Рыцарь Храма Соломона

      Сидя на палубе в обнимку с деревянным ведром, Эсташ тихо стонал. Его больше не интересовало, ни куда идёт корабль, ни как натягиваются под напором ветра паруса, ни как судно устроено изнутри и снаружи. Не хотелось смотреть ни на море, ни на небо. Хотелось перестать существовать.       В трюме было ещё хуже, и Эсташ выполз на палубу, забился в уголок, чтобы никому не мешать, и страдал в обнимку с ведром. Ему было глубоко плевать, как это выглядит со стороны. Ведро было пустым — после трёх дней качки выворачиваться Эсташу было просто нечем, одна лишь мысль о еде заставляла судорожно сжиматься всем нутром, и несчастная жертва морской болезни только сплёвывала в ведро тягучую горькую слюну.       — Я умру сейчас, — безнадёжно пожаловался он подошедшему Бертрану.       Бертран мотнул головой и протянул ему какой-то небольшой толстый корешок.       — Что это? — мученически спросил Эсташ на зависть бодрого приятеля.       — На́ вот, дали для тебя. Маленький кусочек откуси и рассасывай. Он жгучий, как перец, но помогает. И вот ещё. — Бертран высыпал на колени страдальцу несколько мелких диких апельсинов. — Тоже помогает. Говорят, кислое надо рассасывать при морской болезни. Ещё край одежды натри корочкой и нюхай.       Эсташ сглотнул и осторожно надкусил кусочек странного корешка. Острый, ярко пахнущий сок брызнул на язык, неся мгновенное облегчение. Эсташ нахмурился:       — Знакомое что-то.       — Зингибер *. Только в рождественские пряники сушёный кладут, а это свежий.       Эсташ поднёс к носу волшебный корешок и вдохнул; облегчëнно, ещё не веря своему счастью, расслабил плечи.       Бертран, глядя, как приятель обессиленно растёкся по палубе, удовлетворённо кивнул:       — Во, другое дело. Терпи, брат, обычное дело в море.       Оставшееся время плавания прошло сносно, но Эсташ раз и навсегда понял, что море и корабли — не его стихия. Теснота и духота трюма, необходимость, извиваясь ужом в тесном пространстве, убирать за лошадьми, которые от вынужденной малой подвижности дурели, плохо ели и тоскливо ржали, требуя выпустить. А запах!       Белокрылые и лёгкие издали кораблики вблизи оказались неповоротливыми громадами со склизкими даже на вид боками и серой грубой холстиной парусов. И даже избавление от морской болезни не сделало нахождение на борту приятным.       — Это где это видано — оправляешься с борта чуть ни при всех, да ещё водой в зад брызгает! Мочишься и одной рукой за канат держишься — волной того и гляди смоет! Тьфу ты, пакость! А жратва? Это же невозможно есть! Каждый день сухари и солонина, солонина и сухари! А вода? Да у нас в командорстве скотину такой не напоили бы!       Роберу, который был, разумеется, избавлен от необходимости убирать в трюме навоз, стирать рубашки, мыть посуду и развлекал благородную часть пассажиров и капитана исполнением баллад и восхвалением красоты заката на море и огромных близких звëзд на бархате неба, хотелось надеть на голову ведро. И постучать.        Бертран, которому Эсташ по три раза на дню изливал жалобы на тяжкую долю бедного сервиента, закатывал глаза, что-то шептал и спешил найти себе занятие. Эсташ обиженно шмыгал носом — друг, называется! Не было никакой надежды, что приятель шептал молитву Высшим силам о вспомоществовании страдальцу, скорее всего, ругал нытика последними словами.       Короче говоря, Эсташ томился и считал дни.       С жадностью смотрел он на приближающийся берег: за три недели плавания ** корабль осточертел до невозможности. Поэтому, когда вожделенная суша наконец показалась, Эсташ заранее был готов видеть в приближающемся клочке земли рай.       Издалека это и правда было похоже на сказку: яркая зелень, выбеленные солнцем камни построек, терракотовые мазки черепичных крыш. Над головой носились и истерично орали чайки, и громада корабля, поскрипывая такелажем, неспешно переваливалась всё ближе и ближе к причалу. От желания снова почувствовать под сапогом твёрдую землю вместо зыбких досок палубы сосало под ложечкой. Эсташ прищурился. А вон там — на возвышении, большое и значительное — это резиденция Великого магистра? Ух. А может, это во-о-он там? Тоже что-то крупное.       