V. Исповедь

—Ты….?-Адам потрясенно смотрел на вошедшего мужчину, который, не здороваясь, присел за стол. Генерал Людвиг Пац, кажется, был рад тому впечатлению, которое произвёл на Чарторыйского. На лице поляка, хранившем ещё свинцовый след от синяка на впалой, небритой скуле, была улыбка. Она производила ещё более жуткое впечатление от того, что два передних зуба у Паца были выбиты и он с извращенным удовольствием готов был демонстрировать своё уродство. Он будто говорил всем своим видом: «гляди, что они сделали со мной. Ты в этом виноват»! Оба молчали, глядя друг на друга - один с ужасом и затаенным страхом, другой же с ненавистью и предвкушением. Но чего? «Вы выглядите несчастным хоть это у меня здесь нет зубов. Правда, что мне не страшно и не плохо. Страха и страдания нет у того, кто жил всегда по совести и чести. Кто верен себе. Отличие между нами, князь, что я всегда знал, что я на правильном пути. А вы же сомневались…вы думали, что избежите печальной участи? Русские вас использовали. Поляки,вас, предателя, уже не уважают. Из-за таких скотов как вы, мы и потеряли все…вам бы орден получить покойного Иуды Понятовского. А, впрочем, я здесь не за тем, чтобы говорить все то, что вы и так прекрасно знаете…» Слова Паца доносились будто сквозь туман. Адам молчал, не чувствуя ни малейшего желания оправдаться. Он мог бы только мечтать быть им убитым на дуэли, чем ненависть Паца теперь принимать в словах по капле, как самоубийца яд. В голове звучала только лихорадочная мысль «ведь ты здесь не за тем, чтобы оскорблять меня. Так для чего ты?» «Молчите? Вам нечего сказать…Неужто вы и правда думали избежать расплаты? Вы, князь, предводитель нашего дворянства, много говорили о любви к родине, но жаждали лишь власти для себя. Я говорил всегда: "он там, в России, министр иностранных дел. Он уже не с нами". Со мной спорили..мне говорили: «он всегда за интересы Польши! Он просто хочет мира…» Мира! Наивность это? Нееет…вином всему тщеславие и …невероятное самомнение столь свойственное всей вашей семье. Вы думали, что будете всегда и выше всех. Вы приняли должность и жизнь в России, и пока вас не выперли оттуда, вы задирали нос.. Вы рассчитывали, что Романов сделает вас польским королем, в итоге же вы здесь сидите, уже ненужный никому. Надеетесь ещё на свою дружбу с Александром? Но вот скажите…- Пац подался вперёд, с зловещей улыбкой. У него отвратительно пахло изо рта и Адам невольно отстранился. - Вы никогда не задавали себе вопроса: от чего так? Откуда в вас эта гниль? Я расскажу. Вы, князь Адам, яблочко червивое…гнилое..» Размашистым движением Пац вытащил из внутреннего кармана сюртука пачку старых, смятых писем и швырнул их на стол. Адам отшатнулся, бросив на них свой взгляд. Он в одно мгновение узнал почерк - изящный, тонкий и прямой. «Читайте. У вас, быть может, навсегда вопросы отпадут.» «Откуда у вас эти письма?» «Какая разница? В их подлинности можете не сомневаться.Вы можете напрямую спросить о них вашу мать." Адам не хотел читать. Достаточно было увидеть имя адресата. Он фамилию эту прекрасно знал. Не только и фамилию. Он знал и человека…Пац откинулся на спинку стула и ястребиным, жадным взглядом на него смотрел. «Что же? Не хотите? Я вам содержание тогда перескажу в двух словах. Это письма вашей матери генералу Николаю Репнину, служившему при короле Станиславе российским послом.Из этих писем совершенно очевидно, какие отношения связывали с Репниным вашу мать. Не морщитесь...копаться в интимной жизни вашей семьи мне было бы неинтересно. Но вам, должно быть интересно знать, об истинном своем происхождении.." Адам вскочил, опрокинув стул и в гневе закричал: —Убирайтесь прочь! Или я убью вас!