Рыцарь Храма Соломона

      Побеседовать с Робером в пути ожидаемо не получилось. Во-первых, Бертраново место рядом с Робером плотно занял ещё один его почитатель из семейства де Фуа — старший сын графа. Он светил восхищëнными глазами на Робера ничуть не хуже сестры и без конца приставал к рыцарю со всякими расспросами что на привалах, что в дороге. А во-вторых, к самому Бертрану граф и его сын относились как и надлежало относиться благородным господам к простолюдинам: вообще не замечали. Бертран и не заметил, как они с Эсташем оказались замыкающими в кавалькаде. Оно, конечно, так и положено было по правилам передвижения, но… А Робер даже головы к ним не повернул.       Это царапнуло Бертрана ещё в прошлое посещение замка, но тогда, занятый своими горестями, он не сильно обратил внимание на нехорошее шевеление в душе.       В командорстве между рыцарями и сержантами разница, разумеется, была, и субординацию по отношению к Роберу Бертран соблюдал неукоснительно. Но это было скорее подчинение старшему по званию. Общие волнения, одновременный приход в Орден и совсем небольшая разница в возрасте накладывали отпечаток на отношения. К тому же, когда и к тебе, и к дворянину обращаются одинаковым «брат», и на капитуле ты сидишь рядом с белоплащными, разве что чуть подальше, чем старшие храмовники, и наказать вас могут совершенно одинаково, — поневоле забываешь своё место в мире. Бертран с неприятным удивлением понял, что уязвлëн положением невидимки при благородном дворянине. Как будто они с Эсташем и не рубились тогда с головорезами наравне с Робером!       Бертран попереживал, повспоминал, как гордился своим ремеслом торговца и званием свободного горожанина, с удивлением понял, что за прошедшее время стал относиться к собратьям по ремеслу чуть ли не с пренебрежением, и твёрдо решил покаяться на следующем капитуле в грехе гордыни. Патрулирование дорог и частые сопровождения купеческих обозов привели к появлению этакого снисходительного дружелюбия овчарки к охраняемым овцам. Ну… полезно оказаться иногда и пустым местом.       Пока Бертран ковырялся в своих чувствах, Этьен продолжал допытываться до самых мелких подробностей жизненного пути Робера. Бертран заинтересованно вслушался.       — …Да как обычно. Сначала в одиннадцать пажом к сеньору, в тринадцать уже оруженосцем к нему же. Посопровождал его всюду лет пять, оружием владеть научился да всяким воинским премудростям. Этикету, опять же. Почему таким молодым в рыцари посвятили? Да просто повезло мне: турнир был, а граф с вечера занемог. Но не сниматься же с турнира, уже всё заявлено было, ещё стали бы говорить, что граф испугался. Ну вот. Он на коня садится, а сам едва держится. Противника-то из седла выбил, но и сам сознание потерял, упал и ногой за стремя зацепился. А жеребцы без седоков остались, решили между собой отношения выяснить — затоптали бы его или шею свернули, хоть и в доспехах. Я, если честно, не помню, как на арену выскочил, как на узде повис, с той стороны оруженосец тоже выбежал, на второго жеребца умудрился вскочить и чуть в сторону отвести. Короче, разняли, успокоили, графу помогли. Ему только ногу вывихнуло да кровь носом пошла. Нас прямо там, на арене, с тем оруженосцем обоих в рыцари и посвятили. Говорю же, повезло.       Бертран представил себе двух закованных в латы, взвивающихся на дыбы жеребцов, молотящих передними копытами, и человеческую фигурку между ними без какой-либо защиты, поëжился.       — А потом? — жадно спросил Этьен.       Робер пожал плечами.       — А что потом? Праздновали уже после в замке, когда граф выздоровел. Весело было и красиво.       — Как вы стали храмовником?       Бертран с любопытством глянул на Робера. А действительно, как? Почему-то этот вопрос ему в голову не приходил.       Робер вдруг поскучнел.       — Решил посвятить себя Богу, — ответил сухо и ускорил коня.       