Неделю назад.
Время тянулось бесконечно. Бесконечно медленно. И это отравляло сознание Аказы сильнее яда глицинии, сильнее техник крови Господина. Аказа сходил с ума. Аказа хотел крови. Хотел утопить в чужих предсмертных всхрипах и раздробленных костях свое тупое бессилие. Аказа хотел отомстить за свое унижение. Ему ничего не стоит сейчас пойти стереть с лица земли пару деревень. Или было бы неплохо выследить отряд охотников. Еще лучше — найти и прикончить какого-нибудь Столпа. Взять реванш за Ренгоку Кеджуро — в этот раз победить красиво. Эти мысли опьяняли, будоражили и без того возбужденное сознание. Золотистые глаза наливались кровью — в нетерпении, в предвкушении. Он — не слабак. Когда-нибудь он снесет голову этому ублюдку-Доуме. Когда-нибудь… Но не сейчас. Аказа хоть и был самоуверенным, но самонадеянным кретином он себя никогда не считал. Доума подождет. Пока Аказа обойдется малой кровью — ничтожными жалкими людишками, что попадутся под руку. Аказе очень хотелось сорваться хотя бы на них, хоть в чем-то последовать примеру Доумы — лишиться последних тормозов. Но Аказа не мог. Не сейчас. Сильнее голода в нем кричали и разрывали нутро остатки разума. Сначала он спасет Ее. Вернет к жизни, приведет в чувства. Иначе все будет напрасно. Аказа не мог оставить Ее одну даже в своем давно заброшенном забытом жилище — Доума, если захочет, достанет их и здесь. Аказа с необъяснимой жадностью ловил каждый едва слышный вздох, каждый слабый удар Ее сердца. Первые часы Аказа даже не мог отпустить Ее руки. Не мог оторваться от Нее. Аказу переполняли самые разные чувства. Ненависть, отвращение и… покойное облегчение. Но стоило ему хотя бы на миг перестать думать о Ней, как мысли снова начинали плавиться и растворяться в кровавом месиве — Аказу разрывало желание убивать. Аказу снова и снова разрывало колючее осознание собственной слабости, ничтожности. Аказа смотрел на Ее живой труп и понимал: сейчас он с Ней ничем особенно не отличается. Они оба ничтожно слабы — и телом, и рассудком. Оба загнаны в тупик. Оба заигрались на потеху одному ублюдку. Вот только Она наверняка знала, как выбраться из этого дерьма, а он, Аказа, нет. Он вытащил Ее, помог Ей. Теперь Ее очередь помогать ему. Она должна очнуться прежде, чем он окончательно сойдет с ума. Он сделает для этого все. Даже заткнет собственных рвущихся наружу демонов. Затушит желание голода — на это у него еще остались силы. Он лично будет выхаживать Ее. Лично присмотрит, не отойдет ни на шаг, продолжит вслушиваться в каждый Ее вдох. Ему не сложно. И даже совсем не противно. Удивительно. Аказа сам себя не узнавал. Аказа смотрел на рвано дышащую Мей Ооту и чувствовал, как по Ее телу растекался жар. Ее лихорадило. Ее организм боролся за жизнь. Аказа должен был ему помочь. Аказа даже действительно откуда-то знал, как он должен был ему помочь. Кажется, смотря на Нее, он тоже пару раз заходился в трясучке. Заразительно. Она действительно его чем-то заражала. Чем-то ядовитым, совсем не излечимым. В перспективе это «что-то» точно рано или поздно должно снести ему голову. Аказа уже чувствовал, что распадается. Внутри него все распадается. Это нужно остановить. Аказа не сразу заставил себя снова коснуться Ее. Стянуть с Нее пропахшие кровью тряпки. Ей нужна была новая одежда. Нужны были мази, бинты. А Аказе нужно было придумать, где это все достать. Думал он не долго. Как всегда. Ни одна деревня не обходилась без лекаря. Аказа недолго искал того, кто ему нужен. Этот старик жил в ближайшей деревне при заброшенном храме. И явно знал о демонах: все вокруг его жилища было усажено глицинией. Но на это Третьей Высшей луне было плевать — терпимо. Старик совсем не испугался приходу демона. Аказа, даже не войдя в дом при храме, уже почувствовал затхлый противный запах — этот человек и так готовился умереть. Давно