Вы сумасшедший! —Пусть я сумасшедший, князь. Но даже если так, то вы, вы все равно останетесь наполовину русским. Адам схватил разбросанные по столу листки и в ярости швырнул их в Паца. Тот хохотал и продолжал хохотать даже когда Чарторыйский в исступлении бросился к нему и, вцепившись в грязный воротник, швырнул об стену.За дверь раздался топот ног.Двое человек в полицейской форме вбежали в комнату. За их спиной, в открытом дверном проеме Адам видел фигуру Николая. Тот улыбался. *** Однажды, проснувшись утром и выглянув в окно, я увидел на небе луну. Уже совершенно рассвело, и высоко взошло солнце. Белое, полупрозрачное, тающее ночное светило на дневном небосклоне мне показалось чудом природы. В тот день мы встретились.Братья Чарторыйские прибыли ко двору и должны были быть приставлены к нам с Константином. С вами хорошо обращались, как подобает с гостями. Но все знали, что вы не гости. Вы пленники. Свобода от тюрьмы в обмен на служение при русском дворе - вот наказание для молодых и своенравных польских князей. . Нас представили друг другу в малом, «голубом» зале дворца. Вы стояли спиной к двери, перед троном,переодетые уже в русские мундиры гвардейцев, когда мы с братом вошли. Все обернулись, а ты как будто специально помедлил. Я запомнил сразу твой профиль - немного резкий, чуть удлинённый, прямой. Тёмные волосы. Бледный цвет кожи. Но больше всего меня поразили глаза - тоже тёмные, они на меня взглянули, едва увидев, сурово. Ты знал уже, кто я и что тебе предстоит. Императрица говорила с тобой и с твоим братом ласково, но ты не пытался свой клокочущий внутренний гнев ни капли смягчить. Ты не мог позволить себе говорить, но в глазах твоих увидел я ледяное пламя презрения ко всем нам и почти в ту же секунду я захотел расположение твоё заслужить. Первые эти недели, ты помнишь? Как они были ужасны и полны напряжения? Ты почти все время молчал и смотрел на меня с каменным видом. Я мог бы пожаловаться на тебя и твой характер, но я наблюдал. День ото дня я хотел одного: чтобы ты хоть раз мне улыбнулся. Я желал увидеть это лицо - суровое, строгое -хоть немного более веселым. Звук твоего голоса, ( ты так благозвучно говорил по-французски) спокойный и низкий, был так приятен мне, что хотелось ужасно, чтобы ты со мной говорил. Но ты не хотел говорить, ты только терпел меня до того самого дня, когда я, торопившись куда-то и поздоровавшись с тобой, споткнулся на лестнице и упал. Я выглядел смешно в тот момент, и ты улыбнулся. Впервые. Хоть ты и подал мне тот час свою руку, и любезно спросил, не расшибся ли я, в тот самый миг ты проявил совершенно всю твою натуру. Где бы ты ни был, ты хотел, чтобы на тебя все смотрели всегда снизу вверх. Ключ к твоему сердцу был в том, что это ты, ты должен был покровительствовать мне. Я позволил это тебе. Я обращался к тебе «князь», я улыбался тебе и слушал каждое слово с невероятным вниманием. Я вовсе не изображал интерес. Ты был мне интересен. Я видел, что ты очень умён и,конечно, образован лучше меня. Ты страдал от своего положения и жизни при русском дворе и во мне ты нашёл человека, который готов был тебя слушать, кто увидел всю твою боль. Помнишь, как ты рассказал мне свою историю? Мы были целой компанией на прогулке в Летнем саду. Наступила весна, и в воздухе ощущался дух обновления. Ты начал с сухого замечания о том, что в апреле, в Варшаве, в это время намного теплее и я, подхватив тему, стал спрашивать тебе про твой дом. Сначала ты отвечал односложно, но с каждым моим невинным вопросом та стена льда, который ты себя сознательно окружил, начала таять. Я спрашивал тебя о том, что было интересно тебе, и для тебя я сразу же стал прекраснейший собеседник. «Вы на меня