Рыцарь Храма Соломона

      На следующее утро бодрый, хорошо выспавшийся брат Климент, велев собираться и готовиться в обратную дорогу, ушёл с окончательным отчётом к графу. Бертран с Эсташем ушли седлать коней, домик садовника опустел. Робер поторапливался, ему очень хотелось успеть ещё разок пересечься с Мариз в саду — утром в часовне она шепнула, что пойдёт прогуляться в цветник, что недалеко от домика садовника.       Робер торопливо скатал тюфяк, уложил в походный мешок кружку, ложку и столовый нож. Поправил меч и кинжал на поясе, накинул плащ, провёл рукой по коротко стриженными волосам и слегка пригладил поросль на щеках, прежде чем покрыть голову. Сбрить бы бороду да волосы отрастить и показаться Мариз таким, каким он был раньше, — с шапкой густых вьющихся волос до плеч, с гладкими щеками. Робер мечтательно улыбнулся и поторопился на выход.       В дверях столкнулся с Эсташем. Шагнул вправо, пытаясь обойти сержанта, но тот тоже сдвинулся вправо, Робер шагнул влево, но снова наткнулся на брата.       — Что ты? — нетерпеливо дёрнул головой Робер. — Отойди, мне идти надо.       — Нет.       — Что?       — Никуда вам не надо, и никуда вы не пойдёте.       — Ты чего? Пусти же!       — Нет. Сядьте и сидите тут до отъезда, вы никуда не выйдете из домика.       Робер аж притопнул от злости и понимания, что теряет время:       — Да что с тобой, бесноватый?!       — Не ори! — грубо рыкнул Эсташ и толкнул Робера так, что тот отшатнулся, пытаясь удержать равновесие. — Я сказал, что на свидание ты не пойдёшь. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Был уговор, что вчера ночью последняя встреча.       Робер застыл.       — Что ты несёшь? Я не собирался…       — Тц-ц-ц, а вот лгать братьям — грех. Это не с прекрасной ли Мариз де Фуа там сейчас Бертран разговаривает? К ней торопишься?       Робер покрылся холодным потом и рванулся к окну. Невдалеке от домика Бертран чёрным вороном над голубкой нависал над Мариз и что-то говорил ей. Она горячо отвечала, спорила, яростно мотала головой, но вдруг поникла, опустила голову и пошла прочь.       — Мариз, нет, стой! — Робер рванулся на улицу, забыв об Эсташе.       А тот схватил его и скрутил руки за спиной.       — Пусти! Пусти, мерзавец! Да что ты себе позволяешь!       Эсташ перехватил его под локти одной рукой, а второй зажал рот.       — Не ори, я сказал, а то не всё графство в курсе твоих любовных переживаний. Да тихо ты, любовничек! И вот ведь семейка поганая — что папаша до греха доводит, что дочка.       Робер хрипел, рвался и бился, чувствуя, как в глазах начинают плавать пятна, но медвежья сила Эсташа за год изобильной пищи и нескончаемых тренировок стала просто неимоверной — Роберу казалось, что он бьëтся в колодках. И наконец поник, лишь поднял глаза к окну, чтобы успеть в последний раз взглянуть на хрупкую фигурку, удаляющуюся прочь.       Мариз торопилась в сад. Туфельки стучали по каменному двору, словно кастаньеты, перекликаясь с поющим сердцем. Было сладко и страшно. Вот сейчас. Сейчас она увидит его ещё раз. Может, мельком. А может, он найдёт возможность поговорить подольше. Все подарки ушли командорству, а ему ничего и преподнести нельзя, только один тонкий плащик и выдали всего. Даже ни один рысак из графских конюшен не достался! Может, хоть что-то… Робер сказал, что можно одежду и оружие, только у командора разрешения испросить. Можно и съездить через неделю в командорство. Поблагодарить за спасение ещё раз, передать и коснуться пальцами его пальцев. Он улыбнётся. Чуть-чуть, самыми уголками губ. У него такие глаза… Глубокие, тёмно-карие… А ресницы — длинные, чуть загнутые. Зачем он ушёл в монахи? Если бы… Господи, прости, что же она… Нельзя так… Хотелось плакать, хотелось смеяться. Хотелось смотреть на него всегда.       Мариз так была поглощена своими мыслями, что не заметила вставшего на дороге Бертрана. Весь в чёрном, с сумрачным лицом, он словно вырос из-под земли.       — Брат Бертран, вы испугали меня, — дрожащими губами улыбнулась Мариз. — Я задумалась и не заметила.       — О чëм? — зло спросил храмовник.       — Что? — Мариз растерянно хлопала глазами.       — О чëм же вы задумались, добрая сестра, что не видите дороги?       