готовился. Чудно. Аказа даже мог ему великодушно помочь — избавить от мук томительного предсмертного ожидания. Но немного погодя. — Мне нужны мази, которые заживляют раны. Мне нужно что-то, что собьет жар. Мне нужно вернуть к жизни человека, слышишь меня? Если откажешь мне, я истреблю твою деревню. И начну с твоих детей. А ты… умрешь последним. Своей смертью. Тебе ведь недолго осталось, верно? Аказа порой умел располагать к себе и убеждать. Лекарь, приложившийся лбом к полу, тогда не проронил ни слова. Молча согласился с предложением, от которого невозможно было отказаться. Аказа только хмыкнул, когда сговорчивый лекарь притащил ему и мази, и отвары — все, что у него было. Все, что могло помочь человеку, бьющемуся в лихорадочной горячке. Аказа пообещал вернуться на следующую ночь. И попросил еще об одной услуге — достать каких-нибудь съестных пожитков и одежду. Для больной. Этот дед и правда оказался очень сговорчивым. И исполнительным. Через пару дней Аказа заметил, что жар Мей понемногу начал отпускать, дыхание ночью становилось все ровнее. Аказу это… успокаивало? По крайней мере, мысли о том, чтобы пойти прикончить пару деревень, стали посещать его все реже и реже. Аказа теперь зациклился на другом. Сговорчивый лекарь поначалу сам боязливо услужливо предлагал осмотреть и помочь обработать раны несчастной неизвестной девушке. Аказа даже не подумал на такое соглашаться. Лишь мрачно многозначительно взглянул на старика. К Ней он больше никого не подпустит. Он сам. Он все сделает сам. Аказа не знал, откуда ему было известно, как выхаживать больных, обрабатывать и перевязывать раны. Но почему-то эти познания, явно текущие откуда-то из закорок его подсознания, нисколько его не напрягали. Это было чем-то самим собой разумеющимся. Оно и к лучшему, что он во всем мог разобраться сам — почти без сторонней помощи. Аказа обещал себе, что сам вытащит Ее. Сам вернет к жизни. Никому больше Аказа доверить Ее не мог. Единственное, в чем скоро начал сомневаться Аказа: а мог ли он доверить Ее самому себе? С каждым днем, проведенным у Ее постели, его сомнения только усиливались. Аказа обрабатывал Ей раны, перевязывал, обмывал обессилевшее тело по часам. И с каждым разом эти процедуры все затягивались и затягивались. Не потому, что Аказа не справлялся. Аказе нравилось касаться Ее. Нравилось будто случайно проходиться рукой по мягкой, посиневшей от гематом коже. Мей всегда при этом едва заметно вздрагивала — сквозь сон, сквозь бред. Ее телу совсем не нравились эти липкие прикосновения. Но Аказа не мог остановиться. Он хотел большего. Его тело хотело большего. В нем действительно что-то сломалось. Он сам себя сломал, когда впервые решил попробовать женское тело. Взять Ее. Роковая ошибка. Для него. Для Нее. Аказа снова и снова проходился взглядом по Ее обнаженному телу, снова и снова пытаясь уверить себя, что он совсем не помешался. Он всего лишь перевязывает Ей раны. Он всего лишь ждет, когда Она наконец придет в себя. Даже будучи на грани, Аказа не мог лгать самому себе. Рано или поздно он сорвется. Это лишь вопрос времени. Сейчас же он чувствовал лишь приятное нервное покалывание на кончиках пальцев, когда, втирая лечебную мазь, в очередной раз задерживался на упругой девичьей груди, то и дело накрывая ладонью ореолы сосков. Эта пытка не могла дольше продолжаться. Аказа знал: рано или поздно, он зайдет дальше. Мей не приходила в себя даже на пятые сутки. Но Аказа не то что бы сильно по этому поводу переживал. Он видел, что жар уже почти сошел на нет, и даже самые уродливые раны на внутренней стороне бедер начали затягиваться, а сама Мей уже почти перестала рвано бредить. Аказа знал: со дня на день она наконец очнется. Скоро его личная пытка закончится. Нет, он ошибся. Когда Мей наконец пришла в себя, легче ему совсем не стало. Ни ему, ни