сердитесь, князь Адам?» . «Совсем нет, Ваше Высочество. За что же мне сердиться на вас? Вы не сделали мне ничего плохого. Вы очень добры.» Ты интонацией подчеркнул это «Вы», так чтобы мне стало понятно, что другие-то здесь тебе зло причинили. «Хочу, чтобы вы знали…я не разделаю взглядов и действий императрицы относительно Польши. И вас…»- я сказал это тихо, опустив взгляд, так чтобы это прозвучало как откровеннейшее признание. Адам, прости меня. Ведь в тот день я тебе лгал. У меня на тот момент не было особенных, твёрдых убеждений относительно Польши. Но был ты. Я хотел тебе нравиться. Ты нравился мне и мне, конечно же, нравилась через это и Польша. Это была твоя Родина, и я позволил тебе с радостью увлечь меня ей. Ты рассказал мне трагическую историю.Ты был так искренен, так благозвучен! Ты почти плакал, говоря о семье, и я восхитился этими чувствами! Ни у кого при нашем дворе я не видел подобных чувств к Родине. В тебе воплотился мой идеал служения отчизне и свободе, о которой я тогда так мечтал. В конце нашей прогулки, я, впечатлившись рассказом, заплакал и ты, поражённый, принялся меня утешать. Надменный в иные часы, в тот момент ты был растроган. Я знаю, ты сам страдал и на себя злился, что так ко мне привязался. Что я стал другом тебе. И ты, ища себе оправдания, убеждал себя и других, что я «не такой, как прочие русские в России». Позже ты станешь сам говорить, что ошибкой будет судить человека по месту его рождения. Ты придумал себе, что и среди отвратительного тебе окружения ты можешь создать собственный мир и,может быть, даже менять к лучшему тех, кого ты считал необразованными и примитивными. Ты увидел во мне готовность подчиниться твоему влиянию и в нашей дружбе ты обрёл смысл, который помог тебе тяжесть своего положения снести. Я думаю, Адам, ты и сам понимаешь, что за будущее ждало бы тебя без меня. Я помню, как летним вечером, засидевшись допоздна в саду за разговором, мы попали под дождь. Я что-то рассказывал тебе, кажется, о господине Лагарпе, и ты меня терпеливо слушал, не смотря на то, что замёрз. Думаю, тебе хотелось поскорее вернуться домой, но ты мужественно терпел все , даже когда я, увлечённый рассказом, перетянул на свою сторону единственный зонт. Уже темнело и я не заметил, как ты, пока мы шли,весь промок. Ты заболел потом, а я послал тебе клубничное варенье. У тебя, оказывается, была аллергия на клубнику. Знаешь, в этом был совершенно весь ты. Ты давился этим вареньем,чесался, на меня злился и все равно его ел. Потому что и в этом видел долг своей дружбы. Так было во всем. Ты и потом продолжал себя считать ее жертвой, как будто бы я тебя вынуждал принимать все, что ты имел здесь, в России, после. Как будто бы ты, не хотя, обязан был все это от меня принять. Но ты злился на самом деле на себя. За то, что тебе нравилось твоё положение в России, за то, что ты был счастлив здесь рядом со мной. Но в этом ты в глубине души видел предательство своей родины, Польши. Как странно, что ты к стране относился будто бы к человеку. Ты вечно повторял, что значит долг. Борясь с собой, ты пытался и меня втянуть в эту конструкцию из оправданий. Ты должен был сам себе доказать, что по-прежнему действуешь в интересах Отчизны. Мне тогда было трудно понять тебя. Но я научился этому патриотизму у тебя. Ведь мы, Адам, хватаемся за него, когда себя теряем. —Сегодня, Саша. Вот, должно быть, уж теперь..