Рыцарь Храма Соломона

      Бертран ревновал. Дико, по-детски, до злых слëз и запальчивых зароков: «Ах, они так! Голову не поверну! И здороваться не буду! И вообще!»       Причина его ревности — две причины — беспечно радовались жизни. Эсташ и Робер вписались в жизнь Дома, словно родились на Кипре. Компанейский, лëгкий характером и болтливый Эсташ быстро перезнакомился с прочими молодыми сервиентами, подлизался к брату, заведующему хозяйством, и теперь его было не найти: то он гонял коней купаться в море, то его взяли с собой на базар покупать какую-то снедь — а там ой как есть на что поглазеть, то отправили собирать налоги в дальние наделы, и он вернулся с полной сумой странных орехов и сладостей, которые ему отсы́пали за редкие даже во Франции серые глаза и наглую умильную рожу. И то, что он поделился лакомствами с Бертраном, никак не утешило последнего. Потому что все эти интересные вещи проходили без его участия!       Тут, Бертран, конечно, наводил на приятеля напраслину — послушания раздавались всем сообразно надобностям командорства, и Эсташ ехал туда, куда велено, и делал то, что велено. Крепкого храмовника ставили на те работы, где он был наиболее полезен, и приятель был не виноват, что полезен он был в интересных и весëлых делах. А вот проигрывающий статями Бертран ни в купании коней, ни в сопровождении обозов незаменимым не являлся: сервиентов на Кипре было много, выбирать было из кого. Обижаться на то, что их не ставят в пару, было несправедливо, но Эсташ хотя бы для приличия мог сделать не такую довольную рожу! И не болтать так много с братом Сержио, тоже мне друга нашëл! И мерзотно воняющая специями еда Эсташу нравилась! И жара ему была нипочëм! И Сержио его даже плавать научил, и Эсташ даже научился! И ничего он не дурачок-простачок, а умело прикидывается дурнем! С дурня какой спрос? Гад двуличный!       Робер тоже был в своëм репертуаре. В прямом смысле: в каждом углу Дома был слышен в часы отдыха его мягкий бархатистый голос. «Как Боженька рукой душу трогает», — зачарованно сказал кто-то из братьев. В этот раз Бертран вместо гордости за Робера испытал только ещё бо́льшую ревность. Здесь было много молодых рыцарей, и Роберу было с кем и побеседовать о политике на досуге, и помериться искусством владения меча, и обсудить богословские темы. С ровней. Самого же Бертрана как-то незаметно оттëрли с должности оруженосца — официально он им так и не был объявлен — и отрядили в помощь драпьеру. И вот вроде бы правильно: самая его работа. То, чем он занимался в отцовской лавке, только в огромных масштабах. Он же вроде так и хотел?! А Роберу и Эсташа в прислуге хватит. Только теперь, после двух лет совсем другой жизни, к которой он, оказывается, почувствовал вкус, заниматься только плащами, подштанниками да упряжью оказалось невыносимо тоскливо.       «Ну ты же считать умеешь? И читать! С ума сойти — грамотный сервиент! Вот и работай во славу Ордена: проверяй отчëты Домов, собирай их в общий свод, переписывай. Отдельно считай, какому Дому сколько и чего надобно. Медленно читаешь? Учись по ходу дела».       Впервые в жизни Бертран пожалел, что владеет грамотой. С утра до ночи он вчитывался в чужие отчëты, выписывал цифры в общий свод, отдавал на проверку драпьеру. Иногда в его скучную келью забегал писарь и с радостным «ну у тебя же чудесный почерк, перепиши вот это, я не успеваю, а завтра уже корабль» подсовывал ему какие-то письма. Бертрана тошнило от счëта, чтения и переписывания. Он тихо бесился, тоскливо глядя в окно. Только сейчас он осознал, как скучна и однообразна была его почтенная жизнь торговца тканями. Вынужденный в совсем сопливом возрасте из-за болезни отца взвалить на свои плечи звание главы семейства и хозяина лавки, он и не понимал, что юность его прошла среди тряпья, судорожного подсчëта податей и угождения покупателям. Что он сам к шестнадцати годам стал как маленький старичок — рассудительный и благообразный. И что бесшабашный Эсташ (и даже благородный, но совершенно не от мира сего Робер) буквально поделились с ним своей кипучей бурлящей молодостью. И ему понравилось. А теперь…       Короче говоря, Бертран тяжело переживал потерю их житья во Франции, тихо бесился от скучных обязанностей и всячески отлынивал от работы, зло выслушивая попрëки. Только на обязательных для всех утренних тренировках и можно было теперь отвести душу, но тут этой самой душой овладевала обида на Робера с Эсташем, которые и здесь находили себе других партнёров для учебных боëв, и Бертран тоже не особо усердствовал. Такое пренебрежение послушаниями не могло закончиться ничем хорошим. Рано или поздно мягкое сетование драпьера должно было вылиться в получение наказания.       