Брат Климент, назначенный главным, оказался первостатейным занудой и педантом — самое оно для проверяющего. Бертран бы даже порадовался, если бы занудство не распространялось на все аспекты жизни и не касалось и их троицы тоже.       Для начала брат Климент вытребовал отдельное помещение для сна. От предложенной уютной комнаты в самом замке отказался, настоял, чтобы храмовников поселили уединённо «для молитвы и блюдения Устава», и граф отвёл им отдельно стоящий домик садовника, а садовника временно переселил.       Бертран сердито швырнул свой соломенный тюфяк на глинобитный пол и мысленно пожелал брату Клименту радикулита — в комнате, которую предлагал им граф, стояли добротные кровати и не гуляли сквозняки. Ладно в походе на земле спать, но когда в том нет нужды? Ещё Климент стребовал на месяц свечей, так как «сказано братьям спать при свете свечи, чтобы темнота и лукавый не подбивали братьев на непотребное».       И разбудил он парней — ну правильно! — как в монастыре по лету положено, в четыре утра. После молитвы Богоматери погнал на тренировку: «А кто отменял приказ командора вам по три часа упражняться с оружием?» И только пото-о-ом, позавтракав, — «брат Робер, вам следует сторониться мирского стола, ибо, во-первых, за столом присутствует дева, во-вторых, пить вина у мирян не положено, в третьих, сначала едим мы, потом сервиенты. Что вы расселись, брат Бертран? Прислужите рыцарю! Брат Эсташ, тебя тоже касается, где моя миска и почему кубок до сих пор пустой?» — они приступали у работе.       Так что всякий раз к моменту, когда надо было считать и учитывать, вся троица пребывала в таком скверном расположении духа, что не склонна была прощать ни одного неучтëнного буасо ** пшеницы, неверно посчитанного денье или пропущенной запятой в долговой расписке. Робер в пух и прах разругался с графским сенешалем из-за беспорядка в договорах. Бертран с особенным наслаждением посчитал и проследил, чтобы брат Климент внёс в отчёт, что за последние два года расходы юной Мариз увеличились в три раза по причине неумеренного приобретения дорогих тканей, и можно очень хорошо сэкономить, урезав покупку венецианского шёлка. Эсташ довёл повара до попытки мордобоя, срезав и взвесив мясо с костей, предназначавшихся собакам. Словом, графство вывернули наизнанку и пристрастно изучили внутренние швы.       И только духом противоречия, родившимся от ненужной занудности брата Климента, можно объяснить страсть, с которой юные аудиторы принялись нарушать устав, да ещё и покрывать нарушения друг друга. Потому что если неукоснительно соблюдаешь закон в мелочах, то так и тянет нарушить его по-крупному. Только так можно понять, почему Робер — который в любой другой ситуации жёстко пресёк бы непотребство! — отвернулся и прошёл мимо, увидев, как Эсташ азартно режется в карты с тем самым поваром, с которым почти подрался неделей ранее. Эсташ приволок Бертрану выигранный кувшин вина (который они и выдули вдвоëм, спрятавшись в амбаре под предлогом учёта заготовленного лошадям овса). А Бертран… всячески занимал брата Климента, уводя его в дальние углы замка, потому что в библиотеке, где расположился с бумагами Робер, почти поселились брат и сестра де Фуа, и добрую половину времени, отведëнного на проверку документов, Робер обсуждал стихотворные новинки, спорил о смыслах богословских текстов и пересказывал байки брата Гийома о Востоке и сарацинах (приличную их часть).       Масштабы и фатальность своего попустительства Бертран осознал, когда, отводя глаза и краснея, Робер попросил что-нибудь придумать на сегодняшний вечер. Потому что, видите ли, сегодня последняя ночь в замке, а они с Мариз так ни разу и не смогли поговорить наедине. Высказав просьбу, Робер уставился на своего оруженосца с такой надеждой, что Бертран задавил закономерную ругань и озадачился.       — А-а-а-а… А как же «я так грешен, я любовался девицей»? Вы потом будете каяться капитулу, а мне вас отмазывать? Так второй раз мне не поверят.       Выражение лица у Робера стало совсем убитым.       — Не буду. Бертран… Я понимаю, как это выглядит. Но она такая… Я просто поговорить хочу, объясниться. Клянусь, я не оскорблю Мариз ничем. Я потом отмолю. Просто это ведь в последний раз. А следующей весной нас на Кипр отправят, а там и вовсе, может…       Робер не договорил, но Бертран понял его отлично. Смертность храмовников на востоке была стабильно огромной, а смерть, если не повезёт, — мучительной. Ну так не ради же красного словца клялись не бояться смерти. Скорее всего, и правда — последний.       — Да бес с вами, прикроем, — пошёл Бертран на преступление.       Бертран уволок Эсташа в сад и устроил краткое совещание. Хорошо, что Робер не слышал, что именно сказал второй сержант про него самого и про Мариз, иначе братоубийства было бы не избежать.       — Ага, значит, тебя прикрывать можно и нужно, а его нет?       — Ну ты сравнил! — возмутился Эсташ. — Я тебя тоже всегда прикрою. А барончик пусть сам крутится.       — Так. Эсташ, хватит. Он — наш рыцарь, мы — его сержанты. И мы обязаны во всём ему помогать и защищать его всегда. Я уже понял, что ты рыцарей не любишь. А брата Гийома? Он ведь тоже белоплащный.       Эсташ открыл рот возразить, потом смутился.       — Ну это же Гийом.       — А это Робер. Слушай, ну… Я когда подати с торговцев в первый раз собирал, чуть со стыда не сгорел. Я ж таким же, как они, был, а теперь вытрясаю из них монеты для короля. Ох, как я не любил сборщиков! Неделю мучился, а потом понял. Я больше не Бертран Мерсье, лавочник, я — брат Бертран, храмовник. Это теперь моё сословие, моя семья. Ты, Робер, брат Климент и брат Гийом, командор Ноэль. Вы все мои братья, моя семья, и я вас всех люблю. Ты меня вообще спас, если б не ты, меня бы зарезали в первом же бою, сам помнишь. Вот так до́лжно мыслить, Эсташ. Иначе — никак, я для себя решил. Назад пути ни у кого из нас нет, только вперёд. Вместе с Робером.       Эсташ слабо усмехнулся.       — Кто учил тебя так складно говорить, интересно? Чисто ведьма словами заморачиваешь. Ладно, уговорил. Нормальный наш Робер, я и сам вижу.       — Ну а раз наш, значит, надо прикрыть и помочь. Думай.       Эсташ снова заворчал, но проблемой озадачился.       Ситуацию несколько облегчал и безо всяких снадобий крепкий и безмятежный сон брата Климента, но надо было подстраховаться. После раздумий и совещаний Эсташ, пользуясь наклюнувшейся дружбой с поваром, уговорил того в кружку с травяным отваром для брата Климента дополнительно добавить отвар хмеля, да покрепче. Продумали и оправдание на случай неудачи: якобы они смотались в ночь, чтобы на троих выпить тот самый выигранный Эсташем кувшин вина. «Если уж вскроется, то за пьянство и азартные игры сильно не накажут, грех простительный. И врать всем одинаково и твёрдо, если что. Вам понятно, брат Робер?»       Стоило спальне заполниться похрапыванием опоенного рыцаря, три смирно лежавшие до того фигуры пришли в движение и медленно поползли к выходу.       — Осторожно дверь открывай, она скрипит.       — Не скрипит, я её вечером жиром смазал.       — Бертран, я сапоги забыл!       — Баран! Ну и ползи назад за ними сам! Давай быстрее, я дверь держу.       — Сам баран, я вообще спать хочу! И куда вас понесло?       — Вы оба бараны, тише! Проснётся же.       — А вам бы вообще помолчать, драгоценный брат Робер, — огрызнулся Эсташ, теряя всякие берега.       Шëпотом переругиваясь, преступная троица на цыпочках выскользнула из комнаты, прокралась вдоль стены, замирая и вздрагивая, и в кои-то веки добрым словом поминая сладко спящего брата Климента — выбраться незаметно из замка, а не из отдельно стоящего садовничьего домика, было бы невозможно.       Робер неуверенно поднимался по узким ступеням: башней явно давно никто не пользовался, разве что ребятня выбирала её для своих игр, и под сапогами похрустывал мелкий мусор. Делу не помогала и темнота — идти на свидание с факелом Робер не мог. И если ему освещало дорогу влюблённое сердце, то Эсташ с Бертраном едва ползли следом и полнились дурными предчувствиями.       — И вот куда мы прëмся, — тихо ворчал Эсташ, нащупывая очередную ступеньку. — Какие такие встречи? Какие такие разговоры? Интересно, когда всё вскроется, опять выпорют тебя, а он будет «являть собой образец чистоты и непогрешимости»?       — А чего это меня одного? — огрызнулся Бертран, стараясь не подвернуть ногу. — Ты, вообще-то, тоже сейчас не у себя в койке.       — Ничего не знаю. Я весь день кули с пшеницей с братом Климентом считал. Ну то есть он считал, а я перекидывал. Я устал и сейчас беспробудно сплю.       — Мы прëмся следом, чтобы эти двое глупостей не натворили. И свидетельствовать в случае чего — ну, в самом крайнем случае, — что никакого урону чести девицы нанесено не было. А то командор за троюродную внучку самолично удавит, безо всяких капитулов.       Перед выходом на открытую площадку Робер замер, увидев в зыбком лунном луче тоненькую фигурку девушки, и влюблённым лосем ломанулся вперёд. Мариз де Фуа ожидала его, в нервах истрепав белоснежный платок до состояния половой тряпки.       — Робер, — счастливо выдохнула она и протянула ему руки.       Робер заворожëнно шагнул вперёд и потянулся своими руками к рукам Мариз. Кончики нежных тонких пальчиков едва коснулись жёстких, привычных к оружию пальцев. Влюблённые замерли.       — Мариз, вы прекрасны.       — Конечно, прекрасна, в темноте и кобыла — невеста. Ишь, вырядилась, юбка-то, юбка — по полу метëт! Понятно теперь, куда столько ткани уходит. Хвостатая, как дьяволица, — тихо бухтел тонкий знаток моды Эсташ на ухо Бертрану. — И какого дьявола она этим самым хвостом крутит перед монахом? А этот и рад! Совсем голову потерял!       — Угу, замуж бы лучше шла, перестарок. Сколько ей, пятнадцать уже? И чего граф ждёт?       Темнота в углу пришла в движение:       — А какого дьявола ваш монах на девиц пялится глазищами своими бестыжими? Задурил голову бедной птичке, чëртов кобель! И ходит, и ходит, и улыбается, и песенки поёт, мерзавец! Этой под венец скоро идти, а она от женихов бегает. А всё этот нечестивец! Вот пусть только попробует под юбку полезть — я вас всех троих с башни скину, поганцы!       Эсташ с Бертраном чуть не заорали хором от неожиданности, а темнота голосом Аннет продолжала свистящим шëпотом обличать недостойное поведение храмовника:       — Наиграется и упрëтся на Восток с сарацинами в догонялки играть, а бедной девочке потом ночами плакать. Двум женихам уже отказала, придурочная! Влюбилась она! Тьфу! Да было бы в кого. Монах — что баба в штанах!       Такого поношения Бертран с Эсташем уже не выдержали и принялись с такой же страстью обличать распущенность Мариз. И недостойную любовь к нарядам. И привычку распускать локоны свободно. И недостаточную для девицы скромность. И вообще она некрасивая, вот и вырядилась!       Аннет захлебнулась от возмущения и ответила. Эсташ не остался в долгу. Вскоре Мариз и Робер стараниями оппонентов были вымазаны такими чёрными красками, что в нарисованных портретах можно было признать самую истасканную портовую шлюху и казнимого на лобной площади мерзейшего насильника и душегуба, а никак не пятнадцатилетнюю девочку и девятнадцатилетнего юношу благородных кровей.       И только луна печально и молчаливо лила свет на влюблённых, которые не видели и не слышали ничего вокруг, так и стояли, едва касаясь друг друга кончиками пальцев, неотрывно глядя друг другу в глаза.       — А я осенью замуж выхожу. Двое сватаются. Отец скоро примет решение, а мне всё равно. Зачем вы пошли в Орден, Робер?       Робер грустно усмехнулся.       — Поверьте, меня в качестве кандидата никто бы и рассматривать не стал. Иные простолюдины богаче меня. Уже ничего не исправить, Мариз.       Робер пытался насмотреться на вечность вперёд, а Мариз пыталась не плакать, складывала дрожащие губы в улыбку и шире распахивала глаза, чтобы стоящие в них слёзы не покатились по щекам неудержимым потоком.