в эту минуту.. Император смотрит на часы и говорит ещё что-то, но у Александра перехватывает дух, и слова отца доносятся до него как будто сквозь туман. В волнении он хватается за спинку стула. Павел, заметив это, улыбается. Александр знает это выражение лица - на нем написаны удовольствие и гордость от сознания того, что благородный его жест в ком-то вызвал восхищение. —Ну иди же, обрадуй друга. Пусть эту новость он узнаёт от тебя! Александр невольно шагнул навстречу, как будто бы желая обнять отца, но остановил себя в смущении. И даже одобрительная улыбка Павла, искренняя, тёплая в ответ все ещё не может заставить поверить… О Боже…неужели все это не сон? Он вылетел из кабинета, будто на крыльях. Бегом, вперёд…только бы успеть! Столкнувшиеся с ним придворные и слуги-все, с недоумением смотрели вслед. Он нёсся на всех порах к себе в покои, зная, что Адам ожидает его там. Ворвавшись в комнаты Александр, почти что едва не сшиб с ног Лиз. Счастливый, он подхватил ее и закружил, напугав больше, чем рассмешив. —Лизхен! Костюшко сегодня, сейчас, освобождают из тюрьмы! -он схватил ее за руки в волнении, целуя по очереди холодные ладони и произнес с триумфом.- Ты мне не верила, а я ведь говорил! Я говорил, что ОН обещал освободить его! И он освободил! —Это прекрасно…чудесная новость! —Где Адам? Он должен был уже прийти? В досаде он выбегает из комнаты в коридор, оставив жену в растерянности и желая у каждого, кого встречает узнать: не видел ли кто князя Адама? Они в конечном счёте столкнулись друг с другом в холле у лестницы на первом этаже. У Чарторыйского взволнованное, счастливое лицо - он уже знает! Оказывается, он все это время сам искал его. Охваченные радостным возбуждением, они, без стеснения бросаются в объятья друг другу, понимая совершенно все без слов. Адам настаивает, он немедленно хочет отправиться в Петропавловскую крепость и убедиться, что его кумир на самом деле свободен. Александр и сам умирает от любопытства, но им не приходится никуда бежать. К дворцу как раз в эту минуту подъезжает кортеж с бывшим пленником. В холле постепенно собирается толпа любопытствующих. На лицах придворных недоверие, удивление, а где-то можно прочитать досаду и даже злость. Костюшко на свободе! Как? Император Павел освободил бунтовщика, смутьяна и пригласил того прямо сюда, во дворец! Александру кажется, что здесь только он и Адам все понимают. Их счастье объединяет их. Александр видит спускающегося с лестницы Костю, который идёт, намеренно ступая громко каблуками до блеска начищенных сапог. На лице брата презрительное выражение. —Это правда? Отец освободил поляка?Ну и зря! Костюшко предатель! —Предать, Ваше Высочество, можно того, кому приносил присягу, и у кого состоял на службе. Генералиссимус Костюшко всегда был предан исключительно своей стране, ее территориальной целостности, принципам свободы и человеческим правам! А не России! - Адам произнес это, сжав зубы, на что получил кривую ухмылку. Обоюдная неприязнь двух молодых людей рискует в этот значительный, всех будоражащий момент перерасти быть может даже в драку. —Да забудьте! Посмотрите, вот же они!- Александр разнимает эту такую несвоевременную перепалку и указывает скорее на дверь. О, этот миг, когда он в первый раз увидел народного героя Польши, в его памяти запечатлелся навсегда. Невысокий, подтянутый и сухопарый, Тадеуш Костюшко явно страдал ещё от полученных в бою ран. По этой причине во дворец поляка внесли на кресле,как падишаха. Гул голосов резко стих, и просторном облицованном мрамором холле воцарилось хрупкое и звенящее, словно хрусталь, молчание. Десятки пристальных глаз смотрели, как перед лестницей главнокомандующий польской армии с трудом встал, выпрямляясь во весь рост. В этой не представительной как будто фигуре чувствовалась сила и власть. Но не такая, которую дает герою слава его похождений. Александр смотрел на человека, который совершенно обрел власть над собой. Он был властелин себе, и потому казался спокойным. На