Эльф, который потерялся

Могут ли несколько шагов спасти? Всего два или три, может быть даже только один. Шаг прямо, шаг в сторону, оступишься, упадешь с каната, в воду, в песок, в огонь, в болото. Финрод не понимает, почему все эти непонятные образы вдруг захватили его сознание, он ведь никуда не идет, даже не движется совсем – сидит на подоконнике, положив голову на плечо отцу, смотрит на небо. Оно такое чистое, такое темное, но не пугает, не шокирует, просто поражает своей глубиной, а звезды улыбаются со дна неба, подмигивают с того края реальности. Им безразличны печали, страхи, в принципе чувства, но почему-то, глядя на них, становится легче. Эльфов обдает ночным ветром, от прохлады отец чуть вздрагивает, но не замерзает, только улыбается. Он поднимается, чтобы пойти к себе, но Финрод хватает его за руку, не отпускает - он боится. Боится, что если заснет один, если никого не будет рядом, то он может не проснуться. Он кричал, было страшно, было так жутко, что невозможно сейчас все это понять, но картина против воли возникает перед его глазами. Пауки, плесень, кровь на траве и мутная болотная вода. Спасибо, что спас меня. Если бы не ты, я бы утонул… Отец смотрит на него, но не понимает, он будто перестал видеть его, перестал чувствовать, как тогда, раньше, как вчера, как в детстве, не понимает, что произошло, но Финрод не объясняет. Не может рассказать о той изнанке действительности, это слишком страшно, слишком неправильно, слишком искажено, чтобы существовать. Он понял это, понял, что во сне, в какой-то момент образуется брешь реальности. Она разрывается перед глазами, все рушится в одно мгновение. Сон – дверь, способ заглянуть за край, он уже ходил, туда и обратно, он так и пришел, так и уйдет, так и вернется. Только страшно. Страшно увидеть лес, страшно заблудиться, страшно утонуть. Останься со мной. Разбуди, если буду кричать. Финрод отпускает руку отца, ложится на кровать поверх одеяла, все еще смотрит в окно, будто там что-то важное. Там ничего нет, ничего особенного. Звезды, небо, деревья, шум ветра, играющего с листвой, с пылью, с волосами тех, кто еще не спит. Он дотрагивается до лица Финрода, гладит его по шее, по рукам, по спине, и от этого по всему телу проскальзывает легкая прохлада, будто в море плывешь, в спокойном море, полный штиль, никуда не уносит, не подбрасывает, никакого страха, волнения, никакой опасности. Просто движение, туда, обратно, вверх-вниз, вперед по спокойному течению времени. Он сидит на кровати, но не чувствует ожогов на груди, не чувствует, как ткань касается обнаженной кожи, просто плывет, может даже летит, вот так вот, не двигаясь, чуть укрывшись тонким одеялом. Отец вздыхает, ложится и задувает свечу. Мягкого света больше нет, только серебро луны, легкое мерцание звезд со дна неба, воздушный драгоценный металл, растворенный в комнате и собравшийся на длинных светлых волосах. Эльф ложится рядом с отцом, снова берет его за руку, заглядывает в серебряные глаза - цвет лунного сияния, цвет чистоты и горных источников - и где-то в его глубине видит пламя свечи, мягкое и теплое. Пламя отцовской души, свеча, которой не страшен ни ветер, ни холод, ни комья мерзлой земли. Финрод устраивается на его плече, прижимается сильнее, словно боится потерять его, дотрагивается до его лица, волос, отец даже вздрагивает, словно сын дотронулся до самой души – чего-то мягкого, белого, чуть с зеленым отливом, как первая листва. Он снова смотрит в его глаза и видит отражение, в точности такой же лунный свет. Прости, что так получилось. Отец, прости, но не могу иначе. Финрод тянется к его губам, прижимается к нему сильнее и чувствует вкус сладкой родниковой воды. *** Отец не может заснуть, громко дышит, думает о чем-то, прижимает Финрода к себе, но тот не видит его насквозь и не знает, что его тревожит, не может понять, что за ветер заставил колыхаться ровное пламя. Он гладит отца по волосам, стараясь успокоить, но сам понимает, что дрожит. Мгновение назад было хорошо, так, словно ничего больше не надо, словно это полное совершенство реальности, когда темноты достаточно, тепла достаточно, а сейчас ему холодно. Дрожь проходит по всему телу, из него словно выкачали кровь, вырвали все то, что согревало, и развеяли по воздуху, только оставив немного на волосах. Они почему-то остались теплыми, словно их до сих пор ласкает солнце, хотя уже ночь, уже давно все спят, кроме Финрода. А он не может. Слишком волнуется, слишком сильно мерзнет, продрог уже. Он бы прижался к отцу, но не хочет его будить - он только задремал, только начал дышать ровно. И Финрод находит свой плащ, укутывается в него и закрывает глаза, слушает дыхание отца, слушает шум деревьев. Они где-то далеко-далеко, тихонько качаются, совсем не скрипят. Но вдруг становятся все ближе, все темнее, словно край действительности стремительно приближается, пикирует на него, как обезумевшая птица, и в какой-то момент бьется клювом о его голову, не затормозив, не остановившись, на полной скорости. И от этого рвется, рвется и сознание, и реальность, и все вокруг, даже лунный свет, металл, растворенный в воздухе. Разлетается на части и погружается в темноту, его осколки впиваются в кожу, причиняя сильную боль где-то на кончиках ногтей. Эльф открывает