Ну и вылилось… Да так, что от воспоминаний хотелось провалиться под землю. Оказалось, всё это время за ним внимательно наблюдали, а он… Позорище.       Бертран осторожно скосил глаза на главный стол. Великий магистр неспешно выбирал блюда и осматривал трапезную. А Бертрану после вчерашнего разговора кусок поперёк горла вставал.       С самого момента их отплытия из Франции Бертран думал о Великом магистре и ужасно переживал. Он не представлял, как будет находиться рядом с ним. «С отцом…» — аккуратно, на пробу — даже не проговорил! — впервые подумал Бертран. Покатал в голове слово, примерил, скривился. Ничего. Совсем ничего он не чувствовал к этому мужчине, и, если честно, несколько удивляло то, что тот, в свою очередь, кажется, вполне свыкся с мыслью о родстве. По крайней мере, первое, что сделал он по прибытии новых членов Ордена в Дом, нашëл Бертрана глазами. Улыбнулся и поприветствовал братьев. Вроде бы всех, но Бертран чётко чувствовал, что его, конкретно его. Он даже забеспокоился, что выделение среди всех простого сервиента вызовет вопросы, но всё же Магистр был Магистром и более никаких проявлений чувств себе не позволил. После Бертран если и видел Жака де Моле, то разве что мельком в трапезной или в коридорах. Постепенно свыкся с тем, что где-то по этим же каменным плитам ходит родитель, и выбросил мысли о нëм из головы. Ну ходит и пускай себе. По крайней мере, оба они предсмертное пожелание Клэр Мерсье исполнили.       На данный момент горькие обиды на отдалившихся Робера и Эсташа казались гораздо важнее всего остального. Бертран так упал в лелеяние своих горестей, что совершенно забыл, кто он и где он.       И когда в пустынном ночном коридоре, где Бертран стоял в карауле, вдруг появился Великий магистр без вечно вьющегося рядом сопровождения, Бертран смутился и растерялся. Рыцарь подошëл вплотную и с прищуром осмотрел вытянувшегося храмовника. А потом вдруг обнял. Бертран закаменел ещё больше, а потом неожиданно для себя растëкся в объятиях и уткнулся носом в плечо — так давно никто не прикасался, так, оказывается, можно скучать по простому объятию. Кажется, что мать гладила его столетия назад. И тут ему выдали щедрой отеческой рукой такой подзатыльник, что у разомлевшего от объятий Бертрана лязгнули зубы. Следующие полчаса нерадивому отпрыску шёпотом выговаривали за недостаточное усердие на тренировочной площадке, лень в послушаниях, тупость и нежелание изучать латынь. И то, что ленивому, неисполнительному, не выказывающему способностей ни в воинском искусстве, ни в грамоте сервиенту в свите Магистра делать нечего.       До Бертрана начало доходить. От осознания постыдности своего поведения он мог только жалко блеять, что такого более не повторится и он исправится. Остаток ночи он обдумывал происходящее.       Следующие пару месяцев Бертран усиленно зарабатывал прощение. Это было ужасно тяжело. И совсем не потому, что латынь плохо поддавалась, или ныла рука от попеременного выписывания циферок и махания мечом, или забывались псалмы. А потому, что Эсташ с Робером постоянно вводили в соблазн. До такой степени, что Бертран с внезапно прорезавшимся сочувствием нашëл и перечитал искушения святых (заодно потренировался не шевелить губами и не морщить лоб во время чтения, а то писарь сильно задавался, говоря, что Бертран стал бы идеальным переписчиком секретных документов: совершенно не в состоянии прочитать, что пишет).       Робер нашëл ещё пару таких же малохольных и на досуге развлекался тем, что читал и обсуждал Коран (один из малохольных был сведущ в арабском, где взяли книгу, Бертран терялся в догадках). Бертран, став свидетелем беседы, заслушался, потом опомнился, потряс головой, перекрестился и удрал. Да что ж этого… рыцаря вечно тянет трепаться то о катарах, то о мусульманах! Нет, зря командор Ноэль его ни разу не выпорол: глядишь, научился бы язык прикусывать.       