такого сколько не одень оков, он все равно останется совершенно свободным. Каков Костюшко на вид? Не молод, но и не стар. Его чертам лица привлекательность придавало значительность их выражения и ещё пронзительный, ясный, ястребиный взгляд. Твёрдый, вперёд чуть выдвинутый подбородок, трагическая резкость скул и немного странно смотревшийся на этом лице, тонкий вздёрнутый нос. Костюшко был скорее некрасив, и в то же время Александру показался он прекрасен! Он чувствовал, что вокруг этого не проигравшего ни одно сражение генерала, витал флёр уважения, который с ним оставался, куда бы он не шёл. Павел принял его неформально, оставшись с ним наедине, у себя. За закрытыми дверями кабинета они провели не менее часа. Александр, который вместе с Адамом все это время просидел в приемной, где помимо них был Безбородко и Растопчин, нервничал, глядя на друга. Адам сидел напряжённый и неподвижный, как изваяние, глядя в окно. Что там? Что за разговор? Чем кончится? Не будет ли ещё хуже? Александр гнал от себя сомнения в тот, что отец поступит как обещал он - благородно. Но что если Костюшко его чем-то разозлит? Наконец, двери кабинета распахнулись, и император вышел к ним. Увидев вскочивших в один миг князя Чарторыйского и сына, с явным удовольствием произнес: —А, вы двое уже здесь! Это хорошо. Зайдите. Мы вошли в кабинет, взволнованные и оробевшие. Костюшко был там,сидел, в глубоком темно-зелёном кресле. Нам велели сесть, и мы вдвоём присели на скамью у двери, как провинившиеся школьники перед учителями. Отец стоял, глядя на нас всех. Я мог только догадываться, что разговор их с Костюшко, о чем бы он ни шёл, был для приятный. —Я повторю в присутствии этих двух молодых людей, генерал, то что я сказал вам минуту назад. Я не нахожу поводов для разногласий между нами и нашими странами. Моя покойная мать, императрица, царство ей небесное, в своей внешней политике движима была присущим многим правителям тщеславием. Ради удовлетворения жажды славы бывших при ней…недостойных лиц, она искала большей сферы влияния. Я не таков. Мы с вами, генерал, похожи в том, что для страны своей желаем лишь процветания, спокойствия и мира. Нас не волнуют ваши дела, пока они не затрагивают напрямую наших интересов. Вы патриот, человек искренних и благородных во всех отношениях взглядов. Посему я вам дарую полную свободу и прощение, в обмен на то, что вы впредь никогда не поднимите оружие против России. А я даю вам слово, что мы не сделаем того же супротив вас. А чтобы убедить вас в серьёзности моих дружеских намерений..здесь мой старший сын, Александр. Он мой наследник, а этот молодой человек с ним рядом вам и так прекрасно знаком.. Пока он говорил все это, я не сводил взгляда с Костюшко. Тот слушал все крайне внимательно, но лицу его, совершенно бесстрастному, невозможно было понять, о чем он размышлял. —Мой Александр и князь Адам добрые друзья. Так пусть же дружба их станет залогом настоящего и будущего мира между нами! Отец взял со стола подготовленную, несомненно, заранее бумагу и с присущей ему торжественностью протянул ее генералу Костюшко. Тот принял ее немного дрожащей, очевидно из-за ранения рукой. Мне показалось, он совсем не смотрел на текст и глядел больше на побледневшего Адама, который комкал в руках уже совершенно мокрый платок. Эти секунды между решением показались мне вечностью, ведь я прекрасно в тот миг понимал: отец не примет отказа. Он совершенно не выносил, когда кто-то, не важно кто, оспаривал ее добрую волю. В этом он видел противопоставление себе, и я вложил во взгляд свой, направленный на генерала, всю мольбу. «Свобода важнее! Умоляю, не дайте вернуть вас в тюрьму! Согласитесь, примите условия!» Подписывать