Правда, сойти на берег, восторженно разинув рот, не вышло: кроме поклажи на берег надо было вывести лошадей. И если все их пожитки вынес Бертран, то сомнительная честь выводить коней досталась Эсташу — Бертран за два года так и не нашëл с животными общего языка, ездил средне, а уж уговорить застоявшихся, нервно прядающих ушами коней спокойно и ровно спуститься на берег, ему удалось бы только ценой раздробленных копытами ног. Поэтому Эсташ со вздохом отстранил приятеля и взялся за дело.       Испуганно храпящим жеребцам замотали головы тряпками и буквально сволакивали по сходням. А Эсташа ещё и попросили помочь другим — очень уж ловко он управился с их пятью животинами. Пришлось проявить чудеса христианского добросердечия и то уговорами, то руганью выводить из трюма ещё и чужих.       — Вперëд. Вперëд! Ну иди, хороший, иди, ну. Молодец. Шагом. Шагом. Не надоело в трюме-то? Застоялся, измаялся, воды свежей хочется, да? Ну иди, иди, скотина! Шагом, шагом, говорю! Так, медленнее! Тише, тише. Тише! Спокойно иди, говорю, рагу ходячее, сломаешь ногу — я первым в очередь стану похлёбку попробовать! Вперёд. Иди, тупая скотина! Вон хозяин стоит, сейчас вкусненького даст. Побегать пустит, ну!       Доски скользили и раскачивались, лошади мотали головами и пытались куда-то шарахнуться, и Эсташ взмок, изматерился и смертельно устал.       Отдав поводья последнего коня хозяину, Эсташ отёр со лба пот, обернулся и поискал глазами своих. Ох. Он сквернословил, да? В горячке и не заметил. Робер делал вид, что вообще с ним не знаком, Бертран рассматривал мачты и с силой прикусывал губу, чтобы не смеяться. Зато встречавшие корабль несколько молодых храмовников помирали со смеху:       — Никак среди нас объявился новый святой Франциск — гляди, как доходчиво лошадям проповедует.       — Да уж. Ругаешься ты, брат, как будто полжизни по морю ходил, — согласно хмыкнул доставивший их на Кипр моряк. — Обычно с прецепторий молоденькие братья ну такие скромные прибывают, это уж года через два… Первый раз вижу, чтоб так быстро скотину на берег свели, как есть святой Франциск. Доходчиво излагаешь.       Храмовники на берегу радостно захохотали в ответ.       Эсташ смущённо пожал плечами, так и не определившись, похвалили его или поругали. Нет бы помочь!       Эпичное схождение Эсташа на берег мгновенно убрало отчуждённость: встречающие быстро перезнакомились с прибывшими, бодро организовали сошедших на берег, поделились свежей водой, помогли с пожитками и, приняв груз, который ждали с того же корабля, взялись сопроводить новичков в командорство. От порта до крепости было рукой подать, не заблудились бы, но ехать со старожилами было не так нервно. Эсташ медленно ехал в дружном строю, размышляя о здешних храмовниках. Во Франции он как само собой разумеющееся отчего-то принял, что все братья едва не втрое старше их. И только на корабле, среди таких же молодых храмовников, до него дошло, что престарелые и болезные насельники — удел западных командорств, а на Кипре им места нет. Как нет места и уютной атмосфере расслабленности сельской обители. Здешние храмовники были крепкими молодыми мужчинами, не такими степенными и благообразными, как в Сент-Коломб-де-ла-Коммандери и других командорствах Франции, куда случалось заезжать. Но при всей их весëлости и дружелюбии было понятно, что тут Устав нарушать точно не стоит, — эти молодцы не спустят. Захотелось подтянуться и выровнять спину.       Эсташ огляделся вокруг. Господи, он на Кипре. Он. Подумать только! Закрутил головой, жадно разглядывая окрестности, потом одëрнул себя. Дальше ехал, без конца напоминая себе, что он не сопливый юнец и не дремучий виллан, ничего дальше своей деревни не видевший, а аж целый воин Храма, и крутить башкой и восторженно ахать ему не по чину. А хотелось очень!       Странным, диковинным и чужим было всё. Звуки, запахи, растения. Даже небо было таким глубоким и синим, что захватывало дух. Дивные деревья со стволами-палками, шершавыми, словно сосновые шишки, и пышными пучками листьев на макушках. Незнакомые кусты, украшенные колючками. Цветы — огромные, яркие — лениво покачивались от лёгкого морского ветерка. Высоченные и строгие тёмные деревья.       — Кипрское дерево, — пояснил едущий рядом молодой храмовник, заметив, как Эсташ задрал голову, пытаясь найти взглядом макушку. — Говорят, что это тот самый гофер, из которого был построен Ноев ковчег и который растёт в раю.       Эсташ ещё раз уважительно осмотрел стройное дерево и благодарно кивнул. За разговорами они приблизились к распластавшейся, словно припавшей к земле прямоугольной крепости.        — Ну вот мы и дома. Лемесос ***, — пояснил всё тот же брат, — Резиденция Великого Магистра.       Эсташ разочарованно вздохнул — как-то… Приземистая крепость светлого камня не поражала воображение. И не скажешь, что Резиденция.       — Не смотри так, тут не для пыли в глазах, для дела. А если повезëт, увидишь замок Святого Иллариона — вот уж где дух захватывает. Пока вас разместят в здешних казармах, потом — как пойдёт. У Храма четыре Дома на острове и несколько замков. Могут тут оставить, могут приписать к другому месту.        — А я с корабля видел такой высокий большой замок чуть подальше, там, — махнул рукой Эсташ.       У любезного брата лицо стало кислым, как лимон.       — Колосси. Этот не наше, — неохотно ответил он. — Госпиталя.       В крепости их встретили, бегло осмотрели-опросили, и сообщили, что пока оставляют здесь: из Франции и Арагона ждали ещё пять кораблей с братьями, а распределять между Домами будут потом всех сразу. Обустройство в командорстве не вызвало особых потрясений, ну разве что у каждого рыцаря здесь была своя отдельная келья, тогда как у сервиентов привычная общая казарма. Тот же распорядок дня, те же молитвы, то же подчинение старшим, те же разминки-тренировки по утрам. Поручениями их сильно не загружали, давая обвыкнуться в жарком климате.       Замок, в котором располагалось сердце Ордена, несмотря на скромную внешность, был построен на совесть: огромные булыжники крутых стен, выложенные большими плитами полы, ровные и длинные каменные коридоры, дарящие прохладу. С верхней площадки остров был как на ладони, и Эсташ благоговейно замирал, глядя на простор — хотелось раскинуть руки и полететь. Отсюда, с надёжной земной тверди море снова стало нестрашным — бескрайним, манящим и лазоревым.       Бертрану же на Кипре не нравилось. Он пытался скрывать это, но по мелькающей на лице гримасе настроение друга определялось легко. Бертрану было жарко, некомфортно, неуютно. И очень хотелось назад во Францию. Эсташ только удручëнно пожимал плечами — так хотелось поделиться восторгами, а не с кем… Он с восхищением принял новую жизнь, а самой главной радостью для него стала местная кухня. Блюда были странными, незнакомыми. Обилие специй, которые здесь не стоили баснословно дорого, делало даже знакомые овощи потрясающе интересными. Чужие ароматы кружили голову. Эсташ с энтузиазмом ходил в трапезную и каждый раз восхищался дивности и разнообразию кушаний. Бертрану же снова было нехорошо: всё было слишком острым, слишком пряным, слишком ярким. Замену нежной и сочной свинины бараниной он вообще пережил с трудом — пару недель ходил полуголодным, пока не привык к необычному привкусу мяса. Бертран жалобно морщил нос и пытался найти что-то не столь перчëное и и не так обильно сдобренное местными травами. Эсташ не понимал приятеля: это же как откусить кусочек залитого солнцем южного берега — такого же ослепительного и жгучего. А какие диковинные фрукты подавались к столу! А орехи! А вино!       Время от времени в их кубки попадало нечто волшебное. Эсташ, попробовав впервые, аж причмокнул и зажмурился от удовольствия — густое золотистое вино бархатной волной прокатилось по горлу.       — Коммандария ****, — гордо просветил обедавший рядом брат Сержио. — Храм поставляет его французскому и английскому королевским дворам. Нигде такого нет. Говорят, на свадьбе Ричарда Львиное Сердце с прекрасной Беренгарией подавали именно это вино. А у нас его по праздникам и простым братьям подают.       Приятели поменялись местами: теперь без конца ныл Бертран, а Эсташ утешал его и уговаривал во всём искать хорошее.