ей. Теперь, обрабатывая ей раны и то и дело ловя на себе мутный пустой взгляд черных глаз, Аказа понимал, насколько сильно он переоценил себя. Только что очнувшаяся Мей пока не замечала, как подрагивали чужие руки, обмывая и перевязывая ее тело. Мей пока не замечала голода и желания, вспыхивавших в золотистых демонических глазах. Пока Мей пыталась прийти в себя. Принять себя и то, что с ней произошло. Принять, что умереть ей не позволили и не позволят. Мей не замечала, что прикосновения Аказы невольно обжигали не только ее. Мей не хотела это замечать. Не хотела топиться в новом живом кошмаре.***
— Так и будешь молчать? Мей на него даже не взглянула, продолжив переплетать себе волосы. Прошло еще семь дней. Она почти оправилась. Тело ее почти оправилось. Разум же, сознание все еще заходилось в немой истерике, стоило Мей невольно в очередной раз обжечься о свои воспоминания. Доума не прекращал измываться над ее рассудком ни на секунду. — Раньше вы не любили, чтобы я с вами много разговаривала, — тихо выдавила Мей, не поднимая глаз. Мей только закончила заплетать себе тугую косу, как светлые волосы тут же снова рассыпались по плечам. Мей начала заново. Она заплетала волосы по двадцать раз на дню. Эта бессмысленная монотонность успокаивала. Отвлекала от режущих душу мыслей. Отвлекала… от Аказы. — Вы… когда-нибудь уже делали это? — Мей запнулась. Черные глаза всего на мгновение потонули в золотистых. Аказа, осторожно перевязывая девушке плечо, следя за малейшей ее реакцией, нахмурился. Он совсем не понял вопроса. Мей, замершая в руках демона, не сразу нашлась с пояснениями. — Вы когда-нибудь уже выхаживали… Вылечивали кого-нибудь? У вас… очень хорошо получается, — робко добавила она, видя, что ее глупые вопросы только сильнее вводили Аказу в ступор. Идиотские вопросы. Он — демон. Он никогда ранее не возился с полудохлыми людьми. Мей — была исключением. Исключением из всех его правил и принципов. — Не неси чушь, — грубо кинул Аказа, закончив с перевязкой. — Не туго? — тут же спросил он. Мей только коротко мотнула головой. Ей казалось, Аказа каждый раз напрягался, помогая ей в их уже привычных процедурах. Каждый раз он будто боялся ей ненароком что-то сломать, что-то сделать не так. Мей, все еще вздрагивавшая даже от самого осторожного чужого касания, не хотела обо всем этом думать. Она вообще не хотела ни о чем думать. С тех пор, как она очнулась, ее сознание продолжало тонуть в каком-то кровавом радужном мраке. Мей делала то, что говорил ей Аказа-сама, отвечала то, что хотел услышать Аказа-сама. Мей чувствовала себя самой настоящей безвольной куклой. Поломанной куклой. Которую Аказа-сама почему-то все не спешил выкинуть. Они оба будто чего-то выжидали. Чуда, не иначе. Каждый день их небольшое серое жилище наполнялось стойким невыветриваемым напряжением. Каждый день Мей то и дело ловила на себе тяжелые многозначительные взгляды. Пугающие взгляды. Хищные… Мей боялась огорошивать Аказу новыми идиотскими вопросами. Рано или поздно он сам… Все поймет и на все ответит. За все ответит.***
— Почему вы думаете, что я смогу помочь вам? — Мей задавала этот вопрос Аказе каждый день. Утром, днем, вечером — для них время уже давно превратилось во что-то размытое и неважное. Мей задавала один и тот же вопрос в разных вариациях, в глубине души надеясь, что когда-нибудь Аказе наконец надоест на него односложно грубо отвечать. — Потому что это в твоих интересах. Ты не меньше меня хочешь покончить с этим, — нет, он был непрошибаем. Каждый раз отвечал одно и то же. Безразлично. Иногда с едва различимой насмешкой. Они оба продолжали биться в закрытые двери и оба не могли остановиться. Когда-нибудь они поймут друг друга. Когда-нибудь кто-нибудь из них сдастся. — К тому же, выбора у тебя особо нет. Захочешь умереть раньше времени — станешь демоном. Я дал тебе своей