А Эсташ, спевшись с братом Сержио, ударился во все тяжкие. Бурля от возмущения, Бертран думал, что прошедшие мирные годы в Сент-Коломб-де-ла-Коммандери вероломный приятель потратил не на исправление своего поведения, а на то, чтобы научиться не попадаться. Особенно злобно и небогоугодно думалось о Сержио, который быстро сообразил, что Бертран их не сдаст. И в те моменты, когда два непутëвых храмовника, в благоухании винных паров возвращаясь из самоволки, филигранно вываливались именно на стоящего на посту Бертрана, копьë хотелось применить по назначению. Ну хотя бы вытянуть вдоль хребта обоих.       На уговоры не ходить по краю Эсташ делал честные глаза:       — Если что, нас рыцарь, у которого Сержио оруженосцем, прикроет. Скажет, что отправил за чем-нибудь. А мы были в гостях у госпитальеров — разрешено. В Колосси были. Бертран, там такой замок, ух! Пили у них же. Ордены сейчас в нормальных отношениях — тоже разрешено. Не в кости играли — соревновались в стрельбе из арбалета. И играли мы на вино ихнее. Вкусно.       — Вы вернулись пьяные и в три ночи! Какое «разрешено»!       — Мы же не виноваты, что лучше стреляем и всё время выигрывали! Ну ладно, не запрещено и в случае чего строго не карается. Отсутствовать меньше суток и уходить не дальше пары лье тоже можно, и для чего мы перелезли стену там, где ты стоишь?! Чтобы все эти «разрешено» нам не понадобились. Ну не дуйся! Вот смотри, какая штука, «суджуко» * называется, орехи в сиропе виноградном, вкусно. Всё не жри, Роберу оставь. Представляешь, им можно немного денег при себе иметь, а мы-то чем хуже? И подштанников им по три пары выдают, а не по две, как наши жлобы. И одежду они носят одних цветов и сервиенты, и рыцари. Повседневно чёрное, а в бой — красное. Я тоже хочу белый плащ, несправедливо! А ты знал, как госпитальеры новичков принимают? Ну после нормального посвящения? В женское платье переодевают и заставляют весь вечер так ходить. А раньше ряженого по городу водили с шутками и плясками.       — Врёшь.       — Вот те крест. Потом какие-то нытики Папе Римскому пожаловались, он внушение Ордену сделал, велел не смущать паству. Ну попробуй орехи, тебе же принëс.       Горбатого могила исправит. Бертран плюнул на всë и сожрал предложенное лакомство, приняв участие в нарушении Устава.       — Ну и шëл бы к ним в монастырь, чего к храмовникам-то подался? Спать иди, пьянь! Да в казарме не греми. Попадëшься — не надейся перебежать, Госпиталь не принимает беглых из Храма. Позиция автора касательно болтливого Робера.       Монастыри в Европе, как известно, становились аккумуляторами знаний. Где хранятся трактаты? В монастырях. Где средоточение грамотных людей? В монастырях. Кому вместо забот о том, где добыть хлеба насущного для двенадцати своих детей, можно почитывать на досуге эти самые трактаты из монастырской библиотеки и размышлять о смысле бытия? Монахам.       Даже знакомый каждому школяру Джордано Бруно изначально принадлежал к одному из самых омерзительных для меня орденов Европы — он был монахом-доминиканцем. Не все книги, изымаемые у еретиков, сжигались вместе с ними, некоторые экземпляры монахи сохраняли, чтобы знать врага в лицо, так сказать. Там-то Джордано и начитался «ереси» и понёс её в мир в виде уже своих философских трактатов. Что и привело мечтателя к печальному, но закономерному концу.       Среди тонн поклëпа, возводимого на тамплиеров, зерно истины, конечно, было. Через их руки проходила масса литературных источников. И разумеется, среди тамплиеров были, помимо отличных банкиров, агрессивных рубак, отличных строителей, передовых лекарей и прекрасных виноделов, увлекающиеся грамотные люди. Одно изобретение «дорожного чека» чего стоит. А имея доступ и к индийским трактатам по медицине, и к арабским трудам по астрономии, к греческим и римским философским трудам, ко всяческим фолиантам и реликвиям Византии, которые будоражили воображение; плотно общаясь с ассасинами, мамлюками и монголами, трудно удержаться от искушения сравнивать свои миропредставления с чужими, свою религию с чужой. Обвинения инквизиции, разумеется, были чудовищной чушью. Но, пытаясь быть объективной, исключить вольнодумство в рядах тамплиеров я не могу. Молодые образованные люди страшно падки на тайны, мистику и собственную «избранность» (тому пример декабристы). И поэтому, хотя мой роман — фактически очередная «речь адвоката», исключать наличие в Ордене маленьких разрозненных кружков, увлекающихся всякой бесовщиной, я не могу.