Мариз надменно вскинула голову. Да как он смеет! Будет какой-то простолюдин, пусть даже и храмовник, отчитывать её — дочь самого графа де Фуа!       — Я не понимаю вас, брат. Что вы себе позволяете?       — Не понимаете? Правда? Куда вы опять идëте?       — К вам. Я хотела спросить, что из одежды можно ещё преподнести в дар. Может, шерстяные одеяла?       — Ваш отец уже щедро отблагодарил Храм. А вы можете пожертвовать просто деньгами. Но зачем сами утруждаетесь? Преподнесите разом крупный дар, да не своими ручками, а через слуг. У вас нет слуг?       При мысли, что можно просто распорядиться, не приходя сюда, не имея возможности хоть ещё разок взглянуть на Робера, Мариз пришла в такой ужас, что он отразился на её лице.       — Вы ведь к нему идëте, добрая сестра, — выплюнул Бертран. — Вы понимаете, что с ним будет, если он поддастся? Его изгонят из Ордена. — И, уловив проблеск безумной надежды в девичьих глазах, качнул головой. — Нет, даже не надейтесь. Лишение плаща — это либо пожизненное заключение в тюрьме, либо заточение в монастыре с самым суровым уставом до конца жизни. Да Робер недолго протянет — не переживёт позора. За что вы хотите так отблагодарить своего спасителя?       Мариз в ужасе мотнула головой.       — Нет! Нет! Всё не так! Нет же… Я просто…       — Вы просто увлеклись. Вы играетесь. Благородной девице стало скучно просто так поджидать подходящую партию. Кошке игры, мышке смерть.       — Нет! Я не играю, я его лю… — Мариз зажала рот ладонью.       Бертран кивнул.       — А если любите — уходите. И никогда больше не смейте приближаться ни к командорству, ни к брату Роберу.       Мариз смотрела на Бертрана, как на палача. Она гордо распрямила спину и сквозь подступающие слёзы ответила:       — Я никогда не причинила бы ему вреда! Никогда!       Тот тяжело, с какой-то непонятной горечью смотрел в ответ. Потом кивнул.       — Бывает и по-другому. Прекрасный рыцарь потешил блуд, наплевав на все обеты, и умчался в волшебные дали, а девица осталась один на один со своей бедой, брюхатая. Ах, да! С колечком на память. Только то, что простительно и разрешено простолюдинке, благородную девицу уничтожит. Уходите. Вы богаты и хороши собой. Уверен, у такой прекрасной девы много достойных поклонников, готовых предложить руку и сердце. Вы скоро утешитесь. А брата Робера забудьте. Уходите. Сейчас.       Мариз развернулась безвольно, как сломанная кукла, и пошла прочь.       Она продержалась весь бесконечный путь через сад, двор и коридоры замка, чтобы уже в своих комнатах упасть на руки Аннет и горько разрыдаться.       — Не плачь, девочка моя, не плачь, птичка. Ох, чуяло моё сердце, что ничего хорошего от этой затеи не выйдет. Где это видано — парня на месяц в замке с красавицей поселить? Да хоть десять обетов он принëс — всё же человек, не статуя! Не плачь, птичка моя, что ж тут поделаешь… На всё Божья воля. Не плачь, ничего не получилось бы у вас. Он выбрал свою дорогу, пусть идёт. Нельзя, птичка моя, ему любить. И хорошо, что так вышло, хороший у твоего рыцаря оруженосец. Всё правильно. Не плачь, не рви мне сердце.       Камеристка, с потрохами сдавшая сержантам влюблённую парочку часом ранее, гладила Мариз по голове, шептала утешения и сама капала слезами на разметавшиеся густые кудри.       Дорога назад не радовала. Робер не улыбался, не разговаривал и умудрялся смотреть сквозь своих сервиентов. При крайней необходимости обращался с ледяной любезностью. Обозлëнно притихшие Бертран с Эсташем — тоже молча — степенно следовали за рыцарями, угрюмо выполняя положенную работу на привалах.       Ненавидящее молчание Робера оказалось болезненным и очень обидным. Был же уговор на разовое свидание! И нечего было врать братьям! Хотелось потрясти дурака за шкирку и спросить, осознаёт ли он, от какой беды уберегли и его, и графскую дочку? Не осознаёт. Может, позже… Эсташ натянул на лицо презрительное выражение, а Бертран виновато вздыхал.       Зато их степенная езда вместо порицаемой уставом весёлой скачки, подначек, смешков и обычного для них в дороге дурачества со стороны смотрелась на удивление благообразно, так что брат Климент даже похвалил их по приезде перед командором как очень разумных братьев. Командор изумился, с подозрением оглядел троицу, покачал головой и пробормотал себе под нос: «Натворили чего?»       