Рыцарь Храма Соломона

      Робер пришёл в госпиталь, когда Бертран, закусив уголок покрывала, смаргивал слëзы, а Эсташ сноровисто наносил мазь ему на спину. Бертрану было дико стыдно и обидно, и поэтому он гордо хлюпал носом, отвернувшись к стене, пока Эсташ умиротворяюще бурчал что-то до боли похожее на «чтоб у них руки поотсохли». Из-за жалости друга жалеть себя хотелось ещё больше. Во-первых, было стыдно, что попался: от воспоминаний о капитуле и взглядах братьев до сих пор горели уши. Во-вторых, обидно по той же причине — можно было бы и не попадаться! В-третьих, было больно. В-четвёртых, стоило поразмышлять, как вообще из скромного, исполнительного и набожного брата он превратился в глазах окружающих в вечно попадающего в передряги сопляка, которого постоянно наказывают. И поэтому Бертран хлюпал носом, благополучно притворяясь, что ревёт от боли, а совсем не потому, что позорно захотелось поплакать. А посему ещё одному свидетелю совсем не обрадовался.       Робер молча отобрал у Эсташа склянку, присел на край ложа и осторожно, едва касаясь, продолжил наносить снадобье. Бертран оценил — чуткие пальцы Робера действовали не в пример нежнее Эсташевых лапищ.       — Я ничего не понял, — сообщил Робер, помолчав немного. — В чëм и зачем ты сознавался, и за что тебя так сурово наказали?       — Что непонятного, — тихо буркнул Бертран, продолжая рассматривать стену. — Сказано же — в грехе неуëмного любопытства и страсти к подслушиванию. Ау, жжёт!       — Терпи, на рассечённую кожу попало, сейчас пройдёт. Ещё кусочек обработать осталось. Ну, допустим, любопытством ты всегда страдал. А сознался-то зачем? Что-то я не замечал за тобой раньше излишней набожности и склонности к самобичеванию… Эсташ, подай холстину плечи укрыть.       — Зачем самому бичеваться, когда братья прекрасно справляются, — сердито огрызнулся Бертран.       — И всё же?       — Почему, почему… Потому что командора подслушивал, а тот его застукал. Ну попробовал бы он не покаяться, — с головой выдал Эсташ приятеля.       Робер аж крякнул.       — Однако. Ты, Бертран, лёгких путей не ищешь. Зачем? Что там подслушивать-то? Как он брата пекаря ругает за непропечëнный хлеб?       — Это раньше… Ну… Когда гость приезжал.       Глаза у Робера блеснули.       — Ух ты. И как умудрился! А… А много услышал?       — Не знаю, много, наверное.       Робер оглянулся по сторонам, но в командорстве Сент-Коломб-де-ла-Командери хворых как обычно не было, и госпиталь пустовал.       — Перескажи, а?       Бертран устроился поудобнее и шёпотом пересказал всё, что запомнил.       Робер слушал с азартом в глазах, иногда мотал головой в знак несогласия, а под конец всё больше мрачно кивал. Потом вздохнул.       — Да, я тоже слышал такие рассуждения. Хотелось бы, чтобы прав оказался командор Ноэль, но почему-то кажется, что прав его гость.       — А я вот слыхал, что Великий магистр приезжал в Европу специально, поговорить с выборщиками папы и раздать подарки. Чтобы выбрали именно Бенедикта, — неожиданно встрял Эсташ, тоже внимательно слушавший разговор.       Бертран скосил глаза — источник столь глубоких и внезапных познаний неграмотного крестьянина угадывался на раз.       — Это откуда у брата Гийома такие сведения? — взъерошился Робер, тоже сделавший верные выводы.       Эсташ оскорблëнно поджал губы — усомниться при нём в уме и дальновидности брата Гийома и его способности разбираться в политике Ордена было почти святотатством.       — Брат Гийом, вообще-то, одновременно с Магистром прибыл с Кипра. Он рыцарь! Он вхож в круг, где такое обсуждают. Можно подумать, только командор любит поговорить с приятелями за кубком вина. Они говорили, что Ордену на Папском престоле нужен человек, который поддержит идею нового крестового похода. Вот мне и интересно, почему вы считаете, что командор Ноэль ошибается?       Робер помялся, но ему, кажется, тоже очень хотелось пообсуждать услышанное.       — Потому что мне кажется, король не будет слушать, что говорят ему из Рима. Король Филипп не следует законам, постоянно поступает бесчестно. Может, для вас это не совсем понятно, но то, как он теряет лицо, не держит слово, это…       — Какое слово?       — Ну, например… Про крестовый поход я вам уже говорил, помните? Объявить, что собирается в крестовый поход, спокойно собрать пожертвования и всё пустить на свои нужды — это низко. А нынешняя война? Началось с соперничества рыбаков, а сколько уже полегло людей. И ведь Эдуард не раз пытался уладить дело миром. Но король Филипп только на словах соглашался, а сам продолжал давить на англичан. Эдуард даже предложил в знак примирения пустить французских солдат в крепости Гиени до тех пор, пока папа Римский не рассудит дело. Наш король согласился, но как только французские солдаты вошли в крепости, он объявил, что отныне территория Гиени конфискована в пользу короны. Так нельзя, понимаете? Он же рыцарь! Его слово священно!       