бумагу было трудно, перо подрагивало в правой руке генерала, которая с трудом двигалась и поднималась. Я все ещё с небывалой яркостью помню его невысокую, сбитую крепко фигуру, сгорбившуюся над столом. Он подписывал предложенный императором документ минут пять, заставляя всех в комнате испытать муки нетерпения. И только когда он вернул его, закреплённый теперь своей подписью, я смог вновь нормально задышать. «Свободен теперь! Слава Богу!» —Будем рады видеть вас сегодня на новогоднем праздничном балу, генерал. Траур окончен. Настала пора погрузиться в жизнь живых, - Павел, довольный, бросает бумагу куда-то на стол, с несвойственной ему в обращении с документами небрежностью. —Благодарю вас, Ваше величество, однако, состояние здоровья не позволяет мне веселиться. Более всего мне хотелось бы мне лечь в кровать. Усталость и жалобы на болезнь так не вяжутся с его образом, но отец, как будто бы совершенно ожидая такой ответ, кивнул, и не подумав спорить. Я понял, что он сделал это предложение отчасти из чувства долга, отчасти, желая произвести впечатление. Но на кого? Едва ли генерал всерьез верил, что кто-то будет счастлив видеть его гостем при дворе. —Ваши вещи и причитающиеся к ним 12000 злотых выдадут вам на неделе. Не смею задерживать вас, поправляете здоровье. Адам Адамович, думаю, будет правильней генералу остановиться у вас? Просиявшее лицо Чарторыйского и скорый кивок. Костюшко теперь смог обнять его и Александр, стоявший рядом с отцом, с удовольствием наблюдал эту сцену. Краем глаза он мог видеть, что и Павел следит за ним, и оба они теперь, как два заговорщика, поглядывали с улыбкой друг на друга. Счастливейший из дней! К глазам моим то и дело подступали слезы. Я готов был в ноги броситься отцу, благодаря его за этот добрый и справедливый жест по отношению к полякам. Казалось, что теперь возможно все и мы открыли новую, счастливую страницу жизни. Разве освобождение Костюшко не было знаменем того, что ценности закона и свободы теперь в самой России по-новому взыграют? Я помню даже запахи в тот день - морозной свежести, чернил и одеколона в кабинете. Ярко светило в окно полуденное солнце, играя бриллиантовым инеем на замороженном стекле. Улыбка отца, слезы счастья в твоих,Адам, глазах. Ты просветлел, и сердце мое, видя твое счастье, хотело петь. Мне так нравилось думать, что к освобождению Костюшко и я немного все же приложил руку. Что я уговорил отца. Он пообещал мне и он сделал... Надежда...перемены...с такими чувствами должен был закончиться тот старый год. Он будет стерт начертанными судьбой страданием, заставив нас всех быстро забыть: мы вместе были счастливы когда-то. В сердцах наших царил мир. *** «Ты обманул его. Костюшко писал мне о вашем разговоре. Ты убедил и меня в том, что хочешь вернуть Польше то, что она потеряла…ты же разделил ее с Австрией, превратив в своё марионеточное государство…. Ты обещал свободу и подкупил этим сердца…тебе поверили. И я тебе верил. Ты же поступаешь так же, как поступала твоя семья. Ты сделал хуже…ты предал доверие, которое было к тебе..» Адам твердил про себя заранее записанные в записную книжку слова, которые, едва он ступил на порог Зимнего дворца, потеряли как будто всю силу. Ступая по мраморным ступеням парадной лестницы, поднимаясь вверх, он чувствовал направленные ему в спину косые взгляды. Не гость даже теперь - изгнанник. Сделать больно сильнее чем Александр ему сделал. Возможно ли это? Может ли остановить несущегося на всех пора всадника тот, кто бросится ему под копыта? Он перепрыгнет, затопчет или рухнет, споткнувшись с коня. Мы погибаем... —Ага, а вот и вы!