Постепенно жизнь вошла в привычную колею. Собирались подати, чтобы в срок переправить их в Тампль и дать отчëт о каждом денье. Командорство патрулировало вверенную ему часть тракта, неспешно растило виноград и варило пиво, пасло овец, откармливало свиней, выдерживало сыры и коптило окорока. Знойное лето алым колесом катилось по томной разморëнной земле, и изредко доносящееся до монахов эхо происходящих событий казалось далёким и нестрашным. По крайней мере чёрная братия пребывала в блаженном спокойствии. Орден был вне границ государств, вне времени. Орден был велик и вечен.       Возможно, рыцари и не разделяли блаженного неведения сержантов и братьев трудников, но Бертран пока не осмеливался доставать Робера расспросами о политике и экономике. Робер больше не злился и даже выдавил из себя «спасибо», но стал строгим и печальным. Бертрану очень не хватало их бесед и хотелось, чтобы недоразумение скорее забылось, но пока что вставшая между ними стена даже не шаталась.       В стылом ноябре, когда братья вновь облачились в шерстяное бельё и сменили летние лёгкие накидки на тяжёлые, подбитые овчиной плащи, к командору приехал гость. Бертран с интересом оглядел прибывших с рыцарем сержантов, одобрительно прицокнул, глядя на мощного рысака, которого, казалось, ничуть не утомила дорога.       — Брат, — отвлëк его от разглядывания сторонних братьев кастелян, — сбегай до командора, а? Отнеси вот этот отрез ткани, он хотел преподнести завтра кому-то, а у меня колено болит подниматься по лестнице.       Бертран подхватил отрез, перекинулся с кастеляном парой слов о ценах на сукно и отправился выполнять поручение.       Дверь была чуть приоткрыта. Бертран мимоходом подумал, что от осенней сырости притолоку опять повело и надо бы сказать плотнику подладить — негоже командору иметь плохо закрывающуюся дверь. Вот он разговаривает с гостем, а можно подойти и всё услышать. Вот как Бертран сейчас — всё слышит.       В комнате булькало разливаемое вино, шла негромкая беседа. Бертран занёс руку постучаться, но обрывок фразы заставил его на цыпочках шагнуть в сторону и замереть.       — …В прошлом году на море Филипп просрал всё что можно, чему удивляться? Устроить Англии торговую блокаду — вполне разумное решение.       — То, что буря разметала французские корабли у берегов союзной Шотландии, не вина короля. Божья воля.       — Значит, Бог не на стороне Филиппа. А может, англичане просто более умелые мореходы.       Бертран помялся, сделал шажок ближе и приник к крохотной щели глазом. Было очень стыдно, но безумно интересно.       — Ну не скажи, французской эскадре из Арфлёр в мае сопутствовала удача, они захватили в плен пять кораблей.       — Зато когда они же пытались под видом рыболовной флотилии подобраться к Ярмуту, англичане отогнали их от своего берега, как кота от цыплят. И, пользуясь уходом флота от берегов Франции, порезвились у Сен-Матье. А наша эскадра, едва завидев английский флот, подбирает юбки, как стыдливая девица, и прячется в бухтах.       — Ты пессимист, Роже. Зато на земле французы сильнее. Артуа под Белгардом смог захватить людей Ланкастера — графа Мортимера, сенешаля Сен-Джона. Это не последние люди.       — А-а, — собеседник командора откинулся в кресле и махнул рукой, — всё одно, Франция и Англия прочно застряли в междоусобице и втянули окрестные земли. Надо быть сумасшедшим, чтобы в такой момент отвлекать людей и силы на новый крестовый поход. Короля всё больше раздражают разговоры об Иерусалиме, а Великий магистр этого не понимает, напоминает, настаивает, ему с Кипра всё кажется мелким и незначительным.       — Возможно, он прав. Всё-таки они с королём из разных веток одной семьи. Никто не оказывал короне столько благодеяний, как Храм, никто не служил так честно. Ты нагнетаешь.       — Шторм тоже сначала кажется крохотным облачком на горизонте. Мне неспокойно, Ноэль.       