крови, чтобы ты быстрее восстановилась. Чтобы ты даже не думала уйти от меня раньше. Да, он лгал. Лгал, смотря ей прямо в лицо. Обращение в демона работало совсем не так. Но этой девчонке, явно слишком мало знавшей о демонах и демонической природе, ничего не оставалось, как поверить ему на слово. Отбить себе напрочь желание покончить со всем этим самым простым способом. Мей ведь уже готова была умереть. И не раз. Мей устала ждать. А Аказа будто намеренно издевался над ней — заставлял жить. Не потому, что он хотел помочь ей, хотел подарить ей надежду, новую жизнь. Аказа напоминал ей каждый день, что ее жизнь теперь принадлежит ему. Она должна ему. И освободиться она сможет только тогда, когда Аказа добьется своего. Он говорил Мей это без привычных издевок и насмешек. Он просто констатировал факт. Предупреждал — чтобы она даже не думала о глупостях вроде самоубийства. Аказу не особо волновало, что творилось внутри Мей каждый раз, когда она слышала эти приговоры-ультиматумы. Аказу интересовал только он сам и его проблемы с барьерами, которые он без ее помощи якобы не мог сломать. Аказа горел желанием стать сильнее и хотел, чтобы Мей горела вместе с ним. Одной целью на двоих. Аказа почему-то был уверен, что Мей несмотря ни на что поддержит его в желании поквитаться с Доумой. Аказа почему-то был уверен, что Мей больше него будет желать отмщения — которое Аказа мог ей дать. Но Мей продолжала удивлять его. Раздражать. Ей не нужна была кровь Доумы. Ей уже не нужна была ничья кровь. Она все еще жила только потому, что не могла умереть. Потому, что верила: если попытается убить себя — не умрет уже никогда. Станет такой же бездушной страшной тварью, как Доума. Как Аказа. Мей держалась только на надежде, что рано или поздно она Аказе надоест. Она ему либо поможет, либо окончательно разочарует. Мей нужно было только подождать. Неважно уже, чем для них обернется их связь. — Я не знаю, как очистить ваше сознание. Вы же сами не хотите ничего вспоминать. Наверное, в вашем прошлом произошло что-то ужасное, и вы бессознательно… — Мей запнулась. Пристально взглянула на Аказу, который тем временем вымачивал какие-то травы и будто совсем не слушал ее. Будто он заранее уже знал, что она ему скажет — так оно и было. Ведь все их разговоры обычно были об одном и том же. Начинались и заканчивались одинаково. И все же до Мей только спустя время стала доходить страшная навязчивая и воистину абсурдная мысль, что она действительно могла понять его — демона. Что они могли быть похожи. Она ведь тоже… Не хотела вспоминать, что произошло с ней в ее недавнем прошлом. Не могла. Ее сознание установило свои барьеры. Чтобы она окончательно не сошла с ума. Чтобы она захотела выжить. По прихоти Аказы. — Вы что-нибудь помните о том, когда вы… были человеком? Это… важно, Аказа-сама. Аказа посмотрел на нее так, будто сейчас Мей сморозила самую бредовую бредятину, которую ему только приходилось от нее слышать за все время их знакомства. Но Аказа даже не подумал раздражаться. Мей ведь больна. Мей ведь еще не до конца оправилась. Он и так уже успел привыкнуть к ее бреду — она позволяла себе нести несвязную чушь даже не приходя в сознание. А сейчас она продолжала это делать уже, видимо, по умолчанию — развлекать и себя, и его. — Нет. Я уже говорил тебе об этом, напряги память, — в привычном грубом безразличии кинул Аказа, но тут же осекся. Задумался. Нет, ничего она не сможет напрячь. У Мей действительно были проблемы с памятью. Проблемы с головой. За все время после пробуждения Мей они ни разу не заговорили о том, что случилось в поместье Доумы. Мей больше не спрашивала, почему Аказа ее оттуда забрал, почему Доума даже не думал возвращать ее к себе назад. Мей, казалось, было уже достаточно один раз услышать и понять, что она спасена по прихоти Аказы и теперь принадлежит