулась в спальню и осторожно легла на постель, нежно поцеловав дочь в висок. Та и во сне прижалась к ней, словно всё ещё никак не могла отпустить. Сама Сафие не могла уснуть до рассвета, чувствуя странную опустошенность на душе, как будто она устала уже от всего и ничего не хотела. Рассвело, Сафие и не заметила как прошло время. Хюмашах чуть поёжилась от утренней прохлады, и Сафие сильнее обняла дочь, защищая её от холода. Теперь спать хотелось. Глаза то открывались, то закрывались. Наконец Валиде Султан уснула. Некоторое время спустя, Хюмашах открыла глаза и улыбнулась, увидев рядом лежащую Валиде. Какое счастье просыпаться вот так после всех вчерашних волнений… Ни о чём не думать и чувствовать покой. Рядом, благодарю тебя, Аллах! И Хюмашах, приподнявшись, осторожно, нежно, почти невесомо поцеловала мать в щёку. — Хюмашах, — тихо сказала Сафие, открыв глаза, — как ты? — Всё хорошо, матушка. Позавтракаем вместе? — Конечно, — и Сафие тепло улыбнулась. После частых волнений Мехмед ввёл запрет на продажу вина в Стамбуле, ибо видел причину беспорядков в излишнем потреблении горячительных напитков: «Муфтии распорядились, чтобы все те, кто в своих домах имел вино, под страхом смерти вынесли сосуды и разбили их, за исключением послов королевы Англии, французского короля и государства Венеция; так что вино потекло по уличным каналам Стамбула, как будто это была вода после проливного дождя». А вторым указом был запрет шехзаде Махмуду отправляться в санджак. 12 августа 1601 г. в упорном бою у селения Сепедлю Хасан паша разгромил Кара Языджи, войска которого около 20 тыс. человек. Но паше не удалось схватить предводителя мятежников. С небольшим отрядом он сбежал на север и скрылся в горах Джанык между Токатом и Трабзоном. Здесь Кара Языджи скончался в декабре 1601 года. Крымский шехзаде Селямет Гирей, ранее присоединившийся к повстанцем, был схвачен, попросил прощения у султана и получил помилование в виде заключения в крепости Еди-Куле. Однако радость от победы была недолгой, повстанцы оправились от поражения и пополнили свои ряды, к ним присоединились мелкие отряды и одиночки, в результате их численность вновь достигла 20 тыс. человек. Возглавил восстание после смерти Кара Языджи его брат Дели Хасан.