Командор вздохнул, поднялся и отошёл к окну. Гость продолжил:       — Жак столько сил прилагает к сборам в новый поход. Я полагаю, его вера напрасна. Да и вообще… Не та порода, не то время. Знаешь, мне всё время кажется, Ноэль, что мы живём слишком долго. Мы продолжаем верить в то и стремиться к тому, чем горели отцы и деды нынешних французов. Но тот король и то рыцарство уже давно в могилах, а мы всё ещё тут. Живëм старыми принципами и местами. Для нынешнего поколения французов то, что мы помним, в чëм мы лично принимали участие — те битвы, те победы, Иерусалимский храм, — лишь легенды, пустой звук. Они родились и росли, видя только поражения. Кивают, соглашаются, но никто не идёт на помощь. Европейские властители заняты Европой, никто не будет тратить деньги на походы, губить армии.       — Папе тоже минуло шестьдесят пять, и он всецело поддерживает идею нового похода. В конце концов, мы подчиняемся только Святому престолу. Какое нам дело до королей? К тому же конфликт между Филиппом и Бонифацием разрешился мирно.       — Это пока что. Буллу Ineffabilis Amor о верховенстве духовной власти над светской Филипп не признаëт.       — Ну бодаются они, пусть. Мы поддерживаем равновесие. Опять же, Филипп снял запрет на вывоз денег из Франции, а папа обязал духовенство платить налоги королю, пока идёт война с англичанами. Как-то затихнет всё.       — Я так не считаю. Ты думаешь, Святой престол оставил проект объединения Госпиталя и Храма? Тевтонцы ушли осваивать северные земли, а мы с Госпиталем как бельмо на глазу у всех после потери Акры. Что-то грядёт, Ноэль.       — Но Кипр принял нас после катастрофы.       — Мы и госпитальеры — грозная сила, и никакому государю не понравится иметь под боком армию, которая ему не подчиняется. Кипрский не исключение. Нас постоянно пытаются втянуть в околотронную возню, да Храм и сам с удовольствием в этом участвует. Говорят, Госпиталь поглядывает на Родос. А мы? Наш храм нам недоступен, мы выглядим странно.       — Потому Жак и торопится с новым походом. Папа Бонифаций…       — Папа Бонифаций тщеславен и недальновиден. Он не популярен в народе, и его положение шатко.       — Глупости, это же преемник Святого Петра!       — Папа Целестин тоже был преемник. Разве это помешало Бонифацию ловить его, как зайца, в лесах и морях и посадить в тюрьму? Заключить своего добровольно отрëкшегося от престола предшественника в тюрьму — это же уму непостижимо! Очень напоминает возню вокруг тронов и как-то далеко от благочестия. Сторонники Целестина всем показывают гвоздь и утверждают, что Целестину вбили его в голову по указанию Бонифация.       Командор брезгливо передëрнулся и перекрестился.       — Целестину был восемьдесят один год! Он сам не мог умереть, что ли?       — Да мог, но сплетня уже ходит. А буря, разразившаяся во время торжеств и погасившая все светильники в церкви? Людям на рты платки не накинешь…       — Я на мгновение вас покину, любезный брат, — сообщил вдруг командор и стремительно сделал несколько шагов к двери.       Бертран попытался отпрыгнуть, но железные пальцы уже крепко держали его за ухо.       — Ну вот даже не удивлён, — устало констатировал Ноэль. — Интересно?       — Не очень, только про эскадру, — проскулил Бертран, у которого от боли слëзы катились градом.       — И много слышал?       — Вообще ничего не слышал, только подошëл. Вот, брат кастелян просил передать. Ай-ай, больно!       — Правильно, так чтобы и говорил, если вдруг спросят, что слышал. В воскресенье на капитуле сам сознаешься в грехе любопытства и попытках подслушать. Сразу готовься к пятнадцати ударам и неделю с пола есть. Всё ясно?       — Ой-ой-ойль, мессер.       Раздались шаги, в коридор выглянул гость командора; приподняв брови, внимательно рассмотрел пританцовывающего на цыпочках Бертрана.       — Юное непоротое поколение?       — Да поротое, как без этого? Только волк умрёт в волчьей шкуре **.       — Значит, мало пороли. Ты всегда был излишне мягким, Ноэль.       — Так потому и… — Командор запнулся, отпустил уже онемевшее Бертраново ухо и шикнул: — Пшёл вон, мерзавец.       Бертран, хлюпнув носом, поклонился и удрал. Командор что-то негромко говорил своему собеседнику. Заворачивая за угол, Бертран краем глаза заметил два устремлённых на него задумчивых взгляда.