ему. Мей, казалось, не собиралась в этом копаться и разбираться. Мей не собиралась ничего вспоминать — снова возвращаться в ужасы. И Аказу это более чем устраивало. Кажется, она совсем не помнила, каким именно образом он спас ее. Кажется, она действительно тогда лежала под ним уже без сознания. Аказа знал: даже если Мей решится спросить о подробностях ее «спасения», он не скажет ей правды. Не расскажет в подробностях и красках, что произошло между ними. Аказа промолчит. И не потому, что не захочет лишний раз вспоминать свое унижение. А потому, что он знает: эта правда окончательно добьет ее. Сейчас Мей, пусть и вздрагивала от каждого его прикосновения, забито ежилась и терпела его присутствие рядом, прикладывая к этому невероятные усилия, все же она все еще могла доверять ему. Она помнила: он никогда не причинял ей боль. Рядом с ним она может быть в безопасности. Ему же на нее плевать, он не собирался видеть в ней женщину или еду. Аказа же не Доума. Сейчас Аказа знал, что это все было не более, чем жестокое наивное заблуждение. Но Аказа хотел, чтобы Мей жила с ним как можно дольше. Она должна восстановиться, должна помочь ему. Она должна быть на его стороне. Поэтому Аказу более чем устраивало, что Мей сама даже не пыталась вспомнить, что произошло тогда у Доумы — с ним. Аказу устраивало, что все редкие вопросы, которые Мей задавала, были связаны с его прошлым, а не с ее. Хотя на эти вопросы Аказа тоже не мог ответить ничего вразумительного. Но не потому, что не хотел, а потому, что не мог. Он и правда ничего не помнил. И если раньше он об этом просто не задумывался, то, живя вместе с Мей, ему постоянно приходилось уходить в себя — пытаться достучаться до самого себя. Вспомнить хоть что-нибудь. Аказа знал: и Доума, и Кокушибо прекрасно помнили свою прошлую человеческую жизнь. Доума, любивший благоговейно рассказывать об истории своего Культа уж точно. Аказа не понимал, что с ним было не так. Почему он не мог ничего вспомнить? Может, потому что был слабее Кокушибо и Доумы? Бред. Он был старше Доумы, а следовательно, были времена, когда зеленый демон Доума по силе ему и в подметки не годился. Здесь было что-то другое. Снова блок. Непреодолимая преграда. Но ведь одну преграду он уже сумел сломать. Что ему мешает сломать еще одну? Аказа не переставал бросать на Мей хищные немые взгляды. Она. Она — ключ. Рядом с ней внутри него все горело и переворачивалось. Рядом с ней он начинал хотя бы видеть эти стены. Видеть то, что ему рано или поздно придется снести к чертям. Аказа должен сломать себя еще раз. А потом еще. Мей должна сломать его. Как в тот самый раз… Как в тот самый раз, когда ее податливое изувеченное теплое тело приняло его. Как в тот самый раз, когда она сама обхватила его ногами, заставив прижаться к ней сильнее — лишь бы он не отстранялся, лишь бы он не оставил ее. Аказа никогда не забудет то резко вспыхнувшее опьяняющее чувство, засевшее теперь глубоко в закорках его сознания. Оно было ни с чем несравнимо. Демоническое извращенное чувство эйфории. Он хотел это повторить. Аказа хотел сломаться еще раз. Хотел испытать это еще раз. Вместе с Мей. Но Аказа понимал, что сейчас это невозможно. Мей не сможет снова принять его. Не выдержит. Он все еще не мог причинить ей боль. Эту преграду он внутри себя пока еще не сломал. Поэтому все, что оставалось Аказе — это не сводить голодных взглядов с забитой опустошенной своим «воскрешением» Мей. Все, что оставалось Аказе — это касаться ее только во время перевязок и изредка — по ночам. Когда Мей не могла различить сквозь сон его взгляд, полный безумия и похоти, не могла ощутить на своей коже грязных прикосновений. Аказа думал, что этого ему будет достаточно, чтобы сдержаться. Аказа думал, что Мей так и продолжит терпеть его присутствие, топясь в опасном неведении. Аказа снова во всем ошибался.