Эсташ хрюкнул, а Бертран, забывшись, пожал плечами:       — Вы уж простите, брат Робер, но где вы видели благородных рыцарей, верных своему слову, защитников угнетённых и обиженных? Не в балладах, а в жизни? Королю нужны территории — он их захватывает, нужны деньги — он придумывает, как их забрать. Ничего нового, все так делают. Просто на сеньора, неблюдущего вассальное право, можно пожаловаться королю, а кому пожаловаться на короля? Папе Римскому? Так вы сами говорите, что вряд ли прислушается. Да и там, как оказывается, всё нехорошо.       — Не знаю, — задумчиво ответил Робер. — Всякое, конечно, бывает, и дворяне иногда ведут себя недостойно. — Эсташ за спиной Робера закатил глаза. — Но он же король, он должен быть лучшим, служить примером. Мне всегда казалось, что надо стремиться… Ладно. Ты больше не подслушивай командора, спрашивай у меня, если интересно.       Бертрану стало легко и хорошо: кажется, они наконец помирились.       На следующий день умиротворëнное состояние Бертрана, правда, исчезло без следа, потому что есть с пола оказалось занятием куда более позорным, чем порка. И щедрые шматы мяса, отрезаемые командором, дела не исправляли — всё равно застревали в горле от стыда.       Помог Эсташ, философски хмыкнув на Бертрановы переживания:       — Что за «да лучше бы пороли каждый день»?! Ты дурак? Да наплевать на всë, лишь бы шкура была цела. Стыд не дым, глаза не выест. А смотреть — пусть смотрят, пускай им будет стыдно, а ты не думай об этом, и всё.       На третий день в трапезной, привычно присев на корточки у стола командора и подстелив на плиты пола край плаща, Бертран услышал в голове сказанное Эсташевым голосом «плевать!», хмыкнул и с аппетитом вгрызся зубами в сочное рёбрышко. Да и правда.       Долгожданная весна наступила внезапно. Разом зацвело, зазеленело, прижарило.       К Роберу на эту Пасху приехали другие два брата, к Эсташу — снова мать. Бертран слонялся по двору, завистливо глядя, как друг присел на скамью рядом с крохотной женщиной, а та ворковала, наглаживая огромные лопаты ладоней сына, и вытирала глаза — видно, Эсташ уже сообщил, что к лету они будут на Кипре.       К командору опять приехал граф, радостно сообщая всем встречным и поперечным, что у него родился внук «такой крепенький, весь в отца, а глазки мамины». На следующей же дорожной ночёвке Робер напился до изумления неизвестно откуда взявшимся вином и до рассвета рыдал в плечо Эсташу. В итоге они потеряли пол-утра пути, пока рыцарь не смог наконец взгромоздиться на коня и ехать, хотя бы не падая с него.       Последние месяцы их житья во Франции были муторными. Все трое стали рассеянными, плохо спали, ночами подолгу ворочались и вздыхали, глядя на огонёк свечи. Было и радостно, и тревожно, и — чего уж греха таить — страшновато. Это не кто-то, а они вскоре навсегда покинут ставшее родным командорство, прибудут в пропахший морской солью Эг-Морт, заведут коней в трюмы и отправятся на далёкий и жаркий Восток. Это они будут участвовать в эпических битвах, о которых потом сложат легенды. Может, это они будут среди тех, кто отвоюет Иерусалим и вновь войдёт в Храм Соломона? А может быть — среди многих других упадут в чужую землю безвестными и неотпетыми?       Ранним майским утром после молитвы командорство провожало молодых братьев в дальнюю дорогу. Командор негромко и прочувствованно говорил на прощание о долге, храбрости и чести. Робер слушал со всей серьëзностью и кивал, Бертран, если честно, вспоминал, не забыли ли они уложить в дорожные мешки какой скарб или снедь, а Эсташ просто переминался с ноги на ногу, ожидая, когда уже можно будет ехать.       Из небольшой группы провожающих вдруг подался вперёд брат Гийом, крепко обнял Эсташа, поцеловал в лоб и обе щёки.       — Не увидимся ведь больше… Бог даст, лет через тридцать вернёшься во Францию, так от меня уж к тому времени и костей не останется. Береги себя, балбес, вперёд других не лезь, на силу свою бычью не рассчитывай, много там таких сильных в песках лежать осталось. — Перекрестил и, махнув рукой, похромал в свою келью, пока возмущённый командор подбирал небранные слова, чтобы отчитать за сбитый пафос его речи.       Бертран мог поклясться, что видел блеснувшую на щеке старого храмовника слезу.