- Князь Константин с «как будто раздражением» встретил его в приёмной. Здесь был и Новосильцев. Николай делал вид, что читает газету и демонстративно, при его появлении, с шелестом, перевернул черно-белую страницу. Забытый интерьер совсем не изменился. Вот только в воздухе здесь, будто повисло, как взвесь, отчуждение. Пустые коридоры, по которым Чарторыйский прошёл, поразили холодным молчанием. Он запомнил Зимний дворец совершенно иным -шумным, и суетливым, освещенным сияющим светом роскошных люстр, с царящей атмосферой величества и нетерпения. Теперь это склеп с облицовкой из мрамора, картин и лепнины. Здесь, будто с покойником грот охраняет кровожадный пёс Аракчеев. Адам теперь боялся только одного: что вместо императора его примет тот Цербер. —Присядьте. Обождите. Я сам Александру о вас доложу. Князь Константин скрылся за дверью, а Адам остался так стоять, заложив за спиной заледеневшие руки. Новосильцев продолжал молчать, упорно делая вид, что его не замечает. Константина не было долго. Больше десяти минут. Когда же он появился, то на покрасневшем его лице было заметное волнение. Он подошёл к Адаму почти вплотную и, с трудом сглотнув, хрипло произнес: —Император вас принять не сможет. Он поручил мне, тем не менее вам передать, что вы свободны. Дело ваше прекращено. —Так что же…на меня было дело? —…однако, Вам, князь, предписано в кратчайшие сроки покинуть Польшу и отправиться за границу. Вы можете забрать с собой вашу семью. За спиной Новосильцев фыркнул. Он явно был недоволен. —Чрезвычайно милосердно. Адам не чувствовал теперь ничего. Только расширяющуюся внутри, в груди пустоту. В неё, как чёрную бездну провалилось все сказанное в эти минуты Константином. —Он пригласил меня в Петербург, чтобы сказать, что не сможет меня принять?- Адам произнес это тихо, так чтобы услышал его только один Константин. —Вы должны быть…благодарны…что для вас все так вот закончилось…- так же тихо ответил тот. -Вы свободны. «Ты хочешь, чтобы все были тебе благодарны? Приговорённого к смерти ставят коленями на бархатную подушку перед плахой и надевают мешок и за это он должен благодарить палача? Что так расстроило тебя, Саша? Что пусть не на улицах Варшавы, но в сердцах своих поляки кричат: «да здравствует Бонапарт!» Наполеон был тираном, но они все, все, готовы за ним были идти. Перед корсиканцем народы склоняли свои колени. Никто не хочет делать этого пред тобой. За либерализмом своим ты скрываешь тщеславие. Ты играешь идеей о свободе, надеясь через неё заслужить людскую любовь. Не выходит…дело в идее или дело в тебе? О, мама, неужели здесь все всегда знали? И ОН знал? Теперь совершенно понятно, почему покойной императрицей я принят был ко двору. Вы меня продали, надеясь, что я, здесь, вместо вас достигну собственных целей. Не сомневаюсь, что вы объяснили бы это любовью ко мне. О, как прав трижды проклятый Пац…вы и такие как вы страну свою готовы продать хоть черту, заплати он подороже. Вы, той кем я всегда так восхищался, чей пример меня вдохновлял…я знаю, вы сказали бы мне на упрёк мой: «не важно, кто твой отец! Важно, что ты мой сын». Да, я сын ваш, и если бы только вы знали, как низко, как несравненно ниже я пал нежели вы… Константин вышел на улицу, успев застать Чарторыйского как раз в тот момент, когда тот под пристальным, холодным взглядом конвойного забирался в карету. Иссохшая, замотанная в чёрный плащ фигура, сгорбилась на сиденье. В его взгляде,направленном на Константина, потухшем, усталом, застыл вопрос: почему? Почему вы помогали мне? —До свидания, Адам Адамович. Бог даст ещё свидимся с вами. Не простыньте в дороге. Зима нынче холодная.-Константин улыбнулся и захлопнул дверцу кареты, крикнув кучеру:Трогай! Что важнее: быть на воле или сохранить свободу у себя внутри?