глаза и видит себя в том самом лесу, только не в чаще. Так же холодно, те же огромные деревья, темнота, сырость, жесткая трава и страшное болото. Финрод пытается закутаться в свой плащ и понимает, что кроме него из одежды на нем только брюки - рубашка осталась дома, обувь тоже, он бы сходил за ней, но не знает, как вернуться. Может и никак, может и невозможно, если его не разбудят. Но просыпаться нельзя, как можно бросить тут того, кто звал на помощь, если он еще жив. Слабый голос давно замолк, тишина стоит гнетущая, прерывается только скрипом деревьев и карканьем ворон, но это не важно. Тихо, очень тихо, все слишком мертвое, ничего своего, ничего родного, только камыши, пауки и мутная вода. Скажи мне, я не опоздал? Ты еще жив, ты еще существуешь? Он молчит. Не отвечает, словно не может говорить, не может мыслить, может только смотреть прямо на болото – на тину, на камыши, на мутную теплую воду, может только тяжело дышать и бессильно теребить в руках какой-то полусгнивший лист. Финрод видит его, исхудавшего и бледного, видит царапины на его руках, уже засохшие, но не заживающие, невозможно тут излечиться, невозможно выжить, почти невозможно существовать. Болото тянет к себе, зеленый цвет тины и плесени зовет, отражает слабое мерцание прогнившей луны, развалившейся колесницы Тилиона, ее пустили на щепки, разобрали, кинули в воду, на растерзание плесени, паукам и змеям, а сам он умер. Он утонул здесь, его больше нет, не существует и никогда не существовало. Свет слабо озаряет лицо эльфа, сидящего под деревом. Он не может встать, хочет, но боится, он не видит Финрода, уже забывает, что тот когда-то был частью его жизни, хоть они и не были близки, не были лучшими друзьями, но все же были. Существовали, думали, радовались, любили, боялись, а сейчас не осталось ничего. Все утонуло – чувства, мысли, понятия, воспоминания – все на дне, в иле, в пасти ненасытных пауков, оно разорвано мохнатыми кривыми лапами, проткнуто жалом и залито кровью, сочащейся из рук, что разъел яд и раскаленное железо. В светлых волосах эльфа запуталось что-то, то ли веточки, то ли паутина, и от этого они кажутся темными, словно сгоревшими. Раньше они были похожи на пламя, на горящий свет, а сейчас нет огня, тут вообще его не бывает, ни пламени, ни искорки. Все потухло, отсырело в болотной грязи, как эта трава, как берег, как души тех, кто утонул. Финрод даже думает, а остались ли они на дне, существуют ли еще? Достать? Паук сидит на камыше и смотрит на Финрода с ненавистью и плохо скрытым презрением. Нет, не достать. Эльф пытается подняться с земли, но останавливается, откидывает с лица волосы, покрытые копотью, сморит на свою руку. Исцарапанная рука, бледная, холодная, выпирают кости, даже пальцы сжать больно. Когда-то мог меч держать, мог носить женщин на руках, а теперь словно растаял. Кто-то сказал бы, что это неправильно, что таким эльфам, как он, истинным наследникам Финвэ надо… они должны… что должны? Чего они не сделали, чего не добились, кому не угодили? Всем, каждому в этом мире, их не помянут добрым словом, не протянут руку, не дотянутся – темно вокруг. Финрод слышит его мысли, слышит, будто сквозь воду, сквозь каменные стены, все тише и тише, он скоро замолчит. Уже не зовет на помощь, не надеется, думает о чем-то своем, только ему ведомо, что его тревожит, ибо Финрод не понимает, хоть и всегда считал, что видит его насквозь. Как отец видел когда-то их обоих, когда они пытались что-то скрыть, или что-то еще – уже не важно, все превратилось в пыль. Финрод садится рядом, заглядывает в его лицо, встречается с ним глазами, берет его за руки. Он такой холодный, неподвижный, будто умер уже. Впрочем, он и умирает – медленно гаснет, дышит все тише и тише, только сердце еще борется. Так яростно, так отчаянно, стук слышен, он бьет по сознанию, по телу, по душе, не сдается. Но эльф все равно слабнет, ему безразлично почти все, он заблудился, потерялся в этом лесу, вышел к илистым берегам болота. Он отчаялся, больше не зовет на помощь, не надеется выбраться, да уже и не хочет, наверное. Не хотел, его что-то тут держит, ему не хочется жить, не хочется существовать, это слишком больно, хочется просто сделать несколько шагов, решающих, последних, тех, которые положат конец всему. Могут ли несколько шагов убить? Всего два или три, может быть даже только один, шаг прямо, шаг в сторону, оступишься, упадешь с каната, в воду, в песок, в огонь, и навсегда утонешь, скроешься под зеленой тиной. Там нет холода, нет боли, там просто нет ничего. А могут ли несколько шагов спасти? Даже если в темный лес, даже если туда, куда никогда не пошел бы? Он не знает, он никуда уже не пойдет, только в воду, больше некуда, сил не хватит. Отсюда нет выхода, все дороги ведут к болоту, к погребальной яме, к жилищу мерзких тварей, что разорвали на куски всех, кто когда-то здесь утонул. Финрод кладет руку на его шею и тихо шепчет, словно боясь, что его слова услышат пауки и вороны. Аэгнор, пойдем домой. Нас ждет отец. Они снова смотрят друг на друга несколько секунд, что кажутся бесконечно долгими. Время тут течет как-то по-другому, и за эти долгие мгновения Финрод успевает понять – он умирает, и его глаза, где прежде пылал огонь, горела жажда жизни, теперь засыпаны пеплом.